ExLibris VV
Жан Ануй

Пьесы

Том 2

Содержание

  • Коломба (Перевод Н.Жарковой; стихи в переводе П.Борисова)
  • Жаворонок (Перевод Н.Жарковой)
  • Орнифль, или Сквозной ветерок (Перевод С.Тархановой)
  • Томас Бекет (Перевод Е.Булгаковой)
  • Подвал (Перевод С.Тархановой)
     

    Коломба

    Действующие лица

  • Мадам Александра, знаменитая трагическая актриса
  • Жюльен,
  • Арман - ее сыновья
  • Коломба, жена Жюльена
  • Эмиль Робине (Наш Дорогой Поэт), поэт, член Французской академии
  • Дефурнет, директор театра
  • Дюбарта, актер
  • Мадам Жорж, костюмерша малам Александры
  • Ласюрет, ее секретарь
  • Парикмахер
  • Педикюрщик
  • Маникюрщик
  • Официант от «Максима»
  • Рабочие сцены
  • Администратор
  • Режиссер

    Действие первое

    Коридор, куда выходят двери артистических уборных, тут же уборная мадам Александры, открытая зрителю. Коридор освещен тускло, уборная еще полутемная, Коломба сидит на стуле, Жюльен шагает по коридору. Очевидно, оба ждут чего-то. Входит, неся стул, мадам Жорж, костюмерша.

    Жорж. Вот вам, садитесь, мсье Жюльен. Придется еще подождать.

    Жюльен (в глубине сцены). Спасибо, Жорж. Но я же тебе сказал: лучше я постою.

    Жорж. Все так говорят поначалу, а потом, глядишь, ноги устанут. Мой старший был совсем как вы, - все стоял да стоял. А знаете, до чего достоялся? До расширения вен. А я вот всегда сижу, и потому у меня ноги не болят, только зад устает.

    Жюльен. Плевать мне на твой зад, Жорж. По мне бы только старуха пришла поскорее.

    Жорж (Коломбе). Сначала мурашки бегают, а потом начинает крестец ломить, а там и до поясницы доходит. Все давишь и давишь на одно место, вот под конец оно и немеет.

    Жюльен (кричит Коломбе). Скажи ей, пожалуйста, что тебе надоело, что тебе неинтересно слушать про ее задницу! А то через пять минут она тебе ее продемонстрирует.

    Жорж. Просидеть тридцать лет, мадам Жюльен, дожидаясь конца спектакля! А некоторые пьесы ох и длинные! Вот все говорят, тяжело, мол, приходится чернорабочему, а наше костюмерное дело тоже тяжелое.

    Коломба. Но вы же не обязаны все время сидеть?

    Жорж. Нет, конечно, но тогда ноги устанут. А у меня после шестых родов тромбофлебит был и до сих пор дает себя знать.

    Жюльен (орет). Плевать мне на твой флебит, Жорж! Поди посмотри, на сцене старуха или нет!

    Жорж. Нет. Перед репетицией она всегда заходит к себе в уборную. Старуха! Хорошенькое дело величать так родную мать, да еще в таком месте.

    Жюльен. Ты мне нравоучений не читай!

    Жорж. Нет, вы только послушайте его, только послушайте! Ну вылитый мой старшой. Помню, когда мужа принесли с отрезанными ногами - он попал у Панарда под машину, чистил ее и попал, - так вот я подумала: ну, теперь поживу спокойно, бить меня больше некому. Но, видно, мадам Жюльен, никогда нельзя зарекаться: старшой начал драться, как отец, и по субботам тоже вечно пьян. С детьми одиа беда. Мой третий, тот, что от туберкулеза помер, - тот, я вам доложу, совсем тихий был. Сидит, бывало, у себя в уголке, кашляет, харкает или играет целый день в одиночку деревянными чурочками. Зато другие... А от вашего малыша, мадам Жюльен, вы хоть радости-то имеете?

    Коломба. Ему ведь всего только год.

    Жорж. В таком возрасте они еще несмышленыши. Вот когда начнут ходить на завод, тогда и покажут себя. А здоровенький он у вас?

    Коломба. Да, здоровый, спасибо.

    Жорж. А какашки? Какашки у ребенка самое главное. Если у ребенка хорошие какашки, значит, растет здоровым.

    Жюльен (в бешенстве подходит к ней, хватает ее за руку). Если ты, Жорж, скажешь еще хоть слово, я поступлю, как пятеро твоих сыновей: изобью тебя.

    Жорж (спокойно, Коломбе). Вот все они мужчины такие, мадам Жюльен, все одним миром мазаны, только и есть у них на уме - драться. И подумать, ведь на моих глазах вырос!

    Жюльен. Вот именно! Слишком долго я тебя слушал.

    Жорж. А какой он был миленький мальчик! Бывало, ждет мадам в воскресенье утром и просит меня: «Жорж, дай мне нуги». Ведь верно, мсье Жюльен?

    Жюльен (обескураженный, отпускает ее руку и отходит). Верно.

    Жорж. А знаете, кого он мне напоминал? Моего третьего, того, что от чахотки помер. Тоже, бывало, сидит себе тихонько в уголке и смотрит на вас. Скажет только «дай нуги» и молчит. У него, мсье Жюльена то есть, тоже были слабые бронхи.

    Жюльен. Теперь лучше, гораздо лучше. Это я от твоей нуги вылечился.

    Жорж. Все так говорят. Вот и мой тоже говорил: «Я всех здоровее», а потом в один прекрасный день как стал кашлять кровью... Надо за ним следить, мадам Жюльен, надо ему отвары укрепляющие давать, пока еще не поздно, да и маленькому вашему тоже. Потому что каков отец, таков и сын. Надеюсь, ваш ангелочек хоть не кашляет?

    Жюльен. Слушай, Жорж, мой сын не кашляет, моя жена не кашляет, я тоже не кашляю. И оставь нас в покое! Пойди погляди, внизу старуха или нет.

    Жорж. А вот мой четвертый, он сейчас в Иностранном легионе, так тот на почки слаб. Запомните, мадам Жюльен: когда ваш маленький пикает, всегда смотрите, какого цвета у него моча. Если слишком светлая - значит, малокровие. Тогда лучше всего в молоко ему немножечко чеснока натереть.

    Жюльен (подходит). Послушай, Жорж, ты наверняка знаешь, что сегодня репетиция? Мне необходимо ее повидать.

    Жорж. Два года родную мать не видеть! Да еще женился за это время и ни словечка не сказал. А теперь явился перед самой репетицией и хоть бы предупредил... Ну и будет дело! Уж мы-то привычные, а все-таки и нам достанется. Мадам Александра тоже ведь не сахар. Они с Жюльеном никогда не ладили. Это не то что мсье Арман, - тот умеет подластиться, ничего не скажешь.

    Жюльен. А что она сейчас играет?

    Жорж. «Императрицу сердец», пьесу с пятью переодеваниями, мсье Жюльен. Вот когда она «Гофолию» играет, совсем другое дело, славная пьеса - только раз переодевается. А сейчас репетируют «Женщина и змея», пьеса Нашего Дорогого Поэта, по всему видать - эта хуже всех будет. Семь переодеваний, причем два прямо на ходу. Пишут пьесы, а о костюмершах небось не думают.

    Жюльен. Жорж, миленькая, скоро уже три часа. Будь добра, сходи посмотри, пришли другие актеры пли еще нет?

    Жорж. А на сцену два этажа от уборных, мадам Жюльен... Вы подумайте только, сколько раз я за вечер со своим флебитом хожу вверх и вниз. Надо и впрямь любить театр, чтобы такое выдерживать. Иногда думаешь, пойду-ка я в консьержки - только и делов, что дворик подмести! Правда, там почту по этажам приходится разносить! Бедного ноги кормят.

    Жюльен (подталкивает ее к дверям). Или зад, как, например, тебя, а зад - он тоже болит... Иди, иди живее! (Жорж уходит.) «Императрица сердец»! Должно быть, играет влюбленную. Плохо дело.

    Коломба. Почему же?

    Жюльен. Только в те вечера, когда она играла матерей, мне удавалось побеседовать с ней как с матерью. Что ни говори, а театр все-таки не пустяк!

    Коломба. Вечно ты преувеличиваешь.

    Жюльен (продолжает). Я тебе еще не все рассказал. В четыре года меня отдали на воспитание в один мерзейший пансион, в двадцати километрах от Парижа. И целых полгода она, наша обожаемая «момочка», как выражается мой братец, не удосужилась меня навестить. Я буквально подыхал с голоду и холоду, но вот Наш Дорогой Поэт принес ей «Великую грешницу», пять актов в стихах, само собой, где мать подкидывает ребенка на паперть храма. В пятом акте сорок четыре александрийских стиха, и все о материнском раскаянии. Сорок четыре! Ни больше, ни меньше, - я потом из любопытства сосчитал. Накануне генеральной, после репетиции, где она, как говорят, «превзошла себя», выражая благородные чувства, она садится в карету с друзьями и отправляется посмотреть, как благоденствует в пансионе ее любимый крошка. Даже фотографа с собой прихватили. Наш Дорогой Поэт, как известно, не дурак! Представляешь себе вот такую рекламу для его пьес: «Великая Александра - первая трагическая актриса Франции - каждый вечер подбрасывает своего младенца на церковную паперть, а в жизни она - мать очаровательного четырехлетнего мальчугана, которого обожает». Только мальчуган оказался таким тощим, таким заскорузлым от грязи, что пришлось воздержаться от фотографирования. А на следующий день мама заставила весь светский Париж, Париж завсегдатаев театральных премьер, рыдать все над теми же сорока четырьмя стихами из пятого акта. В кулуарах пустили слух, будто ее сын при смерти, и все-таки она пожелала участвовать в спектакле. Этот трюк действует безотказно. Триумф был полным. Единственным положительным результатом этого трогательного шедевра, ныне забытого, было то, что меня отправили в Швейцарию в пансион, где я обрел человеческий вид.

    Коломба. Бедняжка Жюльен...

    Жюльен. С тех пор я не разрешаю себе ругать литературу. Именно стихам Нашего Дорогого Поэта я обязан тем, что еще жив и в скором времени буду призван на службу Франции, как положено, с винтовкой в руках.

    Коломба. А кто это Наш Дорогой Поэт?

    Жюльен. Эмиль Робине, член Французской академии. Мамин поэт. Он зовет ее Наша Дорогая Мадам. Она его - Наш Дорогой Поэт. Придется тебе привыкнуть. В театре все дорогие.

    Коломба (помолчав). А как ты думаешь, она нам поможет?

    Жюльен. Добиться этого будет нелегко. Но, учитывая обстоятельства семейные и патриотические, придется старухе раскошелиться, поверь мне.

    Коломба. Некрасиво так о ней говорить.

    Жюльен. Знаю. И мне бы тоже хотелось, чтобы меня научили произносить слово «мама», чтобы это слово брало меня за душу.

    Коломба. А почему она любит твоего брата, а не тебя?

    Жюльен. Арман - сын жокея, который был единственной ее страстью. Она до сих пор питает... я хочу сказать, не страсть, а бывшего жокея. Арман появился на свет божий после меня. И лицом он был красивее меня и к ней ближе. Целые дни болтался за кулисами, охотно подставлял дамам для поцелуя щечку. Вот его фотографии отлично удавались - кудрявенький, с леденцом в руках, жмется к мамочкиным юбкам. А я слишком напоминаю ей отца. Такой же требовательный, такой же брюзга.

    Коломба. Надо признаться, жить с тобой не легко. Или ты дуешься, или молчишь. Ну скажи, разве хорошо, что ты ничего не рассказывал мне о своем отце?..

    Жюльен. Ты выходила замуж за сироту, и я считал, что для тебя так будет лучше. Будь на то моя воля, ты бы и ее никогда не увидела.

    Коломба. А кто был твой отец?

    Жюльен. Офицер, он служил в Марокко. Таких людей обычно называют невыносимыми, и, без сомнения, таковы они и есть. Прямолинейность, честность, забота о чести, чрезмерная, я бы сказал, забота со всеми вытекающими отсюда малоприятными для ближних последствиями. Он обладал тем особым талантом, с помощью которого мизантроп безошибочно обнаруживает женщину, способную его замучить, - и вот такой человек влюбляется в маму, когда она приезжает в Марокко на гастроли. Он решил, что она станет единственной женщиной в его жизни. А она подарила ему три недели наслаждений, а потом взяла и бросила ради комика из их труппы. Папа же принимал жизнь всерьез. Он тщательно смазал большой револьвер и... пустил себе пулю в лоб...

    Коломба. Какой ужас!

    Жюльен. Да. Кстати, маме и этот поступок тоже страшно не понравился. Но так как во время гастролей аборт сделать трудно, я и появился на свет уже по возвращении труппы в Париж. Вот и все.

    Коломба. Однако она твоя мать. А если бы ты приложил немного доброй воли...

    Жюльен. Мерси. Добрую волю, как ты выражаешься, я храню про себя. И не намерен ее прикладывать куда попало.

    Коломба. И ты тоже, Жюльен, невыносимый человек!

    Жюльен. Невыносимый - это не для французов! Скажи еще, что я не патриот, хотя и иду на три года в Шалонские лагеря и буду учиться там стрелять, чтобы защищать республику.

    Коломба. Если бы ты попросил мать, уверена, при ее связях она добилась бы, чтобы тебя не взяли.

    Жюльен. Мерси. Я антимилитарист, поэтому-то я не желаю обращаться с просьбами к французской армии, даже с просьбой не призывать меня. Буду, как и все прочие, три года валять дурака и начищать винтовку образца восемьдесят девятого...

    Коломба (тихо). А я тем временем...

    Жюльен (подходит к ней; сразу весь как-то изменился). Коломба, любимая, только ты и есть у меня на всем свете. Ты же отлично знаешь, что, расставшись с тобой, я подохну с тоски. Но ты также знаешь, что не смогла бы меня любить, если я, чтобы не расставаться с тобой, пошел бы на какую-нибудь низость.

    Коломба. Что ты говоришь, милый! Я вполне могла бы тебя любить, если бы даже...

    Жюльен. Но не я. Я дорожу тем, что могу, не стыдясь, смотреть в зеркало, когда бреюсь по утрам.

    Коломба (со вздохом). Как с тобой все сложно!

    Жюльен (ласково). Не будь несправедливой, Коломба. Разумеется, честность - это вещь обоюдоострая, но ведь не я же, в конце концов, ее изобрел...

    Жорж (вбегает с криком). Идет! Она внизу, там студенты просят у нее автографы.

    Жюльен. Они еще не выпрягли лошадей из ее кареты? Это уже стало традицией после каждого нового триумфа - эти милые юноши впрягаются в ее карету. А так как мать скупа до омерзения, она даже стала подумывать - не продать ли лошадь, к чему ее зря кормить...

    Жорж. Если вы будете с ней так себя вести, бедный мсье Жюльен, все начнется сначала. Прямо смотреть больно; видели бы вы, как мсье Арман из нее веревки вьет, а почему? Потому что умеет подольститься...

    Жюльен. Оплакивай лучше свой зад, Жорж, а не меня! Буду вести себя, как захочу.

    Жорж. Ох уж мне эти мужчины, мадам Жюльен! Все они одним миром мазаны. Пойду скажу ей, что вы здесь, может, так оно лучше будет. (Уходит.)

    Коломба (подходит к Жюлъену). Ты же знаешь, Жюльен, по какому делу мы пришли. Молю тебя, будь с ней любезен ради маленького и ради меня.

    Жюльен (прислушивается). Слушай, слушай же! Мы отхаркиваемся, мы задыхаемся, мы еле волочим свои старые кости по ступенькам лестницы, чтобы нам еще разок поаплодировали, а уж давно бы пора ей сидеть дома да вязать, как все прочие старухи... Но куда там! На сцене мы вечно юны, нам больше двадцати не дашь, мы жеманничаем, мы соблазняем, мы воркуем... И это моя мать!

    Коломба (кричит). Жюльен!

    Жюльен (дурачась). Коломба, держись прямее. Сейчас перед тобой появится престарелая богиня любви Третьей республики... Надеюсь, ты, которая веришь в любовь, испытываешь законное волнение?

    Коломба. Я боюсь, дорогой.

    Жюльен. Ее? Да она не кусается. Зубов нету! Нет даже ручной пумы, которую она таскала за собой целых шесть лет! Пума сдохла в зоологическом саду. От омерзения.

    Коломба (шепчет). Я боюсь тебя, Жюльен...

    Появляется мадам Александра, окруженная своей свитой - Жорж, парикмахер, администратор, режиссер, педикюрщик, - проходит мимо Коломбы и Жюльена, даже не взглянув на них, и исчезает в своей уборной, откуда доносится ее повизгивающий голос, создавший ей некогда славу, а теперь изменившийся из-за вставных зубов.

    Голос мадам Александры. Сын? Напрасно старался. Скажите ему, что я не желаю его видеть!

    Дверь уборной закрывается, пропустив весь кортеж.

    Жюльен (стоит неподвижно, как громом пораженный. Когда мадам Александра уходит, он взрывается). Ну нет! Это уж слишком! На сей раз я в щепки разнесу весь ее театр!

    Коломба (пытается его удержать). Дорогой мой, успокойся. Криком ты ничего не добьешься.

    Жюльен. Оставь меня. Я хочу кричать. Иначе я задохнусь. Мама! (Врывается в уборную и стучит в туалетную комнату. С силой трясет дверь.) Мама! Открой! Сейчас же вели открыть, или я взломаю дверь. (Трясет дверь, она не поддается.) Забилась в угол, как старая крыса в нору. Сидит себе на сундуке, боится, что обворуют. (Мечется по уборной, как лев в клетке, кричит.) Мадам Александра, если вы не откроете, я перебью ваши вазы китайского фарфора, раздеру на клочки ваши якобы персидские ковры, сжую ваши вечнозеленые растения! Откройте, мадам Александра, иначе вам это обойдется чудовищно дорого, гораздо дороже, чем если вы удовлетворите мою просьбу! (Трясет дверь, кричит.) Мадам Александра, на подмостки! Начинается знаменитая сцена из третьего действия, сцена с обожаемым сыном. Вы сможете снова сыграть роль великодушной матери. Мадам Александра, публика вас требует. Ваш выход!

    Дверь приоткрывается. Показывается педикюрщик, крепко придерживая створку.

    Педикюрщик. Мадам Александра просит передать мсье, что она не может принять мсье. У нее репетиция.

    Жюльен (в полуоткрытую дверь). Мадам Александра, я совершенно спокоен. Я фантастически спокоен. Но я не желаю беседовать с вашим педикюрщиком. Окажите мне честь выслушать меня лично, и я объясню, почему ваш сын хочет вас видеть.

    Голос мадам Александры (отчеканивающий каждое слово). Пусть удалится из моей уборной и пусть ждет в коридоре!

    Жюльен (стискивает зубы. Побледнев, вдруг). Хорошо, момочка. Я подожду в коридоре, момочка. (Выходит, хлопая дверью; увидев дрожащую от страха Коломбу, подходит к ней, рычит.) Я спокоен. Да или нет? По-моему, я говорил с нею вполне вежливо.

    Позади него педикюрщик рысцой подбегает к двери уборной, закрывает ее. Из туалетной выходит Жорж, он пропускает ее в коридор, потом запирает за ней дверь. Все это похоже на пантомиму, где все бестолково суетятся и спешат.

    Жорж. Ну, чего вы добились, мсье Жюльен? Я же вам говорила, будьте полюбезнее. Тут криком не возьмешь.

    Жюльен. Очень жаль. Но петь ей серенады, увы, не могу, голоса нет.

    Жорж. Вместо того чтобы подольститься немного, казалось бы, чего проще! Женщины обожают, когда им польстишь. Ведь в чем дело-то? Вы пришли к ней просить о помощи. Значит, вы должны проявить добрую волю.

    Жюльен. Проявлю, если она проявит. (Машет рукой.) Только от нее, от момочки, этого не дождешься.

    Жорж. А сколько вы собираетесь у нее просить? Иной раз, когда заранее известна сумма, дело легче идет.

    Жюльен. Меня призывают в армию. Я тянул сколько мог, но на сей раз приходится идти защищать республику. Я хочу попросить у матери, чтобы эти три года она содержала мою жену и сына.

    Жорж (присвистывает). Три года - это долгий срок...

    Жюльен. Для них тоже долгий.

    Тем временем мадам Александра выходит из туалетной комнаты; она в пеньюаре. Опускается в кресло, похожее на трон. Педикюрщик берег ее ногу, маникюрщик - руку; парикмахер занимается волосами. Ласюрет - ее секретарь - держится на почтительном расстоянии со своими бумажками и ждет. Она похожа на старого идола, окруженного жрецами.

    Мадам Александра (окликает). Ласюрет!

    Ласюрет (раболепно выступает вперед). Дорогая Мадам?

    Мадам Александра. Что в сегодняшней почте?

    Ласюрет. Счета от Бенуазо за костюмы для «Императрицы». Уже третий раз напоминает.

    Мадам Александра. Пусть ждет. Дальше?

    Ласюрет. Бумажка от рабочих сцены, они просят прибавить им пять франков в месяц.

    Мадам Александра. Отказать. Дальше?

    Ласюрет. Общество «Театральных сироток» напоминает о ежегодном пожертвовании.

    Мадам Александра. Двадцать франков!

    Ласюрет. В прошлом году мы посылали пятьдесят.

    Мадам Александра. Это не я. Это Дефурнет. Двадцать франков! Дальше?

    Ласюрет. Общество помощи туберкулезным студентам просит прислать что-нибудь для их благотворительного базара.

    Мадам Александра. Я уже посылала студентам.

    Ласюрет. Но это студенты-туберкулезники.

    Мадам Александра. Или они студенты, или туберкулезники! Надо выбрать что-нибудь одно.

    Ласюрет. Они говорят, что Сара Бернар послала им статуэтку собственной работы.

    Мадам Александра (визгливо). Передайте им, что я не ваяю, как Сара Бернар! Лично я занимаюсь только театром.

    Ласюрет (вкрадчиво). Дар Сары Бернар безусловно будет замечен.

    Мадам Александра. Все, что Сара ни делает, все бывает замечено! А статуэтка большая?

    Ласюрет. Если она жертвует «Шута», который был выставлен в последнем Салоне, то она, должно быть, вот такой величины.

    Мадам Александра. Только-то? Не ожидала от Сары. (Зовет.) Жорж!

    Жорж (в коридоре, Жюльену). Зовет. Стойте здесь, мсье Жюльен, прошу вас; все образуется. (Проскальзывает в уборную, открыв дверь собственным ключом, и тут же запирает ее за собой.) Дорогая Мадам?

    Мадам Александра. Куда ты задевала эту мерзкую огромную бронзу, мне ее прислали два года назад, я так до сих пор никуда ее и не пристроила.

    Жорж. Голую женщину, Наша Дорогая Мадам?

    Мадам Александра. Да нет, совсем не голую, дуреха! Голая женщина - это Родена. Но могу же я отдавать им Родена только потому, что они больны туберкулезом; Да, кроме того, все сейчас туберкулезные, это известно.

    Жорж. Ага! Знаю, что мадам имеет в виду. Скелет?

    Мадам Александра. Ну да, ну да! Страшнейший скелет и схватил за руку голого человека.

    Ласюрет. А-а, понимаю, Дорогая Мадам. «Юноша и смерть»? Чудесно. Мы его загнали на чердак на улице Прони.

    Мадам Александра. Ну и хорошо, пошлите им его с моей визитной карточкой. Он в три раза больше, чем ее «Шут». Вот-то Сара Бернар разозлится.

    Ласюрет. Но, мадам, а вы не опасаетесь, что сам сюжет, пожалуй... «Юноша и смерть»?.. Для юных туберкулезников...

    Мадам Александра (визгливо). Я посылаю то, что у меня есть! Надоели! Если они больны туберкулезом, они же знают, что все равно умрут.

    Жюльен (ему наскучило ждать в коридоре). Если она воображает, что я до вечера буду торчать в коридоре, то глубоко ошибается.

    Коломба. Умоляю тебя, будь повежливее.

    Жюльен (стучит в дверь и кричит). Мама!

    В уборной все застывают и ждут, как поведет себя мадам Александра.

    Мадам Александра (продолжая так, словно ничего не произошло). Дальше?

    Жюльен (снова стучит). Мама!

    Ласюрет. Какой-то молодой человек из Тулузы пишет, что видел вас в «Императрице», и хочет ради вас покончить с собой.

    Мадам Александра. Очень мило. Поблагодарите его. Дальше?

    Жюльен (стучит). Мама! Открой!

    В уборной все застыли в ожидании.

    Мадам Александра (визгливо). Дальше?

    Ласюрет (невозмутимо). Записка от мсье Жюльена. Он пишет, что зайдет после обеда в театр, хочет повидаться с вами по важному делу.

    Мадам Александра. Дальше?

    Жюльен (лягает дверь ногой). Мама! Все равно я тебя в покое не оставлю! Буду молотить ногой в дверь, пока ты не велишь открыть.

    Мадам Александра (Ласюрету, который слушает крики Жюльена, с каким-то подобием улыбки на худощавом лице). Слышите? Я спрашиваю, что дальше?

    Ласюрет (улыбка мгновенно сползает с его лица). Пожарные, Дорогая Мадам...

    Мадам Александра (взрывается). Чего еще нужно пожарным? Ведь, слава богу, ничего не горит! Пусть, как и все, ждут, пока я их позову.

    Ласюрет. Их ежегодный праздник в пользу...

    Мадам Александра (перебивая его). В пользу! Вечно в пользу! Только одно у них на уме, как бы попользоваться! Разве я устраиваю ежегодные праздники? Я начала работать в театре с тринадцати лет и с тех пор каждый вечер выходила на сцену и почему-то ни у кого ничего никогда не просила.

    Ее слова сопровождаются ритмическим стуком Жюльена в дверь.

    Жюльен. Мама! Мадам Александра! Откройте, если не ради меня, то хоть ради вашей стенной росписи. (Коломба пытается унять его, он ее отталкивает.) А это дорого стоит, мадам Александра! Если вы продержите меня еще час в коридоре, я целый час буду колотить ногами в дверь, и от вашей росписи следа не останется. (Стучит в дверь, кричит, как безумный.) Мадам Александра, я же ваш сын, черт возьми! А голос крови, мадам Александра, куда вы его девали, голос крови?

    Коломба (с неожиданной силой оттаскивает его от двери). Хватит, Жюльен, ты мне мерзок!

    Жюльен (от удивления перестает стучать, глядит на Коломбу). А-а? Значит, ты тоже считаешь, что я мерзок? Очевидно, это так и есть. Ладно, замолкаю. (Молча садится на стул, обхватив голову руками.)

    Мадам Александра. Дальше?

    Ласюрет. Что ответить пожарным? Мадам Сара Бернар послала им сто франков.

    Мадам Александра (вне себя орет). У мадам Сары Бернар достаточно денег, чтобы пускать их по ветру! А у меня нет! Я по Южным Америкам с гастролями не разъезжаю, я, слава богу, не циркачка! Пошлите им цветы, все цветы, которые мне поднесли за неделю.

    Ласюрет (несколько удивлен). Цветы - пожарным?!

    Мадам Александра. Да. Вы что, оглохли?

    Ласюрет. Дело в том, что корзины уже слегка завяли, Наша Дорогая Мадам.

    Мадам Александра (безапелляционно). Вот и хорошо, польют. Пожарные обожают поливать! (Встает.) Пока довольно. Я устала. Просмотрим почту после репетиции. Пойду гримироваться.

    Ласюрет (подобострастно кланяется). Хорошо, Наша Дорогая Мадам! Как вам будет угодно. (Уходит.)

    Жорж отпирает ему дверь своим ключом и делает Коломбе и Жюльену знак ждать спокойно. Тем временем мадам Александра переходит во вторую уборную, сопровождаемая своей свитой. Жорж семенит за ней.

    Ласюрет (оставшись в коридоре с Жюльеном, резко меняет тон). Старая кляча!

    Жюльен подымает глаза, присматриваясь к нему. Тот снова принимает смиренный вид.

    Жюльен. Верно.

    Ласюрет (подходит ближе. В голосе его звучит ненависть). И так каждый божий день в течение десяти лет паясничать с этими бумажками в руках... Да еще распинаться перед ней. Да, Наша Дорогая Мадам! Хорошо, Наша Дорогая Мадам! Само собой разумеется, Дорогая Мадам! (Бросив трусливый взгляд на запертые двери, внезапно кричит). Дерьмо - Наша Дорогая Мадам! Когда, когда же, скажите, мсье Жюльен, когда я крикну ей это в лицо?

    Жюльен (подымает голову, смотрит на него). Когда захочешь, Ласюрет, ты человек свободный.

    Ласюрет. Вы так говорите потому, что вы ее отпрыск. Конечно, родному сыну легко. А раз ты служишь, держи рот на запоре. Да покрепче! Хорошо, Дорогая Мадам! - вот что отвечает служащий. А улыбка, главное - не забыть улыбнуться! И подпустить чуть-чуть восхищения и благодарности. Говорить «Дорогая Мадам» - это еще не все, надо говорить с полным убеждением, старуха этим дорожит. И потрудитесь к тому же нас обожать. Иной раз, когда Нашей Дорогой Мадам почудится, что я не сразу уловил ее мысль, как она поступает? Швыряет мне в лицо какую-нибудь вазу. Не дорогую, конечно, она не дура! Так, вазочку попроще, но уж не промахнется, будьте уверены. «Ласюрет, вы осел». Я уклоняюсь от вазочки - уже приучен, - но внимание, внимание, смотри в оба! Улыбаться не перестаю. Какая милая шутка, Наша Дорогая Мадам. Темперамент у нашей хозяйки, доложу вам! Ничего не попишешь, гений! Ах, мсье Жюльен, как же ею восхищаются, как же все ею, вашей момочкой, восхищаются. Сильнее уж некуда. Мы задыхаемся от гордости - такая честь служить и кому? Самой Диве. И не за наши же сто пятьдесят франков в месяц, о нет, нет! Как это низко! А из одного преклонения у нее работаешь. Она это любит.

    Жюльен. Почему же тогда ты не уходишь?

    Ласюрет. У меня, мсье Жюльен, есть одно свойство: как и все ослы, я должен жевать. Притом дважды в день. И так как жратва достается мне от нее, ну и глотаешь все прочее вместе со своим гарнцем овса. А разве вы не поступаете так же, когда она смилостивится и примет вас, а? Иметь деньгу - этого им мало. Они их так просто из рук не выпустят. Приходится еще платить за них натурой! Таков закон. Да, Наша Дорогая Мадам, надо сказать, вы совершенно правы, я действительно осел, ослепленный вашей старой рожей! Ох, будь наша власть хотя бы на один только вечер...

    Жюльен (встает). Убирайся, Ласюрет. Ты мне противен.

    Ласюрет. Ясно! Я гнусен! И трус и все такое прочее! Я сам это знаю. Но и за то, что я гнусен, она тоже мне заплатит - это тоже ей в счет будет поставлено... Идите, мсье Жюльен, идите, улыбнитесь момочке. Все люди одним миром мазаны, все более или менее гордецы, все более или менее крикуны, а придет твой час - поклончик! Да, отвечаю я Нашей Дорогой Мадам, да, я осел. Жить-то надо... (Уходит омерзительный, хихикающий.)

    Жюльен (неподвижно стоит. Он очень бледен. Вдруг). Слишком уж он омерзителен. Все слишком омерзительно. Пойдем отсюда прочь, пойдем домой.

    В эту минуту входит Арман и быстро направляется к уборной. Увидев Жюльена, останавливается в изумлении.

    Арман. Жюльен! Скажите на милость! Откуда ты? (Замечает Коломбу.) А это кто?

    Жюльен. Моя жена. Мой брат Арман.

    Арман. Как? Вы поженились? По-настоящему? Проклятый Жюльен! Трагическая сцена, декорации меняются - хлопнул дверью, исчез, провалился в люк... В течение двух лет ни слуху ни духу. Какое спокойствие сразу воцарилось в доме. А где ты был? В Америке?

    Жюльен. В Бельвилле. Давал уроки музыки. Но этот квартал не слишком-то музыкален.

    Арман. Значит, пришел мириться с мамой? Идем, я все устрою.

    Жюльен. Не думаю. Мы уходим.

    Арман. Позволь, я все сделаю. Обещаю тебе почетную капитуляцию.

    Жюльен. Благодарю, не стоит. Ты очень мил. Но мы уходим.

    Арман. Тебе что-нибудь нужно? Меня вчера вечером, дружок, пообчистили. Ужасно не повезло! Пойду сейчас к маме, и через пять минут все будет улажено. Не вздумай уйти.

    Жюльен (останавливает его). Нет. Я просто так заглянул сюда по дороге. Она занята. Все идет отлично. До свидания... Рад был тебя повидать. (Тянет за собой Коломбу.)

    Коломба (вырывается и бежит к Арману). Не слушайте его, мсье. Он чересчур гордый. Он пришел, чтобы увидеть свою мать.

    Жюльен (хочет помешать ей). Не смей, Коломба.

    Коломба. У нас, мсье, маленький ребенок, а Жюльен уходит в армию. Он пришел попросить ее не оставлять нас.

    Арман. Как так? Значит, ты не освобожден вчистую?

    Жюльен. Нет. Я просто из-за консерватории просил отсрочку. Завтра уезжаю в Шалонский лагерь.

    Арман. А птичка остается без гроша в кармане да еще с младенцем на руках? Ты об этом хотел сказать маме, да?

    Коломба. Да, мсье. И так как она не пожелала нас принять немедленно, он решил уйти.

    Арман. Вот болван! Идиот несчастный! Все такой же неисправимый! Дубина! Истукан! Настоящий гугенот! Должно быть, вы с ним очень несчастны, детка?

    Коломба. Я люблю его, мсье.

    Арман. В этом я не сомневаюсь. Мы все его любим. Но это не мешает нам понимать, что в жизни все гораздо проще, чем он себе воображает. Хорошо, что я пришел повытрясти из момочки деньжат, а то он зашагал бы - ать-два, ать-два - прямо в Шалонский лагерь спасать Францию. Прежде всего, старик, мы освободим тебя вчистую.

    Коломба. Вот видишь, Жюльен!

    Жюльен. Нет, спасибо. Не хочу.

    Арман. Та-ра-та-та - та-та-та-та! Та-ра-та-та - та-та-та! Значит, тебе так нравится держать равнение да еще таскать на спине выкладку в шестьдесят фунтов? Вольному воля! Но то, что эта очаровательная дамочка одна в Бельвилле будет возиться с малышом да еще молочник не пожелает давать ей молочко в долг, - разве это тебе все равно? Значит, это не входит в наши благороднейшие правила? Тогда разреши действовать мне. Я сам ими займусь. Через пять минут эта нимфочка и ее младенец будут устроены. И ты с легким сердцем сможешь уехать охранять наши границы! (Входит в уборную мадам Александры, потом, не стучась, проникает в туалетную, весело выкрикивая.) Мадам маман, привет, привет!

    Жюльен не шевелится.

    Коломба (с восхищением следившая за манипуляциями Армана, подходит к мужу). Какой он милый! Он-то веселый. Видишь, как хорошо, что я с ним поговорила.

    Жюльен (не шевелясь). Да. (Вдруг каким-то странным голосом.) Послушай, Коломба. Скоро ты останешься одна, без меня. Жизнь не такова, как ты думаешь.

    Коломба. Знаю, дорогой.

    Жюльен. Жизнь серьезна, лишена прикрас. Ей показное не нужно.

    Коломба. Знаю, знаю, ты уже объяснял мне.

    Жюльен. Сейчас ты их увидишь. Все, чем они тебя ослепят, все фальшь.

    Коломба. Да, Жюльен.

    Жюльен. Я знаю, у тебя доброе сердце, и ты честно стараешься понять мои слова, но ты еще очень молода, а эта кажущаяся легкость таит в себе страшную ловушку.

    Коломба (с легким смешком). Значит, надо всего бояться?

    Жюльен. Не смейся, это очень серьезно. Надо бояться этой легкости изо всех сил, пташка моя. Поклянись мне в этом.

    Коломба. Постараюсь всего бояться, милый, клянусь, лишь бы ты был мною доволен. Но неужели легкость так уж плоха?

    Жюльен. Да, Коломба.

    Коломба. Но ведь хорошо, когда что-то дается без труда и доставляет нам удовольствие.

    Жюльен (кричит). Нет, не хорошо!

    Коломба. Вот, например, мне скажут, что я красивая, и поднесут букет. Что это, легкость?

    Жюльен. Да.

    Коломба. Что же тут плохого, если я приму букет, ничего не дав взамен? Легкость - это когда смеешься в ответ на шутки молодых людей на улице, это когда солидные почтенные господа как по команде оборачиваются, подталкивая друг друга локтем, гляди, мол, какова милашка, а ты, пройдя несколько шагов, останавливаешься у витрины посмотреть, какие у них разочарованные физиономии? Но ведь все это забавно и ничуть не плохо, раз я тебя люблю.

    Жюльен. Нет. Послушай, милая пташка, зто трудно. Я буду далеко и ничем не смогу тебе помочь... Если ты действительно меня любишь...

    Коломба. Ну конечно, люблю, дорогой, только тебя одного и люблю.

    Жюльен. Да, мне хочется верить в это всеми силами души. Итак, если ты меня любишь... Да ты слушаешь или нет? Ты же смотришь куда-то в сторону.

    Коломба. Смотрю в сторону, а слушаю тебя, дорогой. Навострила уши.

    Жюльен (важным тоном, что делает его немного смешным). Если ты меня любишь, Коломба, ты не будешь любить ничего, что любишь сейчас.

    Коломба (с ласковым смешком, недоверчиво). И платья, и кольца, и цветы, и комплименты? И магазины, где совершенно бесплатно показывают самые прекрасные вещи на свете?

    Жюльен (кричит. Он несчастен). Нет!

    Коломба. Но ведь я ничего не прошу мне покупать. Только гляжу. Разве плохо просто глядеть?

    Жюльен (кричит). Да, даже глядеть!

    Коломба. Вот если бы ты сказал, чтобы я ничего не принимала, - это другое дело. На худой конец, я понимаю, но... только поглядеть...

    Жюльен (кричит). Нет! Раз я не могу купить тебе эти платья, лучше на них даже не глядеть.

    Коломба. Ну, знаешь, твою просьбу выполнить не так-то легко.

    Жюльен. Все хорошее всегда трудно. Я уже тебе это объяснял. Поклянись мне.

    Коломба. С тобой всегда чуточку страшно. Словно отвечаешь урок, который знаешь нетвердо.

    Жюльен. Слушай и попытайся меня понять. Коломба, ты моя жена. И два года назад ты согласилась следовать за мной и жить в бедности. Верно я говорю?

    Коломба. Да, мой дорогой.

    Жюльен. Я тебе все это объяснил, и ты мне поверила. Ты согласилась, а тут еще пеленки, и соски, и покрасневшие от стирки и мойки посуды руки, и вся эта будничная и жалкая жизнь. Ведь тебя никто не принуждал, ты сама согласилась.

    Коломба. Я согласилась потому, что любила тебя, мой дорогой, вот и все.

    Жюльен (кричит). Одной твоей любви недостаточно! Я уезжаю. Поклянись, как мы тогда клялись.

    Коломба. Перед мэром? Но он такой уродливый с этим шарфом на животе, да еще весь в перхоти. Это не считается.

    Жюльен. Ну хорошо, тогда поклянись, как клялись мы перед старым кюре, который думал о чем-то своем, в маленькой промозглой часовенке, где не только не было приглашенных, но, возможно, даже самого господа бога не было.

    Коломба. Хорошо. Клянусь. Доволен?

    Жюльен. Плюнь.

    Коломба. Плюнула. Но, дурачок мой милый, не потому я твоя жена, что клялась, а потому, что люблю тебя.

    Жюльен (кричит). Нет! Не желаю, чтобы ты была моей женой потому, что меня любишь. Что мне одна твоя любовь? А завтра возьмешь и разлюбишь. Я хочу, чтобы ты была моей женой всегда, потому что дала мне клятву!

    Коломба (немножко обижена). Значит, тебе все равно, люблю я тебя или нет?

    Жюльен (яростно кричит). Да! (Спохватывается, вид у него несчастный.) Нет! Пойми же меня, пташка. Ты не только моя жена. Жену я мог бы себе и другую найти, может, еще красивее тебя.

    Коломба (даже подскакивает от негодования). Как это - красивее? И ты еще смеешь говорить, что меня любишь? Иди ищи себе другую такую идиотку, иди сейчас же, и посмотрим, как ей будет весело с тобой жить!

    Жюльен. Послушай, Коломба. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю. Ты тоже можешь встретить человека красивее и сильнее меня и полюбить его как мужчину. Такая любовь - лишь часть нашей любви, ее можно подарить кому угодно, просто потому, что мы молоды, мы живые люди. А ты, ты совсем другое. Ты моя союзница, мой маленький брат. Все они отвратительны, они бесхребетные, и тот из них, кто не зол, непременно глуп. С самого раннего детства помню только одно - вечные оскорбления. Ненавижу их.

    Коломба. По правде сказать, ты и сам не слишком уживчив.

    Жюльен (кричит). Да, я не уживчив. Но я создал мир на собственный лад, и там все гораздо труднее и все чище. И этот мир - ты, Коломба, и наш маленький старичок, который хохочет в пеленках, пока еще хохочет, пока еще не показал, на что способен.

    Коломба. Однако этот старичок твой родной сын! И если он вырастет не таким, как тебе хочется, ты что же, любить его не будешь?

    Жюльен (кричит от всего сердца). Да!

    Коломба. Значит, насколько я понимаю, ты любишь меня за мои достоинства?

    Жюльен. Да.

    Коломба. Будь я лгунья, воровка или, скажем, кокетка, ты бы меня не любил?

    Жюльен. Нет.

    Коломба. Значит, ты любишь меня только за одни мои достоинства? А знаешь, это не особенно лестно. За мои достоинства меня каждый может полюбить - дело не хитрое! Надо любить меня также и за мои недостатки, если ты действительне меня любишь! .

    Жюльен. У тебя нет недостатков, Коломба, разве такие, как у птички.

    Коломба. А если в один прекрасный день у меня появятся недостатки посерьезнее, ты перестанешь меня любить? Слишком легкое решение, миленький! И ты воображаешь, что это и есть любовь?

    Жюльен. Да, Коломба!

    Коломба (пожимает плечами). Ты всегда все знаешь лучше, чем другие. Во всяком случае, я-то знаю, что не хочу, чтобы меня так любили. Хочу, чтобы меня любили как настоящую женщину. А не как школьницу, вызубрившую свой урок.

    Жюльен (улыбается, он сдался). Ну ладно, когда я вернусь с военной службы, я обещаю любить тебя как настоящую женщину. У нас будут сцены, крики, примирения, я буду страдать из-за тебя, как из-за настоящей женщины страдают настоящие мужчины. Но пока я буду в отсутствии, помни хорошепько, пташка, свой урок. Будь тверда, требовательна, неприступна. (Вдруг становится жалким, даже нелепым.) Ну прошу тебя, побудь еще немножко такой, какой я тебя люблю.

    Коломба (все еще сердится). Я всегда старалась быть такой, как ты хотел, ты прекрасно это знаешь.

    Жюльен (после мгновенного колебания внезапно решается). Сейчас он вернется. Я еще должен сказать тебе вот что. Если тебе придется с ним видеться, не смей его любить.

    Коломба. Но он такой милый.

    Жюльен (взрывается). Вот за то, что он милый, и не смей его любить! Ты его не полюбишь, если любишь меня, потому что я совсем не милый.

    Коломба. На твоем месте я бы этим не хвасталась! Быть милым - это, по-моему, достоинство.

    Жюльен (вопит). Нет!

    Коломба (с комическим вздохом). Как все с тобой сложно, дорогой! Вечно приходится быть начеку. Насколько же для меня все проще. Все милые, нет ничего мерзкого, а главное, мне так хочется быть счастливой. (Задумывается, вздыхает.) Счастливой... Странно, это слово, когда его произносишь, щекочет губы, как будто тебя целуют.

    Арман (выходит из уборной мадам Александры, кричит). Вы еще здесь, голубки? (Сияющий появляется в коридоре.) Победа, дети мои! Ренегата видеть она не пожелала, но согласна видеть его супругу... Как зовется сия юная красотка?

    Коломба (вскакивает, как школьница-первоклассница, и вежливо отвечает). Коломба, мсье.

    Арман. Боже, какая прелесть! Где вы раскопали такое имя?

    Коломба. Была святая Коломба.

    Арман. Очень жаль! А я-то надеялся, что его изобрели специально для вас. Во всяком случае, очевидно, святая была не настоящая: наверняка чуть грешила. Подожди еще минут пять в коридоре, старик, если ты ей сейчас покажешься, она разъярится. Сначала мне хотелось бы представить ей Коломбу. А твой выход будет во второй картине. Блудный сын, великодушная мать, ей нужно лишь подсказать эту сцену: я ее знаю, сыграет по всем правилам. Только не поскупись на прощальный поцелуй. И еще одна важная подробность: я не сказал, что она бабушка. В ее возрасте такая весть может убить на месте. Объявим это попозже, осторожненько. Согласен? Надеюсь, это не слишком оскорбляет нашего дорогого сурового Катона?

    Жюльен (хмуро). Спасибо, Арман. Ты очень добр.

    Арман. Да нет, да нет, вовсе я не добрый, милейший наш медведь! И тебе это так же хорошо известно, как мне. Но у тебя очаровательная жена, и, в конце концов, ты мой брат! А время от времени необходимо давать волю родственным чувствам. Ну, пойдемте, краснеющая Коломба. И побольше шарма. Но, по-моему, на этот счет вы в моих советах не нуждаетесь. Я ошибся?

    Коломба (идет за ним). Да, мсье, я очень застенчива.

    Арман (смеясь, тянет ее за рукав). Правда, солнышко? Именно такое впечатление вы и производите. Но прежде всего не называйте меня мсье. Меня зовут Арман.

    Входя в уборную, Коломба восхищенно оглядывается.вокруг.

    Арман. Ну как, хорошо у момочки? Великое искусство! И, представьте, ей этот трюк удался. Все здесь от начала до конца поддельное. Садитесь на этот пуф - ему ужасно хочется быть не подделкой, а старинным пуфом в стиле Людовика Пятнадцатого! И тихонько ждите меня. Вывожу тигрицу. Столь важная встреча не может произойти в ее туалетной комнате. И прошу вас, будьте смелее - достаточно взглянуть прямо в глаза старому хищнику, он теряется и сам начинает трусить. Впрочем, я буду рядом с вами! Минуточку... (Входит во вторую уборную.)

    Коломба остается одна в большой комнате, которая вся в драпировках, уставлена китайскими вазами, цветами.

    Жюльен (сидит на стульчике в коридоре по ту сторону разделяющей их стены. Вдруг кричит). Коломба!

    Коломба. Да?

    Жюльен. Ты мне поклялась!..

    Коломба (нетерпеливо). Ну да! Ты просто невыносим! Замолчи!

    Дефурнет, директор и совладелец театра, вместе с мадам Александрой, выходит из глубины коридора. С ним Наш Дорогой Поэт. Два высоких воротничка, две пары брюк для верховой езды, две пары усов, два цилиндра, два сюртука, две тросточки.

    Дефурнет (восклицает). Восхитительно!

    Наш Дорогой Поэт. Вы находите? Правда?

    Дефурнет. Дорогой мой поэт, это гениально! И другого слова я не подберу.

    Наш Дорогой Поэт (скромно). И не ищите! И этого вполне достаточно. Я, в общем, тоже доволен собой. По-моему, заключительные строфы мне удались...

    Дефурнет. Пятый акт будет блестящим. (Проходит мимо Жюлъена.) Простите, мсье... (Узнает его.) Да это же Жюльен. Скажите на милость! Что ты здесь делаешь, мальчуган?

    Жюльен. Жду мать.

    Дефурнет (с некоторым беспокойством). А она знает, что ты здесь?

    Жюльен. Ее предупредил Арман.

    Дефурнет. Только, пожалуйста, перед репетицией никаких сцен, прошу тебя, сынок. Дождись шести часов. Премьера двадцать второго. Мы ни дня терять не можем. Спроси хоть у Робине. (Замечает холодную мину Нашего Дорогого Поэта.) А вы ему даже здравствуй не сказали?

    Наш Дорогой Поэт (деревянным голосом). Я жду.

    Дефурнет. Чего ждете?

    Наш Дорогой Поэт. Извинений.

    Дефурнет. Каких еще извинений?

    Наш Дорогой Поэт. Мсье прекрасно знает, о чем идет речь.

    Дефурнет (вспомнил). Ах да, за пинок ногой! Да неужели с тех пор эта история все еще не утряслась?

    Наш Дорогой Поэт. Не утряслась.

    Дефурнет. А ну, Жюльен, покажи хороший пример! Не можете же вы с Робине быть в ссоре до гробовой доски! Я уверен, вы даже не помните, из-за чего сцепились.

    Жюльен. Помним, и очень хорошо.

    Дефурнет. Болван! Ну же, Робине, помиритесь. В своей жизни я уладил сотни деликатных дел такого рода, а пинок ногой - это не пощечина. Поверьте мне, по дуэльному кодексу пинок ногой не задевает чести.

    Наш Дорогой Поэт (обиженно). Простите. Ногой в зад!

    Дефурнет (пасует). В зад. Это другое дело. Удар ногой в зад задевает честь. Так что, Жюльен, ты обязан сделать первый шаг.

    Жюльен. Если я сделаю шаг, я подыму ногу. А если я подыму ногу, я ни за что не ручаюсь.

    Дефурнет. Невозможный тип! В конце концов, я не знаю, что тебе сделал Робине, но уверен, что ничего серьезного не было. А вы, Робине, с вашей стороны, должны все-таки признать, что он попал вам в икру. Панталоны у вас были разорваны на икре, я сам тому свидетель.

    Наш Дорогой Поэт (неумолимо). Но целил он в зад.

    Дефурнет. Кто знает? В драке... Скажи по чести, Жюльен, метил ты в зад или нет? Если ты скажешь - нет, даю гарантию, что Робине будет считать себя удовлетворенным, и вы сможете пожать друг другу руки... Одно доброе движение души, черт возьми! Ты специально пришел сюда помириться с матерью. А Робине ее поэт и ее друг. Более того, почему бы не признать это в его присутствии, он человек талантливый и мог бы быть твоим отцом - он член Французской академии, наша национальная гордость. Все это что-нибудь да значит, черт побери! Ты молод, вспыльчив, это всем известно. Подрались вы два года назад, я даже не хочу знать из-за чего... А ну, признавайся, что ты не метил ему в зад!

    Жюльен. Метил. Именно в зад. И об одном сожалею, что промахнулся.

    Дефурнет (безнадежно машет рукой и тащит прочь Нашего Дорогого Поэта). Невозможный человек! Просто невозможный. Ты и святого из себя выведешь! Никто никогда с тобой не уживется. Идемте, Робине. (Входит в уборную, таща за собой Нашего Дорогого Поэта. Тот меряет Жюльена взглядом и держится настороженно, явно опасаясь за свой зад, что чувствуется по его походке. Замечает Коломбу.) Добрый день, детка.

    Наш Дорогой Поэт (вскидывает монокль, он приятно изумлен). Мадемуазель!

    Дефурнет. Вы ждете мадам Александру?

    Коломба. Да, мсье.

    Наш Дорогой Поэт (вьется вокруг Коломбы и шепчет сквозь зубы Дефурнету, однако достаточно громко, чтобы Коломба слышала). Очаровательна! Она очаровательна!.. Скажите, мадемуазель, мы с вами никогда раньше не встречались?

    Коломба (смущенно). Да, мсье, два года назад. В театре.

    Наш Дорогой Поэт (вдруг вспомнил и машинально прикрывает рукой зад). Ах, верно! Но тогда вы были с... (Делает неопределенный жест.)

    Коломба. Да, мсье. Теперь я его жена.

    Наш Дорогой Поэт (ледяным тоном). Примите мои поздравления.

    Дефурнет (на пороге уборной). Вы здесь, Наша Дорогая Мадам? Наш Дорогой Поэт принес конец пьесы. Это гениально!

    Наш Дорогой Поэт (жеманится, но в восторге). Не надо ничего преувеличивать! По-моему, мне просто это удалось!

    Выплывает мадам Александра в пышном театральном костюме, расшитом блестками. Боа из перьев, зонтик, огромная шляпа. За ней идут Арман и мадам Жорж. Педикюрщик и парикмахер останавливаются на пороге, рассматривая свое творение.

    Мадам Александра. А где же, где же его стихи? А где она? Где же малютка? Да она прелестна. Добрый день, миленькая... Наш Дорогой Поэт!

    Наш Дорогой Поэт. Наша Дорогая Мадам!

    Бросаются в объятия друг друга, целуются.

    Мадам Александра. Мой великий человек! Мой единственный бог! Подумать только, он так мил, а ведь он гений! Ну, как спали, надеюсь, хорошо?

    Наш Дорогой Поэт (с горькой улыбкой). Совсем не спал, Наша Дорогая Мадам!.. Финал пьесы!

    Мадам Александра. О, финал! Правда, ведь финал! Музы совсем замучили его, он бледен, мой поэт... Кресло! Пусть он немедленно сядет! Скорее кресло для моего поэта!

    (Все бросаются, подвигают кресло, хотят поставить и другое, для нее. Жестом останавливает их.) Нет, мне не надо! Я сегодня не имею на это права! Пуф и самый низенький! Я хочу слушать поэта, сидя у его ног.

    Наш Дорогой Поэт (подымается). Наша Дорогая Мадам! Это вам, вашему гению я обязан всем! В жизни не допущу!

    Мадам Александра. До чего же он мил! Добр, как сама доброта! Я просто обязана еще раз поцеловать его. (Целуются.) Великий, великий поэт, который даже не знает, как он велик.

    Наш Дорогой Поэт (прижимает ее к груди). Наша Дорогая Мадам! Великая, великая актриса! Незабываемая!

    Мадам Александра (высвобождается из его объятий; трезвым голосом). А теперь подайте два кресла.

    (Садятся. Взглядывает на Коломбу.) Но эта крошка - само очарование! Только надо сменить прическу. Я слушаю вас, Наш Дорогой Поэт!

    Наш Дорогой Поэт (вытаскивает из кармана бумагу). Это будет сразу после центральной сцены в пятом акте, когда Гаэтана решает умереть.

    Мадам Александра. Вижу... Она распростерта на софе, очень бледна. Ее белое платье спадает вокруг бесчисленными складками - двадцать метров шелка. Это будет восхитительно. Я уже все это вижу...

    Наш Дорогой Поэт. Я начинаю. (Начинает читать.) Луна, мой хладный друг, и в сердце холод злой...

    Мадам Александра. Боже, как прекрасно! Боже, как это прекрасно! Боже, как это хорошо сказано! «Мой хладный друг, и в сердце холод злой.,.». Я ясно вижу, как я брошу им эти слова! Я покорю их. Сделаю из них все, что захочу... (Разговаривая, не отрываясь, смотрит на себя в зеркало. Вдруг вскрикивает совсем другим голосом.) Люсьен! Чертов осел!

    Парикмахер (бросается к ней). Наша Дорогая Мадам?

    Мадам Александра. Вы, видно, издеваетесь надо мной, мой милый? Причесали меня, как пуделя. Что это за локоны? Немедленно переделайте. А потом причешите эту малютку. Носить челку при таком лбе, да она просто сумасшедшая! Когда у женщины красивый лоб - это, милочка, надо показывать. Я слушаю вас, Наш Дорогой Поэт!

    Наш Дорогой Поэт (повторяет). Луна, мой хладный друг, и в сердце холод злой...

    Мадам Александра. Именно так! Именно! Не дергайте меня за волосы, Люсьен!

    Парикмахер. Это же накладные, Наша Дорогая Мадам!

    Мадам Александра. А все-таки мне больно, болван! «И в сердце холод злой...». Как дальше, Наш Дорогой Поэт?

    Наш Дорогой Поэт.
    Луна, мой хладный друг, и в сердце холод злой,
    Поведать ли тебе, как страсть играла мной?

    Мадам Александра. Это мне больше нравится.

    Наш Дорогой Поэт (встревоженно). Вам не нравится первая строка, Наша Дорогая Мадам?

    Мадам Александра. Нет, я говорю о локонах. Все прекрасно, Наш Дорогой Поэт! Восхитительно! Продолжайте! «Как страсть играла мной...». Тут я протягиваю руку вперед. Я уже сейчас все ясно вижу.

    Наш Дорогой Поэт.
    Поведать ли тебе, как страсть играла мной?
    Любовь злопамятна? Любовь великодушна?
    Колеблюсь я решать... Иль мести я послушна?..

    Мадам Александра. «Иль мести я послушна...». Тут очень эффектно, два «с». Я все вижу! Как это прекрасно! Как правдиво! Как человечно!

    Наш Дорогой Поэт.
    Цветов моей любви мертвящий аромат,
    Как запах тубероз, объявший этот сад...
    Кто проведет тебя, о сердце, сквозь терновник?..

    Мадам Александра (встает с кресла, по дороге проводит рукой по волосам Робине). Это великолепно, Наш Дорогой Поэт! Великолепно! Гений! Величайший гений! Видите, Люсьен, локоны мне необходимо укладывать только так. А этой малютке сделайте-ка вот что... Повернитесь, миленькая, к свету. Посмотрите, Люсьен, со лба волосы убрать, пучок очень низко, вот так. Прелестно. У нас кожа как персик, а мы ее не показываем. Кто вам купил это нелепое платье?

    Коломба. Жюльен, мадам.

    Мадам Александра. Болван! У него столько же вкуса, как у его папаши! Арман, дитя мое, ты взгляни на эти плечи. У малютки царственные плечи, а она их прячет... Господи, такими глупышками бывают только в молодости! Продолжайте, продолжайте, Наш Дорогой Поэт! Я слушаю... «Кто проведет тебя, о сердце, сквозь терновник?» Видите, я уже сразу запомнила... Позвольте действовать мне, милочка. Вы себя не узнаете! Жорж, дай мне мою шкатулку с драгоценностями.

    Наш Дорогой Поэт (продолжает, пока мадам Александра возится с Коломбой).
    Где тесно от шипов... Какой спасет любовник?
    Само должно ты веровать и знать,
    И нет перста, чтоб путь нам указать...

    Мадам Александра. Чудесно! Великолепные строки! Прекрасно!.. Арман, ты человек со вкусом, ну скажи, как она выглядит теперь, эта юная особа?

    Арман. Да ее просто узнать нельзя, мама. Ты настоящая фея.

    Мадам Александра (надевает на шею Коломбы ожерелье). Почему вы не носите драгоценностей, дурочка? На вас все хорошо!

    Коломба. Потому что у меня их нет.

    Мадам Александра. В ваши годы у меня их тоже не было. Но я накупала себе дешевые на базаре, конечно фальшивые, но зато они у меня были.

    Коломба. Жюльен не любит фальшивых драгоценностей.

    Мадам Александра. Не говорите мне об этом идиоте! Как вы могли выносить его в течение двух лет? Я выдержала его отца только месяц... Когда строят из себя ненавистников фальшивых драгоценностей, стараются побольше заработать, чтобы купить настоящие. Не сидят в Шалонском лагере за одно су в день и не оставляют жену на чужом попечении. Послушайте, Наш Дорогой Поэт! Это великолепно, это превосходно... Но я вот о чем хочу вас попросить... Вы знаете, кто эта малютка?

    Наш Дорогой Поэт (с холодком). Да, Наша Дорогая Мадам.

    Мадам Александра. Это жена Жюльена, которую он оставляет у меня на руках... Видите ли, мсье отправляется на военную службу... Вы понимаете, если бы я, которая каждое четырнадцатое июля декламирует на Елисейских полях «Марсельезу», если бы я их попросила, они немедленно отпустили бы его! Но мсье, видите ли, не желает! Очевидно, мсье, как и его папочка, обожает играть в солдатики. Только вот в чем беда, оставляет свою жену в Париже без гроша... Необходимо найти этой красотке работу... В наши дни все обязаны работать - цены так поднялись... Наш Дорогой Поэт! Великий Поэт!.. Раз уж вы все равно переделываете конец пятого акта... Знаете, о чем я подумала? Вы должны ввести мне в финальную сцену эту малютку... Я уверена, что у нее прелестный голосок... Так, пустяки, всего три-четыре строчки. Муза... Она, дитя ночи, приходит утешать Гаэтану... Наш Дорогой Поэт, с вашим талантом вы наверняка придумаете для меня...

    Дефурнет (вдруг взрывается). Нет уж! Покорно благодарю! Все понятно! Значит, пускай театр раскошеливается! Нет уж! Премного благодарен.

    Мадам Александра (оборачивается к нему в ярости). Потрудитесь замолчать, Дефурнет! Вы червь! Вы ничтожество! Вы сделаете так, как вам велят!

    Дефурнет. Извиняюсь! Я тоже совладелец театра. Все основные расходы падают на меня. У нас все пополам. Я человек деловой и держусь договора... У вас, черт возьми, достаточно средств, чтобы содержать свою невестку без моей помощи. Вы и так захватите половину сбора.

    Мадам Александра (вопит). Гнусность! Гнусное существо! Пусть убирается! Не хочу его видеть!

    Дефурнет. Роли уже распределены. В пьесе тридцать два персонажа. Шестьдесят костюмов. Мы даже расходов не покроем. И речи быть не может, чтобы добавить хоть одну роль оттого, что ваша невестка, видите ли, сидит без гроша.

    Мадам Александра (визжит). Дефурнет, вы думаете только о деньгах! Вы мне омерзительны! Я каждый вечер убиваю себя, отдаю сердце, все нутро свое выворачиваю ради вашего театра.

    Дефурнет (вне себя от ярости). Выворачивайте бесплатно! Я вам до земли поклонюсь!

    Мадам Александра (бледнея). Бесплатно? Теперь вы уже начинаете грубить? (Внезапно облекается в тогу величия.) Что ж! У меня мигрень. Сегодня я репетировать не буду.

    Дефурнет (сражен). Наша Дорогая Мадам! У нас же двадцать второго премьера!

    Мадам Александра. Не будет премьеры двадцать второго, вот и все.

    Дефурнет. Но отступать невозможно, Наша Дорогая Мадам! Трулазак нас покидает с двадцатого, у него пьеса в театре Буфф.

    Мадам Александра. Сыграем без Трулазака. Он достаточно плох! На этот раз сыграем без него.

    Дефурнет (тоскливо переминается с ноги на ногу). Но это же безумие! Вы же знаете, дублера вводить поздно! А «Императрица сердец» уже не дает сборов... Наша Дорогая Мадам!.. Уже четыре... Актеры ждут вас на сцене два с половиной часа. Необходимо прогнать пьесу двадцать второго. Идите репетировать. Ладно. Беру малютку.

    Мадам Александра. Семь франков за спектакль. Утренники по двойной расценке.

    Дефурнет. Это же черт знает что такое! Если она будет читать только четыре строчки, то тариф...

    Мадам Александра (неумолимо). Прочтет десять, вот и все! Вы торгаш, Дефурнет! Мерзкий торгаш! Не понимаю, как мы вас еще терпим!

    Дефурнет (сдался). Э, куда ни шло - будет ей семь франков, даже если она только четыре строчки прочтет, если даже вообще ничего не скажет! Идите на репетицию, Наша Дорогая Мадам.

    Мадам Александра (поворачивается к Нашему Дорогому Поэту. Она в размягченном, состоянии духа, готовится уходить). Наш Дорогой Поэт! Великий поэт! Браво! Браво! Ваш финал великолепен.

    Наш Дорогой Поэт (обиженно). Но ведь я прочел только самое начало, Наша Дорогая Мадам!

    Мадам Александра. Это ничего не значит, ничего не значит... Я угадываю остальное. Это гениально. Это лучшее из того, что вы создали... Вы добавите мне четыре строчки для этой малютки, хорошо, мой великий друг? Пусть она прочтет их нам к концу репетиции. Жорж, подбери-ка ей какое-нибудь платье, нельзя же ей выходить на подмостки как чучело.

    Дефурнет (со стоном). Но, Наша Дорогая Мадам. Они ждут вас уже два с половиной часа!

    Мадам Александра (осматривает себя со всех сторон в трюмо). Хотя бы синее, оно мне всегда не нравилось в Розалинде. Оно совсем новое. Арман, ты специалист по дамским нарядам, проследи.

    Арман. Хорошо, момочка. Момочка, вы удивительная женщина. (Коломбе.) Ну, идемте, юная звезда!

    Дефурнет (злобно кричит Коломбе, которая растерянно стоит на месте). Да поторопитесь вы! Идите примерьте платье, раз вам велят! А я побегу, утихомирю их. (Выскакивает как оглашенный, громко хлопая дверью, пробегает мимо Жюльена, даже не заметив его.)

    Мадам Александра (перед зеркалом). Хорошенькое дело!.. На пуделя я уже не похожа, зато вылитый морж. Люсьен, болван! Как вы уложили мне локоны? Теперь я просто лысая... Этого только не хватает.

    Парикмахер (подбегает к ней). Но, Дорогая Мадам, это ведь вы сами...

    Мадам Александра. Осел! Ничего вы не понимаете! Вас убить мало. Но, главное, нет времени. Займемся после репетиции. Наш Дорогой Поэт! Великий поэт! Ваша сценка превосходна!.. Но знаете, что бы я сделала на вашем месте?

    Наш Дорогой Поэт (несколько встревоженный). Да?

    Мадам Александра. Выкинула бы первые шесть строк.

    Наш Дорогой Поэт (убит). Но, Наша Дорогая Мадам, вы же прослушали всего десять строк.

    Мадам Александра. Верно. Я прямо так и начну с седьмой!.. «Кто проведет тебя, о сердце, сквозь терновник...» Так лучше пойдет.

    Наш Дорогой Поэт (в отчаянии плетется за ней). Но тогда у меня пропадают туберозы!..

    Мадам Александра (выходит решительным, шагом, перья на ней так и развеваются). Ничего! Я велю поставить в вазы настоящие туберозы. Будет куда эффектнее!

    Проходят мимо Жюльена. Он, побледнев, встает со стула. Мадам Александра не замечает его или не хочет замечать.

    Жорж (выходит из второй уборной и семенит по коридору). Все обошлось, мсье Жюльен. Наша Дорогая Мадам была очень добра. Велела мсье Дефурнету взять ее в театр. Но только благодаря мсье Арману. Вот уж действительно доброе сердце!

    Жюльен (вскидывая голову, бормочет). Они заставят ее играть?

    Жорж. Да. Все были такие милые. Мсье Наш Дорогой Поэт напишет ей четыре строчки для пятого акта, и она будет получать семь франков в день. Можете уезжать со спокойной душой.

    Жюльен (вдруг). А кто будет смотреть за малышом?

    Жорж. Да в этом возрасте, мсье Жюльен, больше спят. Вот попозже, когда они - ангелочки - пытаются вылезти из колыбельки... тогда нужен глаз да глаз. Вот мой третий, тот, что от чахотки помер, он, если его одного, бывало, оставишь, вечно постель обмочит. Такой был мальчик испорченный, ужас! Мне уж насоветовали: «Намажь, говорят, мол, ему горчицей!» Ну и орал он, херувимчик... Но я не сдавалась. Со временем у него вся кожа с задницы слезла. По-моему, с тех пор ему на грудь и бросилось...

    Жюльен (раздраженно подымается). Оставь меня в покое, Жорж. Теперь-то я хоть могу войти? Там никого не осталось?

    Жорж. Мсье Арман примеряет ей платье. Они хотят, чтобы она прямо сейчас репетировала! Считай, что семь франков уже в кармане. А за утренники двойная ставка! (Удаляется в полном восторге.)

    Арман (выходит из уборной, кричит). До вечера, красотка! (Сталкивается на пороге с Жюлъеном.) Можешь войти, старик. Ты прямо не узнаешь собственную жену. Прости, я убегаю. Меня ждут у «Максима». Жорж тебе рассказала? Все улажено. Вечером увидимся?

    Жюльен. Не думаю.

    Арман. Тогда желаю успеха, вояка! И не волнуйся за малютку Коломбу: о ней позаботятся. (Исчезает.)

    Жюльен входит в уборную и останавливается. Появляется неузнаваемая Коломба, в прекрасном платье. Бежит к зеркалу, даже не взглянув на мужа.

    Коломба (восторженно вскрикивает). Жюльен! Жюльен! Скажи, это я?

    Жюльен. Да, это ты. Голос, во всяком случае, твой.

    Коломба (перед зеркалом). Если бы ты только знал, какие они забавные! Говорят все одновременно. Кричат, спорят, целуются. С ними не эаскучаешь. Они велят мне играть на сцене. Я буду музой в пятом акте. Буду читать стихи. Мне дадут костюм. И скоро дадут. А это пока... (Не отрывая глаз от зеркала.) Это я, я, скажи, Жюльен?

    Жюльен (закрывает глаза, не шевелится; глухо). Я уже не уверен, Коломба.

    Коломба (любуется собой в зеркало, даже не замечает, что Жюльен еще здесь. Улыбается. Восторженно шепчет). Это я, я...

    Жюльен поворачивается и смотрит на нее. Занавес

    Действие второе

    Пустая, слабо освещенная сцена. Несколько подставок для кулис, разбросанные в беспорядке деревья, фонтаны и нелепая в этом окружении дверь в стиле Людовика XV - все это создает какую-то фантасмагорическую картину хаоса. Посреди сцены рабочая лампа на кронштейне бросает скупой свет. В глубине кто-то разодетый опирается на зонтик - это мадам Александра.

    Мадам Александра (кричит вверх к колосникам). Ну?

    Голос машиниста (сверху). Никого еще нет, мадам Александра. Они, должно быть, думали, что репетиция, как и обычно, в половине третьего.

    Мадам Александра (со своим неподражаемым умением твердо произносить согласные и тем облагораживать любое слово). Дэрмо! (Яростно шагает по сцене и рычит как львица в клетке.) Дэрмо! Сто раз дэрмо. Свиньи! Боровы! Коровы! Так со мной поступить! Дэрмо! Играют, как дэрмо, да еще смеют опаздывать. И еще хотят, чтобы им платили на сто су больше. Дэрмо! Я бы их всех пинком в эад повыгоняла. Дэрмо, дэрмо, тысячи раз дэрмо! Все эти дэрмовые свиньи, дэрмовейшие!

    Меж двух кулис появляется чья-то тень. Это Коломба в театральном костюме. Она не смеет подойти к мадам Александре. А та, прокричав последний раз свое «дэрмо», оборачивается, замечает ее и сразу же меняет голос и повадки.

    Мадам Александра (томно идет навстречу Коломбе, царственно опираясь на свой зонтик). Ах, это вы, крошка? А я здесь мечтала.

    Коломба. Я пришла чуть пораньше, Наша Дорогая Мадам. Репетиция назначена в половине третьего.

    Мадам Александра. Знаю, знаю, детка... А я вот люблю иной раз прийти раньше всех, побыть одной на пустынной сцене, побеседовать с великими тенями... Мечтаю, забываю себя, читаю нараспев старые стихи... Потом наступает время репетиции, на смену теням приходят живые люди, и волей-неволей спускаешься на землю...

    Коломба. Простите, Наша Дорогая Мадам, что я прервала ваши раздумья. Пойду подымусь в уборную.

    Мадам Александра. Ничего-ничего. Оставайтесь, маленький... Я уже достаточно намечталась сегодня. (Вдруг в упор.) В карты играть умеете?

    Коломба. Нет, Наша Дорогая Мадам.

    Мадам Александра. Жаль. Пока соберутся эти скоты, мы могли бы поиграть в пикет. Пройдите сюда, я вам сейчас погадаю, просто чтобы убить время... Сейчас узнаем ваше будущее. Как прекрасно иметь совсем новенькое будущее, милая моя плутовка.

    Коломба. Иметь великое прошлое гораздо прекраснее, Наша Дорогая Мадам!..

    Мадам Александра. Безусловно, безусловно, но оно, знаете ли, и обуза, плечи оттягивает. Снимите. Раз, два три, четыре, пять: трефы. Это очень хорошо, кошечка, лучше и быть не может. Опять трефы! Превосходно. Деньги... Деньги никогда не помешают. Известие от молодого блондина. Приятное, но мимолетное увлечение. Такие всего лучше. Снова вести от молодого блондина.

    Коломба. Но ведь Жюльен - брюнет.

    Мадам Александра. А какое это имеет значение, дурочка? Неужели вы воображаете, что гадают для того, чтобы иметь известие от мужа! Для этого почты хватает. Вытащите карту. Раз, два, три, четыре, пять! Король червей и десятка треф. Вы выйдете замуж за богатого и влиятельного мужчину.

    Коломба. Но я замужем...

    Мадам Александра. Э-э, крошка! Я была замужем семь раз. Разведетесь. Поздравляю. Снова трефы.

    Коломба. Нет, правда семь? И каждый раз в мэрии?

    Мадам Александра. Ну ясно, за кого вы меня принимаете! В моем положении необходимо вступать с любовниками в законный брак. За одного я даже два раза выходила. За Шанкрара, из сахарных королей. Первый раз после смерти его матери, второй - через десять лет, после смерти его отца.

    Коломба. Чтобы его утешить?

    Мадам Александра. Да нет, дурочка, чтобы помочь ему спустить миллионы. При каждом покойнике на него так и сыпались миллионы. И ему был необходим кто-нибудь - этот идиот один не умел тратить деньги.

    Коломба. И вы были с ним счастливы?

    Мадам Александра. Что за вопрос?.. Король бубен - второй важный господин!.. Он был полный идиот и никогда не мылся. Когда он умер, я вышла за его сына от первого брака, за очень милого мальчика. Вся семья во мне нуждалась, я одна могла вырвать их из сетей золота. Так как они продавали сахар во всех уголках света, то деньги прибывали к ним каждый божий день в таком количестве, что они совсем в них увязали. Намертво приклеивались к кучам тысячных билетов, как мухи к липкой бумаге. Ну я и старалась им помочь - вот и все. Только сын слишком много пил. Этот ангелочек с самого утра начинал глушить абсент; тоже подох у меня на руках. Цирроз печени. От абсента. Этому идиоту уморить себя обошлось не дороже, чем любому каменщику. Все деньги перешли к первой жене его отца, а за нее - увы! - выйти замуж я не могла... Пришлось ее бросить с этой липкой бумагой для мух. Кажется, за нее взялись попы. Уговорили ее возвести базилику для себя одной и, представьте, не из сахара, а из чистейшего каррарского мрамора, самого дорогого, который только можно найти, с разными завитушками из золота! И хотите - верьте, хотите - нет, детка, но им тоже не повезло!.. Сахар оказался сильнее. Хотя из нее выкачали немало золота, даже дарохранительница была вся из чистого золота, умерла она на куче своих липких акций, причем их стало вдвое больше, чем досталось по наследству. Все и перешло государству, а оно пустило капиталы на какие-то богоугодные заведения. Ну за него я спокойна - оно с любым количеством сахара справится.

    Коломба (как завороженная). Значит, существуют люди, у которых так много денег? И они могут покупать себе все, что угодно?

    Мадам Александра. Да нет, самое смешное, что нет, детка! Шанкрар-отец, единственно чего он хотел - это прослыть остряком, а сам был бревно бревном. Он отдал бы миллион за то, чтобы самому придумать остроту. Не тут-то было. Как он ни бился целыми днями, надоедал всем, ничего не мог изобрести. У Шанкрара-сына были еще более скромные требования: он хотел только одного в жизни - такую печень, которая бы без вреда для себя переносила абсент... А поди купи ее. Пришлось ему довольствоваться собственной и он подох со своей третьесортной печенью, как обыкновенный бедняк. Только на похоронах и удалось для него что-то сделать, ну разные там покровы, помпоны...

    Коломба. Но что же тогда богатые люди делают со своими деньгами?

    Мадам Александра (зловеще вещает из мрака). Хранят! (Заметив входящего Ласюрета, кричит ему.) Вот и вы наконец, болван! Разве сейчас репетиция?

    Ласюрет. Нет, Наша Дорогая Мадам, она в половине третьего.

    Мадам Александра. Хорошо, хорошо! Сама знаю.

    Ласюрет. Швейцар сказал, что вы уже здесь, Наша Дорогая Мадам! Я был в своем кабинете и подготовил ваше заявление для газеты «Матен».

    Мадам Александра. А что я должна заявлять этому «Матену»?

    Ласюрет. Ваше мнение о любви.

    Мадам Александра. Надоели! Я же не задаю вопросов владельцу «Матена»!

    Ласюрет. Дюпомпон-Рейно, главный редактор, только что звонил мне, сказал, что Сара Бернар прислала им прекрасный ответ.

    Мадам Александра (ворчливо). Воображаю, каково мнение Сары Бернар о любви, да еще собственное!

    Ласюрет. Говорят, именно глубоко личное. В общем-то она не верит в любовь.

    Мадам Александра (кричит). Тогда ответьте, что я лично верю в нее всеми силами души. Что я жила только для любви.

    Ласюрет. Я уже позволил себе это сделать, Наша Дорогая Мадам. Сейчас прочту. (Читает фальцетом, стараясь придать голосу приятность.) «Это чувство, которое вечно тревожит души женщин, чувство это, одно упоминание о котором вызывает краску на наших миловидных лицах, - Любовь с большой буквы - единственная сладостная докука для нас, хрупких созданий...».

    Мадам Александра (прерывает его неистовым криком). Осел! Настоящий осел! Из-за ваших писаний я стану всеобщим посмешищем! (Входит Наш Дорогой Поэт. Кричит вошедшему.) Наш Дорогой Поэт! Мой поэт! Мой спаситель! Боги всегда посылают мне этого человека в трудную минуту! Идите скорее, вырвите меня из-под копыт этого осла, а то он затопчет меня в грязь. «Матен» спрашивает мое мнение о любви.

    Наш Дорогой Поэт (целует ей руку). И они смеют, мой божественный друг? Смеют сметь? Но это же дерзость, это же словоблудие! Ответьте им, что вы и есть любовь!

    Мадам Александра. Я не хочу им сама отвечать. Поэт! Великий друг мой! Подскажите мне хоть одну фразочку.

    Наш Дорогой Поэт. Пожалуйста, великая моя подруга, - это же так легко. (Декламирует.)
    Пусть я щедра с тобой, твоих не счесть щедрот,
    Дари, дари еще, и я тебе отдам
    Венок моих ночей, лобзаний и забот...

    Мадам Александра (перебивает). Нет, не в стихах, только не в стихах, Наш Дорогой Поэт. Они не поверят, что я пишу стихи.

    Наш Дорогой Поэт. Вполне справедливое замечание. Значит, в стиле «афоризмов»?

    Мадам Александра. Вот именно! Вот именно!

    Наш Дорогой Поэт. «Любовь - это дар, безоговорочная отдача себя...»

    Мадам Александра (Ласюрету). Записывайте, болван. Это так прекрасно.

    Ласюрет. Записываю, Наша Дорогая Мадам. (Бормочет, записывая.) «Любовь - это дар, безоговорочная отдача себя».

    Наш Дорогой Поэт. «Но все, что она дарит, она дарит себе самой...»

    Мадам Александра. Глубокая мысль! Но как, по-вашему, дорогой поэт, не слишком ли это в лоб?

    Наш Дорогой Поэт. Пусть в лоб, пусть резко, зато это верно, Наша Дорогая Мадам. И мы обязаны быть резкими. Мы не смеем скрывать истину, ни при каких обстоятельствах. Мы - маяки. Наш яркий луч бесстрастно шарит во мраке. Если случайно он выхватит из тьмы тот грандиозный и вечно взбудораженный хаос, который именуют морем и который потрясает своей красотой человека, - тем лучше! Но порой он натыкается на гниющую в расщелине утеса падаль - тем хуже... Он маяк, он освещает, и этим сказано все.

    Мадам Александра. Наш Дорогой Поэт, вы богохульствуете!.. Я верю только в идеал! Мне хочется, чтобы они вместе со мной бросили громкий клич в небесную лазурь. Мне хочется, чтобы они вместе со мной поверили в бескорыстие, в неувядаемую молодость, во все, что есть благородного и прекрасного в любви!

    Наш Дорогой Поэт. Ладно. Зачеркните начало и записывайте:
    Чтоб зацвела любовь, бесплодная пустыня
    Нужна, где не растет...

    Мадам Александра (кричит). Не в стихах, Наш Дорогой Поэт, только не в стихах!

    Наш Дорогой Поэт. О, простите! Я забылся. Зачеркните и записывайте: «Для того чтобы расцвела подлинная любовь, надо сначала вырвать из своего сердца плевелы желания и страсти!»

    Ласюрет (сосет кончик карандаша). Слишком быстро.

    Мадам Александра. Но, Наш Дорогой Поэт, великий поэт! Что вы такое плетете? Любовь она и есть страсть и только страсть! Как вы могли даже сказать такое? Ведь в возрасте этой малютки я четыре раза пыталась покончить с собой из-за любви!

    Наш Дорогой Поэт (восхищенный этими подробностями). Наша Дорогая Мадам! Несравненная! Неопалимая купина!

    Мадам Александра. Неужели вы, Наш Дорогой Поэт, с вашим талантом, с вашей чувствительной, как Эолова арфа, душой, - вы посмеете мне сказать, что никогда не страдали от любви?

    Наш Дорогой Поэт. Страдал, как собака, Наша Дорогая Мадам! Именно как собака.

    Мадам Александра. И я тоже. Оба мы чудовищно страдали. Я сходила с ума! Вот это, вот именно это и надо сказать!.. Подумайте только, Сальватор-Дюпон вошел ради меня как-то вечером в цирке в клетку со львами, как был, во фраке и цилиндре!

    Наш Дорогой Поэт (вдруг деловым тоном). Какой Сальватор-Дюпон? Коньячный?

    Мадам Александра (тоже деловым тоном). Да нет! Коньячный Сальватор-Дюпон был известный импотент. Входил его двоюродный брат, нефтяной.

    Наш Дорогой Поэт. Ах тот, который женился на Маргарите Петика, дочке Восточных железных дорог?

    Мадам Александра. Нет! На Маргарите Петика женился Леон. А я говорю о Жюле. Такой высокий, брюнет...

    Наш Дорогой Поэт. Помню-помню. Красивый мужчина!

    Мадам Александра. Очень красивый, да-да, только полноват.

    Наш Дорогой Поэт. Это ему шло.

    Мадам Александра (совершенно естественно переходит на лирический тон). Как же этот человек меня обожал! Ради меня не отступил перед хищниками. (Коломбе.) Вы, детка, сами женщина и можете себе это представить. Вот вы сказали человеку «нет». Вы любите другого, вы же сами знаете, что это такое, нельзя поспеть всюду. И вдруг у вас над ухом раздается рычание, заглушающее рыканье львов. Это рычит любящий вас мужчина, он бледен как смерть. Он встает. Перепрыгивает барьер ложи. Весь цирк испускает громкий вопль. Он бросает свой кошелек окаменевшему укротителю; он среди хищников. И вдруг вас осеняет. И вы изо всех сил кричите, как безумная: «Я люблю тебя».

    Наш Дорогой Поэт. Божественная! Божественный друг мой! Я так и слышу этот крик под куполом цирка. (Сурово, Дасюрету.) Записывайте же! Записывайте все подряд.

    Мадам Александра. «Я люблю тебя! Вернись! Я буду твоей!» Слишком поздно...

    Коломба (задыхаясь от волнения). Его съели?

    Мадам Александра. Нет. Он выбрался живым. Но когда он вышел из клетки, я его уже разлюбила. Ему надо было взять меня немедленно, тут же в клетке, среди львов, но это было практически неосуществимо.

    Наш Дорогой Поэт (вне себя). Как все это прекрасно! Как все это по-женски! Не пропустите ни слова, Ласюрет, слышите вы! Записывайте все. Мы переживаем историческую минуту. И должны навсегда удержать ее в памяти. Дальше, дальше, Наша Дорогая Мадам!..

    Мадам Александра. Мы молча возвращаемся домой - он, мой муж и я.

    Наш Дорогой Поэт. А кто тогда был вашим мужем?

    Мадам Александра. Один голландец. Мужчина геркулесовой силы. Он дрожал, как дитя. Он понимал, что после того, что сделал Сальватор, ему тоже нужно сделать нечто из ряда вон выходящее. Тогда он засучивает рукава, выпрягает лошадь и везет меня до дома в карете. Этим вечером я принадлежала ему... На следующий день Сальватор уехал.

    Наш дорогой Поэт (Ласюрету). Записывайте, записывайте же!

    Мадам Александра. Уехал в Монте-Карло. Там он за одну ночь просадил половину своего состояния.

    Коломба. И в конце концов все-таки покончил с собой?

    Мадам Александра. Нет. Женился на одной из Ротшильдов.

    Наш Дорогой Поэт. На Аиссе?

    Мадам Александра. Нет. На Рашели. На той, что похудее.

    Коломба. А ваш муж?

    Мадам Александра. Что вы хотите, детка? Не мог же он каждый вечер превращаться в извозчичью лошадь, чтобы придать себе интерес в моих глазах. В конце концов он мне надоел. Я его бросила.

    Коломба. Как прекрасно все, что вы рассказываете, Наша Дорогая Мадам! Будто роман читаешь. Но как же сделать, чтобы тебя так любили?

    Мадам Александра. Быть женщиной, только и всего. Стать вдруг для этих ничтожных существ вспышкой огня, безумием, желанием - всем, что им самим недоступно. Сальватор и мой голландец, несмотря на светский лоск, были в душе грубыми скотами, а я была само Искусство, я была сама Красота. Они понимали, что заслужить меня можно лишь поднявшись над собой. Ну и старались что-то изобрести, чтобы превзойти самих себя. Как-то вечером, когда у меня не было аппетита, - я нарочно клала в тарелку свои перчатки - в ту пору я жила только шампанским и искусством: хотела похудеть, - так вот Сальватор, огорченный, что я ничего не ем, велел у «Максима» подать ему сырую крысу и сожрал ее на моих глазах целиком.

    Наш Дорогой Поэт. Боже, какое восхитительное безумие! Боже, как это величественно!

    Коломба. И тогда вы согласились поесть, чтобы вознаградить его?

    Мадам Александра. Да подите вы! Мне стало ужасно противно! Меня чуть не стошнило. Я дала ему пощечину при всей публике и вышла из ресторана. Но самое забавное, что они поставили ему крысу в счет и взяли за нее пятьдесят франков!

    Наш Дорогой Поэт. Если не ошибаюсь, это было в то самое время, когда Бонд Депэнглет поджег ради вас свой особняк?

    Мадам Александра. Настоящий сумасшедший! Я протомила его целый год. Как-то мы с друзьями ужинали у него. Разговор зашел о Нероне. Я сказала, что восхищаюсь этим удивительным человеком, который, как никто, понимал красоту жизни. Я сказала, что будь я римлянкой я безусловно полюбила бы его. Депэнглет побледнел, поднялся, взял канделябр и молча поджег двойные шторы... Слуги хватают графины, бросаются тушить огонь. Он вытаскивает из кармана пистолет и грозит уложить каждого, кто тронется с места... А мы все бледные, стоим и глядим, как горят шторы... Когда пламя достигло потолка, я молча подошла к нему и поцеловала в губы... Слуги воспользовались этим и залили огонь. Только так и удалось отстоять здание.

    Наш Дорогой Поэт (восклицает). Женщина! Вечная женщина!.. Превосходный, удивительный друг, ради которого мужчины готовы совершить любое!.. В нашем скудном вялом мире есть, к счастью, такой огонь, как вы, дабы поддерживать пламя бескорыстной красоты!.. (Спохватывается.) Кстати, я вот о чем хотел вам сказать: я как раз иду от Леви-Блоха. Вы же знаете, он меня очень любит, я крестил его дочь. Есть у вас панамские акции?

    Мадам Александра. Еще бы. Он и велел мне их купить.

    Наш Дорогой Поэт. Так вот, великий друг мой, их нужно продать и срочно. Через неделю они упадут на шесть пунктов. А знаете, какие нужно покупать? Только это тайна, моя прелесть, давайте-ка подымемся к вам в уборную. Я там все расскажу. (Уводя ее, продолжает вполголоса.) Русские бумаги! Русские и скопом, если так можно выразиться! За две недели можно заработать на каждой акции по тридцать франков. Недурно, а, признайтесь?

    Мадам Александра. И три процента?

    Наш Дорогой Поэт. Ясно. А акции «Метро» Вы приобрели?

    Мадам Александра. Вы верите в «Метро»? Это же химера.

    Наш Дорогой Поэт. Нет. Но я верю Леви-Блоху. А он уверяет, что, если запастись терпением, можно поживиться на акциях «Метро».

    Ласюрет (кричит им вслед). Что же я в конце концов скажу им о любви, Наша Дорогая Мадам?

    Мадам Александра. Вот пристал со своей любовью, болван! Вы же видите, мы говорим о серьезных вещах!.. Придете после репетиции.

    Уходят.

    Ласюрет (вне себя). Вот так так! А после репетиции будет уже поздно. Мадам приглашена на обед. А завтра в «Матен» они опубликуют вместо ее ответа ответ Режан, и кто будет болваном? - все тот же секретарь...

    К концу этой сцены бесшумно входит Жорж в своих шлепанцах.

    Жорж. Да бросьте вы, мсье Ласюрет. Сейчас не время их беспокоить, они о своих грошах говорят. Счастье будет, если репетиция в три начнется!..

    Ласюрет (уходя). Что ж, прекрасно. Жди теперь до вечера!

    Жорж (Коломбе). А какая, в сущности, разница. С деньгами вечная морока, кто бы их ни имел, и всегда так будет. Разве нет, мадам Жюльен? Вот я, к примеру, беру кошелек, кладу три франка, чтобы пойти на рынок, и остается у меня всего семь су. Ладно, я все подсчитываю. Цветная капуста, кило мяса, морковь, четыре литра красного для старшего сына, четверть головки сыра бри - я люблю, когда он уже тронулся, эту роскошь я себе позволяю только после театра, - и по моим подсчетам у меня должно остаться тринадцать су! Пересчитываю - те же семь! А вот эти недостающие шесть су так из головы и не выходят. Я весь вечер только о них и думаю, прикидываю так и эдак. И совсем теряюсь, руки трясутся, того гляди, костюмы перепутаешь. А ей, публике, до этого и дела нет. Она в театр ходит, чтобы веселиться, она кровные денежки заплатила, ей лишь бы занавес вовремя подняли. А что у костюмерши неприятность, так ей все равно. Ох, и трудно порой приходится в театре! Мои соседки в Корбевуа мне завидуют: «Ах, какая у вас чудесная жизнь, мадам Жорж! Браво да бис, огни кругом сверкают, знакомства всякие». Если бы они только знали: все мы здесь рабы. Публике с потрохами принадлежим. А вам здесь по душе, мадам Жюльен?

    Коломба (погруженная в свои мечты). О, конечно!..

    Жорж. А вы не считаете, что спокойненько провести вечер с малышом и мужем, носки поштопать - все-таки самое лучшее?

    Коломба (вдруг вскрикивает). Нет!

    Жорж (смотрит на нее, потом пожимает плечами и уходит; с порога). Все мы на один лад! Жалуемся, а у самих это уже в крови. А вот и мсье Дюбарта пришел. Пойду погляжу, нужно ли гладить ей костюм музы. Конечно, музой нарядиться - чего лучше, но, когда она со своей толстой задницей встает со стула, вся юбка измятая. (Уходит по направлению к уборной.)

    Входит донельзя благородный Дюбарта: широкополая фетровая шляпа, цветок в петлице, тросточка; волосы слегка засеребрились, но он по-прежнему вечно юн.

    Дюбарта. Добрый день, деточка. Вы первая?

    Коломба. Наша Дорогая Мадам уже здесь, мсье Дюбарта.

    Дюбарта. Черт! Наша звезда, и вдруг такая точность! Что стряслось? А я нарочно пришел пораньше, чтобы с вами поболтать. Ну, как идет работа, справляетесь?

    Коломба. Наша Дорогая Мадам говорит, что я делаю успехи.

    Дюбарта. И у вас прелестно получается, детка, еще чуть неловко, но прелестно. Непременно зайдите ко мне после репетиции, мы поработаем над вашей ролью.

    Коломба. Правда, мсье Дюбарта?

    Дюбарта. Четверть рюмочки портвейна, парочку бисквитов. Поболтаем. У меня миленькая гарсоньерка, вот увидите сами. Выдержана в марокканском стиле. (Трепеща, приближается к ней.) Я схожу с ума, детка. Я не спал всю ночь.

    Коломба. Ночью надо спать, мсье Дюбарта.

    Дюбарта. Куда там! Мне виделось, будто вы лежите на моей тигровой шкуре перед пылающим камином. Всю ночь я стонал, сжираемый адским пламенем. Чтобы забыться, я пил, чудовищно пил, прибегал к наркотикам. Ничего не помогло. Вы были рядом, а я не мог вас коснуться. Под утро я заснул разбитый, сжимая в объятиях пустоту... Мой камердинер обнаружил меня на полу перед потухшим камином.

    Коломба (ослепленная этой картиной). У вас есть камердинер?

    Дюбарта. Конечно. Марокканец, весь в белом. А на голове красный тюрбан.

    Коломба. Как это, должно быть, красиво!

    Дюбарта. За поясом у него кинжал - тоже марокканский - тончайшей чеканки. Он отвесит вам поклон, сложив на груди руки. Он будет прислуживать вам, как королеве, - молча.

    Коломба. Он немой?

    Дюбарта. Немой, как и все марокканцы, когда этого требуют обстоятельства. Приходите хотя бы из чистого любопытства... Я тоже оденусь марокканцем. Белый бурнус редчайшей красоты, подарок одного арабского бея. Я сяду на корточки, я замру и буду глядеть на вас из своего угла.

    Коломба. Здесь вы тоже можете на меня глядеть, мсье Дюбарта.

    Дюбарта (подходит еще ближе). Ты ищешь моей смерти, дитя? А ведь ты знаешь, что я жажду тебя так, как никто еще не жаждал, и если ты не будешь моей, я убью себя!

    Коломба. Как вы могли полюбить меня так быстро?

    Дюбарта. Уже давно я жду тебя!

    Коломба. Правда?

    Дюбарта. Я жду бесконечно долго! Моя жизнь, другие женщины - все это превратилось вдруг в какой-то необъяснимый сон, уже почти позабытый... И ты, ты тоже ждала меня, я знаю это. Ждала часов безумия, желания, которое сильнее смерти. Вот когда познаешь себя по-настоящему. Любил ли кто тебя с такой сатанинской силой? Бежал ли от него сон в те долгие ночи, когда ему виделся твой образ? Был ли он готов умереть ради тебя?

    Коломба (смущенно). Нет. Никогда.

    Дюбарта. Значит, ты не знаешь, что такое быть любимой! Ты еще не была сама собой. Приди, и я открою тебе подлинную тайну женщины: видеть себя в чужих глазах. Пока мужчина, обезумевший от желания, не целовал следы твоих босых ножек на ковре, пока не служил тебе на коленях, как раб, ты сама не поймешь, кто ты такая...

    Коломба. Но я вас почти не знаю, мсье Дюбарта.

    Дюбарта. Разве я существую? Так ли уж нужно тебе меня знать? Вдыхай разлитое вокруг тебя мое желание, как пьянящие ароматы Африки! И будь сама собой, познай в себе силу этого желания, которое так обогащает женщину, возвеличивает ее.

    Коломба. Жюльен тоже любит меня.

    Дюбарта. Так, как я? Готов ли он умереть тут же на месте по одному твоему знаку? Кататься по земле, стенать, возможно, даже совершить преступление?..

    Коломба (тихо). Нет. (Вдруг.) А вы съели бы ради меня сырую крысу, чтобы ко мне вернулся аппетит?

    Дюбарта (совершенно сраженный этим вопросом). Сырую крысу? Почему сырую крысу?

    Коломба. Да так, это я выдумала. Мне хотелось знать.

    Входит Дефурнет.

    Дефурнет. Добрый день, наш дорогой великий актер!

    Дюбарта. Добрый день, мой дорогой директор!

    Дефурнет. Разве вы не знаете, что сегодня репетиция в костюмах? Александра уже оделась.

    Дюбарта (бросает на него хмурый взгляд и направляется к двери). Иду. А вы тоже идете одеваться, детка?

    Дефурнет. Ее выход только в пятом акте, она еще успеет. Я хочу поговорить с нею о контракте.

    Дюбарта. Что ж, хорошо! Значит, до вечера? (Уходит.)

    Дефурнет (приближается к Коломбе). После репетиции подымитесь на минуточку в мой кабинет. Четверть рюмочки портвейна, парочку бисквитов. Мы подпишем контрактик. Помните, я тогда раскричался, но это только так, для проформы. Само собой, я вам ваши семь франков платить буду. Вам было бы приятно получить небольшой аванс?

    Коломба. Конечно.

    Дефурнет. Тогда подымитесь ко мне после репетиции. И не стоит сообщать об этом мадам Александре, знаете, она чуточку прижимиста. А зато я, как настоящий папаша, люблю побаловать людей. Со мной легко поладить.

    Коломба. Спасибо, мсье Дефурнет, вы очень любезны.

    Дефурнет. Не со всеми, не со всеми. Скажите, крошка, до меня дошли слухи, что у вас нет другого платья, кроме этого?

    Коломба. Да.

    Дефурнет. Постараемся помочь беде. У меня есть портной, который делает мне скидку... Что вы скажете о весеннем костюмчике светло-коричневого цвета? Этот цвет сейчас как раз в моде... Так и вижу вас в коричневом костюмчике, и только на шляпке что-нибудь зеленое.

    Коломба. Нет-нет, лучше уж меховую шапочку и такое же манто. Я только что встретила на улице Риволи даму в меховом манто. Такая красота!

    Дефурнет (несколько удивленный этим требованием). Ну ладно, сойдемся на скромной меховой опушке. На днях съездим вдвоем, посмотрим.

    Коломба. Только с моими семью франками мне никогда такой суммы не накопить!

    Дефурнет. Как-нибудь уладим, уладим. Но, помните, это наша тайна.

    Коломба. Какой же вы добрый, мсье Дефурнет!

    Дефурнет. В театре обо мне разное говорят, но, в сущности, вы правы, думается, что я действительно добрый. Вы, значит, заглянете ко мне в кабинет, решено.

    Входит, виляя задом. Наш Дорогой Поэт.

    Наш Дорогой Поэт. Где она, где она, моя маленькая муза?

    Дефурнет (ледяным тоном). Здесь она. Со мной.

    Наш Дорогой Поэт. А знаете, Дефурнет, я уже не могу обходиться без нее. Знаете, что эта малютка меня вдохновляет? Нынче ночью я написал для нее еще шесть строк.

    Коломба. Шесть строк? Специально для меня?

    Наш Дорогой Поэт. Шесть двенадцатистопных строк для вас, очаровательная Коломба! И думается, что это лучшее, что я когда-либо создавал... Вы видите перед собой человека, который из-за вас всю ночь не сомкнул глаз.

    Коломба. И вы тоже? Оказывается, в этом театре никто не спит.

    Наш Дорогой Поэт. Что значит - и я тоже?

    Дефурнет (желчно). Послушайте, Робине, вы знаете, что пьеса и без того длинная. Сколько же можно ее еще растягивать!

    Наш Дорогой Поэт. Дорогой мой директор, но наша крошка будет гвоздем спектакля! Я могу сделать для нее монолог даже в двадцать пять строк: публика не устанет ее слушать.

    Дефурнет. И все-таки, все-таки!.. Она дебютантка, а пятый акт...

    Наш Дорогой Поэт. Замолчите вы. У нее огромный талант! Можете положиться на мое чутье. Впрочем, я сам поработаю с ней над ролью, и этим все сказано. Не заглянете ли вы ко мне после репетиции, крошка? Четверть рюмочки портвейна, парочка бисквитов, и мы неплохо поработаем. У меня карета, я вас подвезу.

    Дефурнет. После репетиции? Не выйдет. У нее как раз свидание.

    Наш Дорогой Поэт. Так она его отменит. У нас двадцать второго премьера. Это дитя должно работать, Дефурнет. Работа прежде всего!

    Дефурнет. Но так или иначе, она должна подписать контракт!

    Наш Дорогой Поэт. Ба! Минутное дело! Пойдите и принесите его!

    Дефурнет. Контракт еще не готов.

    Наш Дорогой Поэт. Дефурнет! Ведь речь идет о судьбе пьесы! Двадцать второго премьера, а у нее важная роль, после репетиции она пойдет ко мне!

    Входит Арман.

    Арман (с улыбкой прислушивается к их спору). Сейчас я вас всех помирю. Так как Коломба не может появиться на сцене обнаженная, о чем мы все весьма сожалеем, и так как только после репетиции можно сделать примерку, я ее похищаю. У нас, господа, назначена встреча с костюмером... (Поглядывая на них с улыбкой.) Если вы действительно не хотите сорвать премьеру...

    Дефурнет. Ну ладно. Увидимся завтра, мадемуазель. (Уходит.)

    Наш Дорогой Поэт. Все-таки как печально, что любой пустяк важнее текста!

    Арман (все с той же улыбкой). Наш Дорогой Поэт, вас мама зовет.

    Наш Дорогой Поэт (ему ужасно не хочется уходить). Но, милый мой, я только что от нее.

    Арман. За это время она успела решить, что ваш финал слишком длинен.

    Наш Дорогой Поэт (подскакивает). Как так длинен? Но она же целую неделю его зубрит. Там же теперь осталось всего четыре строки.

    Арман. Так или иначе, по здравому размышлению она хочет оставить только последнюю строчку.

    Наш Дорогой Поэт. Только последнюю? Всего одну строчку? Но ведь тогда рифмы не будет?

    Арман. Этого уж я не знаю. Я не поэт.

    Наш Дорогой Поэт. Все имеет свои границы! Кто, скажите на милость, автор этой пьесы?

    Арман. Говорят, что вы...

    Наш Дорогой Поэт (как безумный бросается прочь, кричит). Ах, вот как, тогда я снимаю ее с репертуара. Увидим, как она пойдет двадцать второго! (Уходит.)

    Коломба (после его ухода). Какой ужас! Что же теперь будет?

    Арман. Успокойтесь. Ровно ничего. Вы еще не знаете, что такое театр. Сделает купюры, только и всего. Самое главное, что я спас вас от этих двух престарелых мотыльков. (Смотрит на нее.) Ну как, забавно?

    Коломба. Что именно?

    Арман. Мужчины!

    Коломба. Да, очень. Вертятся вокруг и таращат глаза. Уверяют, что не спали всю ночь.

    Арман. Кто это не спал всю ночь?

    Коломба. Мсье Дюбарта и Наш Дорогой Поэт...

    Арман. А этот хам, Дефурнет, конечно, спал?

    Коломба. Да... Но он хочет дать мне аванс. И весенний костюм светло-коричневого цвета.

    Арман. Значит, ваш выбор сделан?

    Коломба. В отношении костюма - да. Коричневый цвет - это так мило.

    Арман. Не стройте дурочку... В отношении дарителей?

    Коломба. Но лишь он один хоть что-то предлагал, двое других - только бессонницу и четверть рюмочки портвейна...

    Арман. А как раз самый уродливый предложил костюм? Так оно всегда и бывает. Ну, довольно глупостей! Вы же знаете, что именно я хранитель чести.

    Коломба. Какой чести?

    Арман. Семейной. Мне полагалось бы по чину надавать пощечин всем троим. Но потом пришлось бы стреляться - шесть пуль и все в воздух, - это уж чересчур для одного человека. Сжальтесь надо мной.

    Коломба. Но у них самые прекрасные намерения. Они только хотят работать со мной над ролью.

    Арман. И они туда же? Другого ничего не могли изобрести? Нет, воображения им явно не хватает.

    Коломба. А ведь вы тоже предложили мне прийти к вам работать над ролью.

    Арман. Да, но мною руководила любовь к театру. Я хочу подготовить вас в консерваторию. И доказательство - я не предложил вам даже четверть рюмочки портвейна.

    Коломба. Я заметила. Вчера я просто умирала от жажды.

    Арман. Только рукопись пьесы, только столовая в готическом стиле, даже не присели! Не то чтобы я был монах, но рюмочка портвейна на диване среди подушек, сидя бок о бок с вами, боюсь, это было бы для меня чересчур!

    Коломба. Я не понимаю, что вы имеете в виду.

    Арман. А я понимаю. И очень хорошо. Когда я развлекаюсь, я развлекаюсь. Но когда я берегу семейную честь, я берегу ее всерьез.

    Коломба. Раз мы идем вечером к костюмеру и я не смогу, как обычно, зайти к вам, давайте лучше прорепетируем пока сцену здесь, вместо того чтобы болтать всякую чепуху. Вы же знаете, что экзамен через две недели.

    Арман. Давайте, золотце. Пьеса при мне, я с ней не расстаюсь ни на минуту.

    Они убирают ненужные предметы, ставят два стула для репетиции.

    Коломба. Может быть, вам скучно проходить со мною роль?

    Арман. Чудовищно скучно.

    Коломба. Если вам действительно слишком скучно, я могу попросить мсье Дюбарта. Думаю, что он-то не соскучится.

    Арман. Еще бы, душенька, ему скучать. Ну, давайте! Возьмем конец, он вчера решительно не шел. А потом прогоним всю роль. (Садится.)

    Коломба (подходит к нему). «А если, сударь, я скажу, что люблю вас?»

    Арман. «Я не поверю».

    Коломба. «А если я скажу, что очень страдаю?»

    Арман. «Да полноте, с такими глазками и страдать!»

    Коломба. «Откуда вам знать, что говорят мои глаза, если вы ни разу не заглянули в них».

    Арман (встает, заключает ее в свои объятья). «Ну вот, я гляжу в них!»

    Коломба (выдерживает его взгляд, потом стыдливо отворачивается). «О сударь, не заглядывайте так глубоко, прошу вас, а то я покраснею».

    Арман (декламирует, впрочем, довольно фальшивым тоном). «Девочка, маленькая девочка... Тебе захотелось поиграть в любовь. И ты сама попалась в западню, и ты удивляешься, впервые познав самое себя. И ты трепещешь в преддверии поцелуя. Ибо ты знаешь, дитя, что сейчас я завладею твоими губами, скажи, ведь ты тоже, как и я, сгораешь от желания поцелуя?»

    Коломба (роняет голову ему на плечо, шепчет). «О да, граф».

    Арман (глядит на ее голову, прильнувшую к его плечу, потом вздыхает уже не по-театральному). Здесь он ее целует. (Читает в тетрадке через голову Коломбы.) «Лошадей! Лошадей! Карету! Эй, баск! Шампанского! Люди! Люди! Сюда! Завтра я буду в Версале и припаду к стопам короля...». И так далее и тому подобное.

    Коломба (не меняя позы). Сегодня лучше, чем вчера?

    Арман (приподнимает ее лицо за подбородок). Мой ангел, вы дьявол. Где вы всему этому научились?

    Коломба. Просто я говорю так, как чувствую. Значит, играть пьесы не так-то уж трудно?

    Арман. Для вас - да, надо полагать. Раз вы играете так хорошо, вы, очевидно, воображаете себя в объятиях Жюльена?

    Коломба. О нет, нет! Он, бедняжка, никогда не говорил мне таких слов.

    Арман. Может быть, в объятиях Дюбарта?

    Коломба. Нет.

    Арман. Но все-таки вы сами чувствуете себя Коломбой?

    Коломба. Да. Другая Коломба, которая любит графа, как написано в пьесе.

    Арман. Стало быть, когда мы с вами будем проходить сцену прощания, вы почувствуете себя очень несчастной?

    Коломба. Не по-настоящему. Но все-таки мне захочется заплакать настоящими слезами.

    Арман. Жюльен уже доводил вас до слез?

    Коломба. Иногда.

    Арман. Когда вы плачете по ходу пьесы, вы о тех слезах думаете?

    Коломба. О нет! Эти совсем другие.

    Арман. Но катятся они так же?

    Коломба. За тем лишь исключением, что в глубине души я не чувствую себя по-настоящему грустной.

    Арман. Значит, когда вы плачете из-за Жюльена, вы чувствуете себя по-настоящему грустной в глубине души, как вы выражаетесь?

    Коломба. Разумеется, ведь это же в жизни!

    Арман. А вы уверены, что при нем вы никогда не плакали, ни одного раза не плакали, не будучи по-настоящему грустной в глубине души? Подходящий случай всегда подвернется.

    Коломба (недоверчиво). Почему вы об этом спрашиваете?

    Арман. Просто хочу расширить свои познания, мой ангелок. Не могу поверить, что, обладая такой прелестной способностью плакать по заказу, вы никогда не пытались этим воспользоваться.

    Коломба. Значит, вы считаете меня лгуньей?

    Арман. Какое противное слово! Надо быть наивным глупцом, моя дорогая, чтобы применять к женщине это слово. Или же надо, чтобы женщина пошла на грубое и глупое искажение истины... Но ведь истина для женщины - это нечто столь хрупкое, столь зыбкое, столь многогранное. Надо быть таким бревном, как Жюльен, чтобы воображать, будто истина - это обнаженная дама, которая выходит из колодца с карманным зеркальцем.

    Коломба (резко). Мне неприятно, когда вы плохо говорите о Жюльене.

    Арман. Почему?

    Коломба. Потому что он настоящий мужчина.

    Арман. Знаю, знаю, душенька. И женщины обожают настоящих мужчин... Без них они не могут играть свою игру. А вот с таким шалопаем, как я, все эти великолепные качества бесполезны... Признайтесь же, что это было бы скучно! Но как вы там ни играйте с настоящим мужчиной, вы убедитесь, что приятно и другое...

    Коломба. Что именно?

    Арман. Такие мужчины, как я. Те, которые знают, что к чему... Можно на минутку сложить оружие, шлепать в ночных туфлях... Не ходить вечно с оскорбленной миной, а смеяться, когда захочется... Как, должно быть, обременительно вечно быть женщиной! Я вам говорю это только потому, что мы здесь все свои!

    Коломба (хохочет). Вы ужасны, Арман!

    Арман (тихо). Не ужаснее вас, душенька! (Отходит.) Ну, давайте повторим в последний раз эту сцену, пока еще наши знаменитости не явились.

    Коломба. Как вам угодно. (Становится на место.) А если Дюбарта застанет меня в ваших объятиях?

    Арман. В любом случае пощечину ему дам я.

    Коломба (начинает). «А если, сударь, я скажу, что люблю вас?»

    Арман. «Я не поверю».

    Коломба. «А если я скажу, что очень страдаю?»

    Арман. «Да полноте, с такими глазками и страдать!»

    Коломба. «Откуда вам знать, что говорят мои глаза, если вы ни разу не заглянули в них».

    Арман. «Ну вот, я гляжу в них». (Встает, заключает ее в свои объятия и вдруг шепчет.) Демон! Скверный маленький бесенок! (Смущенно разжимает объятия; как-то по-детски мило - эта детскость еще отчасти сохранилась в нем вопреки цинизму.) И все-таки постараемся не причинять слишком сильной боли Жюльену.

    Стоят рядом, не смея взглянуть друг на друга. Занавес

    Действие третье

    Коридор, куда выходят артистические уборные, тот же, что и в первом действии, но публике он виден с другой стороны. Дверь уборной мадам Александры теперь в левой кулисе, а уборная Коломбы выходит направо. Мадам Жорж сидит на стуле в коридоре на том же самом месте. Жюльен шагает по коридору взад и вперед. Он в военной форме - в ярко-синей шинели с отогнутыми полами, в красных солдатских штанах, в кепи с помпоном, с винтовкой.

    Жюльен. (открывает дверь уборной). Это ее уборная?

    Жорж. Да.

    Жюльен (захлопывает дверь). И дома тоже никого нет.

    Жорж. Нужно же было явиться без предупреждения! Вас не ждали, мсье Жюльен.

    Жюльен. Нам дали отпускную на двадцать четыре часа, потому что у нас генерал сменяется. Я не успел предупредить.

    Жорж. Ну вот видите! А новый помягче прежнего будет?

    Жюльен. Думаю, один другого стоит.

    Жорж. Только не дерзите ему, мсье Жюльен. Надо со всеми говорить вежливо.

    Жюльен. Успокойся, Жорж. Солдату весьма редко выпадает случай быть невежливым с генералом.

    Жорж. А все-таки не следует быть смутьяном. Когда встретитесь с ним, мсье Жюльен, непременно снимите кепи.

    Жюльен. Богатая мысль! Да он велит меня расстрелять.

    Жорж. Неужто они такие строгие? С вами никогда не знаешь, на смех вы говорите или нет.

    Жюльен. И с ними тоже. Лучше уж я буду отдавать ему честь по всей форме. А она даже обедать не приходила?

    Жорж (машет рукой). Сами знаете, какая у актеров жизнь. Трудно своим временем располагать.

    Жюльен. В доме была какая-то женщина. Золовка консьержки, которой она платит, чтобы та вечерами присматривала за малышом.

    Жорж. Значит, мсье Жюльен, беспокоиться вам нечего, у ангелочка все, что нужно, есть. Тут уж ничего не скажешь - мадам Жюльен прямо образцовая мать: все свои гроши на него тратит. Вот недавно купила ему бурнусик шелковый с ручной вышивкой, должно быть, франков шестьдесят отдала! А вы знаете, ей жалованье повысили!

    Жюльен. Уже?

    Жорж. Теперь платят десять франков в день. Надо сказать, что в репризе у нее теперь роль куда длиннее: целых двадцать три строчки. Для дебюта прекрасно! Сколько всего произошло за эти три месяца, что вас не было!.. Мадам Жюльен вам писала?

    Жюльен. Не слишком часто.

    Жорж. Сначала «Женщина и змея», ну и провал был, ужас! Мсье Наш Дорогой Поэт с горя захворал. Они с Мадам такого друг другу наговорили... Я прямо со стыда сгорела! Такие люди, знаменитости, и чтобы подобные гадости говорили, просто не верится... В конце концов они подрались в ее уборной, как грузчики. Она ему закатила оплеуху, а мсье Наш Дорогой Поэт сорвал с нее парик! И все-таки пьеса выдержала только тридцать представлений. Я ему говорила: слишком уж много переодеваний в вашей пьесе. Да разве костюмершу послушают... А главное - я на репетициях не плакала. А раз я не плачу, редко когда пьеса хорошо проходит. В конце концов они все-таки помирились. Мсье Наш Дорогой Поэт и Мадам решили отыграться на ихней «Маршальше любви». Когда у них что проваливается, они всегда «Маршальшу» ставят, потому что уж очень она большой успех имеет. Только три переодевания, зато все костюмы в стиле Людовика Пятнадцатого. А такой костюм меньше чем за десять минут не приладить.

    Жюльен. Она всегда приходит с запозданием?

    Жорж. Кто?

    Жюльен. Коломба.

    Жорж. У нее выход в начале первого акта, так что не запоздает. Разве что мсье Арман повез ее обедать и доставит в карете в последнюю минуту.

    Жюльен. Арман возит ее обедать?

    Жорж. Иногда возит бедняжку. Или мсье Дюбарта. Редко бывает, чтобы первый любовник был таким любезным с дебютанткой. А уж он тем паче, он панибратства не терпит. Зато с ней, ну, чисто мед. Да и Наш Дорогой Поэт тоже: вечно цветы, комплименты, будто она первые роли играет. И мсье Дефурнет тоже, даже он с ней вежливо обращается. Нет, худого о них ничего не скажешь! Так они с ней все мило обходятся!

    Жюльен. Правда?

    Жорж. Само собой. Видят, бедная молоденькая дамочка, да еще муж у нее уехал, как же такую не пожалеть! Вот и стараются ее развлекать. У них доброе сердце, ничего не скажешь!

    Жюльен. Надо полагать!

    Жорж (подходит к нему ближе). И потом, между нами говоря, мсье Жюльен, главное, они это ради вас делают. Чтобы вы не тревожились, что она одна. Ох, и любят они вас, хоть и характер у вас скверный. Достаточно посмотреть, как они с мадам Жюльен обходятся, и сразу видно - потому что вас очень любят.

    Ласюрет (кричит, появляясь в конце коридора). Через десять минут начинаем!

    Жорж. Ох, матушки! А Мадам еще нету. И мадам Жюльен тоже.

    Ласюрет. Знать ничего не желаю! Я выполняю свои обязанности. И по ресторанам не обедаю. (Кричит.) Через десять минут начинаем! (Замечает Жюльена и сразу меняется в лице.) А-а, мсье Жюльен. Какой сюрприз. Значит, вас отпустили?

    Жюльен. Да, ты же сам видишь.

    Ласюрет. Красивая жизнь пошла теперь во французской армии! Гуляют когда хотят. Не то что в мое время! (Одновременно робко и притворно благодушно.) Значит, явились подышать театральным воздухом, мсье Жюльен?

    Жюльен. Да. (Пауза.) Я получил твое письмо, Ласюрет.

    Ласюрет (слегка побледнев, хихикает). Ах вот как, уже получили, мсье Жюльен.

    Жюльен. Вчера вечером.

    Ласюрет (помолчав, почти беззвучно). До чего же хорошо работает почта, даже не верится!

    Жюльен. Спасибо, что написал.

    Ласюрет (хихикает, глазки его бегают). Не за что, просто последние новости театральной жизни! Я полагал, что вам лучше быть в курсе дела.

    Жюльен. Да. Пять минут у тебя есть? Давай зайдем в кафе, пропустим стаканчик.

    Ласюрет. Сейчас? Дело в том, что скоро начнется спектакль. Да и мне надо переодеться, нынче вечером я играю маршала Вилардье во втором действии... Трулазак сломал себе руку.

    Жюльен (берет его за локоть). Тогда зайдем сюда. Это ненадолго.

    Ласюрет. Пожалуйста, я зайду, но предупреждаю, это ее уборная.

    Входят в уборную Коломбы. Издали доносится крик: «Жорж!»

    Жорж (Семенит по коридору). Вот и мсье Дюбарта.

    Дюбарта (появляется на пороге своей уборной в марокканском бурнусе и в кальсонах, продолжая гримироваться). Принеси мне сорочку. Крошка пришла?

    Жорж. Еще нет, мсье Дюбарта. А знаете, какой приятный сюрприз: они дали отпуск мсье Жюльену на целых двадцать четыре часа!

    Дюбарта. У, черт!

    Жорж. Я уже ему сказала, как вы во время его отсутствия были милы с мадам Жюльен. Он, бедняга, даже растрогался! Чуть не заплакал. (Закрывает дверь уборной.)

    Дальнейшего разговора не слышно.

    Жюльен (в уборной Коломбы ждет конца их диалога; внезапно хватает Ласюрета за отворот пиджака). Кто он?

    Ласюрет. Ах вот оно что! Уже началось, мсье Жюльен. Слишком большая роскошь сразу же войти в роль, да еще так уверенно. Эта роль - роль рогоносца - трудная и не всем удается, этому надо учиться.

    Жюльен. Говори, или я уложу тебя на месте!

    Ласюрет. Вот так сразу? Все вы на один лад! Уложу, убью, а кого - не важно! Ох уж эти мне дебютанты... Роль рогача, мсье Жюльен, не такая-то простая, это серьезная роль, в ней десятки нюансов. Тут целый ритуал существует, вроде бы балет. Шаг вперед, шаг назад, пируэт, передышка, чтобы собраться с силами; шаг вперед, шаг назад, пируэт. И не надейтесь, пожалуйста, сразу влезть в шкуру рогача, - это целое искусство.

    Жюльен (хватает его за горло). Я тебя удушу, если не скажешь!..

    Ласюрет. Ерунда! А дальше что? Что вам это даст? Да вы просто статист... Хотите показать самому себе и публике свое мужское достоинство... Пустой номер! Да не давите так, мсье Жюльен! Не давите, это ни к чему. Во всяком случае, не я... Я слишком уродлив. Хоть в этом вы можете быть уверены. (Жюльен отпускает его. Приводит свой туалет в порядок.) Не пожимайте плечами. Хоть в одном вы убедились, а это уже немало. Ведь с каждым днем будет все меньше вещей, в которых вы сможете быть уверены.

    Жюльен. Почему ты послал мне письмо?

    Ласюрет. Потому что я человек чувствительный. Мне было горько. Я вас очень люблю.

    Жюльен. И не можешь назвать мне имя?

    Ласюрет. Нет.

    Жюльен. С кем она обычно выезжает?

    Ласюрет. Ага, начинается! Приятно слышать. Образцовый рогоносец обязан действовать методически. Это азбука его ремесла. К сожалению, мои скромные сведения вряд ли вам помогут. Просто наперсник в трагедии. И только. Интуиция, озарение - все это должно идти от вас. (Пауза.) Их четверо.

    Жюльен (вздрагивает). Четверо?

    Ласюрет. Возможно. Но полной уверенности нет. Чего захотели! Арман, Дюбарта, Наш Дорогой Поэт, да-да-да, из Французской академии, и даже сам мсье Дефурнет, директор. Весь цвет театра... Если угодно, пренебрежем парикмахером, хотя он причесывает ее чаще, чем то требуется. Впрочем, такой тип мужчины нравится дамам. Хорошо развитая мускулатура - обстоятельство немаловажное.

    Жюльен. От него воняет.

    Ласюрет. Хищным зверем. А это тоже со счета не скинешь. Дамам нравится... Основная аксиома: рогоносец должен отказаться от собственного нюха, от собственного зрения. Слепо доверяясь своим мужским представлениям, он может сбиться со следа. Большинство рогоносцев топчутся на месте, ибо почему-то уверены, что любовник жены обязан прийтись по вкусу и мужьям.

    Жюльен. Значит, с парикмахером пять?

    Ласюрет. Не надо так пугаться. Я знавал одного капитана, которым подозревал всю свою роту. Вообразите, каково приходится обманутым полковникам!

    Жюльен. Я убью всех пятерых!

    Ласюрет. Это выполнимо, но слишком суммарно. Предположим даже, что настоящий любовник попадет в число этих пятерых, никакого удовлетворения вы не получите. Трагедия рогоносца - это, в сущности, человеческая трагедия, желание знать. А стрельба - это уже позже. Стрельба - это роскошь. Прежде всего знать.

    Жюльен. Когда она придет, я сам спрошу ее.

    Ласюрет. Милый юноша! Никак не расстанется со своими иллюзиями! Но в таком случае можете быть уверены - вы никогда ничего не узнаете.

    Жюльен (со стоном). Но Коломба любит меня, любит!

    Ласюрет. Возможно. Но только не думайте, что это упростит ваш случай.

    Жюльен. Я, как последний идиот, оставил ее одну в этой растленной среде! Одну, беззащитную, как птичку...

    Ласюрет. Да, но орнитологи смогут вам подтвердить, как трудно по-настоящему постичь птичьи нравы.

    Жюльен. Что ж тогда делать?

    Ласюрет. Вы преуспеваете в благоразумии. Прежде всего воспользоваться советом бывалых людей. А совет вам крайне нужен в том странном мире, который в скором времени пышно расцветет вокруг вас... Вот сейчас она войдет, улыбнется, поцелует вас и - берегитесь! - все вдруг покажется вам вполне естественным, даже слишком естественным... Жизнь рогоносца становится причудливой: совпадения, удары судьбы прямо так и кишат, не сравнить ни с чьей другой жизнью. Письма, которые вообще не доходят пли доходят слишком быстро, телефонные звонки, когда на том конце провода никто не отвечает, какие-то еще вчера незнакомые вещицы, обнаруженные сегодня на комоде, друзья, с которыми вы не виделись лет десять и которые стараются удержать вас у себя целый вечер. Словом, все, что в обычной жизни хранит некий налет тайны, все, что необъяснимо, вдруг становится абсолютно ясным. Все, слышите, все будет разъяснено вам в подробностях! С научной, математической, шерлок-холмсовской точностью, и как бы вы ни бились, все алиби будут безупречны! До гнусности безупречны. И тогда вы попались! Жизнь, честная жизнь была разумно-загадочной, отныне она будет самым непостижимым образом давать ответы на все. Но берегитесь! Каждый такой ответ обернется для вас новыми вопросами. Попались! Как крыса! Тут уж не вырвешься! Служащий газовой компании, который явился слишком рано поутру, будет уже не просто служащим, а новым вопросом; шляпка, которую она себе купила накануне, - тоже новый вопрос; песенка, которую она мурлычет, - тоже вопрос; ее молчание, цвет ее губной помады - еще один вопрос. А вопросы, они, как ожерелье из жемчуга, - жемчужины нанизываются друг за другом, сплетаются, как японские игрушечные цветы. И нет никаких причин где-то сделать передышку. Вы превратитесь в живой вопрос с двумя крылышками, станете огромным вопросительным знаком, и этот знак вопроса будет неутомимо жужжать и появляться в самые неподходящие моменты.

    Жюльен. Нет, я ни о чем ее не спрошу!

    Ласюрет. Спросите! И когда вы перестанете задавать ей вопросы - это будет еще не конец. Вы начнете задавать вопросы самому себе. Будете сомневаться во всем, и под конец поверите, что, может быть, все это вы выдумали сами, вплоть до того дня, дня гала-представления, - а он неизбежно наступит, - когда вы, стоя в одиночестве перед зеркалом, спросите себя, как последний дурак, уж не ваша ли, в сущности, это вина и не сами ли вы этого захотели. Вот в этот-то день вы и дозреете - станете настоящим рогачом. А не просто обманутым муженьком третьего сорта. И лежала или нет мадам Коломба в чужой постели, станет уже несущественной деталью. (Прислушивается.) Тише. Вот она! Теперь одно из двух, мсье Жюльен: или я буду вам помогать, ежели вы этого хотите, и вы будете меня слушаться, или же барахтайтесь в этом болоте без меня.

    Жюльен. А что делать?

    Ласюрет. Прежде всего спрятаться. Вторая аксиома - прятаться всегда и везде! Рогоносец должен видеть все, но сам обязан быть невидимым.

    Жюльен растерянно оглядывается. Голоса приближаются.

    Жюльен. А куда?

    Ласюрет (распахивает шкаф и заталкивает туда Жюльена). Да в шкаф же, как все рогоносцы!.. Можете пока вдыхать аромат ее платьев. Это напомнит вам счастливые времена. (Запихнув Жюльена в шкаф, поспешно выходит в коридор, кричит.) На сцену, на сцену! Первое действие начинается.

    Стремительно входит мадам Александра в сопровождении своей свиты.

    Мадам Александра. Да не орите вы, болван! Подымут занавес, когда я буду готова! Вы опять нынче вечером заменяете Трулазака?

    Ласюрет. Да, Наша Дорогая Мадам.

    Мадам Александра. Веселенькие дела! (Исчезает в своей уборной.)

    Входит Коломба.

    Коломба (кричит). Где он? Где же он? (Заглядывает в свою уборную, там никого нет, снова кричит.) Жорж! Жорж! Где Жюльен? (Снова входит в уборную и видит вылезающего из шкафа Жюльена. Бросается в его объятия с криком.) Дорогой мой! (Смотрит на него.) Откуда ты взялся?

    Жюльен. Из шкафа.

    Коломба. А зачем ты залез в шкаф?

    Жюльен. Чтобы тебя разыграть.

    Коломба (прижимая его к себе так, что он еле дышит). Дорогой мой! Какое счастье! Если бы ты только знал! Как бесконечно долго тянулась наша разлука.

    Жюльен (тихо). Еще дольше, чем тебе кажется.

    Коломба. Но ты был все время занят! Тебе было что делать. Учение, стрельба, кругом марш по всей форме, отдавать честь офицерам... А твоя маленькая женушка была совсем одна и ждала тебя. Как хорошо! До чего же хорошо! И какой красивый получился из тебя солдат! Прямо генерал!

    Жюльен. Пока еще не генерал. Но все-таки повезло - синий цвет мне к лицу.

    Коломба. Они хоть собираются повышать тебя в чине?.. Я знаю... словом, Наша Дорогая Мадам знает кое-кого из министерства... Можно было бы им написать...

    Жюльен. Спасибо.

    Коломба. Они здорово тебя гоняли, милый? Садись. Садись сейчас же. Ты, должно быть ужасно устал. (Садится к нему на колени.) Сколько они заставляют вас проходить за один раз?

    Жюльен. По двадцать рять километров.

    Коломба. Но на обратном пути разрешают ехать в трамвае?

    Жюльен. Нет.

    Коломба. И вам приходится самим следить за своим бельем и возиться с хозяйством?.. Ну и жизнь! Понятно, что у тебя не хватало времени думать обо мне!

    Жюльен. Напротив. Я думал о тебе все время.

    Коломба. Все так говорят! Но когда вас, мужчин, сгоняют вместе, вы только и думаете, как бы поболтать о разных гадостях. О милый, все эти ночи без меня... Правда, ведь кровать казалась тебе ужасно широкой?

    Жюльен. Она, знаешь ли, узенькая.

    Коломба. Вот видишь, для тебя это просто каникулы. Как говорится, свалил тяжесть с плеч. Все-таки передышка, снова почувствуешь себя свободным, молодым! Тем хуже для твоей бедной женушки, которая проводит все ночи одна, а если замерзнет, кладет в постель грелку. Какие же все-таки мужчины эгоисты!

    Жюльен. А как малыш?

    Коломба. Хорошо! Нравится тебе мой коричневый костюмчик?

    Жюльен. Очень красиво, но, должно быть, дорого стоит.

    Коломба. Нет-нет. Почти совсем задаром. Я нашла тут одну портниху, которая делает мне скидку и шьет в кредит. Впрочем, знаешь, я теперь много зарабатываю. Могу даже тебе переводить небольшие суммы, чтобы ты в Шалоне немного покутил. А ты пропьешь их с девочками! Знаем мы вас! Мужчины потому так и дорожат военной службой, что могут избавиться от нас. Твой Дерулед, который требует увеличения сроков военной службы до трех лет, очевидно, ужасный бабник, хуже всех других - вот в чем секрет!

    Жюльен. В Шалонском лагере, знаешь ли, не так уж много девиц.

    Коломба. Знаю. Знаю. Я нарочно наводила справки: вам иногда дают увольнительную на ночь. Воображаю, что вы там вытворяете! Уверена, что ты меня обманывал. И не говори нет, все равно солжешь.

    Жюльен. Представь, нет. (Естественным тоном.) А ты, Коломба?

    Коломба. Я, дорогой, я? Не смеши меня! У меня и времени бы не хватило! Знаешь, в новой пьесе у меня двадцать пять строк. Ужасно много работы. А ты пойдешь в зал, похлопаешь мне? Увидишь меня в костюме маркизы. И не узнаешь своей жены. Мне будет ужасно страшно, что ты в публике! О миленький мой, любимый, как хорошо, что ты приехал. А вид у тебя прекрасный.

    Жюльен. Да.

    Коломба (целует его и встает с его колен). А все-таки хорошо не видеться некоторое время, потом особенно приятно встретиться. Разреши, я переоденусь. Сейчас подымут занавес. Я опаздываю. (Скрывается за ширмами.)

    По мере того как она переодевается, то и дело мелькает ее обнаженная рука, развешивающая одежду на ширме.

    Голос Коломбы. А на сколько тебя отпустили?

    Жюльен. На двадцать четыре часа.

    Голос Коломбы. Только на двадцать четыре? А нельзя ли сказать, что ты опоздал на поезд?

    Жюльен. Нет.

    Голос Коломбы. Но, дорогой, это же ужасно! И как назло именно сегодня вечером меня пригласили ужинать очень влиятельные люди - они могут быть мне полезны, но сейчас это слишком долго объяснять, - а завтра днем у меня репетиция!

    Жюльен. Не ходи с ними ужинать, чего же проще.

    Голос Коломбы. О Жюльен, миленький, это невозможно! Речь идет о всем моем будущем!

    Жюльен. И о моем тоже. А будущего солдату, да было бы тебе известно, отпущено немного.

    Голос Коломбы. Не говори глупостей. Тебе еще дадут увольнительную, а мне, возможно, другого такого случая не представится. Речь идет об очень влиятельных людях, которые могут устроить мне контракт в «Фоли-Бержер». Там нужна молоденькая актриса моего амплуа, которая бы изображала налог на прибыль в ближайшем ревю... Но, милый, я буду совсем одетая, иначе я бы не согласилась даже попробовать. «Налог на прибыль», сам понимаешь, что это такое! Говорят, на меня наденут меха стоимостью в две тысячи франков, а обнаженной будет только нога. Нога - это же пустяки. Пойми, это не имеет ничего общего с девчонками, которых нанимают, чтобы они показывали груди.

    Жюльен (встает и вдруг кричит). Не смей говорить обо всей этой грязи! Сегодня вечером, Коломба, мы пойдем домой.

    За ширмами молчание.

    Голос Коломбы (после паузы). Ну ясно, не успел вернуться и уже кричишь.

    Жюльен (кричит). Кричу и буду кричать! Да, буду и вдобавок еще все разнесу, если понадобится. Но, клянусь, так это тебе не сойдет!

    Коломба (выходит из-за ширмы полуголая, в панталончиках и корсете, и, скрестив руки на груди, невинно). Но в чем дело, дорогой?

    Жюльен (кричит, он нелеп). Ты отлично понимаешь, что я имею в виду! Не разыгрывай оскорбленную невинность.

    Коломба (ясно глядя на него). Да нет, милый, я ничего не понимаю.

    Дюбарта полуодетый выходит из своей уборной и стучит в дверь Коломбы.

    Дюбарта. Тук! Тук! Тук! Ты здесь, кошечка? Я хотел тебя предупредить, что надо быть очень осторожной. (Приоткрывает дверь и видит Жюльена.) О, простите!..

    Жюльен. Пожалуйста.

    Дюбарта. Ну как, удачно проводите отпуск?

    Жюльен. Да.

    Дюбарта. Браво! А ты знаешь свои куплеты, кошечка?

    Коломба. Да, мсье Дюбарта.

    Дюбарта. Браво! Браво! Браво! Посмотрим нынче вечером. (Уходит так же, как и вошел.)

    Жюльен. Почему он зовет тебя «кошечка»?

    Коломба. Не знаю. Потому что он очень любезный человек. Он мне много помог в работе над ролью.

    Жюльен. И почему-то говорит тебе «ты»?

    Коломба. В театре все на «ты». Не мне тебя этому учить. Он на «ты» также и с твоей матерью.

    Во время их разговора появляется озабоченный и важный Дефурнет. Потихоньку стучит в дверь уборной Коломбы.

    Дефурнет. Тук! Тук! Тук! Вы здесь, мышка?

    Жюльен (ворчливо). Теперь уже мышка...

    Дефурнет. Я только хотел сказать, мышка, что надо быть поосторожнее, потому что... (Открывает дверь и видит Жюльена.) О, простите!..

    Жюльен. Пожалуйста.

    Дефурнет. Простите, простите. Я пришел сообщить твоей жене одну вещь. Ну как твои дела?

    Жюльен. Все благополучно.

    Дефурнет. У тебя хороший вид.

    Жюльен. Спасибо. Вы уже не первый мне это говорите.

    Дефурнет. Я хотел вам сообщить, что сегодня начнем без опозданий, слышите, без опозданий! (Уходит так же, как и пришел.)

    Жюльен. «Мышка»! Тоже мне! Старая калоша! Что за гадость!

    Коломба. Ох, какой ты! Всюду видишь одну только грязь! Не хочешь, чтобы меня звали кошечкой, не хочешь, чтобы меня звали мышкой, а как прикажешь меня звать? В конце концов, не могу же я требовать, чтобы они величали меня мадам!

    Жюльен. Как ты могла сдружиться с этими шутами?

    Коломба. Вовсе я не сдружилась. Просто вижу их каждый день, работаю с ними. Не все могут позволить себе такую роскошь, как ты, - быть нелюбезным с целым светом. Сам видишь, к чему это привело. А почему? Потому что у тебя никогда не было друзей. И потом, с этими шутами, как ты выражаешься, мне весело. А до сих пор не так-то часто приходилось веселиться.

    Жюльен (кричит). Неправда! Не может тебе быть с ними весело!

    Коломба. А тебе откуда это известно?

    Жюльен. Потому что я знаю тебя лучше, чем ты сама себя знаешь, Коломба.

    Коломба (смотрит на Жюльена, жестким тоном). Ты в этом уверен?

    Жюльен. Да. И, клянусь тебе, в конце концов ты станешь такой, какая ты есть, хочешь ты того или нет.

    Коломба (глядит ему в лицо; она вся замкнулась, как враг. Шепчет). Бедный мой Жюльен!

    Бесшумно в своих шлепанцах входит Жорж.

    Жорж. Ну как, голубки, довольны, что повидались?

    Жюльен (отходя от Коломбы). Мы в восторге.

    Жорж. И впрямь славно повидать свою женушку, особенно если все в один голос твердят, что она прелесть и каждый хотел бы ее заполучить. На-кася выкуси, она не для других. Комплименты - пожалуйста, сколько угодно, но и только. Бережет себя для муженька. (Оправляет на, Коломбе юбку.) Вы посмотрите, какие у нас грудки, мсье Жюльен. Так и съела бы! Похоже, что эту моду на большое декольте, чтобы все было видно, специально для нее изобрели. А Нашей Дорогой Мадам приходится в лифчик железные полоски вшивать, чтобы держалось. А здесь бояться нечего: прямо пышки! Ну ясно, поэтому она на сцене такой успех имеет! Мсье Наш Дорогой Поэт думает, что публика его красивые стишки слушать ходит. Как бы не так! Только ему об этом не говорите - это чтобы на мадам Коломбу посмотреть, самые важные господа в очереди стоят за билетами! Женщины тоже. Им бы и не хотелось, да кавалеры их с собой тащат. Мы-то, костюмерши, все знаем, что в театрах говорят. По всему Парижу слух пошел, что есть, мол, такая многообещающая дебютантка! Только об этом и разговоров! Должно быть, вам приятно, мсье Жюльен, что у вашей женушки такой успех!

    Жюльен. Я просто лопаюсь от восторга. Просто вне себя от счастья.

    Жорж.. Да еще денежки идут. В скором времени сможете себе сидеть и в потолок плевать, она всю семью прокормит.

    В коридоре появляется Наш Дорогой Поэт.

    Наш Дорогой Поэт (осторожно скребется в дверь). Тук! Тук! Тук! Вы здесь, волчоночек?

    Жюльен (кричит). Да, я здесь!

    Наш Дорогой Поэт (подскакивает, услышав мужской голос). Простите, простите! Тысячу раз прошу извинения! Я только хотел сказать, что надо быть начеку... (Спохватывается.) Да нет, нет, ничего. Сам не знаю, что говорю. Или, вернее, все это чисто нервное: в зрительном зале король Испании. Играйте сегодня вечером получше, дорогая мадам. И еще раз простите великодушно. Ухожу, а вы одевайтесь. (Уходит так же, как пришел.)

    Жюльен. Теперь уже волчоночек! Так они всех зверей переберут. Просто басни Лафонтена. Как ты позволяешь этому шуту звать тебя волчоночком? Я же запретил тебе с ним разговаривать.

    Коломба. Но ведь он автор пьесы!

    Жюльен. А мне-то какое дело! Кошечка, мышка, волчоночек! А дальше как? И почему они все требуют, чтобы ты была начеку? Из-за меня, что ли?

    Коломба (внезапно замыкаясь). Я не понимаю, на что ты намекаешь. Какой ты надоедливый, Жюльен!

    Жюльен. И ты им улыбаешься, ты складываешь сердечком свои накрашенные губы, ты мурлычешь! Вытри губы. Немедленно вытри губы! Не могу я видеть тебя такой!

    Жорж (удерживает его). Но, мсье Жюльен, вы же ей весь грим испортите! Такое уж у нее теперь ремесло - нравиться! Не запретите же вы ей в самом деле быть хорошенькой и улыбаться! Да еще заводите споры перед самым выходом на сцену; ведь у вас самого мамаша актриса. Посмотрите на нашего ангелочка... У нас уже слезки на глазах. Вот сейчас размажутся ресницы, веселенькая будет история! Да не слушайте вы его, мадам Жюльен, все мужчины одинаковы, разве они что понимают! Когда я начинала в театре в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, то же самое было. Пригласили меня в «Комеди Франсэз». «Костюмерша? - это мне мой благоверный говорит: - А он, твой... ну, эта долговязая гадина, сам костюм надеть не может, что ли? Пойду и укокошу твоего директора!..» Да-да, мадам Жюльен, поверил сплетням! На что это похоже! Нашли бы в один прекрасный день несчастного мсье Кларети мертвым, и так бы он и не понял, почему и за что его убили, а ведь такой он всегда был вежливый, благородный!

    Жюльен. А теперь оставь нас одних, Жорж.

    Жорж. Дудки! Не пойду, а то вы ее до слез доведете. В конце концов, некрасиво вы поступаете, мсье Жюльен. Вы взгляните на этого херувимчика, да ведь ее хоть сейчас в рай; ничего худого она не делает, а вы ее как последнюю ругаете. Вот что я вам скажу: не заслужили вы такой женушки, мсье Жюльен. Слишком она для вас красива и добра!

    Жюльен (хватая ее за руку, тащит к двери). Уйдешь ли ты, черт бы тебя взял, если я говорю!

    Жорж (пока Жюлъен волочит ее к дверям). Теперь уже и рукоприкладство пошло! Вот видите, мадам Жюльен, все они одним миром мазаны! Только и умеют, что драться. Разве они, мужчины, нас когда поймут!

    Жюльен выставляет ее за дверь и поворачивается к Коломбе. Жорж подслушивает под дверью, и постепенно к ней присоединяются остальные, образуя у двери немую группу, - тут парикмахер, педикюршик, Ласюрет в костюме эпохи Людовика XV и прочие актеры.

    Жюльен. Кто он?

    Коломба. Да о ком ты спрашиваешь, мой дорогой?

    Жюльен. О твоем любовнике.

    Коломба (ясным взглядом, смотрит на него). Ты бредишь, Жюльен, у меня любовника нет.

    Жюльен (хватает ее за запястье и орет; он смешон). Я хочу знать его имя. Немедленно знать! Говори!

    Коломба. Но, дорогой, как же я могу назвать тебе имя, если я сама его не знаю?

    Жюльен. Бесполезно отрицать, Коломба. У меня доказательства на руках. Я знаю, у тебя есть любовник. Тебя видели, за тобой следили и... написали мне.

    Коломба (вырывает руку и злобно кричит). Кто посмел тебе написать?

    Жюльен. Вот видишь, ты испугалась. Смутилась. Незачем дальше разыгрывать удивление. В кармане у меня письмо, где все написано черным по белому. Признавайся же.

    Коломба. Я хочу знать, кто тебе написал!

    Жюльен. Это тебя не касается.

    Коломба. Анонимное письмо, разумеется? В театре все друг друга ненавидят, все друг другу завидуют. Допроси их, как полицейский, раз ты уж вступил на этот путь, иди собирай сплетни у консьержки или за кулисами, и ты узнаешь обо мне еще многое, бедный мой Жюльен. Мне не одного, а десяток любовников припишут. Спасибо еще, если не обвинят во всех смертных грехах. Писание анонимных писем - это их любимое занятие в ожидании новой роли, которую им не дают. Ты с малых лет вертелся за кулисами, думаю, тебе следовало бы знать это самому. Но гораздо легче поверить любой грязной сплетне, чем собственной жене. Права всегда окажется первая попавшаяся злобная сплетница или первый попавшийся маньяк, сумевший возбудить твою идиотскую ревность и задеть твое самолюбие. Вот кому верят, если даже письмо не подписано. А не мне! (Меняет тон, в голосе слышатся слезы.) Ни те два года, что мы жили так счастливо, ни верность, которую я тебе хранила, когда ты был беден, а я мыла посуду, все это, попятно, в счет не идет. Неужели ты, дурачок, думаешь, что сейчас впервые за мной стали ухаживать? Неужели ты не знаешь, что когда я зимой, без перчаток, с тремя франками шла на рынок, на каждом перекрестке кто-нибудь непременно предлагал мне безбедное счастливое существование, платья, выезды - словом, все то, чего мне хотелось? Неужели ты думаешь, что если бы я намеревалась тебе изменить, мне нужно было ждать твоего отъезда? Я всегда умела за себя постоять, я хранила себя для тебя, даже когда дома у нас нечего было есть, а был только супчик для малыша, - и мы вместо обеда жались друг к другу, любуясь ласточками под застрехой. Забудь эти дни, забудь все и грязни меня. О боже, боже, как я несчастна! (Рыдая, падает в кресло.)

    Жюльен (стоит неподвижно. Вид у него глупый; бормочет). Прости меня, Коломба.

    Коломба (сквозь слезы). Прости, легко сказать, прости... Уже поздно. Я знаю, ты веришь любому, только не мне.

    Жюльен. Я хочу тебе верить.

    Коломба (сквозь слезы, равнодушным тоном). А письмо подписано?

    Жюльен. Да.

    Коломба. Назови мне имя этой дряни. Ох, если я ее поймаю, ее шиньону не поздоровится.

    Жюльен. Мне писал мужчина.

    Коломба (задумалась на мгновение, потом восклицает). Знаю, кто это! О подлец! Жалкий идиот! Неужели ты не понимаешь, что этот грязный тип написал тебе, чтобы мне отомстить, он делал мне грязные предложения, а я поставила его на место!

    Жюльен (подскакивает от неожиданности). Кто делал грязные предложения? Кто? Сейчас же назови его имя! Я требую!

    Коломба. Нет. Сначала ты скажи его имя, тогда я увижу, он написал или нет. Назови мне только первую букву, и я угадаю. Начинается на «П», верно?

    Жюльен. Нет.

    Коломба. Тогда значит, на «Р». Это он, он, я теперь точно знаю, писал этот противный верзила!

    Жюльен. Ни на «П», ни на «Р».

    Коломба (растерянно). Но ведь не на «В»? Он способен на все, особенно если женщина ему откажет, но слать письма ее мужу - нет!

    Жюльен. Ни на «П», ни на «Р», ни на «В». Значит, существует трое мужчин, которые могли мне писать?

    Коломба. Не трое, а все подряд, мой козленочек! Все, которых хлопаешь по рукам, когда они в коридоре пытаются обнять тебя за талию; все, которым смеешься прямо в лицо, когда они шепчут тебе на ухо разные гадости, уверяют, что страстно тебя хотят. Все мужчины подряд! Неужели ты воображаешь, что они могут оставить в покое молодую женщину, если она одна и к тому же хорошенькая?

    Жюльен (рычит). Я хочу знать их имена! Знать имена всех! Я найду их и уложу всех до единого - одного за другим. А ну, называй имена, называй немедленно! Я требую!

    Коломба. Но, бедняжечка мой, тебе понадобится алфавитный справочник! Все вы одинаковы! Все вы кобели, все бегаете за первой попавшейся юбкой. Кобели - те хоть довольствуются тем, что подымут у тумбы ногу. Зато мужчины... Не строй из себя святую невинность! Сам-то ты небось не слишком стеснялся! Когда ты ходил давать уроки музыки, я за тобой не бегала. Я стирала дома пеленки.

    Жюльен. С тех пор как я тебя полюбил, Коломба, я ни разу не взглянул ни на одну женщину.

    Коломба. Как бы не так! Все это говорят! А близнецы барышни Пэнтейль, когда они под твоим руководством разыгрывали в четыре руки вальс из «Фауста»?

    Жюльен (пожимает плечами). Им же было по пятнадцать лет.

    Коломба. Вот именно! Правда, черненькая косила, но вторая ломака с испуганной физиономией и бюстиком? Косенькая валяла что ни попадя, ты ее никогда не поправлял, зато вечно возился с другой, показывая, как ставить пальцы, наклонялся к ней. Не отрицай, не отрицай! Я в то время тоже получала письма, однако молчала.

    Жюльен. Барышни Пэнтейль! Какая ерунда!

    Коломба. А булочница?

    Жюльен (тупо). Булочница?

    Коломба. Да! Булочница! Не притворяйся, пожалуйста, что не помнишь! Ты никогда не желал ходить за покупками, только за хлебом всегда сам бегал. А она никому не отпускала товар в кредит, лишь одному тебе, когда мы сидели без денег. Такая жирная блондинка с огромными грудями! Ты мне отвратителен, Жюльен! Как я несчастна! Лучше бы мне умереть! (Рыдает, сидя в кресле.)

    Жюльен безмолвно и ошалело стоит рядом. В коридоре понимают, что положение изменилось и настало время действовать. Жестами убеждают парикмахера, хотя он не особенно склонен их слушать, войти в уборную и положить конец сцене.

    Парикмахер (стучит и распахивает дверь). Мадам Коломба. Занавес сейчас подымут. Поправить прическу?

    Коломба (сквозь слезы). О миленький Люсьен, обязательно! Должно быть, у меня ужасный вид. (Жюльен принюхивается к парикмахеру. Подозрительно вертится вокруг них, пока парикмахер причесывает Коломбу, а та улыбается ему в зеркало.) Вы просто ангел, миленький мой Люсьен. Вы хоть умеете делать женщин красивыми! Я плакала, посмотрите, какое у меня лицо.

    Парикмахер. Можете смело плакать, мадам Коломба, все равно будете сиять как солнышко. Работать с вами одно удовольствие.

    Коломба (вздыхает). Ах, какое счастье, что у меня есть вы, миленький мой Люсьен.

    Жюльен. Скажите-ка, старина...

    Парикмахер (оборачивается, держа гребенку в руке). Да, мсье Жюльен?

    Жюльен. Скажите, неужели так долго поправить прическу?

    Парикмахер. Зависит от обстоятельств...

    Жюльен. Каких обстоятельств? И разве нельзя обойтись одной гребенкой? При чем здесь руки?

    Парикмахер. А локоны, мсье Жюльен?

    Жюльен. А ну, убирайтесь прочь! Убирайтесь немедленно, а то я вам устрою локоны. Да еще массаж сверх программы!

    Парикмахер (оскорблен). Мсье Жюльен, я артист!

    Жюльен. И я тоже! Уходите-ка. Через пять минут я вас найду, и мы с вами поговорим как артист с артистом. (Подталкивает его к двери, оборачивается и кричит.) Надеюсь, это все-таки не он?!

    Коломба (безмятежно смотрится в зеркало). Кто «он», дорогой?

    Жюльен. Твой любовник. От него воняет, и руки у него, как слизняки. Как ты можешь терпеть, чтобы он касался тебя? Отвечай, Коломба, а то я устрою скандал. Это он или нет? Впрочем, это было бы чересчур нелепо!

    Коломба (выпрямляется и кричит). Ах, теперь я знаю, кто тебе писал. Это «З».

    Жюльен. Вовсе не «З».

    Коломба. Лжешь, ты солгал, что тебе писал мужчина, просто чтобы сбить меня с толку! Писала женщина. Если только можно назвать такую женщиной! Я видела, видела ее! Она как раз выходила из ресторана, когда мы туда входили. Противная потаскушка, спит со всеми подряд! Клянусь тебе, я скажу ей пару слов! Значит, вся эта драма из-за того, что я днем обедала с парикмахером?

    Жюльен (подскакивает). Обедала с парикмахером?

    Коломба. Но должна я есть или нет? Значит, ты требуешь, чтобы я во время твоего отсутствия постилась?

    В коридоре раздосадованный парикмахер. Остальные потешаются над ним.

    Жюльен. Этот цирюльник смеет приглашать тебя обедать, и ты соглашаешься? Хватит с меня. Его песенка спета. Я его убью. (Бежит к двери.)

    Парикмахер быстро расталкивает толпу и прячется сзади.

    Коломба (удерживает Жюльена). Ты просто глуп, мой милый. Он полный идиот, вульгарнейший тип, трех слов связать не умеет. Если бы я тебе изменила, я бы выбрала кого-нибудь получше... Дурачок! Ну же, дурачок! Будь благоразумным, мой маленький Жюльен. А тебе было бы приятно, если бы он трогал тебя своими руками?

    Жюльен. Мне-то нет, но...

    Коломба. Тогда почему же мне должно быть приятно? Слизняки! Я бы просто расхохоталась, если бы мне не хотелось так плакать! Слизняки, чуть влажные. (Хохочет, целует его.) Дурачок мой! Волосы еще куда ни шло, потому что он прекрасный мастер, но насчет всего прочего... Нет и нет! Я предпочитаю твои. (Берет его руки в свои, целует их.) Почему, вместо того чтобы ссориться со мной с первой же минуты, ты ни разу меня не обнял? (Бросается ему на грудь, сцепляет за своей спиной его руки, протягивает ему губы.)

    Жюльен (слабым голосом). Но кто же тогда? Лучше скажи мне.

    Коломба. Да никто, дурачок! Ты бредишь! Стой, я сейчас открою тебе свою тайну. Это ты! (Целует его.)

    Он не противится. В коридоре общий вздох облегчения.

    Жюльен (в ее объятиях). Я люблю тебя, Коломба, и я очень несчастен... Если ты сделала глупость, лучше скажи мне прямо... Ну, как-то вечером закружилась голова, ведь быть одной нелегко. Его я убью, а тебя прощу. Ты уйдешь из этого мерзкого театра, и мы снова будем счастливы.

    Коломба. Но, дорогой мой, если бы я совершила этот скверный поступок, я не хотела бы, чтобы ты меня простил!.. Я была бы сама себе противна. И никогда, никогда не увиделась бы с тобой.

    Жюльен (со стоном). Нет!

    Коломба. Клянусь, что да. Я бы себе никогда этого не простила.

    Жюльен. Нет! Я не мог бы потерять тебя! Лучше уж попытаться забыть прошлое, лишь бы все осталось по-прежнему. Нет, я не смог бы жить без тебя. Я был бы один в целом свете.

    Коломба (ласкает его чуть рассеянно и вдруг с искренней нежностью). Бедный козленочек, на всех-то он нагоняет страх. И он самый-самый одинокий... А ведь ты добрый. Никогда я тебя ничем не огорчу. Всегда буду с тобой мила.

    Жюльен (отдаваясь ее ласке, жалобно). Почему же тогда он зовет тебя кошечкой?

    Коломба. Кто, родненький?

    Жюльен. Этот болван...

    Коломба. Дюбарта? (В коридоре ликование. Собравшиеся выталкивают вперед Дюбарта, который считает все это весьма дурным тоном.) Бедный Дюбарта! Он воображает себя неотразимым только на том основании, что тридцать лет назад был хорош собой. Вот он и ухаживает за мной и за всеми прочими.

    Жюльен. Да как он смеет за тобой ухаживать? Он тебе в дедушки годится!

    Коломба. Именно! Именно! Бедняжка он. Раз он ни на что больше не способен, пусть говорит что хочет. И «кошечка»! И «курочка»! И «девочка»! «Страсть сильное смерти!» «Я осужден на вечные муки!» «Я не сплю все ночи напролет!» В конечном счете все эти страсти сводятся к тому, что он погладит вам за кулисами локоток и едет себе домой, разбитый этим подвигом, снимает корсет, надевает шлепанцы; служанка потчует его целебным отваром, и он, нацепив усодержатели, храпит до следующего утра. И радуется еще, что ему хватает сил подняться в полдень; подкладывает в ботинки супинаторы и является за кулисы в своих длинных белых гетрах волочиться за дамами. А носит он их затем, чтобы скрыть мозоли. Ты представляешь меня рядом с этим чучелом; ведь у меня есть ты, совсем молоденький, хорошенький, нежный.

    Жюльен. Но что этот старикашка смел тебе предлагать?

    Коломба. Звал к себе, чтобы поработать над ролью. Я сразу, конечно, смекнула, в чем дело! Четверть рюмочки портвейна, парочку бисквитов! Все в марокканском стиле! Как бы не так! Два ковра из универсального магазина и наргиле под медь, которое не действует - чуть пососешь мундштук, и в рот попадает вода. А его слуга - тоже марокканец, он, видите ли, почему-то всегда выходной. Хозяйство ведет старуха бретонка, его бывшая нянька!

    Жюльен (растерянно отстраняется). Значит, ты была у него?

    Коломба (смущенно). Нет, дорогой. То есть да! Но не одна! С Нашим Дорогим Поэтом - мы работали над пьесой.

    Жюльен. Стало быть, мне написали правду. Ты всюду бываешь с ними, навещаешь их, обедаешь по ресторанам...

    Коломба. Ведь я же тебе говорю: я ездила с Нашим Дорогим Поэтом. В его карете!

    Жюльен (смертельно оскорбленный, кричит). Одна с ним?

    Коломба. Но, дорогой мой, там же был кучер! И потом, я нарочно его взяла, чтобы не оставаться наедине с Дюбарта. Не могла же я тащить еще и третьего, чтобы не оставаться наедине с Нашим Дорогим Поэтом!

    Жюльен. Неужели ты забыла сцену, которая произошла здесь два года назад? Этот человек вел себя с тобой как последний хам. Я вынужден был его проучить.

    Коломба. А сейчас, поверь, он очень со мной вежлив. Увивается, но вежлив.

    Жюльен (иронически хохочет). Увивается, но вежлив! И ты ему, конечно, льстишь? Еще бы, Эмиль Робине, член Французской академии, он ведь может раздавать роли направо и налево, ему ничего не стоит навалять двадцать - двадцать пять лишних строчек! Наш Робине не робкого десятка. Вот ему и разрешают чмокнуть ручку, отодвинув краешек перчатки, разве нет? Разрешают взять в карете за локоток, а то и повыше. Всего какая-нибудь минута! Расхожая монета девиц! Они не приглядываются к мужчине, если у него в кармане есть для них хоть крохотная ролька. И плевать им, что он старый, что он лысый, что он смешон, что во время разговора у него из-под накрашенных усов летят пузырьки слюны. Гадость какая! Мерзкое ничтожество! А ты так вела себя с ним. Позволяла ему это! А он не растеряется! Два года назад я было за него взялся, но теперь я буду метить ему прямо в рожу и не промахнусь. (Вырывается, хочет выйти.)

    В коридоре паника.

    Коломба (удерживая Жюльена, хохочет как безумная). Дорогой мой! Миленький! Это же глупо! А главное - ужасно смешно!

    Жюльен. Смешно? То, что мне стыдно? То, что мне больно?

    Коломба (сквозь смех). Да нет, пузырьки! Правда, правда, когда он говорит, у него на губах выскакивают пузырьки, а при разговоре он подходит вплотную и все лицо вам заплюет. Он слишком смешон, слишком уродлив! И ты, козлик, можешь представить меня в объятиях Нашего Дорогого Поэта? Нашего Дорогого Поэта, снявшего сюртук, Нашего Дорогого Поэта в одних кальсонах? (Хохочет как безумная.)

    Мало-помалу ее смех оказывает на Жюльена свое действие, и он уже сам не понимает - где ложь, где правда.

    Жюльен. Признаюсь, что Наш Дорогой Поэт в кальсонах, должно быть, не самое прекрасное зрелище на свете!

    Коломба (в приступе неудержимого смеха). Ты и представить себе не можешь! У него подтяжки небесно-голубого цвета, ему жена их вышила! (Испуганно замолкает.)

    Жюльен (уже не смеется). Откуда ты знаешь?

    Коломба (со вздохом, детским голоском). Но это всем известно!

    Жюльен. Кто тебе сказал об этом?

    Коломба (вздыхает, мысленно прикидывая, чем грозит ей ответ). Дефурнет!

    Жюльен (вопит). Дефурнет! Значит, ты ведешь такие разговоры с Дефурнетом? Разговариваешь о кальсонах Нашего Дорогого Поэта? Где? Когда ты говорила с Дефурнетом?

    Коломба. Сейчас я тебе все объясню, милый...

    Жюльен. Надеюсь, ты все-таки не ходила к нему в кабинет? Не сидела на зеленом засаленном диванчике, на котором расплачиваются за счастье играть в его театре?

    Коломба. Нет! Вернее, да, всего только раз. Постой! Ты не даешь мне слова сказать! Была, когда подписывала контракт. (Вдруг решается.) Ну да, была! Все это правда. Мерзкий тип. Я не хотела тебе говорить, но раз уж на то пошло! Пожалуйста, делай с ним что угодно! Да, он тоже пытался, как и все остальные. Я защищалась и ударила его по щеке, сказала ему, что он старый, что он уродливый. Вот тогда-то он в приливе ревности, решив, что я предпочитаю другого, и рассказал мне про кальсоны. Видишь, все, что я тебе говорю, сущая правда!

    Жюльен (вдруг дает ей пощечину, кричит). Шлюха! Грязная шлюха, такая же, как и все! Уж с этого-то я спущу шкуру!

    Коломба, испустив громкий вопль, падает без чувств. Жюльен бросается к двери. В костюме маршальши выходит из своей уборной мадам Александра послушать, что происходит; расталкивает всех, и, когда Жюльен распахивает двери, они оказываются нос к носу. Жорж бесшумно, как мышка, проскальзывает в уборную, чтобы заняться Коломбой.

    Мадам Александра (спокойно, грозно). Ну?

    Жюльен. Пустите меня! Я ищу Дефурнета!

    Мадам Александра (преграждает ему путь). Значит, ты вечно будешь, как дэрмо, всем надоедать? Будешь орать, устраивать скандалы? Я пожалела тебя. Взяла сюда твою жену. Потрудись убраться ко всем чертям.

    Жюльен. Это вы! Это вы сделали ее такой! Это ты со своими улыбочками старой гнусной сводни, ты со своими гнусными любовными историями. Она была чиста, была незапятнана, как новенькая монетка. А вы ее захватали. Все захватали! Ненавижу вас всех!

    Мадам Александра (громовым голосом). Я твоя мать! Замолчи!

    Жюльен (глухо). Верно, мать. Ты моя мать. К несчастью...

    Мадам Александра. Ты воображаешь, что я этому радуюсь? Деньги, вечно деньги, неприятности, дурацкие сцены - вылитый отец. Оставь в покое эту крошку. Ей весело, она хоть начала жить. А что вы? Что вы с твоим дураком папашей называете жизнью? Требуете, чтобы мы молились на вас потому, что вам посчастливилось нас выбрать? Женщины, мой мальчик, хранят себя, когда у мужчин есть средства, чтобы сохранить их при себе, иначе они себя теряют. (Кричит Ласюрету.) А ну, давай звонок скорее! И вытащите на сцену малютку, даже если она без чувств. В конце концов публика разнесет весь театр из-за этого кретина! (Торжественно шествует вперед, постукивая на каждом шагу маршальским жезлом.)

    Все расступаются перед ней, давая ей дорогу, идут за ней следом. Звонит звонок.

    Ласюрет (вопит). На сцену! Первое действие начинается. На сцену!

    Коломба (при этих словах чудесным образом приходит в себя. Подбегает к зеркалу). Я очень растрепалась?

    Жорж. Нет. Сойдет, мой ангелочек. Идите скорее. Я сейчас вам сзади платье оправлю.

    Актеры уходят, все двери открыты. Жюльен остался один в пустой уборной, он растерян. Слышно, как внизу стучат три раза, оркестр начинает увертюру к «Маршальше любви». Появляется Арман. Весело, в такт музыке он идет к уборной Коломбы с букетиком в руках. Входит и от неожиданности останавливается, увидев Жюльена и не зная, что делать с букетом.

    Жюльен (глядит на него и вдруг глухо). Это ты.

    Арман. Конечно, я. Уже отпуск получил?

    Жюльен (кричит, в голосе его слышна боль). Это ты! Наверняка ты!

    Арман. Ничего не понимаю, у тебя какой-то странный вид. Я думал, ты будешь рад меня повидать. (Неуверенно.) А выглядишь ты хорошо.

    Жюльен (кричит). Да. Очень хорошо!

    Арман. Ну как, трудно приходится?

    Жюльен (снова кричит). Да!

    Арман (все еще старается вести разговор в шутливом тоне). Ну как ноги? Когда ноги в порядке - все в порядке. Французская армия непобедима. (Засмеялся было, но, заметив взгляд Жюльена, умолкает.)

    Жюльен. Тебе что, хочется смеяться?

    Арман (вдруг встревожившись). Нет.

    Молчание. Они стоят лицом друг к другу.

    Жюльен (бормочет). Почему? Почему ты?

    Арман (помолчав, тихо). Что ты хочешь, старина, легкомыслие, увлечение... Сам знаешь, как это бывает...

    Жюльен (вопит). Нет, не знаю, как это бывает! И никогда не буду знать!

    Арман (потупив взгляд). Разумеется. Ты лучше меня. Всегда был лучше меня. Ты умел за себя постоять, уже тогда был маленьким мужчиной. А я умел только одно: жаться за кулисами к дамским юбкам. Сначала мамины юбки, потом чужие, вот и все. Лишь бы получить свое удовольствие. Леденец, пахнувший духами, ласки, поцелуи жирно намазанных губ в щечку. А когда вырос, так оно и повелось. Я настоящая свинья, Жюльен.

    Жюльен. Верно.

    Арман. Что ты будешь делать? (Жюльен не шевелится. Кричит.) Избей меня! Избей, мне будет легче! Когда мы были детьми, тебе следовало бить меня почаще, мне бы это пошло на пользу.

    Жюльен (тупо бормочет). Нет, не тебя. Хоть бы только понять...

    Арман. Что тебе хотелось бы понять в наших жалких историйках? Они не для тебя, все эти мелкие пакости, все эти грязные истории между мужчинами и женщинами. Как бы ты ни старался, тебе все равно никогда ничего не понять, бедный малый. Ах, до чего же глупо взрослеть! Сразу окунаешься в грязь! Я предпочел бы, чтобы ты меня избил, это все упростило бы. Побей меня, Жюльен, ну прошу тебя. Видишь ли, я трус, я не могу удержаться, если мне что-то нравится, но я все время себе твердил: «Придется расплачиваться, старина. Жюльен тебя поколотит, переломает ребра, набьет морду. Тебе будет ох как больно!» Вот на такой пустяк храбрости у меня хватает, не лишай же меня ее. Ну же, бей!

    Жюльен (кричит, стиснув кулаки). Нет!

    Арман (внезапно взрывается). Ах, шлюха! Грязная шлюха!

    Жюльен (глухо). Замолчи.

    Арман. Почему, в сущности? Ты думаешь, это хорошо, то, что она сделала, да? Я человек слабый - это ясно. Когда мне что-то нравится - спускать деньги в покер, выпить лишний стаканчик, задрать даме юбку, сколько бы я ни твердил себе «нет», - это сильнее меня, и я говорю «да»! Но она-то, она! Ты ее любил, и она знала, что ты ее любишь. Ты не можешь этого отрицать.

    Жюльен (делает над собой нечеловеческие усилия). Замолчи, прошу тебя.

    Арман. У нее была твоя любовь, было что-то прочное, настоящее, у нее, у этой маленькой дряни. И первый же болван, который развеселил ее, за ней поухаживал, - готово! Сразу же, немедленно! Значит, по-твоему, это не отвратительно? Все они одним миром мазаны, дружок. Лишь бы с ними говорили о них же самих, доставляли им хоть маленькое удовольствие и - пожалуйста! А если не ради удовольствия, то ради коричневого костюмчика или ради роли в три строчки... Лишь бы хоть какая-нибудь польза была. Это так легко, а главное, ничего им не стоит. Они только о себе и думают, Жюльен, клянусь, только о себе, о своей драгоценной персоне, о своих маленьких утехах и радостях. Мы для них ничто. Мы нужны только, чтобы смешить их, чтобы в постели они получили свое удовольствие или смогли бы немножко помечтать. Вот и все. О, тебе повезло, дружок, ты не их раб!

    Жюльен (бормочет). И трус к тому же! Гляди на меня.

    Арман. Не могу. Мне стыдно.

    Жюльен. Гляди немедленно! Я тебе велю!

    Арман (отворачивается). Бей, если хочешь, я не буду на тебя глядеть.

    Жюльен (с силой подымает его голову). Нет, поглядишь! (Смотрит на него.) И даже не красавец. Правда, нос небольшой, прямой, но ведь не может это быть решающим моментом, существует тысяча таких носов, более или менее крупных, более или менее прямых! Маленький женский рот, но какой безвольный... Глаза пьяницы, и лицо, уже изношенное от всех этих цветов удовольствий, срываемых наспех. Старичок, старичок в двадцать лет...

    Арман (отворачивается). Тебе хорошо говорить, Жюльен. Неужели ты воображаешь, что я собой доволен? Только, видишь ли, ты живешь в мечтах. Ты не знаешь жизни!

    Жюльен. Как раз сейчас я начинаю ее узнавать.

    Арман (пытается говорить непринужденным тоном). Лучше бы тебе вернуться туда, откуда пришел, забыть обо всех нас. В сущности, ты рожден для военной службы!

    Жюльен (не отпуская его). И даже не забавный! Потому что ты не забавен. Свои циничные словечки ты черпаешь в барах и в бульварных газетенках. Ты не умеешь даже смеяться. А только хихикать. Ничто никогда тебя по-настоящему не трогало.

    Арман. Ошибаешься. У меня тоже есть сердце. Только...

    Жюльен. Только оно всегда было тебе ни к чему. Если бы ты был хоть элегантным... Мог бы хоть этим ее ослепить. Но ты одеваешься, как жокей. От тебя за десять шагов разит дурнотонностью с твоими перстнями, слишком светлыми галстуками... (Кричит.) Но почему же тогда, почему?

    Арман (тоже кричит, вполне искренне). Правда, почему? Поди пойми что-нибудь с женщинами!

    Жюльен (вдруг, как сумасшедший). Я хочу знать! Хочу знать немедленно. Поцелуй меня.

    Арман (со слезами на глазах падает ему на грудь). Это правда, Жюльен? Ты меня простил?

    Жюльен (грубо сжимает его в объятиях). Не для этого, болван. Целуй, как ее! В губы!

    Арман (пытается вырваться). Ты с ума сошел, Жюльен! Оставь меня в покое. Ты сумасшедший. Не могу!..

    Жюльен (борется с ним, кричит). Целуй меня. Целуй немедленно, как ее! Я хочу понять, что она чувствовала. Хочу понять, чтобы не спятить!

    Арман (отбивается). Но это идиотизм! Нелепость! На кого мы будем похожи? Пусти меня, Жюльен, или я позову на помощь!

    Жюльен (хватает его за горло). Целуй, мерзавец, целуй, как ее, или я придушу тебя!

    Арман (полузадушенный). Не жми так! Мне больно! Не могу.

    Жюльен. А ее мог? Я вот могу! Вообрази, что это она. Живо! Ну! (Прижимает его к себе.)

    Арман (по-прежнему стараясь вырваться). Нет! Нет! Это слишком глупо! Ой!

    Жюльен силой прижимает его к себе, к своим губам, потом грубо отталкивает. Арман, нелепый, растрепанный, задыхающийся, падает в кресло.

    Жюльен (стоит неподвижно, с искаженным лицом. Он старается понять. Вдруг с отвращением вытирает рот тыльной стороной ладони, растерянный и смешной). Не понимаю!

    Занавес быстро падает

    Действие четвертое

    Занавес снова поднимается: на сцене идет к концу представление пьесы «Маршальша любви». Декорации в стиле Людовика XV, как это представляли себе в 1900 году. Гостиная, двери которой широко распахнуты в парк, щедро залитый лунным светом. На сцене - мадам Александра и Дюбарта.

    Мадам Александра.


    Любила втайне я, любила слишком страстно!..
    Приди ж ко мне, приди, о, я на все согласна.
    Мы оба молоды! Я больше ждать не буду...

    Дюбарта. Ужели это вы, мадам?

    Мадам Александра. Поверим чуду...
    Твоя, я вся твоя! Пусть наша страсть сольется
    С томлением ночным. Как сладко сердце бьется!
    Не смела прежде я, теперь я смею, смею!
    И ты увидишь сам, как я любить умею.
    Сломала нынче я ту клетку золотую,
    В которой я жила, теперь я торжествую!
    Чем дольше наша страсть в неволе изнывает,
    Тем жарче, вырвавшись, бушует и пылает.

    Дюбарта (на коленях). Богиня!

    Мадам Александра (в порыве наконец-то побежденной стыдливости).
    Нет! Себя забыть готова,
    Я вещь твоя, покорная, без слова,
    Как глина в ожидании резца.
    Приди, приди, любовь, которой нет конца!

    Дюбарта (с трудом поднимается с колен и как безумный сжимает ее в объятиях).
    Любимая! Себя согласна ты вручить
    Тому, кто столько ждал!

    Мадам Александра.
    Готова оплатить
    Любой ценой блаженство этих дней!

    Дюбарта (слова с трудом опускается на колени). Благодарю тебя!

    Мадам Александра (вдруг вскрикивает в страхе). Мой друг, вставай скорей! Супруг идет!

    В сопровождении двух слуг, несущих факелы, появляется Ласюрет, в этот вечер дублирующий роль маршала Виллардье. Через плечо орденская лента, парик, треуголка, украшенная султаном, охотничьи сапоги, в руке хлыст. Из другой двери появляется испуганная Коломба, она будет стоять рядом с мадам Александрой до конца сцены.

    Ласюрет.
    Вот как! И я благодарю!..
    У ног моей жены...

    Мадам Александра (тоном расиновской героини). Ах, я его люблю!

    Ласюрет (величественный и грозный). Хотя вам следует за дерзость расплатиться...

    Дюбарта (кладя руку на эфес шпаги). К услугам вашим! Где мы будем биться?

    Ласюрет (с учтивой, исполненной достоинства улыбкой).


    Любовный пыл столь рыцарского тона
    Достоин зависти! Но ныне волей трона
    Мечам дано другое назначенье
    И недосуг смыть кровью оскорбленье.
    Мсье де Мортемар, узнайте от меня:
    Сегодня все мечи на службе короля.
    Я прямо из дворца на взмыленном коне.
    Война объявлена!

    Дюбарта (выпрямившись, восклицает, сжимая эфес шпаги). Война?

    Ласюрет.


    Поверьте мне:
    Сегодня стук мечей и стук мужских сердец
    Не в будуарах, нет, проказам всем конец!
    На рейнских берегах крепим французский щит...

    Дюбарта (выхватывая шпагу из ножен, благоговейно шепчет). О Франция!

    Вдали слышится звук трубы.

    Ласюрет.
    Она - та сила, что роднит.
    Двух рыцарей, ее без муки любят двое,
    Без тени ревности, как братья и герои.

    Дюбарта. О маршал, ваш пример...

    Ласюрет (почти не в силах слушать его восхвалений, обращается к мадам Александре, благородство и великодушие все больше переполняют его).
    Арманс, я убежден.
    Ты не рассердишься на то, что выбрал он
    Из вас обеих Францию свою!

    Мадам Александра (сражена, но тоже исполнена благородства).
    Ну что ж, ступайте... Ей я уступлю
    Два сердца доблестных, пусть я одна страдаю.

    Ласюрет (с неожиданной человечностью).
    Терзания страстей, мадам, я понимаю.
    Прощайте! Нам пора. Идемте, Мортемар! (Уходит.)

    Дюбарта (с величественным смирением мадам Александре). Прощайте! (Уходит вслед за Ласюретом под звуки труб.)

    Шествие замыкают факелоносцы.

    Мадам Александра (рыдая, падает на руки Коломбе). О, какой безжалостный удар!

    Коломба (пытаясь ее утешить). Мадам, вернется он такой же верный, страстный.

    Мадам Александра (задумывается на минуту, рыдания ее утихают, и она шепчет с невыразимой женственностью). Он, может быть... А я?

    Коломба (поражена). Вы?

    Мадам Александра (томно).
    Молода, прекрасна,
    Сумею ли прогнать соблазны этой ночи?..
    Эрот, проказник наш, не любит проволочек.
    Из женщин ни одна Эрота не обманет -
    Готова умереть, но ждать она не станет.
    Из парка доносятся звуки менуэта.
    Клоринда, друг, пойдем потанцевать, покуда
    Звучит нам музыка над тихой гладью пруда,
    В боскетах шорох, поцелуи, маски.
    Мне двадцать лет, хочу упиться сказкой!
    Идем, спешим и до зари пунцовой
    Забудем нашу страсть в объятьях страсти новой!..

    Они убегают так быстро, насколько позволяет возраст мадам Александры, а музыка все нарастает, в глубине сцены в фарандоле проносятся маски. Занавес. Бешеные аплодисменты. Занавес снова поднимается, артисты возвращаются на сцену, раскланиваются. Мадам Александра и Дюбарта обмениваются преувеличенными любезностями. Вызовы не утихают. В конце концов мадам Александра, следуя тщательно разработанному сценарию, выходит кланяться одна, как бы не в силах сопротивляться настояниям Дюбарта. Ей подносят большой букет. Она слишком взволнована приемом публики, она не способна сдержать слезы, она может лишь молча поклониться, она вся разбита чрезмерным напряжением всех сил и чувств, как это бывает со всеми великими артистами, которые отдаются, не щадя себя, своему божеству. Они рассыпаются в благодарностях друг другу. Наконец занавес падает в последний раз, и поведение актеров мгновенно меняется. Освещение тоже меняется. Мадам Александра швыряет букет, который она прижимала к груди, в руки Жорж, появившейся на подмостках и несущей мадам Александре вместо маршальского жезла ее настоящую палку, на которую та опирается из-за мучающего ее ревматизма. Мадам Александра уходит, прихрамывая, сразу вдруг постаревшая.

    Дюбарта (снимает парик и бросает, уходя со сцены). Нынче вечером что-то нелегко было растрогать этих скотов!

    Тем временем Ласюрет все еще в костюме маршала Виллардье помогает бутафору убирать декорации, хотя ему ужасно мешают рапира и треуголка. Из глубины сцены возникает Жюльен и останавливает Коломбу. Во время этой сцены огни постепенно гаснут, и рабочие сцены разбирают и уносят декорации. Жюльен и Коломба остаются на пустой сцене одни в полумраке.

    Жюльен. Коломба, я весь вечер шатался по улицам... А теперь нам надо поговорить.

    Коломба (делает шаг в сторону). Я должна пойти переодеться.

    Жюльен (преграждает ей дорогу). Нет, наверх ты не пойдешь. Я не могу их видеть. Мне стыдно.

    Коломба. Ну, я слушаю.

    Жюльен. Я говорил с Арманом.

    Коломба (холодно). Да.

    Жюльен. Он во всем признался. Ты видела его после нашего объяснения?

    Коломба. Да.

    Жюльен. Ты сама понимаешь, мне особенно больно оттого, что это он.

    Коломба (ровным голосом). Разумеется. Я прошу у тебя прощения, Жюльен. Нам обоим очень не хотелось причинять тебе боль. Ведь мы оба тебя любим.

    Жюльен. С самого раннего детства он меня обкрадывал, а я по-настоящему не мог на него сердиться... Потому что он был моложе, слабее... Игрушки, ласки... А теперь... Я думаю, что вы оба очень молоды, очень легкомысленны и, потом, я оставил тебя одну. И я думаю, что вечно ворчал на тебя, будто школьный учитель, пытаясь втолковать, как я тебя люблю, и, верно, я часто тебе здорово надоедал.

    Коломба (с непроницаемым видом). Да.

    Жюльен. Шагая нынче вечером по улицам, я все время говорил с тобой вслух. Все тебе объяснял. Прохожие оглядывались на меня, должно быть, думали, что я сумасшедший. Я натыкался на них, вежливо извинялся и начинал все сначала. Странное дело, можно, оказывается, шагать, улыбаться, переходить на другую сторону улицы и... быть мертвым. Я уже мертв. (Молчание.) И, очевидно, мертвые более снисходительны. Я решил попытаться тебя простить. Только сначала мне хотелось бы понять.

    Коломба (терпеливо слушает его. Вдруг спокойным тоном). Слишком долго пришлось бы объяснять, козлик. А я боюсь опоздать. Давай подымемся в мою уборную, ты будешь говорить, а я начну переодеваться.

    Жюльен (кричит). Только о переодевании и думаешь! И куда ты опоздаешь?

    Коломба (спокойно). На ужин, о котором я тебе говорила.

    Жюльен (не верит своим ушам). Но неужели ты серьезно думаешь идти на этот ужин после всего, что произошло? Я же завтра уезжаю.

    Коломба. Я тебе говорила, что для меня это очень важно.

    Жюльен. Коломба! Да ты с ума сошла!

    Коломба. Это ты с ума сошел, раз ничего не понимаешь. К чему эти капризы? Мы можем отлично поговорить в уборной, пока я буду переодеваться. Они ждут меня после спектакля в карете у театрального подъезда.

    Жюльен (грубо поворачивает ее лицом к себе). Посмотри на меня, Коломба! Сейчас ты играешь. Притворяешься равнодушной, потому что боишься объяснения.

    Коломба. Да нет, дорогой! Я готова отвечать на любые твои вопросы. Я прошу только, дай, я буду во время разговора переодеваться. Я боюсь опоздать. Что же тут непонятного?

    Жюльен. И у тебя хватит духа бросить меня одного сегодня вечером, даже не попытавшись смыть то, что произошло между нами, пойти смеяться с другими мужчинами?

    Коломба. Но я вовсе не собираюсь смеяться! Неужели ты воображаешь, что к «Максиму» ходят веселиться? Я думаю о своем будущем, вот и все.

    Жюльен (кричит, уже не в силах сдержаться). Коломба, ведь не грезил же я раньше! Ты же не могла не видеть, как я мучаюсь. Когда мы с тобой ссорились, ты всегда потом старалась меня утешить.

    Коломба. Я и хочу тебя утешить, Жюльен! Только этого и хочу. Но ты тоже будь благоразумным, не заставляй меня опаздывать.

    Жюльен (снова кричит). Неправда! Ты не могла меня так сразу разлюбить.

    Коломба (безмятежно). А кто тебе сказал, что я тебя разлюбила, козлик?

    Жюльен. Наша общая рана, она еще кровоточит, она воспалится, нагноится, возможно, убьет нас обоих, поэтому надо лечить ее немедленно. Коломба, давай попытаемся очнуться от этого дурного сна. Ты легкомысленна, ты потеряла разум, но ты моя жена... За нами целая череда незапятнанных дней, все, о чем мы вместе мечтали. (Почти застенчиво.) У нас ребенок, Коломба...

    Коломба (раздраженно восклицает). Так я и знала, что ты непременно заговоришь о малыше, лишь бы меня растрогать! О, это уж чересчур подло!

    Жюльен (бормочет). Почему подло?

    Коломба (без всякого перехода). Это мой сын, я его люблю, забочусь о нем, и он никогда ни в чем не будет нуждаться. Ни в поцелуях, ни в игрушках, клянусь тебе в том! Но он не ты!

    Жюльен. Как так - не я?

    Коломба. Да, не ты! При чем здесь ты? Так легко нас растрогать, стоит только начать с нами говорить о нашем малыше. Сейчас как раз он лежит в колыбельке, в тепле, спит спокойно, и женщина, которую я наняла на те деньги, что сама заработала, смотрит за ним. А завтра утром я снова его подыму, сама накормлю кашкой. Поверь мне, все наши истории ему глубоко безразличны. А когда он вырастет, я объясню ему, что ты сделал меня несчастной, что я слишком скучала и в один прекрасный день не выдержала. Вот и все!

    Жюльен. Я сделал тебя несчастной, я?

    Коломба. Да.

    Жюльен. Я, который все тебе дал?

    Коломба. А что, в сущности, ты мне дал? Только то, что тебе самому нравилось. Вот и все. Ты любил одиночество, ну мы никуда и не ходили. Ты говорил: «Как хорошо нам в нашей комнатке сидеть, тесно-тесно прижавшись друг к другу и никого не видеть». А я была так молода и глупа, и потом ты так усердно объяснял мне, что хорошо и что плохо, что в голове у меня все перепуталось, и я говорила «да». Но сама предпочла бы пойти потанцевать!

    Жюльен. Но мы же ходили танцевать...

    Коломба. Два раза за два года. И потом, ты плохо танцуешь! А когда меня приглашали, ты заставлял меня отказывать всем кавалерам.

    Жюльен. Но ты же любила меня, Коломба. Это было вполне естественно.

    Коломба. Да, любила, но я любила также и танцевать! И я предпочла бы, вместо того чтобы слушать твои проповеди о морали и человеческой глупости, поплясать с кавалерами и послушать их глупые, но зато смешные разговоры. Потому что я была такая же глупенькая, как и они. Разумеется, ты был высшим существом, ты был слишком умен, но неужели ты думаешь, что для женщин так уж важен ум? Разве что в книгах... впрочем, все книги, которые ты заставлял меня читать, казались мне скучными. Я лично люблю совсем другие, а приходилось делать вид, что я млею от восторга... В жизни, во всяком случае, я предпочитаю дураков, шалопаев. С ними хоть весело. И они живут!

    Жюльен. Но ведь мы тоже жили. Вспомни вечера, когда я играл для тебя. Тебе нравилось слушать, как я играю. А это тоже значит жить...

    Коломба. Тебе нравились совсем другие пьесы, чем мне. А приходилось слушать твои. Ух, твой Моцарт, твой Бетховен!.. А когда на улице аккордеонист начинал играть мои любимые песенки, ты закрывал все окна, ты злился...

    Жюльен. Я хотел научить тебя любить прекрасное...

    Коломба. Почему это только ты один знаешь, что такое прекрасное? Что нравится человеку, то и прекрасно! А я вот люблю уличные песенки, танцульки, красивые платья и букеты цветов. А ты мне никогда ничего не покупал.

    Жюльен. У нас не было денег.

    Коломба. Ты просто не желал пальцем пошевелить, чтобы заработать! Это тебе претило. Самое главное было - беречь свое искусство. Чтобы стать великим пианистом. А я для того, чтобы ты стал великим пианистом, мыла посуду и целыми днями стирала в полном одиночестве. И если бы я во имя нашей великой любви продолжала вести тот же образ жизни и ты стал бы наконец великим пианистом, - так вот, когда тебя забросали бы цветами в вечер первого твоего выступления, воображаю, с какими руками я явилась бы на концерт. Правда, ты, возможно, купил бы мне перчатки, чтобы скрыть мои красные распухшие пальцы. Первые нерваные перчатки!

    Жюльен. Это ужасно! Замолчи.

    Коломба. Да, это ужасно, но, слава богу, с этим покончено. Теперь я сама о себе забочусь, живу так, как мне по душе. Смеюсь с теми, кто меня смешит своими глупостями, и не думаю о том, покажутся ли они тебе тоже смешными или же ты будешь мрачно глядеть мне в затылок, а вернувшись домой, надуешься.

    Жюльен. Если я дулся, то лишь потому, что любил тебя, и я мучился, когда ты смеялась с другими.

    Коломба. Ну и хорошо, больше я тебя мучить не стану... Прямо гора с плеч! Хватит, намучилась твоими муками, вечными твоими муками по любому поводу... О, конечно, хорошо иметь чувствительную душу, ведь не бревно же я в самом деле. В театре мне, как и всем прочим, приходится плакать, но в жизни, козлик, это обременительно! Хочешь, я скажу тебе все? С тех пор как ты уехал, я счастлива. Я просыпаюсь, светит солнце, я открываю ставни, и на улице впервые в жизни нет никаких трагедий. Плетельщик соломенных стульев, тот, что на углу Лионского банка, кричит мне: «Доброе утро, красавица! Я тебя обожаю!» Я ему говорю: «Доброе утро!» - и весь день не испорчен драмой за то, что я позволила себе ему ответить. И когда звонит почтальон, я открываю ему в ночной сорочке, и тоже никаких драм не следует. И вообрази, вовсе я не падшая женщина, просто я молоденькая женщина, а он почтальон. И мы довольны друг другом: он тем, что я в ночной сорочке, а я тем, что нравлюсь ему в зтой сорочке. И он уходит веселый такой, потому что воображает, будто что-то видел, и то, что он видел, нравится ему больше, чем стаканчик вина, а я радуюсь своей красоте, впервые не стыжусь ее, - и, убирая квартиру в ночной сорочке, пританцовываю. Потом раздеваюсь донага и моюсь в кухоньке, при открытом окне. И пускай себе господин, живущий напротив, хватается за бинокль - просто господь бог посылает нам обоим радость; и вовсе от этого я не становлюсь грешницей и не обязана по два часа реветь с тобой и тебя утешать. Эх, бедный мой козлик, разумеется, этого ты никогда не поймешь, но если бы ты только знал, как легка без тебя жизнь! Как прекрасно стать наконец самой собой, такой, какой тебя сотворил бог!

    Жюльен. Но я ревновал потому, что любил! Если другой мужчина тебя полюбит, он станет так же ревновать, как я.

    Коломба. Нет. Или, вернее, мне будет только смешно, и от этого моя жизнь печальнее не станет.

    Жюльен. Арман тебя не любит! Ты же сама это знаешь.

    Коломба. Знаю только, что он любит меня так, как мне нужно, и этого достаточно. Любит со мной посмеяться, говорит мне, что я красивая, доставляет мне маленькие радости и подносит мне маленькие подарочки, возится со мной.

    Жюльен. Я... мне... мною!.. Будто нет других слов.

    Коломба. Да, козлик, я теперь ученая. И ты только потому так опешил, что прежде эти слова говорил ты сам, только ты.

    Жюльен (кричит). Но мне больно, Коломба!

    Коломба. Да, Жюльен, все это очень грустно. И мне тоже было больно.

    Жюльен. Я причинял тебе боль, не подозревая об этом, ведь мои упреки, мое ворчание - это же моя любовь к тебе.

    Коломба (отчужденно). Нет, Жюльен, к самому себе.

    Жюльен. Какие ты глупости говоришь!

    Коломба. Ту, которую ты любил, ту, которую ты хотел видеть во мне, ты сам выдумал. И это была не я! Теперь я хочу, чтобы меня любили со всеми моими маленькими достоинствами и недостатками. Хочу, чтобы тот, кто меня любит, получал радость. А ты никогда не получал от меня радости, и ты никогда не научишься понимать женщин, а ведь единственное, что они умеют делать, - это доставлять радость. И не следует лишать их этого. А сейчас, Жюльен, я действительно опаздываю. Мы сказали все. Пусти, я пойду переоденусь.

    Жюльен (хватает ее за руку). Нет!

    Коломба. Пусти!

    Жюльен. Нет!

    Коломба. Грубиян! Грязный скот! Мне же больно. Только на грубость ты и способен. Ты ведь сильнее. Можешь дать мне пощечину, как тогда в уборной. Думаешь, я забыла? Я ничего не забываю! Ну, что ж ты молчишь, бей! Ты сильнее.

    Во время их разговора рабочие унесли все декорации и мебель, за исключением кушетки, на которую они упали во время их ссоры. Рабочие приближаются.

    Машинист сцены. Мсье Жюльен, пора уносить кушетку.

    Жюльен молча подымается, рабочие уносят кушетку. Жюльен привлекает к себе Коломбу. Они одни стоят посреди огромной пустынной сцены, освещенной только рабочей лампой.

    Жюльен. Послушай, Коломба. Глупо было так кричать. Теперь я скажу несколько слов абсолютно спокойно. Хочешь выслушать меня?

    Коломба. Нет.

    Жюльен (берет ее за руку). И все-таки тебе придется выслушать.

    Коломба. Ты сильнее. Ты даже можешь меня убить, если захочешь. Несчастный, обманутый муж! Можешь смело рассчитывать - тебя оправдают.

    Жюльен. Я только хочу спросить тебя об одном. Обещай ответить на мой вопрос.

    Коломба. Смотря по тому, на какой. Спрашивай.

    Жюльен. Почему, когда я пришел сегодня к тебе в уборную, ты бросилась мне на шею?

    Коломба (мягко). Потому что мне было приятно тебя увидеть. Правда, правда.

    Жюльен. Почему ты так мило расспрашивала меня о моей жизни, беспокоилась обо мне?

    Коломба. Потому что я не хочу, чтобы ты был несчастным.

    Жюльен. И потом, когда я стал тебя расспрашивать, когда я подозревал всех и каждого, почему ты все отрицала, говорила, что ничего худого не сделала? Почему ты клялась, что любишь только меня?

    Коломба. Ты был так нелеп со своими подозрениями! Не могла же я взять и сказать тебе: да. Ни тем более открыть тебе правду, чтобы тебе стало еще больнее. Я тебя очень люблю, ты завтра уезжаешь, я боялась, что ты там будешь мучиться в одиночестве. Я вообще предпочла бы, чтобы ты ничего пока не знал.

    Жюльен. Почему же ты взяла мои руки в свои и поцеловала, почему обвила ими свою талию?

    Коломба. Чтобы ты мне поверил, чтобы доставить тебе удовольствие.

    Жюльен. И не спроси я Армана, поверь я тебе, ты, вернувшись после этого ужина, легла бы со мной в постель?

    Коломба. Да.

    Жюльен. Позволила бы себя ласкать, была бы моей?

    Коломба (невозмутимым голоском). Конечно.

    Молчание.

    Жюльен (бормочет). Ничего не понимаю.

    Коломба. Вечно ты ничего не понимаешь. Я тебя очень люблю, вот и все. А ты там один, ты три месяца провел без женщины - ведь я же знаю, бедный мой козлик, что ты меня никогда не обманывал. Если бы ты ничего не узнал, не стала бы я выдумывать, что у меня, мол, мигрень или болит живот, чтобы лишить тебя удовольствия. Не чудовище же я, в самом деле!

    Жюльен. И ты позволила бы взять тебя как уличную девку, не получая никакого удовольствия?

    Коломба (шепчет искренне). Почему никакого удовольствия? Я люблю, когда ты меня ласкаешь.

    Жюльен (кричит). А Арман?

    Коломба. И когда Арман - тоже. Просто это совсем разные вещи. У тебя редкий талант все усложнять.

    Жюльен. И ты ему об этом сообщила бы?

    Коломба (с негодованием). Зачем? Это его не касается! С чего это ты взял, козлик? Арман на меня никаких прав не имеет. Этого еще только недоставало! Конечно, мы друзья, конечно, мы нравимся друг другу... А ты вроде как с войны вернулся или почти с войны... Посмотрела бы я, как он осмелился бы заикнуться! Запомни, я никогда не разрешаю ему плохо о тебе отзываться. Пойди спроси его самого, позволила я хоть раз насмешничать по твоему адресу. За кого ты меня, в конце концов, принимаешь? (Молчание. Ошеломленный, Жюльен не смеет продолжать расспросы. Тихо.) Ну как, козлик, могу я теперь пойти переодеться? Им уже, верно, надоело сидеть в карете и ждать. Обещаю тебе у «Максима» не задерживаться и как можно скорее вернуться домой.

    Жюльен (спрашивает как бы про себя). Но ведь мы же с тобой по-настоящему любили друг друга, оба любили, скажи, Коломба?

    Коломба. Да, козлик.

    Жюльен. Мне стыдно спрашивать тебя об этом... Ты не притворялась?

    Коломба. Нет, козлик, никогда.

    Жюльен. Тогда почему же, почему? Ни за что мне этого не понять. Ведь уехал я сравнительно недавно. Ведь не война же это, в самом деле, когда женщина уже не в силах выдержать одиночества и сама не знает, как и почему в один прекрасный день уступает первому встречному мужчине... Тебя ведь ничто не вынуждало... Очевидно, ты любишь Армана больше меня?

    Коломба. Нет, козлик.

    Жюльен (смиренно). Но все же одинаково со мной?

    Коломба. Что же я, по-твоему, сравниваю? Странный народ вы, мужчины. Будто только это одно и важно. Просто маньяки какие-то. Не могла же я в самом деле повсюду ходить с Арманом, позволить ему ухаживать за собой, возиться со мной целыми днями, а потом сказать ему «нет»? Надо, дружок, попытаться понять и это!

    Жюльен (страдальчески кричит). Но я пытаюсь! Все время только и пытаюсь...

    Коломба. Нет, надо попытаться понять, как мы понимаем, а не обязательно по-своему!

    Жюльен. Значит, если бы я остался здесь, если бы ничего не заметил, ты принадлежала бы нам обоим? О, какой стыд!..

    Коломба (раздраженно повторяет). «Если бы», «если бы»!.. Я живу без всяких «если». Если бы ты остался, тогда бы я и подумала, что делать. Но тебя не было. И это тоже твоя вина! Незачем вечно обвинять других, не надо было оставлять меня одну...

    Жюльен. Но рано или поздно меня, как и всех, должны были призвать в армию.

    Коломба. Если бы ты меня любил, тебя бы не взяли! Тебе предлагали, а ты сам не захотел. И тогда-то я поняла, что ты думаешь только о себе, что мне надо самой о себе подумать, больше ведь некому!

    Жюльен (неожиданно мягким голосом). Бедняжка моя Коломба...

    Коломба (сразу растрогавшись своей участью). Конечно, бедняжка. И не воображай, что женщинам все это так уж весело! И не воображай, что страдания красят женщину... Мне надо сейчас быть очень красивой, а это нелегко!

    Жюльен. Бедная двухгрошовая Коломба... Ты думаешь только о своем ужине... Я любил тебя, как маленький мальчик любит свою мать, как любит мальчик другого мальчика, с которым он ночью в дортуаре пансиона расписался кровью в дружбе на жизнь и на смерть; как товарища, вместе с которым борешься, живешь всю жизнь, пока оба не состарятся, не станут дряхленькими, седыми и у них останется лишь одно: сидеть рядышком и, закрыв глаза, вспоминать былое... И кроме того, я любил тебя как настоящую женщину... И в плохом, и в хорошем, и в ссорах, и в молчании, когда так глубоко знаешь друг друга, что уже нет нужды в словах... И ради всего этого я отказался от своей прекрасной мужской свободы, от приключений, которые ждали меня, как и других, под золотым солнцем, от еще неизведанных морей и девушек, всех девушек, которых я встречал на улице и проходил мимо... Все это я отдал тебе, отдал без сожаления лишь для того, чтобы стать старичком, пусть смешным, но зато блаженствующим рядом с тобой, на которого ворчат за то, что он надымил своей трубкой, который выклянчивает два су на газету... Все это в моих глазах выглядело вполне достойным мужчины приключением, потому что я любил тебя.

    Пауза.

    Коломба (несколько задетая, просто). Теперь ты сможешь путешествовать сколько душе угодно! Сможешь, наконец, приставать к девушкам на улице. Снова предлагать им уехать с тобой, как ты предложил мне два года назад.

    Жюльен (тихо). Да, теперь я могу.

    Коломба. Представляю себе, как ты будешь морочить им голову, ослеплять, как меня, своим печальным видом, своим бунтом, своей бесценной великой душой, которую оскорбляет и ранит все на свете. Ах, какая же я была идиотка, какая идиотка, что тебя слушала! Просто дура!

    Жюльен (хватает ее за руку и кричит как безумный). Не смей говорить плохо о той Коломбе, которая была два года назад! Я храню ее! Она моя!

    Коломба. Твоя, несчастный человек? И ты воображаешь, что хорошо знал ее? Настоящий ангел, да? Такой ты ее видел? Ангел в цветочном магазине, куда каждый день являются престарелые волокиты заказывать себе бутоньерки. Ты слышал об этом или нет? А букеты, которые приходится разносить новобрачным, а там всегда найдется свекор или тесть, который очень огорчен и говорит вам, что ему отныне будет ужасно одиноко; а венки для похорон, когда весь дом пропах покойником, но все-таки там обязательно подвернется какой-нибудь кузен, не столь сраженный горем, и он-то обязательно постарается затащить вас в укромный уголок. А сам хозяин в подвале, где делают корзины... а рассыльный - ты думаешь, может, они тоже ангелы? Храни, если хочешь, твою леденцовую Коломбу, но, поверь, козлик, что эта святая недотрога - тоже плод твоего воображения.

    Жюльен (хватает ее за руки и трясет как безумный). Запрещаю, слышишь, запрещаю тебе грязнить ее!

    Коломба. А я имею на это право. Если не ошибаюсь, ведь речь идет обо мне?

    Жюльен (кричит). Нет! (Смотрит на нее с ненавистью и жалостью.) И знаешь, что меня особенно страшит: что когда мне удастся тебя разлюбить, ты ведь можешь стать совсем гадкой... Страшно при мысли, что ты останешься одна на земле с твоим бедным замкнутым личиком, с твоими бедными маленькими грудками, открытыми всему свету, со всеми твоими женскими прелестями, с твоим жалким эгоизмом и без моей любви.

    Коломба (просто). Мне больно, Жюльен, у меня будут синяки на руках. А пользы это никому не принесет.

    Жюльен (вдруг отпускает ее). Ладно. Ты опоздаешь. Теперь иди. Иди, быстрее переоденься. (Коломба, как только Жюльен отпустил ее, поворачивается и идет, даже не оглянувшись. Смотрит ей вслед, потом кричит.) Коломба!

    Коломба (оглядывается). Что еще?

    Жюльен (смущенно). Так, ничего. Может быть, переодеваясь, ты все-таки решишь, что лучше сегодня не ходить. Я жду тебя здесь.

    Коломба еле заметно пожимает плечами, поворачивается и уходит. Жюльен растерянно стоит посреди сцены. Из-за кулисы возникает Ласюрет в чересчур тесном плаще и нелепой шляпе. Делает вид, что приводит в порядок что-то на сцене, чтобы приблизиться к Жюльену.

    Ласюрет. Ну и шлюхи, а? Отдаешь им буквально все, работаешь для них как вол, они позволяют себя кормить и украшать ленточками, как собачонок; все это очень мило, вам даже временами лижут руки, но в один прекрасный день по улице пробежит пудель покурчавее и... фюйть! Ищи свищи... Я тоже был женат, мсье Жюльен. В спутницы жизни мне ее выбрала матушка... Полноватая, тоже простушка, утонченности ни на грош, оно, впрочем, и лучше - стопроцентная гарантия. Для домашнего обихода годится! Я, вам скажу, даже колебался. Было две сестры; я выбрал для спокойствия ту, что похуже. Чистая вошь, мсье Жюльен! Мордоворот! Да еще косоглазая. Но я, как известно, человек скромный, не затем я ее взял, чтобы выставлять напоказ. Я так рассуждал: в постели что она, что другая - один черт! А по хозяйству, как известно, чем уродливее, тем старательнее. Только, мсье Жюльен, с этими куклами любые предосторожности - один пшик! Уезжаю на пять дней на гастроли, возвращаюсь раньше, чем предполагалось, и что же - обнаруживаю ее в постели. И с кем? Со служащим похоронного бюро, мсье Жюльен. С настоящим гробовщиком, который жил над нами. Да еще у него заячья губа, поуродливее моей супружницы будет. И оба в чем мать родила! Да-с, я вам доложу, зрелище!

    Жюльен (глухо). Убирайся, Ласюрет! Оставь меня.

    Ласюрет. Почему же, мсье Жюльен? В такие минуты не стоит оставаться одному... Давайте лучше зайдем в кафе, пропустим по стаканчику... Поделимся опытом...

    Жюльен (стонет). Нет! Все это слишком гадко. Все слишком гадко. (Идет к Ласюрету.) Убирайся! Немедленно убирайся отсюда, болван, или я тебя убью!

    Ласюрет (испуганно отступает). Ладно, ладно, ухожу... (Очутившись на безопасном расстоянии, кричит с ненавистью в голосе.) Так с коллегами поступать не полагается, мсье Жюльен! (Хихикая, убегает.)

    Жюльен оглядывается вокруг как затравленный зверь. В сопровождении Жорж, опираясь на палку, появляется мадам Александра в шарфах и пледах, сразу постаревшая.

    Жюльен (бежит к ней с криком). Мама!

    Мадам Александра. Что - мама? Ты с ума сошел, должно быть. Отойди! Ты меня растреплешь.

    Жюльен. Я так несчастлив, мама.

    Мадам Александра. Что посеешь, мальчик, то и пожнешь.

    Жюльен. Я любил ее, мама, я ее люблю, я всегда буду ее любить.

    Мадам Александра. Твой отец тоже любил бы меня вечно. Именно это-то меня и испугало. Но что это за мания такая дурацкая - требовать, чтобы любовь длилась вечно! Почему это вас так беспокоит вечность? И вообще - что такое значит на всю жизнь? Шляпки, обувь, драгоценности - все меняется, меняются квартиры. Спроси у врачей, они тебе скажут, что за семь лет в твоем организме не останется ни одной клетки, которая бы не сменилась. Человек стареет, гниет на корню, всю жизнь мы поджариваем на медленном огне свой будущий труп, чтобы он поспел к тому дню, когда за него возьмутся черви! Мы начинаем разлагаться с момента появления на свет, и ты хочешь, чтобы одни наши чувства не менялись! Бредни, мой мальчик! Это вы с папашей в школе начитались римской истории. Поверили оба в то, что пишут в ваших книжках, и это помешало вам жить. Если бы бедняга полковник - твой папаша - начал, как я, с тринадцати лет выступать в «Фоли-Бержер», он не покончил бы с собой. Он понял бы, какое место в жизни на самом деле занимает любовь! (Жорж.) Ну идем, Жорж. Ты захватила мои бинты для коленок? И пилюли? Уже третий день со мной неладно - запор, а тут еще надо к завтрашнему утру выучить две сотни александрийских стихов.

    Жюльен (удерживая ее). Мама, но ведь и ты тоже страдала. Ты уже старая. Нельзя стариться без страданий... И это все, что ты можешь мне сказать? Я сегодня так одинок...

    Мадам Александра. И ты всегда будешь одинок, как твой отец... Будешь одинок потому, что ты думаешь только о себе, совсем как он. Вы считаете, что эгоистка - это я? Настоящие эгоисты вовсе не те, что изо дня в день выискивают и копят свои маленькие радости. Такие не опасны, они не требуют больше того, что отдают сами. Они знают, что мимолетная ласка, брошенное на ходу «доброе утро» - ты мне, а я тебе, - и оба мы доставляем друг другу радость, знаем, чего все это стоит, и мы расходимся каждый в свою сторону, возвращаемся к своей будничной муравьиной жизни, чтобы продолжать существование один на один со своими потрохами, единственным, что действительно принадлежит нам. Опасны другие - те, что мешают нормальному ходу жизни, те, что хотят навязать нам свои потроха... Они вспарывают себе живот, роются в ране и открывают ее всему свету, а это противно! И чем больнее, тем им приятнее, они хватают свои потроха целыми пригоршнями, они безумно страдают, лишь бы всучить их нам, хотим мы этого или нет. А мы вязнем, задыхаемся в их потрохах... Совсем как птенцы пеликана. Никто от вас этого не требует. Мы не голодны!

    Жюльен (стонет). Но я ее люблю!

    Мадам Александра. Чудесно! Это одна сторона дела. Но она тебя не любит. Это другая сторона, столь же существенная, что и первая. Так что же прикажешь ей делать? Прикажешь притворяться, что она будет любить тебя всю жизнь, потому что ты ее любишь? Прикажешь мучиться до семидесяти лет потому, что ты решил, что в этом твое благо?

    Жюльен. Я все ей отдал.

    Мадам Александра (пожимает плечами). Потроха! Отдал одни только потроха, как и твой папаша. А ей захотелось обновить меню! Если не ошибаюсь, это ее законное право. Иди ложись, а завтра утром поезжай обратно играть в солдатики. Вот там потроха нужны; чем больше ты их отдашь, тем выше подымешься в глазах начальства. Франция - великая пожирательница потрохов, ей их всегда мало, но мы - другое дело. Пойдем, Жорж. Ты взяла плед? Опять заныло правое колено... (Кричит с порога.) Может, ты хотел попросить у меня немножко денег?

    Жюльен (тихо). Нет, мама, спасибо, мне не надо.

    Мадам Александра. Ну, как знаешь! Желаю удачи! И если ты, мой мальчик, не хочешь кончить так, как твой папаша, не дэрми направо и налево.

    Обе уходят, Жюльен один на пустой сцене, он подходит к пианино, стоящему у кулис, и подымает крышку... Рассеянно берет несколько аккордов. В эту минуту, семеня, возвращается Жорж в сопровождении официанта из кафе, который несет корзину.

    Жорж. Мсье Жюльен! Мсье Жюльен!

    Жюльен (оборачивается). Что тебе?

    Жорж. Посмотрите-ка, какое у мадам Коломбы доброе сердечко! Это официант от «Максима», она прислала вам полбутылочки хорошего шампанского, дюжину славненьких устриц, славненькую ножку цыпленка и немножко гусиного паштета. Где все это разложить - здесь или в уборной? Ведь как это мило с ее стороны! Она подумала: не хочу, чтобы мой муженек сидел голодный, пока я здесь пирую. Послала вам самое что ни на есть лучшее!..

    Жюльен (вскакивает, кричит). Убирайтесь! Убирайтесь немедленно оба! Быстрее, быстрее, прошу вас! Вы слишком глупы! Вы слишком уродливы! (Кричит.) Да быстрее, вам говорят! Вы же видите, я больше не могу!

    Жорж (испуганно тащит за собой официанта). Хорошо, хорошо, незачем так кричать. Мы вам худого не сделали. Идем, идем... Найдем куда пристроить корзиночку, полную всякой всячины! Да еще пирог там есть! Стыдно отказываться от таких вкусностей, когда бедные люди с голоду помирают... Все мужчины одним миром мазаны: они нашего доброго отношения не ценят... Ослы упрямые!

    Уходят. Жюльен роняет на клавиши голову и обхватывает ее руками. Издали доносятся звуки пианино, призрачные, подхватывающие первые аккорды, которые только что сыграл Жюльен, из них вырастает мелодия. Жюльен словно не слышит, он сидит, уронив голову на клавиши. Окончательно гаснет свет. Во мраке слышно, как на пианино играют вальс, он приближается, становится живой, настоящей музыкой, словно играют здесь же на сцене. И в самом деле, когда зажигается свет, Жюльен уже в штатском. Он сидит за пианино и играет. Сцена по-прежнему пустынна и освещена лишь рабочей лампой, но в окошко под потолком льется солнечный свет. Дверь с левой стороны сцены открывается, и входит Коломба в бедном скромном платьице, которого мы у нее не видели, с огромной корзиной цветов. Видимо, она не знает, куда идти.

    Коломба (заметив Жюльена). Простите, мсье. Где уборная мадам Александры?

    Жюльен (не переставая играть). На втором этаже, детка. Можете подождать здесь. С минуту на минуту она придет сюда репетировать. Я тоже ее жду. По крайней мере избежите подъема по лестнице и скандала. Она там в уборной крушит мебель.

    Коломба. Что-нибудь не ладится?

    Жюльен (играя). В театре, детка, всегда что-нибудь не ладится.

    Коломба. Она великая актриса! Странно даже, что я сейчас ее увижу.

    Жюльен. Когда вы ее увидите, вам покажется еще страннее.

    Коломба. Она очень красивая, да?

    Жюльен. Очень. Вроде исторического памятника. Ну, скажем, Луврского дворца. Вам это по душе?

    Коломба. Какой у вас злой язык! Она же не такая старая, как дворец.

    Жюльен (по-прежнему играя). Пока не такая старая, как Луврский дворец, но догонит его, не беспокойтесь.

    Коломба. А сколько ей лет?

    Жюльен. Сто.

    Коломба. Да вы смеетесь! Я видела ее на сцене. Мне как-то дали билет.

    Жюльен. Ну, со сцены это другое дело! Одним махом сбрасываем с себя восемь десятков лет. Даже двадцати ей не дашь, она вся - чистота, вся трепет... Первые робкие открытия любви - вот ее любимая роль на протяжении четверти века и притом каждый вечер. Это, знаете ли, помогает сохраниться...

    Коломба. Вы очень зло говорите о ней, а ведь вы здешний. Если бы она только слышала!

    Жюльен (все так же за пианино). Она привыкла. Я ее сын...

    Коломба (вскакивает со стула). Вы!

    Жюльен. Я. И не особенно горжусь этим. Впрочем, и она тоже.

    Коломба. Но она еще молодая, вы лжете.

    Жюльен (улыбается и поворачивается на табурете). Почему?

    Коломба (бормочет). Потому что вы сами очень молодой, вы... сами.

    Жюльен (вдруг покраснев, тоже бормочет). Я не особенно люблю комплименты, но зато вы чудо какая хорошенькая... (Оба смущенно молчат. После паузы.) А интересно быть цветочницей?

    Теперь они оба говорят, как во сне.

    Коломба. Не всегда, а вот сегодня...

    Жюльен. Зато видите много людей...

    Коломба. Да. Но знаете, цветы обычно покупают старики.

    Жюльен (невольно вскрикивает). Тем лучше!

    Коломба. Почему?

    Жюльен (покраснев). Да так просто. Когда разбогатею, буду покупать у вас букеты и дарить их вам.

    Коломба. Правда?

    Жюльен. Да. Вам никогда не дарили цветов?

    Коломба. Никогда.

    Жюльен. А ваш дружок?

    Коломба (тихо). У меня нет дружка.

    Жюльен (вдруг встает и берет из корзины розу). Тогда держите! Я решил начать немедленно.

    Коломба (испуганно вскрикивает). О, моя корзина! Вы с ума сошли! Будет целая история!..

    Жюльен. Ничего, беру все на себя. Раз я здесь, все равно истории не миновать.

    Коломба (нюхая розу). Странное дело: когда вам дарят цветы, хочется их все время нюхать. Ваша мама не любит, чтобы вы приходили в театр?

    Жюльен. Не особенно.

    Коломба. Боится, что вы сведете здесь неподходящие знакомства?

    Жюльен (громко смеется). Боже, до чего же мила!.. Нет... Не потому. Она боится, что я буду просить у нее денег. Я живу один. Много, по восемь часов в день, играю на рояле, чтобы когда-нибудь потом давать концерты, поэтому для заработков просто времени не остается. И иногда к концу месяца приходится просить деньги у нее. Но я стараюсь делать это как можно реже, мне это не очень-то приятно. Да и ей тоже.

    Коломба. Как хорошо быть гордым!

    Жюльен. Хорошо, но обременительно.

    Коломба. Если бы я полюбила мужчину, мне хотелось бы, чтобы он непременно был гордым. Настоящим мужчиной. Чтобы он ничего не принимал без борьбы.

    Жюльен. Вот именно поэтому я и стал позором для всей нашей семьи. Я или играю на рояле, или с кем-нибудь ругаюсь.

    Коломба. А вы действительно играете по восемь часов в день?

    Жюльен (улыбаясь). Да, к счастью для других!

    Коломба. Вы, должно быть, очень хорошо играете!

    Жюльен. Пока еще нет, но это придет. (Оба смущены и не знают, о чем, и как говорить.) А цветочницы много зарабатывают?

    Коломба. С чаевыми франков сто в месяц.

    Жюльен. Значит, вы девушка в моем стиле!.. А что, если как-нибудь вечерком я подожду вас у магазина и мы пойдем пообедаем?.. Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я повел вас к Ларю?

    Коломба. Я даже не знаю, где это. Но у Поккарди я раз была.

    Жюльен (весело). Ну и прекрасно, тогда пойдем к Поккарди! Черт с ними, с расходами! Придется старухе раскошелиться!

    Коломба. И мы закажем все закуски?

    Жюльен. Все! И даже по две порции...

    Коломба. Когда?

    Жюльен. Сегодня вечером! Зачем откладывать!

    Коломба (испуганно). Но у нас ничего не выйдет. Я уже сегодня в магазин не вернусь. На этом моя работа заканчивается.

    Жюльен (встает, берет ее за руку). Тогда пойдем немедленно.

    Коломба. А корзина?

    Жюльен. Оставим здесь. Она достаточно велика. Они ее заметят.

    Коломба (благоразумным тоном). Может, лучше дождаться и получить чаевые?

    Жюльен (спохватывается). Верно. Какой же я дурак! Хорошо бы мы выглядели у Поккарди! У меня всего двадцать два су.

    Коломба. А знаете, ведь это я только сейчас сразу согласилась. А обычно-то нет. Это впервые.

    Жюльен (стоя перед ней, серьезно). А я обычно никого не приглашаю. Значит, тоже в первый раз. Вы думаете, так бывает?

    Коломба. Что?

    Жюльен. Что можно понравиться друг другу с первого взгляда. Впрочем, ничего особенного тут нет, очень часто нравятся друг другу... А вот то, что вдруг становится так хорошо, оттого что вместе. Так хорошо, словно мы очутились вдвоем где-то далеко отсюда.

    Коломба. Не знаю.

    Жюльен (садится рядом с ней на скамью, кладет руку ей на плечо). Вам сейчас хорошо?

    Коломба. Да.

    Жюльен. И с вами это часто бывает?

    Коломба. Нет.

    Жюльен. А со мной никогда. Я вам скажу одну вещь. Лучше, чтобы вы узнали об этом прежде, чем мы пойдем к Поккарди. У меня мерзкий характер. Я никого не люблю. Я все время со всеми ругаюсь. Все меня ненавидят.

    Коломба. Не может этого быть.

    Жюльен. Может. Потому что я ни с кем не обхожусь любезно. Просто не могу.

    Коломба. А я, напротив, считаю, что вы очень любезны.

    Жюльен. С вами - да, но это исключение, я и сам заметил, что, оказывается, могу быть любезным. Вы были в зоологическом саду?

    Коломба. Да. А почему вы спрашиваете?

    Жюльен. Вам интересно смотреть на медведей? Понравились они вам, лапищи-то у них такие здоровенные. Так вот, я тоже медведь. Хватило бы у вас терпения приручить медведя?

    Коломба (сидя возле него, тихо). Это значит большие сильные руки... И от них тепло, и они от всего на свете защитят. И все, что он говорит, медведь, все правда и останется правдой навсегда.

    Жюльен. Да. Все это я умею. И тем не менее я одинок, ужасно одинок, потому что девушкам не особенно-то нравятся медведи.

    Коломба. А я еще не знаю хорошенько, что мне нравится, знаю одно: сейчас мне очень хорошо. Это-то уж верно. Только я немножечко боюсь, мне кажется, что все это, пожалуй, произошло слишком быстро.

    Жюльен. Я боюсь еще больше, потому что я давным-давно мечтал найти девушку, которой нравятся медведи.

    Коломба (тихо). Когда я бываю с другими молодыми людьми, мне хочется им возражать, смеяться над ними, злить их. А вас нет.

    Жюльен. Ах, если бы это было правдой! Если бы это могло случиться, как в романе, - сразу и навсегда. Поклянитесь мне хотя бы, что вы будете мне верны до конца сегодняшнего вечера. Я не требовательный, хотя бы до Поккарди.

    Коломба (смеется, она тронута). Клянусь вам!

    Жюльен. Плюньте.

    Коломба (плюет). Плюнула!

    Жюльен (робко). Поцелуйте меня. Надеюсь, это не слишком преждевременно?

    Коломба (на одном дыхании). Нет. (Протягивает ему губы.)

    Жюльен (целует ее и вдруг вскакивает, кричит как безумный). О, это слишком прекрасно! Слишком прекрасно! А вдруг жизнь и впрямь хороша? А вдруг все вовсе не такие уродливые, не такие злые, какими кажутся? Как знать, а вдруг мама молоденькая и хорошенькая... Все возможно... Ах, это слишком, слишком прекрасно, поверьте мне! Что ж, надо отметить это событие. Разрешите предложить вам еще цветок!

    Коломба (испуганно). О мсье, но корзина не будет иметь вида!

    Жюльен (берет корзину). Вы правы. К чему скаредничать? Дарю вам всю корзину.

    Коломба (жалобно). Но я же принесла ее вашей матери, мсье!.. (Вдруг спрашивает.) Мсье... мсье...

    Жюльен. Жюльен. А вы?

    Коломба. Коломба.

    Жюльен (радостно вскрикивает). Коломба! Но что же такое происходит нынче вечером, раз все, как по волшебству, стало таким прекрасным?

    Входит мадам Александра в сопровождении Нашего Дорогого Поэта, Дефурнета, Ласюрета и прочих.

    Мадам Александра. Дэрмо! Дэрмо! Все они настоящее дэрмо! А через три дня премьера! (Заметив Жюльена, взвизгивает.) А ты что тут делаешь? Нам только дэрмовых сцен не хватает!

    Жюльен. Дорогая моя мамочка, ты же видишь, я целую цветочницу.

    Мадам Александра (недоуменно оглядывается на своих спутников). Что он такое мелет?

    Жюльен. Дорогая мамочка, будь хоть раз такой, как в твоих пьесах, сделай красивый жест.

    Мадам Александра (кричит; очевидно, это у нее уже рефлекс). Нет у меня денег!

    Жюльен. Я и не прошу у тебя денег. Эта девушка принесла тебе корзину цветов, а у тебя в уборной уже гниет их целая дюжина. А это очень красивые цветы. Я подарил их девушке.

    Мадам Александра (по-прежнему ничего не понимает). Что? Что? Что ты ей подарил?

    Жюльен. Твою корзину.

    Мадам Александра. Ничего не понимаю. Мы работаем. Приходи после генеральной. Мадемуазель, поставьте корзину сюда. Ласюрет, дайте ей десять су. Нет, пять. А вы, Дефурнет, потрудитесь сегодня же вечером прослушать десяток новеньких! Не верю, чтобы вы не могли найти хотя бы одной приличной, ведь вы же их дюжинами через свой кабинет пропускаете!

    Дефурнет. Но вот та брюнеточка, которая была днем...

    Мадам Александра. Та брюнеточка настоящая вошь. Я прошу у вас девушку, которая смогла бы сыграть роль, а не такую, чей зад вам нравится.

    Дефурнет (пожимает плечами). Роль! Роль! Не будем преувеличивать. Спеть песенку и сказать два слова. Если я не могу обещать девушке, которая мне симпатична, даже такого огрызка роли, кто я тогда в театре?

    Мадам Александра. Вы платите, Дефурнет! И мы великодушно принимаем ваши деньги. Деньги у всех есть. А вот талант - редкость. Мы не спрашиваем, чем занимается у вас в кабинете девица, которая будет играть с нами, нам это глубоко безразлично, мы требуем от нее только одного - таланта.

    Дефурнет. Да хоть испробуйте ее! Я же вам говорю, что талант из нее так и прет.

    Мадам Александра (насмешливо). Может быть, из нее кое-что и прет, не спорю. Но, во всяком случае, не талант!

    Наш Дорогой Поэт (он в течение всего этого разговора вертелся вокруг Коломбы, вдруг восклицает). Да мы сумасшедшие! Спорим битых два часа... А чего мы, в сущности ищем? Цветочницу для пятого акта, которая походила бы на настоящую цветочницу, не так ли?

    Мадам Александра. Цветочницу, а не шлюху!

    Наш Дорогой Поэт (берет испуганную Коломбу за руку и выводит ее вперед). Вот сейчас мы все и придем к соглашению! Тут уж вы не скажете, что она непохожа на цветочницу. Настоящая цветочница. И прелестная к тому же.

    Мадам Александра (подносит к глазам лорнет). Хорошенькая. Повернитесь-ка, душенька. Покажите ваши ноги.

    Коломба (ошеломлена). Ноги?

    Мадам Александра (нетерпеливо). Ну да, ваши ноги. Может, вы не знаете, где они у вас? На вид она довольно неповоротлива.

    Наш Дорогой Поэт. Она конфузится! Только конфузится!.. Ну, деточка, покажите, покажите же ваши ножки... Возможно, как раз в эту минуту решается ваша судьба. (Подымает ей юбку.) Ножки очаровательные, смотрите, просто очаровательные, как и все прочее!

    Коломба (натягивает юбку). Но, мсье...

    Наш Дорогой Поэт. А ну, повыше, повыше... Тут нечего стыдиться. Мы смотрим на вас с чисто художественной точки зрения, деточка.

    Жюльен (выступает вперед и одергивает юбку Коломбы). А теперь хватит! Оставьте в покое эту девочку. Вы же видите, она ничего не понимает в ваших штучках...

    Наш Дорогой Поэт. Но ведь я ей ничего худого, не делаю...

    Жюльен. А если ей это неприятно? Что, если я задеру вам панталоны?

    Наш Дорогой Поэт. Но нам необходимо посмотреть ее ноги! Это же для пьесы!

    Жюльен. А разве я интересуюсь, как устроены ваши икры?

    Наш Дорогой Поэт. Но это же смешно, при чем тут мои икры?

    Жюльен (наступает на него). При том! Услуга за услугу. Я, например, хочу на них посмотреть.

    Наш Дорогой Поэт (испуганно пятится) Какая нелепость! Да он с ума сошел!

    Мадам Александра (удерживает Жюлъена). Хватит, Жюльен! Твои шутки неуместны и несмешны. Допустим, ноги у нее красивые. Надо еще иметь голос.

    Наш Дорогой Поэт (кричит из своего угла). Но у нее есть голос! Убежден, что есть! С таким ротиком нельзя не иметь голоса. (Подбегает к Дефурнету, берет его за руку.) Будьте беспристрастны, наш дорогой директор, признайтесь же, что она очаровательна!

    Дефурнет. Никто и не спорит, очень мила! (Подходит к Коломбе.) Вы уже играли в театре, деточка?

    Коломба. Нет, мсье. Я цветочница.

    Наш Дорогой Поэт (в трансе). «Нет, мсье, я цветочница!» Она не только мила, она само очарование! Говорю вам, очарование!

    Дефурнет. Я директор этого театра. Не могли бы вы зайти ко мне попозже, я вас послушаю.

    Наш Дорогой Поэт. Нет уж! Нет уж! Эту крошку, Дефурнет, вы к себе в кабинет не заманите. Наша Дорогая Мадам, есть у вас свободная минутка? Надо ковать железо, пока горячо. Пусть эта крошка споет нам что-нибудь.

    Мадам Александра. Вы поете, детка?

    Коломба. Только для себя.

    Наш Дорогой Поэт (в полном, восторге). «Только для себя!» Какая великолепная реплика! Но это же ангел! Ангел, который сошел с небес, дабы спасти нас всех! Сколько вам лет, кошечка?

    Коломба. Восемнадцать.

    Наш Дорогой Поэт. Всего восемнадцать! Смотрит на жизнь широко открытыми глазами и ничего еще не знает. Это же головка Греза! Это она! Она! Говорю вам - это она, наша цветочница! Я немедленно допишу еще двенадцать строк. Эта малютка меня вдохновляет! Бумаги, дайте мне бумаги!..

    Дефурнет хватается за голову, подкошенный этой новой катастрофой.

    Мадам Александра (останавливает Нашего Дорогого Поэта, отбирает у него бумагу и карандаш). Нет-нет. Больше ни строчки. Отдайте карандаш, Наш Дорогой Поэт. Пьеса и так уж чересчур длинная!

    Наш Дорогой Поэт (кладет карандаш в карман, он уязвлен). Во всяком случае, ее надо прослушать немедленно!

    Мадам Александра. Вы сможете нам что-нибудь спеть, деточка?

    Коломба. Не знаю, мадам...

    Мадам Александра. Вам известна песенка «Радости любви»? Ее в пьесе как раз и поет цветочница...

    Коломба. Да, немножко...

    Мадам Александра. Сейчас увидим. Жюльен! Где это животное? Ясно, когда он нужен, так его не найдешь...

    Жюльен (из своего угла). Я здесь.

    Мадам Александра. Садись за пианино, будешь ей аккомпанировать.

    Жюльен (не двигаясь с места). Нет.

    Мадам Александра. Как - нет? Почему - нет?

    Жюльен. У меня палец болит.

    Мадам Александра. Что у тебя с пальцем?

    Жюльен. Нарыв под ногтем.

    Мадам Александра. Покажи сейчас же руки. Где нарыв?

    Жюльен. Еще будет.

    Мадам Александра. Вот сопляк, да еще глуп! Почему ты не хочешь играть?

    Жюльен. Потому что не желаю. Потому что считаю, что вы должны оставить эту девочку в покое. У нее есть настоящее ремесло, и она живет спокойно. У нее есть занятие получше, чем ходить подписывать контракты в кабинет этого гнусного Дефурнета,

    Мадам Александра. При чем тут Дефурнет? Не мешайся не в свои дела. Через три дня премьера, и нам необходим хоть кто-то. А вы пойте, пойте без аккомпанемента. (Входит Арман.) Арман, любимое мое дитя, можешь ты сыграть на пианино одним пальцем «Радости любви»?

    Арман. Я? Да я, дорогая момочка, одним пальцем вам всего Вагнера сыграю!

    Мадам Александра. Окажи нам услугу, поаккомпанируй этой девочке. Мы хотим ее послушать. Твой болван братец отказывается играть. Интересно почему. Идите сюда, детка, не бойтесь. Мы все хотим только одного - чтобы дело у вас пошло, и мы могли бы отправиться обедать.

    Наш Дорогой Поэт (снова высовывается вперед). Прелесть! Она прелестна! Обещаю, детка, сделать из вас актрису. Дрожит, дрожит... Идите сюда, мой котеночек. Ну, смелее, я вас не покину...

    Арман. Начали!

    Коломба (голос ее сначала от страха звучит глухо, потом очень мило).
    Любовные радости
    Быстро проходят,
    И тянутся вечно
    Любовные муки...

    Наш Дорогой Поэт в экстазе, при каждой новой ноте понимающе кивает, обращаясь к слушателям. Он вздыхает, он на верху блаженства, он никогда ничего подобного не слышал. Не сдержавшись, хватает Коломбу за талию. Не прекращая пения, та старается высвободиться из его объятий. Хочет убрать его руку, но он не дает. Завязывается безмолвная борьба; по-видимому, ее никто не замечает, кроме Жюльена, который вдруг бросается вперед, расталкивает слушателей и отрывает Нашего Дорогого Поэта от Коломбы.

    Жюльен. Нет уж!

    Коломба замолкает.

    Наш Дорогой Поэт (лепечет). Что - нет? Почему - нет?

    Жюльен. Я запрещаю вам ее трогать!

    Наш Дорогой Поэт (хорохорится). Ах так, запрещаете? А разрешите спросить, в качестве кого?

    Мадам Александра (визжит). Жюльен, это уж слишком. Прежде всего, почему ты явился в театр? Я же запретила тебе здесь показываться.

    Жюльен. Хотел попросить у тебя немножко денег, мне надо записаться на третий триместр.

    Мадам Александра. Гроша не дам! Ничего не получишь! А теперь убирайся! Да побыстрее!

    Жюльен. Нет.

    Мадам Александра. Как так - нет?

    Жюльен. Мне необходимо видеть, что произойдет дальше, Эта девушка со мной.

    Мадам Александра. Не умничай, понял? Вот велю тебя выставить прочь. Жозеф! Леон!

    Рабочие (выступают вперед). Да, Наша Дорогая Мадам?

    Мадам Александра. Немедленно вышвырните этого негодяя. И если он снова попытается сунуть нос в театр, я разрешаю вам его отдубасить!

    Рабочие (приближаются к Жюльену). А ну-ка, а ну-ка, мсье Жюльен, ведь вам было сказано! Не устраивайте скандала!

    Жюльен. Скандала! Если вы выставите меня прочь, вот тогда будет скандал! За кого вы меня принимаете?

    Рабочие (борются с ним).
    - Мсье Жюльен!
    - А ну, давайте, мсье Жюльен.
    - Наша Дорогая Мадам, они бьются...

    Мадам Александра (визжит). И вы его бейте! Получите сто су!

    Коломба (испуганно). Остановитесь, остановитесь! Велите им отпустить его, они сделают ему больно!

    Мадам Александра. Это ему пойдет на пользу.

    Жюльен (которому удается вырваться, бежит вокруг сцены, кричит). Кстати, прежде чем уйти отсюда, я должен сделать еще одну важную вещь... (Подбегает к Нашему Дорогому Поэту, поворачивает его к себе спиной и ударяет ногой в зад.) Получите, он у вас тоже прелесть!

    Наш Дорогой Поэт (хватается за зад). Хам! Грубиян! Штаны мне разорвал!

    Дефурнет (испуганный дракой, кричит). Выкиньте его вон! Выкиньте вон! Вы же видите, он мне весь театр разнесет!

    Рабочие хватают Жюльена и тащат его к двери.

    Мадам Александра. Ну, я ухожу. Ненавижу драки, от них у меня мигрень начинается. А девочку я беру. Постарайтесь ее одеть до обеда, Жорж. Репетировать будем сегодня вечером.

    Наш Дорогой Поэт (убедившись, что рабочие крепко держат Жюльена, бросается к Коломбе). Это же слава, деточка, слава! В следующий раз я напишу для вас большую роль! (Шепчет ей на ухо.) Вы меня свели с ума, слышите, с ума свели!

    Жюльен (кричит, рабочие тащат его к дверям). Оставьте меня! Оставьте меня, идиоты! (Кричит Коломбе, цепляясь за притолоку двери.) А Поккарди? Вы же клялись!.. А Поккарди?

    Мадам Александра (кричит рабочим, с порога). Да стукните его покрепче!

    Коломба (вырвавшись от Нашего Дорогого Поэта). О, как вы все мне опротивели! Какие вы все гадкие! (Бежит к рабочим.) Оставьте его, вы оба! Они мне все отвратительны со своими идиотскими штучками! Клятва есть клятва. Иду с вами к Поккарди! (Берет его за руку и обводит глазами присутствующих.)

    Мадам Александра (повернувшись к остальным). Что она такое плетет? Этому конца не будет. Что это еще за выдумка с Поккарди, дурочка? Разве вы не поняли, что вас взяли в театр и что сегодня вечером репетиция?

    Коломба (жмется к Жюльену). Поняла. Но я занята. Меня пригласили.

    Мадам Александра (вопит). Это не театр, а сумасшедший дом! Дефурнет, ведите свою шлюшку. Харя у нее как обезьяний зад, и хотя я видела ее только мельком, но у меня создалось впечатление, что уж с ней-то никаких историй не будет! (Уходит в ярости.)

    Дефурнет (бежит за ней). Спасибо, спасибо вам, Наша Дорогая Мадам! Вот вы увидите, талантище из нее так и прет. (Уходит.)

    Наш Дорогой Поэт (надменно меряет взглядом Жюльена). Мсье, завтра два моих друга будут у вас.

    Жюльен. Браво! Только меня-то не будет. (Берет Коломбу за талию.) Мы с ней сегодня переезжаем на другую квартиру!

    Наш Дорогой Поэт (уязвлен, бросает Коломбе, проходя мимо). Гусыня! (Насколько ему позволяет достоинство, старается пройти мимо Жюльена побыстрее.)

    Жюльен хочет броситься на него.

    Коломба (удерживает его, нежно). Не надо.

    Жюльен. Почему не надо? Разве вы не поняли, что он сказал?

    Коломба. Нет. Я поняла нечто другое. Я слишком счастлива.

    Арман (который по-прежнему сидит за пианино, улыбается). Ну что же, голубки! Для конца акта это неплохо! Чистый театр! И давно вы знакомы?

    Жюльен. Нет, всего час.

    Коломба (тихо). Не говорите ему этого. Он не поверит нам...

    Арман. Итак, вы предпочли провести вечер у Поккарди с этим медведем, а не дебютировать в театре? Такое встречается раз в тысячу лет! Где ты нашел эдакое чудо?

    Жюльен (тихо). В своем сердце.

    Арман (любезно). Я в этом не сомневался. Но самое смешное, что обе они похожи... Надеюсь, ты все-таки не сделаешь ее слишком несчастной? Не будешь ей все время читать мораль?

    Жюльен (улыбается). Нет.

    Арман (с улыбкой встает). Будьте счастливы, дети мои, и наплодите побольше детей! Но после сегодняшнего скандала, по-моему, выбить из мамы хоть грош - это уже просто утопия. Подожди-ка. Вчера я, против обыкновения, выиграл. Разделим по-братски.

    Жюльен (берет деньги). Какой ты милый, Арман.

    Арман (с улыбкой глядя на Коломбу). Не надо смешивать различные понятия, скажи лучше - эгоист. Так мне будет казаться, что я тоже вроде бы побывал с ней у Поккарди сегодня вечером. (Уходит, на прощание комически машет им рукой, кричит.) Приятного аппетита! Только не проешьте все сразу. Хоть что-нибудь оставьте!

    Коломба (ласково кричит ему вслед). Спасибо, мсье! (Арман уходит. Коломба и Жюльен поворачиваются друг к другу.) Вот и все.

    Жюльен. Вот и все. Теперь наша история начинается. Никогда не забуду, что вы сделали...

    Коломба. Не надо меня благодарить. Я же сделала это не нарочно. Когда они собирались вас прогнать, мне так стало больно. Я закричала. А потом я сразу очутилась в ваших объятиях. Слишком быстро, не правда ли, слишком уж быстро. Может быть, все это не всерьез?

    Жюльен. Да, быстро. Но думаю, что это все-таки всерьез... и что это надолго. (Целует ее.)

    Коломба (прижимается к нему и шепчет). О дорогой! Теперь я в этом уверена. Навсегда.

    Жюльен (без тени улыбки,). Да, навсегда. Это самое малое, что мы можем сделать.

    Коломба (прижимается к нему еще сильнее, снова шепчет). Навсегда! Навсегда! Навсегда! Навсегда.

    Целуются.

    Жюльен (берет ее за руку). Скорее, любовь моя! Теперь мы не можем терять ни минуты!..

    Оба весело убегают через темную сцену навстречу своей судьбе. Занавес


    Жаворонок

    Действующие лица

  • Жанна
  • Кошон
  • Инквизитор
  • Фискал
  • Брат Ладвеню
  • Граф Варвик
  • Карл
  • Королева Иоланта
  • Молодая королева
  • Агнесса
  • Архиепископ
  • Латремуй
  • Бодрикур
  • Лаир
  • Отец
  • Мать
  • Брат
  • Палач
  • Стражник Будусс
  • Английский солдат
  • Второй английский солдат
  • Паж короля

    Самая простая декорация, скамьи для судей, табурет для Жанны, трон, вязанки хвороста. Сначала сцена пуста, потом отдельными группами входят действующие лица. В костюмах лишь дан намек на средневековье, но никаких изысков ни в цвете, ни в покрое; Жанна с начала до конца пьесы - в мужском платье, напоминающем одеяние гимнаста. Выходя, актеры разбирают шлемы или какие-нибудь иные средневековые аксессуары, оставшиеся на сцене от предыдущего представления пьесы, и рассаживаются на скамьях, предварительно расставив их в нужном порядке. Мать садится в уголок и вяжет. Так она и будет вязать в продолжение всего спектакля, кроме тех случаев, когда наступает ее очередь говорить. Последними входят Кошон и Варвик.

    Варвик (он очень юн, очень обаятелен, очень элегантный, породистый). Все собрались? Чудесно, значит, приступим сразу же к нашему суду. Чем быстрее ее осудят и сожгут, тем лучше. Для всех лучше.

    Кошон. Но, ваша светлость, надо сыграть всю ее историю. Домреми, голоса, Вокулер, Шинон, коронация...

    Варвик. Э-э, маскарад! Это история для школьников! Сверкающие белые доспехи, стяг, кроткая и стойкая дева-воительница, всё это пригодится для статуй, которые ей воздвигнут позже, исходя из иных политических интересов. Не исключено даже, что и мы в Лондоне тоже воздвигнем ей статую. Не подумайте, монсеньер, что я шучу, - вполне возможно, именно этого потребуют через несколько веков важные политические соображения правительства его величества... А пока что я, Бошан, граф Варвик, и именно я держу в руанской темнице на соломенной подстилке эту чумазую колдунью, эту дурочку, что мешает нашим веселым хороводам, эту маленькую смутьянку, и мне обошлось это достаточно дорого. Но купи я ее непосредственно у Жана де Линьи, взявшего ее в плен, возможно, цена была бы сходной. Он нуждается в деньгах. А пришлось обратиться к герцогу Бургундскому. Он раньше нас вмешался в это дело, он знал, что нам захочется ее заполучить, а главное, он-то в деньгах не нуждается. И дал нам это понять весьма бесцеремонно. Но правительство его величества с давних пор умеет не скупиться, когда хочет получить на континенте то, что ему требуется. Дорого же нам обойдется эта Франция!.. Так или иначе, дева у меня в руках... (Кончиком стека трогает Жанну, прикорнувшую в углу.) За такой товар уплачено, конечно, непомерно дорого, но она в моих руках. Я ее осужу, я ее и сожгу.

    Кошон. Но не сразу же. Ей еще надо прежде сыграть всю свою жизнь, всю свою коротенькую жизнь. Этот нестерпимо яркий огонек потухнет до срока, так что, ваша светлость, ждать вам недолго.

    Варвик (садится в углу сцены, покорно). Ну, если вы так уж настаиваете. Англичанин умеет ждать. (Тревожно.) Надеюсь, вы не собираетесь разыгрывать все эти битвы? Орлеан, Патэ, Божанси. Это было бы мне чрезвычайно неприятно.

    Кошон (с улыбкой). Успокойтесь, ваша светлость, куда уж нам разыгрывать на сцене битвы, у нас людей не хватит...

    Варвик. Вот и хорошо.

    Кошон (поворачивается к Жанне). Жанна!

    Она поднимает на него глаза.

    Кошон. Можешь начинать!

    Жанна. Можно начинать, откуда я хочу?

    Кошон. Да.

    Жанна. Тогда я начну с самого начала. Нет ничего прекраснее любого начала. С отцовского дома, когда я была еще совсем маленькой. С того лужка, где я пасла овечек, с той минуты, когда я впервые услышала голоса.

    Актеры, не участвующие в этом эпизоде, отходят в глубину сцены. На переднем плане оказываются только отец, мать и брат Жанны, которые вскоре вступят в игру. Мать не расстается с вязаньем. (Сидит скорчившись все на том же месте.) Только что отзвонили к вечерне. Я еще совсем маленькая, еще хожу с косичками. Ни о чем не думаю. По великой милости божьей, я, чистая и счастливая, живу с матерью, отцом и братьями в маленьком богоспасаемом уголке, возле Домреми, а кругом по всему краю мерзкая солдатня жжет, грабит и насилует. Мой лохматый пес ткнулся носом в подол моей юбки... Мир, окружающий меня, прекрасен и могуч, и он охраняет меня. До чего же просто быть счастливой девочкой!.. А потом вдруг словно кто-то тронул меня сзади за плечо, а ведь я знаю, что никто меня не тронул, и голос сказал...

    Кто-то (неожиданно спрашивает из глубины сцены). А кто будет играть голоса?

    Жанна (как нечто само собой разумеющееся). Ну, конечно, я. (Продолжает.) Я оглянулась. От дерева, стоявшего позади меня, шел ослепительно яркий свет. Голос был нежный и важный, незнакомый мне голос; в тот день он сказал только: «Жанна, будь хорошей и умной девочкой, чаще ходи в церковь». Я и так была хорошей и умной, я часто ходила в церковь. Я ничего не поняла, я сильно перепугалась и бросилась бежать. Вот и всё на первый раз. Дома я ничего не сказала. (Молчание. Задумывается.) Потом я вернулась вместе с братом пригнать домой овечек, ведь я убежала, забыв про них. Солнце уже закатилось, и света больше не было. Потом был второй раз. Отзвонили к мессе. Снова вспыхнул свет, хотя на небе стояло солнце, но он еще ярче солнца. На этот раз я его увидела!

    Кошон. Кого?

    Жанна. Какого-то благородного господина в белом, хорошо отглаженном одеянии, а за плечами у него было два больших белоснежных крыла. В тот день он не сказал мне, как его звать, я только потом узнала, что это был монсеньер Михаил-архангел.

    Варвик (сердито Кошону). Неужели так уж необходимо снова выслушивать всю эту чепуху?

    Кошон (твердо). Совершенно необходимо.

    Варвик молча отходит в свой угол, нюхая на ходу розу, которую держит в руке.

    Жанна (низким голосом архангела). «Жанна, иди на подмогу королю Франции, и ты вернешь ему его державу». (Своим голосом.) «Но, мессир, я только бедная девушка, я не сумею ни скакать на коне, ни вести в бой солдат...». - «Иди к господину де Бодрикуру, начальнику гарнизона в Вокулере... (Бодрикур высовывается из толпы и пробирается на передний план, жестами показывая соседям, что, мол, его черед; но кто-то удерживает его за руку - ему выступать позже.) Он даст тебе мужское платье и свезет тебя к дофину. Покровительницами твоими будут святая Екатерина и святая Маргарита...» (Внезапно в страхе, с рыданиями падает на землю.) «Сжальтесь надо мной, мессир! Я простая девушка, я так счастлива. И я в ответе только за своих овечек... Французское королевство мне не по силам. Надо же понимать, что я простая темная девушка и вовсе не сильная. А Франция, мессир, слишком тяжела! У короля есть большие военачальники, они сильные, они привычные... И к тому же, проиграв сражение, они спокойно ложатся спать. Скажут, что была слабая артиллерийская подготовка, что им вовремя не подсобили, что валил снег или в лицо бил ветер, и если все солдаты погибли, их просто вычеркивают из списков. А я день и ночь буду думать о тех, кого послала на смерть. Сжальтесь, мессир!» (Встает, своим обычным тоном.) Как бы не так! Так тебе и сжалился! Ушел и взвалил мне на плечи Францию! (Просто.) А ведь у меня полно дела на ферме, да и отец шутить не любит.

    Отец (который кружит вокруг матери, вдруг взрывается). Куда это она, к дьяволу, запропастилась?

    Мать (не переставая вязать). Она в поле.

    Отец. Я тоже был в поле, но уже вернулся. Скоро шесть часов. Куда она запропастилась?

    Брат (на минуту перестает ковырять в носу). Жанна? Сидит под Древом Фей и грезит. Я ее видел, когда быка домой гнал.

    Фискал (стоящим в глубине). «Древо Фей»! Прошу занести в протокол, господа. Предрассудки! Первые ростки ворожбы! «Древо Фей»!

    Кошон. По всей Франции, мессир Фискал, насчитывается множество Древ Фей. По-моему, в наших же собственных интересах следует оставить хоть десяток фей для маленьких девчушек.

    Фискал (задет). Но у нас, слава богу, есть святые, и этого хватит!

    Кошон (примирительным тоном). Во взрослом возрасте, безусловно. Но когда они еще совсем дети... Жанне ведь не было и пятнадцати.

    Фискал. В пятнадцать лет девушка вполне взрослая. Эти девки уже все знают!

    Кошон. Жанна была наивным и чистым созданием. Вы же сами знаете, на процессе я припомню ей голоса, но я не прочь закрыть глаза на фей, пусть девочки верят в них... (Твердо.) И, в конце концов, я веду разбирательство.

    Фискал кланяется, не скрывая своей ненависти, и замолкает.

    Отец (снова взрывается). А что она там делает у Древа Фей?

    Брат. Да разве у нее поймешь? Уставилась и глядит в одну точку. Мечтает, будто чего ждет, я уже не первый раз ее такой вижу.

    Отец (трясет его за плечо). Что ж ты, мерзавец, молчал? Неужто ты, дурень, в твои-то годы веришь девкам, которые мечтают? Просто ждет кого-то, да-да, кого-то, а не чего-то! А я вам говорю, что у нее, у Жанны, есть любовник. Подайте-ка мне мою дубинку!

    Мать (не переставая вязать, кротко). Да нет, папочка, ты же сам знаешь, наша Жанна чиста как младенец!

    Отец. Девки, они все чисты как младенцы; вечером, прощаясь, подставляют тебе лоб для поцелуя и смотрят на тебя ясными глазами, так и кажется, все до дна в них видно, это вечером-то. А потом - хлоп. На следующее утро - а заметьте, все двери на запоре были - что произошло, неизвестно, только ни шиша ты в их глазах не прочтешь, так они и шныряют по сторонам, так и врут! Видно, нечистый попутал!

    Фискал (подымая палец). Слово произнесено, мессиры! И кем же - родным отцом!

    Мать. Откуда ты-то знаешь? Нынче утром Жанна, когда уходила в поле, была чиста, да и я, когда ты взял меня у родителей, тоже была чиста... А какие у меня глаза стали на следующий день, а, скажи?

    Отец (ворчливо). Такие же. Да не о тебе речь.

    Мать. Значит, ты еще и других девушек знал, отец, а? А прежде ты мне об этом не рассказывал!

    Отец (орет, желая скрыть свое смущение). Я же тебе говорю, речь идет не о тебе и не о других девках, а о Жанне! Подай мне дубинку! Сам пойду за ней. И если у нее свидание, обоих на месте уложу.

    Жанна (с кроткой улыбкой). Да, у меня состоялось свидание, но у моего возлюбленного было два белых больших крыла, прекрасно отутюженное одеяние, и голос у него такой важный, и он все твердил: «Жанна! Жанна! Чего же ты ждешь? Великая беда грозит французской державе!» - «Мне страшно, мессир, я только простая бедная девушка, вы, должно быть, ошибаетесь». - «Разве бог ошибается, Жанна?» (Поворачивается к судьям.) Не могла же я ответить: да, мол, ошибается.

    Фискал (пожимая плечами). Тебе следовало бы осенить себя крестным знамением.

    Жанна. Я и перекрестилась, и архангел тоже перекрестился и смотрел мне прямо в глаза, пока звонил колокол.

    Фискал. Следовало бы крикнуть ему: «Vade retro Satanas!»1

    Жанна. Я не знаю по-латыни, мессир!

    Фискал. Не строй дурочку! Дьявол и по-французски понимает. Крикнула бы ему: «Убирайся, грязный вонючий дьявол, не смей меня искушать!»

    Жанна (кричит). Но это же был Михаил-архангел, мессир!

    Фискал (хихикая). Да это же он тебе так сказал, дуреха! А ты и поверила?

    Жанна. Конечно. Не мог он быть дьяволом, ведь он такой красавец.

    Фискал (в негодовании вскакивает). Вот именно! Дьявол как раз и есть красавец!

    Жанна (возмущенно). Ой, мессир!

    Кошон (жестом призывает Фискала к спокойствию). Боюсь, мессир Фискал, что все эти теологические тонкости, которые могут быть предметом диспутов между лицами духовного звания, превосходят понимание этой бедной девушки. Вы только зря ее смущаете.

    Жанна (тоже встает и кричит Фискалу). Врешь, каноник! Я не такая ученая, как ты, но я знаю, что дьявол безобразный, а все, что красиво, - творение божье.

    Фискал (хихикая). Слишком легкое разрешение вопроса!.. И слишком глупое! Неужели ты считаешь, что дьявол дурак? Да он в тысячу раз умнее тебя и меня, вместе взятых. Если он задумал ввести во искушение душу человеческую, неужели, по-твоему, он явится к тебе в виде кошки с загаженным хвостом, или в виде арабского верблюда, или в виде страшного единорога? Может, в детских сказках так оно и бывает!.. А в действительности дьявол выбирает для своих деяний самую прелестную ночь, самую светозарную, самую благоуханную, самую обманчивую в году... И является в образе молодой обнаженной девушки с упругой грудью, в образе непереносимо прекрасном...

    Кошон (сурово прерывает его). Каноник! Вы впадаете в заблуждение. Если Жанна видела дьявола, то ваш дьявол совсем на него не похож. Прошу вас, давайте не будем валить в одну кучу всех дьяволов, у каждого свой дьявол.

    Фискал (спохватывается, конфузится, заметив вокруг улыбки). Простите меня, монсеньер, но существует лишь один дьявол.

    Кошон. К тому же мы не на процессе. Допрос будет позже. Продолжай, Жанна.

    Жанна (в недоумении). Но раз дьявол прекрасен, как же можно узнать, что это дьявол?

    Фискал. Спроси об этом у своего кюре.

    Жанна. Значит, самому нельзя узнать?

    Фискал. Нет. И поэтому-то нет спасения вне церкви.

    Жанна. Не всегда же у тебя под рукой кюре, это только у богатых так. А бедным людям трудно.

    Фискал. Всем трудно избежать вечного проклятия.

    Кошон. Оставьте ее в покое, мессир Фискал, дайте ей спокойно поговорить с ее голосами. Это же самое начало истории. Пока еще рано ее за них упрекать.

    Жанна (продолжает). А потом, в другой раз, приходили святая Маргарита и святая Екатерина... (Поворачивается к Фискалу и бросает ему лукаво, с вызовом.) И они тоже были красивые, и они тоже!

    Фискал (не может сдержаться; весь залившись краской). Они были голые?

    Жанна (с улыбкой). О мессир! Неужели вы думаете, что господу богу не хватит денег одеть своих святых?

    Раздаются смешки, и Фискал сконфуженно садится на место.

    Кошон. Вы же видите, мессир Фискал, ваши вопросы вызывают только смех. Потрудитесь пока не вмешиваться. Иначе мы никогда не перейдем к сути дела. А главное, не забывайте, что в этой истории, даже если мы судим Жанну - особенно если мы ее судим, - мы ответственны за душу, живущую в этом хрупком дерзком теле... Подумайте же, какое смятение можете вы внести в эту юную головку, внушив ей, что добро и зло - всего лишь вопрос одежды. Наших святых обычно принято изображать в одеждах, тут я с вами согласен. Но...

    Жанна (бросает Фискалу). А наш спаситель на кресте совсем голый!

    Кошон (поворачивается к ней). Я только что хотел сказать то же самое, что сказала ты, Жанна, прервав меня. Но не тебе поправлять нашего высокочтимого каноника. Не забывай, кто ты и кто мы. Мы твои пастыри, твои учителя и твои судьи. Остерегись же своей гордыни, Жанна; если в один прекрасный день демон попытается завладеть тобой, он как раз гордыней и воспользуется.

    Жанна (тихо). Я знаю, что я гордая... Но я ведь Дева господня. И если бы ему не нравилось, что я гордая, разве он посылал бы мне своего архангела в сверкающих одеждах и своих святых угодниц, облаченных светом? Почему же тогда он обещал, что я сумею убедить всех людей, и ведь я их убедила, таких же ученых, таких же умных, как вы. Почему я получила в дар от моего короля белые доспехи, верный меч, почему вела этих отважных воинов на поле брани среди картечи и скакала, не дрогнув, на своем коне? Пусть он оставил бы меня пасти овечек и сидеть за прялкой рядом с матерью, тогда я не стала бы гордой...

    Кошон. Взвешивай свои слова, Жанна, взвешивай каждую свою мысль! Теперь ты уже обвиняешь своего господа!

    Жанна (осеняет себя крестным знамением). Упаси боже! Я только говорю, что воля его свершилась, пусть даже он пожелал послать мне гордыню и осудить меня на вечные муки. Ведь это тоже его право.

    Фискал (не в силах сдержаться). Чудовищно! Все, что она говорит, чудовищно! Как может господь пожелать, чтобы душа была осуждена на вечные муки? И как вы можете без дрожи слушать ее слова, мессир? В этих словах я прозреваю зародыш страшной ереси, которая рано или поздно станет раздирать нашу церковь.

    С места подымается инквизитор. Худой, суровый, умное лицо; каждое произнесенное им слово проникнуто глубочайшей кротостью.

    Инквизитор. Вникни хорошенько в мой вопрос, Жанна. Значит, ты веришь, что находишься сейчас в состоянии благодати?

    Жанна (лицо ее светлеет). Когда сейчас, мессир? Я уже ничего не знаю. Все спуталось. В самом начале, когда я слышала голоса, или в конце процесса, когда я поняла, что мой король да и мои соратники отступились от меня, когда я усомнилась, когда отреклась и когда спохватилась?

    Инквизитор. Не увиливай от ответа. Веришь, что находишься в состоянии благодати?

    Все священники замолкают и жадно глядят на Жанну; очевидно, это весьма опасный вопрос.

    Ладвеню (встает). Мессир инквизитор, это роковой вопрос для простой девушки, которая искренне верит, что бог избрал ее. Я прошу, чтобы ее ответные слова не были обращены ей во вред, она ведь рискует, сама того не сознавая...

    Инквизитор. Замолчите, брат Ладвеню! Я спрашиваю то, что считаю нужным спрашивать. Пусть ответит на мой вопрос. Ты веришь, что находишься в состоянии благодати, Жанна?

    Жанна. Если не в состоянии благодати, то пусть господь бог пожелает ниспослать её мне; если в состоянии благодати, то пусть господь бог пожелает сохранить его.

    Священники перешептываются. Инквизитор садится на место; на лице его ничего нельзя прочесть.

    Ладвеню (ласково бросает). Хороший ответ, Жанна!

    Фискал (ворчливо, его бесит победа Жанны). Ну и что? Дьявол ловок, иначе он не был бы дьяволом. Вы сами понимаете, что ему уже ставились такие вопросы. Я его знаю, у него на все готов ответ.

    Варвик (заскучал; вдруг Кошону). Все это, разумеется, весьма интересно, монсеньер, хотя я тоже немножко запутался, как и эта девушка. Но ежели мы будем плестись, мы никогда до процесса не доберемся. Никогда ее не сожжем. Пускай она разыгрывает свою жалкую историю, раз уж это, по вашим словам, так необходимо, но пусть поторопится. И давайте побыстрее перейдем к самому главному. Правительству его величества необходимо безотлагательно развенчать этого жалкого ублюдка - короля Карла, объявить перед лицом всего христианского мира, что его коронование было просто маскарадом, коль скоро на царство его помазала колдунья, еретичка, авантюристка, полковая шлюха...

    Кошон. Ваша светлость, мы ведь судим ее только как еретичку...

    Варвик. Знаю, знаю. Но, сообщая о процессе армии, я обязан несколько сгустить краски. Боюсь, что мотивировочная часть решения суда слишком мудрена для моих солдат. Запомните, мессир епископ, пропаганда требует упрощений. Важно сказать нечто очень грубое и многократно повторять сказанное - так создается истина. Заметьте, я высказываю вам новую идею, по уверен - будущее за ней... Для меня важно одно: превратить вашу деву в нуль, в ничто... Кем бы ни была она на самом деле. А кто она есть в действительности - это в глазах правительства его величества но имеет ровно никакого значения. Не скрою, лично мне она скорее внушает симпатию хотя бы тем, что ставит вас в тупик, кроме того, она прекрасно ездит верхом, что среди женщин редкость... В других обстоятельствах, будь эта девушка моего круга, я бы с удовольствием поохотился с ней на лисицу. К сожалению, имело место возмутительное коронование, и она первая это придумала... В конце концов, какое бесстыдство, монсеньер! Дойти до того, чтобы короноваться, и кому? Одному из Валуа, да еще под самым носом у нас! И осмелиться устроить это у нас же, в нашем Реймсе! Посметь вытащить у нас изо рта Францию, безнаказанно грабить английскую вотчину? К великому нашему счастью, господь бог на стороне англичан. Что он и доказал в Азенкуре. Бог и наше право. Отныне два эти понятия слились в одно. Впрочем, это уже начертано на наших гербах. Итак, поторопитесь, пускай доскажет свои жалкие похождения! И сожгите ее, чтобы о ней речи больше не было. Я тогда пошутил: через десять лет все уже забудут эту историю.

    Кошон (со вздохом). Если будет на то воля божья, ваша светлость.

    Варвик. На чем мы остановились?

    Отец (выступает вперед с дубинкой в руках). Остановились на том, что я ее нашел, сидела она, девка проклятая, под своим Древом Фей и мечтала бог ее знает о ком. Уж поверьте на слово, ей не поздоровится. (Бросается к Жанне и грубо тянет ее за руку.) Что это ты здесь делаешь? А? Говори! Отвечай, почему торчишь здесь, когда ужин на столе, когда мать совсем от беспокойства извелась?

    Жанна (бормочет, ей стыдно, что ее застали врасплох; жестом маленькой девочки заслоняет ладонями лицо от ударов). Я не знала, что так поздно. Я потеряла представление о времени.

    Отец (трясет ее за плечи, орёт). Ага, не знала, дрянь, что так поздно?! Теперь уже представление о времени теряешь? Дай-то бог, чтобы кое-чего другого не потеряла, о чем и сказать-то стыдно. (Свирепо трясет ее.) А ну, говори, с кем потеряла, из-за кого потеряла понятие о времени, распутница? Когда я сюда подходил, ты с кем-то болтала, кому-то «до свидания» крикнула. Жаль, что на этот раз я его упустил, не знаю, куда это он скрылся, скотина. Ладно, дождется еще своего, бродяга проклятый! С кем говорила? Отвечай, а не то изобью, как собаку...

    Жанна. С Михаилом-архангелом.

    Отец (закатывая ей увесистую пощечину). Получай! Будешь знать, как над отцом смеяться! Значит, ты, шлюха, к Михаилу-архангелу на свидания бегаешь? Значит, вечерами под деревом сидишь, чтобы с ним говорить, пока вся семья тебя ждет и беспокоится, отвечай, недостойная дочь! Скоро, как другие, и на шабаши еще летать будешь!.. Нет того, чтобы отца с матерью порадовать и пойти под венец с хорошим парнем, которого мы тебе подберем? Ну ничего, воткну я твоему Михаилу-архангелу вилы в брюхо, а тебя собственными руками утоплю, как похотливую кошку!

    Жанна (спокойно переносит град отцовских оскорблений). Я ничего дурного не сделала, отец, и это правда - со мной говорил монсеньер Михаил-архангел.

    Отец. А когда ты себе пузо нагуляешь, опозоришь имя отца, родную мать с горя уморишь, и по твоей милости братья вынуждены будут наняться в солдаты, потому что их вся деревня засмеет, - так ты все тогда на святого духа свалишь! Вот пойду и скажу кюре, что ты не только шлюха, но и богохульница. Пускай-ка тебя в монастырскую темницу заточат, сгниешь там заживо на хлебе и воде!

    Жанна (опускаясь перед ним на колени). Отец, не надо кричать, вы не слышите, что я толкую вам. Клянусь господом богом, что я говорю правду. Вот уже давно они посещают меня, беседуют со мной. И всегда, когда звонят к мессе или к вечерне; в эти часы я молюсь, становлюсь чище душой, ближе к богу. И это не может не быть правдой. Мне является Михаил-архангел, и святая Маргарита и святая Екатерина тоже являются. Они со мной говорят, отвечают, когда я спрашиваю, и все трое твердят одно и то же.

    Отец (дергая ее за рукав). С чего это Михаил-архангел станет с тобой разговаривать, дуреха? Разве он со мной, с твоим отцом, говорит? Если бы ему надо было что-то нам сказать, ясно, он бы ко мне, к отцу семейства, обратился. А ведь он даже с нашим кюре не говорит!

    Жанна. Отец, отец, не кричите, не бейте меня, а попытайтесь понять. Я ведь совсем одна, и разве такое бремя по моим силам! Вот уже три года, как я борюсь, три года, как они твердят мне все одно и то же. Духу уже не хватает одной бороться против этих голосов. И теперь придется им повиноваться.

    Отец (взрывается). Ты теперь и голоса еще слышишь? Дальше ехать некуда! Моя дочь голоса слышит! Неужто для того, чтобы моя дочь голоса слышала, я сорок лет спину гнул, ночей недосыпал, лишь бы вырастить из вас добрых христиан!

    Жанна. Придется теперь сказать им «да», они говорят, что больше ждать нельзя.

    Отец. Да кто не может больше ждать, дуреха? Чего они тебе делать велят, твои голоса? Её голоса, видите ли! Но пожалуй, лучше хоть что-нибудь слышать, чем совсем глухой быть!

    Жанна. Они велят мне идти спасать французскую державу от великой опасности. Правда, что ей грозит опасность?

    Отец. Э, черт! Ясно, что наша великая французская держава в большой опасности, того и гляди погибнет. Нам ли, жителям восточных рубежей, не знать этого, особенно в нашем краю, где полно солдатни. Но ведь не в первый раз грозит гибель французскому королевству, да и не в последний. Ничего, и на этот раз обойдется. Не суйся ты не в свои дела, пускай господь бог о королевстве печется. Ты бедная девушка, ты-то что можешь сделать? Даже мужчины - кроме тех, у кого ремесло такое - драться, - и те ничего не могут.

    Жанна. А я могу. Мои голоса так говорят.

    Отец (насмешливо). Это ты-то можешь? Стало быть, выходит, мы поискуснее наших знаменитых военачальников, а ведь их то и дело бьют.

    Жанна. Да, отец!

    Отец (передразнивая ее). «Да, отец!» Может, и впрямь ты не шлюха, так ты еще хуже. Сумасшедшая ты, вот кто. Да что ты сможешь сделать, дурья твоя башка?

    Жанна. То, что велят мне мои голоса. Попросить вооруженный отряд у сира де Бодрикура... (Услышав свое имя, Бодрикур удовлетворенно вскрикивает: «Ага!» - и хочет выйти на авансцену. Ему шепчут: «Да нет, да нет же, еще не время» - и оттаскивают на место.) ...и когда у меня будет свой отряд, отправиться в Шинон к дофину, сказать ему, что он и есть настоящий король, поставить его во главе войска, освободить Орлеан, - а потом в Реймсе монсеньер архиепископ помажет дофина на царство, - и сбросить англичан в море.

    Отец (все понял). Ага, наконец-то ты правду сказала, мерзкая девка! Вот чего тебе хочется, стать солдатской подстилкой, стать самой последней...

    Жанна (таинственно улыбаясь). Нет, отец. Не последней. Самой первой, идти впереди под градом стрел и никогда не оглядываться назад, пока я не спасу Францию, - так сказали мне мои голоса. (Вдруг, погрустнев.) А потом, да свершится воля божья!

    Отец (планы Жанны приводят его в бешенство). Спасать Францию? Францию спасать? А кто тем временем будет наших коров пасти? Значит, я тебя растил, ничего не жалея, на всякие жертвы шел для того, чтобы ты с солдатами гуляла, потому что тебе нужно, мол, Францию спасать, да еще когда? Когда ты выросла и можешь на ферме помогать? А ну, держись! Я тебя научу Францию спасать! (Подскакивает к ней и изо всех сил бьет ее по щекам, пинает ногой.)

    Жанна (кричит под его ударами). Перестаньте, отец! Перестаньте!

    Отец отстегивает пояс и начинает ее хлестать, ухая при каждом ударе.

    Ладвеню (побледнев, вскакивает с места). Остановите же его! Ей больно!

    Кошон (тихо). Тут мы бессильны, брат Ладвеню. Ведь узнаем мы Жанну только на процессе. Каждому из нас дано играть лишь свою роль - хорошую или плохую - так, как они написаны, каждому в свой черед... И вы же знаете, что по нашей милости ей скоро будет еще больнее. (Оборачивается к Варвику.) Не правда ли, эта семейная сцена не слишком приятна?

    Варвик (машет рукой). Но почему же? Мы, англичане, определенно сторонники телесных наказаний для детей, они формируют характер. Меня самого чуть не засекли в детстве до смерти, и, как видите, это только закалило меня.

    Отец (в изнеможении бросает пояс и, вытирая с лица пот, орет на Жанну, которая без чувств лежит у его ног). Эй, дохлятина! Ну что, будешь теперь Францию спасать? (Чуть сконфуженно поворачивается к другим действующим лицам.) А вы, мессиры, что сделали бы на моем месте, если бы ваша дочь такое плела?

    Варвик (отводит взгляд от этого мужлана, флегматично). Одно только меня удивляет, более того - огорчает: полная несостоятельность нашей разведки в данном деле. Мы должны были с самого начала столковаться с этим типом.

    Кошон (улыбается). Верно, но нельзя же все предвидеть.

    Варвик. Хорошая разведка обязана все предвидеть. Какая-то девчонка ясновидящая, где-то в захолустье, твердит, что спасет Францию. Следовало об этом своевременно узнать и столковаться с отцом, чтобы он заставил ее держать язык за зубами, и мы задушили бы всю интригу в зародыше. Не дожидаясь, что она там натворит... А так это обошлось нам слишком дорого... (Снова нюхает розу.)

    Мать (выступает влеред). Неужто убил?

    Отец. Пока еще нет. Но если она в следующий раз посмеет заикнуться, что уйдет с солдатами, я ее, твою родную дочку, в Маасе утоплю, слышишь, утоплю собственными руками. А если меня уже в живых не будет, сыновьям накажу утопить... (Уходит, крупно шагая.)

    Мать (наклоняется над Жанной, вытирает ей лицо). Жанна, доченька... Жаннета... Больно он тебя, а?

    Жанна (испуганно отшатывается, потом узнает мать и жалко улыбается). Да. Бил сплеча.

    Мать. Ничего не поделаешь, терпи. Отец ведь.

    Жанна (слабым голосом). Я и терплю. И пока он меня бил, я молилась за него, чтобы господь его простил...

    Мать (все же с некоторым возмущением). Господу богу нечего прощать отцам, когда они своих дочек колотят. Они в своем праве.

    Жанна (кончает фразу), ...и чтобы он понял.

    Мать (ласкает ее). Да что понял-то, козочка? К чему ты все эти небылицы ему рассказываешь?

    Жанна (кричит в тоске). Надо же, чтобы хоть кто-то меня понял, матушка, ведь одна я ничего не смогу!

    Мать (баюкает ее). Ну-ну, да не расстраивайся ты так. Прижмись ко мне, помнишь, как маленькая ко мне прижималась... До чего же ты, дочурка, выросла! И обнять-то ее не обнимешь... И все-таки ты моя маленькая, ты в меня пошла. Помнишь, сколько времени ты за мою юбку цеплялась, в кухню за мной ходила. А я тебе то морковку дам почистить, то тарелку вытереть, чтобы ты вроде меня стала... Братья твои - это другое дело - они мужчины, все в отца... Разве им, мужикам, что втолкуешь, не стоит и стараться... Говори просто «да», мол, все равно они целый день в поле торчат, а когда за дверь, дома ты полная хозяйка. Может, и зря я все это тебе говорю, но ты уже женщина, взрослая стала... Наш отец человек хороший, справедливый, но если бы я не хитрила с ним, так, чуток, - для его же добра, - думаешь, я выкрутилась бы? (Шепчет Жанне на ухо.) Наскребла я немножко денег, на всем экономила. Там грош, тут другой. Давай-ка купим тебе на ярмарке хорошенькую вышитую косынку. Будешь у нас красавица.

    Жанна. Не красавицей я хочу быть, мама.

    Мать. Я тоже в свое время с ума сходила, тоже, прежде чем встретилась с твоим отцом, одного парня любила, красавец был, да ничего не вышло, ушел он в солдаты, а я, как видишь, все-таки живу счастливо. Ну, скажи, кто же он? Нехорошо от матери секреты иметь. Значит, не можешь даже его имя назвать? Хоть из нашей деревни-то? Может, отец и даст согласие, против хорошей партии он возражать не будет. И уговорим его, дурачка, что это он, мол, сам тебе его выбрал... Знаешь ведь, какие они, мужчины, - орут, командуют, дерутся, а мы их за нос водим.

    Жанна. Я не хочу выходить замуж, матушка. Святой архангел Михаил сказал, что я должна уйти из дому, надеть мужское платье, отправиться к нашему сиру дофину, чтобы спасти французское королевство.

    Мать (строго). Смотри, Жанна, я к тебе по-доброму, ты мне глупости молоть не смей! И никогда я тебе не позволю одеться мужчиной, слышишь! Моя дочь да в мужском платье! Хотела бы я это видеть!

    Жанна. Но, матушка, этого не избежишь, раз я должна скакать на коне впереди войска! Это Михаил-архангел мне велел.

    Мать. Пусть себе Михаил-архангел велит или не велит, а на лошадь ты в жизни не сядешь! Жанна Д'Арк на коне! Да тебя вся деревня засмеет!

    Жанна. Но ездит же барышня де Вокулер верхом на соколиную охоту.

    Мать. А ты в жизни не поедешь! Одно дело - ты, другое - она! Да что ты о себе, в самом деле, возомнила!

    Жанна. Но если я не сяду на коня, как же, по-твоему, я смогу повести за собой солдат?

    Мать. И к солдатам я тебя в жизни не пущу, скверная ты девчонка! Да уж, по мне, легче видеть тебя в гробу. Слышишь, я то же, что и отец, говорю. Все-таки мы кое о чем одинаково с ним думаем. Девушка - она прядет, ткет, стирает и сидит дома. Бабка твоя дома сиднем сидела, да и я тоже, и тебе нечего об этом думать, а когда будет у тебя своя дочка, ты и ее к этому приучишь. (Внезапно разражается бурными рыданиями.) Уйти с солдатами! Да чем же это я провинила господа бога, что он такую дочку послал? Значит, тебе хочется меня в гроб загнать?

    Жанна (бросается в ее объятия, тоже рыдает и кричит). Нет, мама! (Выпрямляется и восклицает сквозь слезы.) Вы же видите, монсеньер Михаил-архангел, ничего не выйдет, они никогда не поймут. Мать тем временем уходит в глубину сцены. Никто никогда не поймет. Лучше мне сразу отказаться. Бог велит покоряться отцу и матери. (Отвечает голосом архангела.) «Вперед, Жанна, надо быть покорной богу!» (Своим голосом.) «Ну а если бог прикажет сделать невозможное?» - «Тогда надо спокойно попытаться сделать невозможное. Начинай, Жанна, бог требует от тебя только этого, а потом он вознаградит тебя за все. И если тебе почудится, будто он тебя оставил, если воздвигнет он на пути твоем неодолимое препятствие, то лишь затем, дабы помочь тебе, ибо он тебе верит. Ибо думает: раз за дело взялась маленькая Жанна, к чему мне убирать с пути гору - и без того хлопот по горло, - уж она себе все руки и колени в кровь исцарапает, а через гору перелезет, я-то ее хорошо знаю. Всякий раз, когда он не пожелает убрать с твоего пути гору, Жанна, можешь этим гордиться. Это бог пожелал взвалить на тебя еще одно бремя». (После паузы.) «Значит, вы думаете, мессир, господь бог может хотеть такого - пусть, мол, плачут ее отец и мать, пусть, если она уйдет, умрут из-за нее с горя... И понять-то такое трудно...». «Бог сказал: я пришел принести не мир, а меч... Я пришел, дабы брат восстал на брата, а сын на отца... Бог явился, чтобы принести войну, Жанна. Не за тем явился бог, чтобы все уладить, он пришел за тем, чтобы все стало еще труднее. Не от всех он требует невозможного, а вот от тебя требует. И полагает он, что нет для тебя ничего слишком трудного. Вот и все». (Встает; совсем просто.) «Ну что ж, пойду».

    Голос (идущий откуда-то из глубины погруженной во мрак сцены, кричит). Гордячка!

    Жанна (тревожно выпрямляется). Кто сказал «гордячка»? (Пауза. Голосом Михаила-архангела.) «Ты, Жанна. И когда ты начнешь совершать то, что повелел тебе господь, все люди будут так говорить. И придется тебе смириться в руце божьей, дабы принять сей покров гордыни», - «Тяжко мне в нем будет, мессир!» - «Да. Тяжко. Господь знает, что ты сильная». (Молчание. Глядит куда-то вдаль и вдруг опять превращается в маленькую девочку и восклицает, весело и решительно хлопая себя по бедрам.) Ладно. Решено и подписано. Пойду-ка я к дяде Дюрану. Он все сделает, что я хочу. Я из него веревки вью. Расцелую его в обе щеки, залезу к нему на колени, а он купит мне новую косынку и отведет меня в Вокулер!

    Брат (ковыряя в носу, приближается к Жанне). Дура!.. Ну и дура!.. Для чего тебе было все родителям рассказывать? (Подходит ближе.) Дай мне деньжат на табак, тогда я им в следующий раз не скажу, когда увижу тебя с твоим кавалером.

    Жанна (весело бросается на него). А-а, значит, это ты наябедничал, гадина. Значит, это ты наябедничал, поросенок паршивый? Получай, вот тебе су, дурная башка, получай, вот тебе твой табак, грязная скотина! Я тебя научу наушничать!

    Дерутся, как пьяные на ярмарке. Жанна бросается вдогонку за братом, расталкивая всех. Во время погони налетает на Бодрикура, которого наконец выпихнули на середину сцены - он совсем забыл, что ему пора выступать, и Жанна с размаху врезается головой в его объемистое брюхо.

    Бодрикур (кричит). Что такое? Чего ей надо? Что ей надо, говорю? Что это еще за дурацкая история? (Вскрикивает от боли, хватает Жанну и, злобно побагровев, приподымает ее одной рукой.) Чего ты добивалась, тля этакая, зачем целых три дня валяла дурочку у ворот замка и потешала мою стражу своими небылицами?

    Жанна (не отдышавшись после беготни, поднимается на цыпочки; гигант Бодрикур держит ее за шиворот). Мне хотелось бы получить лошадь, мессир, мужской костюм и свиту, чтобы отправиться в Шинон и увидеться там с монсеньером дофином.

    Бодрикур (вне себя от ярости). А пинка в зад не хочешь?

    Жанна (с улыбкой). Хочу, мессир, да еще в придачу пару пощечин - отец меня к ним давно приучил, - лишь бы добыть коня.

    Бодрикур (по-прежнему держит ее за шиворот). А знаешь, каков я и чего я хочу? Девушки из вашей деревни тебе ничего не рассказывали? Когда какая-нибудь из них приходит ко мне с просьбой, чаще всего просит помиловать ее братца или папашу, старого браконьера, которого поймали на моих землях с убитым занцем в руках; так вот, если девица миленькая, я всегда велю вынуть его из петли - сердце-то у меня доброе, отходчивое, - а если мордоворот, тут уж не взыщи: повесят его, голубчика... чтобы другим неповадно было!.. Но приходят обычно славненькие, как-то уж находят среди родни кого попригожей, - вот почему я по всей округе добрым прослыл. Так что даром ничего не делается. Цену знаешь?

    Жанна (просто). Я не понимаю, на что вы намекаете, мессир. Меня послал Михаил-архангел.

    Бодрикур (боязливо крестится свободное рукой). Не вмешивай ты святых угодников в свои побасенки, бесстыдница!.. Для моей стражи Михаил-архангел еще может сойти, раз они тебя ко мне пропустили. А сейчас ты со мной разговариваешь. Я же не говорил, что ты лошадь не получишь. Старая кобыла за хорошенькую молоденькую девицу, как торговая сделка это вполне разумно. Ты девственница?

    Жанна. Да, мессир.

    Бодрикур (по-прежнему смотрит на нее). Будет тебе конь. У тебя глазки славненькие.

    Жанна (тихо). Но мне не только лошадь нужна, мессир.

    Бодрикур (она его забавляет, с улыбкой). А ты, я вижу, лакомка! Ну говори, говори дальше, так оно веселее получается... Одни только дураки считают, что их обокрали, если, случаем, раскошелятся на девушку. А я так люблю, чтобы удовольствие мне подороже обходилось. Тогда хоть воображаешь, что и впрямь тебя разобрало. Понятно, что я имею в виду?

    Жанна (простодушно). Нет, мессир.

    Бодрикур. Тем лучше. Терпеть не могу разумниц в постели. А что тебе, кроме коня, еще надо? Оброк нынче осенью выплатили исправно, можно немножко его и порастрясти.

    Жанна. Вооруженная свита, мессир, чтобы сопровождать меня в Шинон.

    Бодрикур (выпускает ее; другим тоном). Слушай меня хорошенько. Я человек добрый. Но не люблю, когда надо мной смеются. Я здесь хозяин. Ты меня лучше из терпения не выводи. Я ведь могу велеть тебя высечь за то, что ты силком прорвалась ко мне, и отослать тебя домой ни с чем, если, конечно, не считать синяков на заду. Я же тебе говорю, что люблю, когда мне удовольствие обходится дорого, - тогда меня по-настоящему разбирает, но если заламывают несуразную цену, получается обратное - всякое желание как рукой снимает. А что ты собираешься делать в Шиноне?

    Жанна. Увидеть монсеньера дофина.

    Бодрикур. Для деревенской девушки у тебя, как я посмотрю, губа не дура! Почему уж тогда не герцога Бургундского? Там хоть тебе может повезти - теоретически, конечно, - у герцога кровь горячая... Потому что, да было бы тебе известно, дофин насчет войны и женщин... Чего ты ждешь от него?

    Жанна. Войска, мессир. Я встану во главе его воинства и освобожу Орлеан.

    Бодрикур (совсем ее выпускает, подозрительным тоном). Если ты безумная, это уж другой разговор. Не желаю я впутываться в грязную историю... (Кричит в глубь сцены.) Эй, Будусс! (Подходит стражник.) Велика, братец, окатить ее водой и запри в темницу. А завтра вечером отправишь к отцу. Только не вздумай бить; не желаю я иметь неприятностей - она безумная.

    Жанна (спокойно, хотя стражник держит её). Я охотно пойду в темницу, мессир, но когда меня завтра вечером выпустят, я снова явлюсь к вам. Поэтому лучше выслушайте меня сейчас.

    Бодрикур (наступает на нее, вопит, колотит себя, как горилла, кулаками в грудь). Но, черт бы тебя побрал, неужели же ты меня не боишься?!

    Жанна (смотрит ему прямо в глаза со своей обычной спокойной полуулыбкой). Нет, мессир, ничуть.

    Бодрикур (озадаченный, останавливается и орет стражнику). Катись отсюда! Нечего тебе здесь слушать!

    Стражник уходит.

    (Немного встревоженно.) Почему же ты меня не боишься? А ведь я на всех страх нагоняю.

    Жанна (тихо). Потому что, мессир, вы очень добрый...

    Бодрикур (ворчливо). Ладно-ладно! Это смотря по обстоятельствам. Цену я тебе назвал.

    Жанна (заканчивает фразу) ...а главное, очень умный. Мне еще придется убеждать множество людей, дабы выполнить то, что мне повелели мои голоса. И мне очень повезло: первый же человек, к которому я обратилась и от которого, в сущности, все и зависит, как раз оказался самым умным.

    Бодрикур (поначалу слегка озадачен; потом небрежно, налив себе кубок вина). Ей-богу, странная ты девушка. Почему ты считаешь, что я очень умный?

    Жанна. Потому что вы красавец.

    Бодрикур (исподтишка взглянув на себя в маленькое металлическое зеркальце, висящее рядом). Ба! Двадцать лет назад, может, так оно и было: я женщинам нравился... Просто стараюсь не одряхлеть, вот и все. Но странно все-таки вести такие разговоры с простой пастушкой, которая свалилась вам как снег на голову. (Со вздохом.) В сущности, я здесь мохом зарос. Все мои подчиненные - мужичье, поговорить не с кем... Но раз уж мы с тобой разболтались, было бы любопытно услышать от тебя, какая, по-твоему, существует связь между умом и красотой. Обычно считается наоборот: чем, говорят, человек красивее, тем глупее.

    Жанна. Считают так одни только горбуны да длинноносые. Значит, они не верят, что господь бог, если ему очень уж захочется, может создать нечто совершенное?

    Бодрикур (хохочет. Он польщен). Ну, конечно, если смотреть с этой точки зрения... Но сама посуди: я, например, не урод какой-нибудь... а вот иной раз я думаю, так ли уж я умен на самом деле. Нет-нет, не возражай. Бывает, и взбредет в голову такая мысль... Тебе я могу в этом признаться, потому что ты кто? Ноль... А вот что до моих вояк, то, само собой, я гораздо их умнее. Ничего не поделаешь - ведь я командир. Если от этого принципа отказаться, то армии никакой не будет. Однако, видишь, с тобой-то я могу говорить открыто, так сказать, снизойти до тебя, тем более что вся необычность создавшегося положения, да и огромное социальное различие - ведь между нами пропасть - придают вполне безобидный характер нашей с тобой непринужденной болтовне... Однако подчас возникают проблемы выше моих возможностей... К примеру, просят меня решить какой-нибудь вопрос, ну, скажем тактический, что ли, или административный, и вдруг - хлоп! - в голове пусто, хоть шаром покати, а почему, и сам не знаю. Туман и туман. Ничего ровно не понимаю. Заметь, что авторитета я не теряю, держусь. Ну, конечно, приходится криком брать; а в конце концов, глядишь, и вынесешь какое-нибудь решение, Что для командира важнее всего - это вынести решение, любое, какое ни на есть. Поначалу вроде страшновато, потом, с годами, с опытом, замечаешь, что все равно одно на одно получается... что ни решай. Ясно, было бы приятно что-нибудь получше выдумать. Но Вокулер - глушь, дыра. Так бы мне хотелось хоть разок принять важное решение, ну, предположим, в масштабе края... не подати взимать с неплательщиков и не дезертиров ловить, а что-нибудь этакое необыкновенное, чтобы меня наверху заметили... (Прерывает свои мечты, глядит на Жанну.) Не пойму, почему это я с тобой, с козявкой, разболтался, и сделать-то ты ничего не можешь да еще, глядишь, сумасшедшая...

    Жанна (с кроткой улыбкой). Я-то знаю почему. Мне голос был. Послушай, Робер...

    Бодрикур (взрывается). С какой стати ты меня по имени называешь?

    Жанна. Потому что это имя дал тебе господь бог. Потому что оно твое. А вот фамилия - так это и твоего брата и твоего отца. Слушай, Робер, миленький, и не вздумай снова рычать, зря это. Я вот и есть оно, твое решение, благодаря которому тебя заметят...

    Бодрикур. Чего это ты мелешь?

    Жанна (подходя к нему). Слушай, Робер. И первым делом забудь, что я девушка. Это тебя и сбивает с толку... Конечно, господь меня создал не уродом, но ведь ты такой же, как и все мужчины, тебе просто не хочется упустить удобный случай... Боишься, что в собственных глазах будешь выглядеть дураком... Ничего, найдешь себе еще девочек, поросенок паршивый, если уж тебе так приспичило грешить... Девочек, которые тебе и удовольствия больше доставят и меньше с тебя потребуют... Да уж и не так я тебе нравлюсь.

    Он колеблется, боясь оказаться в дураках.

    (Внезапно кричит сердито.) Если ты, Робер, хочешь, чтобы я тебе помогла, помоги и ты мне! Всякий раз, когда я говорю тебе правду, соглашайся со мной и отвечай «да», иначе мы с тобой никогда не договоримся...

    Бодрикур (отводит глаза, пристыженно ворчит). Ну, нет...

    Жанна (строго). Как так - нет?

    Бодрикур. То есть я хотел оказать: да... Что верно, то верно. Не так уж я тебя и хочу... (Любезно.) Хотя, заметь, ты все-таки милашка!

    Жанна (добродушно). Ну и хорошо. Хорошо... Да не расстраивайся ты, мой толстячок Робер. Я на тебя за это не сержусь, напротив. А раз мы с тобой по этому пункту договорились, вообрази, что ты уже дал мне мужской костюм и мы болтаем с тобой, как два славных парня, спокойно и здраво.

    Бодрикур (все еще недоверчиво). Ну и что?..

    Жанна (усаживается на край стола, допивает вино из его кубка). Так вот, мой толстяк Робер, решение от тебя самого зависит. Что касается твоего блестящего хода, благодаря которому тебя заметят в высших сферах, здесь откладывать нельзя. Учти, где они - в Бурже. И не знают, какому святому молиться... Англичанин повсюду. Бретань и Анжу ждут, высматривают, где им заплатят подороже. Однако герцог Бургундский, который разыгрывает из себя доблестного рыцаря со своим новеньким орденом Золотого руна, ставит им палки в колеса и потихоньку вымарывает все стеснительные пункты из договоров. Думали, что можно будет рассчитывать хотя бы на его нейтралитет... Слишком дорого нам обошелся его нейтралитет. По последним сведениям, он похваляется, что женит своего сына на английской принцессе. Понимаешь, чем это пахнет? А что такое французская армия, тебе самому известно. Парни-то они славные, могут надавать тумаков и подраться, а вот духом пали. Вбили себе в голову, что уже ничего поделать нельзя, что англичанин всегда будет сильнее. Дюнуа - бастард, командир он хороший, умный, а это в армии большая редкость, но его не слушают, и самому ему все это начинает приедаться. Вечно пирует со своими распутниками у себя в лагере - но и здесь я тоже порядок наведу, дождется он у меня, - к тому же он, как и все бастарды, считает себя чересчур высокородным сеньором... В сущности, на дела Франции ему начхать; пускай, мол, этот хлюпик Карл сам как хочет выпутывается, в конце концов, это его вотчина... Лаир, Ксэнтрай просто быки бешеные какие-то, им бы только лезть на рожон, только бы разить мечом направо и налево, чтобы об их богатырских ударах писали в летописях, - они, так сказать, поборники личного подвига, а пользоваться пушками не умеют и дают себя перебить ни за что, ни про что, как было, скажем, при Азенкуре. Эх, все они горазды быть убитыми, это пожалуйста, с дорогой душой! Идти под нож - от этого толку чуть. Ты пойми, миленький Робер, война - это не партия игры в мяч, не турнир, тут мало играть в полную силу, соблюдая правила чести... Надо выиграть. Надо хитрить. (Касается пальцем его лба.) Надо, чтобы тут варило. Впрочем, ты у нас умница, лучше меня понимаешь.

    Бодрикур. Я тоже всегда так говорил. В наши дни думают мало. Возьми хотя бы моих офицеров: грубияны, только бы им подраться, и все тут. А вот тех, кто думает, никто и не собирается употребить с пользой для дела.

    Жанна. Никто. Вот потому-то об этом нет-нет да и следует им самим поразмыслить, вместо того чтобы о пустяках думать. А ведь именно тебя, который думает, в один прекрасный день осеняет идея. Гениальная идея, которая может все спасти.

    Бодрикур (тревожно). У меня идея?

    Жанна. Только не гони ее прочь. Вот-вот тебя осенит. Ведь твоя голова варит быстро, и сразу все мысли в порядок приходят, и как раз сейчас ты все рассчитал и взвесил. По виду никак не скажешь - это-то в тебе милее всего, - а взвешиваешь. Вот-вот все увидишь ясно. Страшно сказать, но во всей Франции есть сейчас только один человек, который все ясно видит, и это ты!

    Бодрикур. Ты так полагаешь?..

    Жанна. Я же тебе говорю.

    Бодрикур. А что я вижу?

    Жанна. Видишь, что пора вдохнуть душу в этих людей, дать им веру, что-нибудь совсем простое. А как раз в твоей вотчине оказалась девушка, которой, по ее словам, является Михаил-архангел, а также святая Маргарита и святая Екатерина. Не перебивай. Знаю, что ты скажешь: я, мол, не верю. Но ты пока что закрываешь на это глаза. Вот этим-то ты и велик. Ты про себя думаешь: пусть она пастушка, козявка, ну и ладно! Но допустим, что бог действительно с ней, тогда ничто ее не остановит. С ней ли бог или нет - это как бы орел или решка. Доказать нельзя, но и обратного не докажешь. А ведь сумела-таки она против моей воли пробраться ко мне, и вот уже полчаса, как я ее слушаю. Этого ты отрицать не можешь, это же факт. Ты просто признаешь его. И вот тут-то тебя вдруг осеняет идея, которая в тебе зрела, твоя идея. Ты говоришь себе: раз она сумела убедить меня, почему бы ей не убедить и дофина, и Дюнуа, и архиепископа? В конце концов, они такие же люди, как и я, даже, между нами, глупее, чем я. Почему бы ей не убедить наших солдат, что, по здравому размышлению, англичане созданы точно так же, как и мы, то есть из двух половинок - одна отважно рвется в бой, а другая мечтает, как бы спасти свою шкуру, - и если мы хорошенько и в подходящий момент по ним ударим, мы их вышибем из Орлеана! Что, в сущности, требуется нашим молодцам, говоришь ты в этот самый момент, - ведь голова у тебя светлая, не то что у всех прочих, - им требуется знамя, кто-то, чтобы их подстегнуть, доказать им, что с ними бог. И вот тут-то ты сразу становишься велик...

    Бодрикур (жалобно). Ты так думаешь?

    Жанна. Конечно, велик. Это я тебе говорю, Робер, а потом скажут и другие. Сам увидишь, в скором времени все будут считать тебя великим, да еще трезвым политиком, как всех прославленных политических мужей. Ты себе говоришь: лично я, Бодрикур, не так уж уверен, что она послана богом. Но я притворюсь, что верю, пошлю-ка ее им, послана ли она богом или не послана, и если они в это поверят, выйдет одно на одно. Как раз завтра поутру мой гонец должен отбыть в Бурж...

    Бодрикур (как громом пораженный). А кто тебе сказал? Это же тайна.

    Жанна. Я навела справки... (Продолжая.) Выберу-ка я полдюжины молодчиков покрепче для эскорта, дам-ка я ей лошадь и отправлю малютку вместе с гонцом. А в Шиноне, насколько я ее знаю, она как-нибудь уж выкрутится. (Восхищенно глядит на Бодрикура.) Ну, знаешь, и силен же ты, Робер!

    Бодрикур. Чем?

    Жанна. Раз ты все это продумал, значит, ты здорово умный.

    Бодрикур (утирает лоб, в изнеможении). Да.

    Жанна (вежливо). Только дай мне лошадь посмирнее, ведь я еще не умею ездить верхом.

    Бодрикур (гогочет). Ты же, дочка, себе шею свернешь!..

    Жанна. Как бы не так! Михаил-архангел не даст мне упасть, поддержит. Послушай, Робер, хочешь пари? Я спорю на костюм - мужской костюм, который ты мне еще не обещал, - а ты, если выиграешь, щелкнешь меня по носу. Вели-ка вывести во двор двух лошадей. Поскачем галопом, и если я упаду, можешь мне не верить. Справедливо, а? (Протягивая ему руку.) А ну, по рукам! Кто от своего слова откажется, свиньей будет.

    Бодрикур (подымаясь с места). По рукам! Я не прочь немного подвигаться. Ты не поверишь, до чего же устаешь думавши. (Зовет.) Будусс!

    Входит стражник.

    Стражник (указывая на Жанну). В тюрьму ее тащить?

    Бодрикур. Да нет, дурень! Вели-ка дать ей штаны и приведи нам двух лошадей. Мы немного разомнемся.

    Стражник. А совет? Уже четыре часа.

    Бодрикур (величественно). Завтра! Я и так уже достаточно много думал сегодня. (Удаляется.)

    Жанна, проходя мимо оцепеневшего стражника, показывает ему язык, затем оба они теряются среди других персонажей в полумраке сцены.

    Варвик (который с удовольствием следил за этой сценой, Кошону). В этой девушке определенно было что-то! Особенно мне понравилось, как ловко она вертела этим дураком, внушая ему, что он сам до всего додумался.

    Кошон. На мой вкус сцена чуть грубовата. Будем надеяться, что с Карлом она найдет другой язык...

    Варвик. В нашем с вами ремесле, монсеньер епископ, мы так же, как и она, дергаем за ниточку. Что такое править людьми - не важно, с помощью ли дубинки или пастушеского посоха, - править людьми - это значит заставить глупцов поверить, будто они сами додумались до того, что мы велим им думать. И без всякого божьего вмешательства. Поэтому-то сцена меня и позабавила. (Вежливо склоняется перед епископом.) Разве что это вмешательство необходимо вам для ваших профессиональных целей. Тогда другое дело. (Вдруг в упор.) А вы сами верите, монсеньер? Простите мою грубость, но мы здесь свои люди.

    Кошон (просто). Верю, как малое дитя, ваша светлость. Поэтому-то я и задам вам хлопот во время этого процесса. Поэтому-то мои заседатели да и я сам будем до конца пытаться спасти Жанну. Мы от всей души готовы были сотрудничать с английским режимом, который представлялся нам единственно разумным выходом из существующего хаоса. Однако дело нашей чести, бедной нашей чести сделать даже невозможное против вас, хотя мы живем на ваши деньги, с вашими восемью сотнями солдат, которые стоят у дверей трибунала... Легко им было там, в Бурже, под защитой французских штыков, обозвать нас продажными! Мы-то были в оккупированном Руане!

    Варвик (с раздражением). Не люблю я слово «оккупированный»! Вы забываете о Труанском договоре. Просто вы находились на землях его величества.

    Кошон. Окруженные солдатами его величества и наблюдая казни заложников его величества, не нарушая полицейского часа и кормясь милостями его величества. Мы люди, по слабости своей, мы хотели остаться в живых и попытаться в то же время спасти Жанну. Незавидная роль, как ни посмотри.

    Варвик (улыбается). От вас самих, дражайший епископ, зависело придать ей блеск, надеть мученический венец. Мои восемьсот солдат были наготове.

    Кошон. Мы об этом не забывали ни на минуту. Но зря они выкрикивали оскорбления по нашему адресу и стучали в двери прикладами, чтобы напомнить о своем присутствии; мы все равно спорили целых девять месяцев, прежде чем выдать вам Жанну. Целых девять месяцев, чтобы вынудить сказать «да» брошенную всеми несчастную девочку. И зря потом будут величать нас варварами, уверен, что при всех своих высоких принципах людям из любого лагеря придется изучать науку изворотливости.

    Варвик. Верно, целых девять месяцев. Этот процесс - настоящие роды! Наша пресветлая матерь церковь не склонна спешить, когда ее просят разродиться хотя бы маленькой политической акцией. Слава богу, кошмар уже позади! И мать и дитя чувствуют себя превосходно!

    Кошон. Я много размышлял обо всем этом, ваша светлость. Нас заботит исключительно здоровье матери, как вы изволили выразиться, и мы с чистым сердцем пожертвовали ребенком, когда, как нам казалось, уразумели, что иного выхода нет. Со дня ареста Жанны бог замолк. Ни она, что бы она ни говорила, ни тем паче мы не слышали его голоса. И мы, мы продолжали действовать по давно установленной рутине; и первым делом надо было защитить старое здание, это великое и разумное творение рук человеческих, ибо, в сущности, ничего другого и не остается в пустыне в те дни, когда бог отвращает от нас свой лик... В наших семинариях нас с пятнадцати лет учили, как защищать это здание. И у Жанны, не имевшей нашей солидной подготовки, уверен, тоже были сомнения, но она, покинутая людьми и богом, стряхивала с себя мгновенную слабость и, стряхнув, продолжала свое дело вплоть до костра; в ней странным образом сочетались уничижение и дерзость, величие и благоразумие. Мы не могли понять этого тогда, мы жались к материнской юбке, закрывая ладонями глаза, мы, старики, вели себя, как малые дети; но именно человек, который продолжает высоко держать голову, вопреки своему одиночеству, когда умолкает глас божий - пусть он в крайности, пусть сведен до положения жалкой твари, - только тот человек, только он велик по-настоящему. Велик и одинок.

    Варвик. Да, безусловно. Но мы - политики, мы обязаны подавлять в себе желание слишком много размышлять об этом величии одинокого человека. И, как нарочно, именно такие чаще всего попадаются среди тех, кого мы посылаем на расстрел.

    Кошон (отвечает не сразу, голос его звучит глухо). Иной раз, желая себя утешить, я думаю: как все-таки прекрасны эти старики священники, которых оскорблял каждый ее дерзкий ответ и которые все же в течение девяти месяцев пытались под дамокловым мечом не совершить непоправимого...

    Варвик. Только без громких слов!.. В политике нет ничего непоправимого. Я же вам говорю, в свое время мы воздвигнем ей в Лондоне превосходную статую... (Продолжая разговаривать, оборачивается к шинонцам, которые, заняв всю сценическую площадку, создают с помощью имеющихся под рукой средств декорацию одного из покоев дворца.) Но давайте, монсеньер, послушаем лучше Шинон. Я лично глубоко презираю трусишку Карла, однако этот персонаж меня всегда забавлял.

    Карл в сопровождении обеих королев и Агнессы, Сорель. Вокруг него реют три вуали, спускающиеся с шапочек.

    Агнесса. Но, Карл, это же немыслимо! Неужели же ты допустишь, чтобы на балу я появилась одетая бог знает как! Твоя любовница - и в головном уборе по прошлогодней моде. Ведь это же просто скандал!

    Молодая королева (подступает к нему с другой стороны). А твоя королева, Карл! Королева Франции! Подумай, что скажут люди!

    Карл (опускается на трон, продолжая играть в бильбоке). Скажут, что у короля Франции нет ни гроша. И правильно скажут.

    Молодая королева. Я так и слышу, что будут болтать при английском дворе! Супруга Бедфорда, супруга Глостера, я не говорю уж о любовнице кардинала Винчестерского! Вот кто действительно прекрасно одевается!

    Агнесса. А знаешь ли ты, Карл, что наши головные уборы попадают к ним раньше, чем к нам? Ведь умеют одеваться только в Бурже, это всем известно. Посмотрела бы я, в каких туалетах они щеголяли бы, если б не посылали своих людей скупать наши последние модели, чтобы их скопировать. В конце концов, ты все-таки король Франции! Как же ты можешь это терпеть?

    Карл. Во-первых, я не король Франции. Я сам пустил такой слух, а это разница... Во-вторых, единственное, что мне удается продавать англичанам, - это предметы роскоши. Буржские моды да наша кухня - вот что хоть как-то еще поддерживает наш престиж за рубежом.

    Королева Иоланта. И впрямь этот престиж единственное, что нам осталось, и его надо всячески защищать; тут наши крошки правы, Карл. Совершенно необходимо, чтобы на этом балу присутствующие признали, что дамы французского двора одеваются лучше всех на свете. Не забывайте, никто еще точно не сумел определить - что пустяк, а что нет... Агнесса отчасти права: если у тех на балу не будет новых головных уборов, это равносильно нашей победе...

    Карл (насмешливо). Победе, которая не помешает им оттяпать у нас Орлеан, милейшая маменька!.. Заметьте кстати, Орлеан не мой, он входит в ленные владения моего кузена; лично я спокоен, у меня нечего больше отбирать; кроме Буржа, который никого не интересует, у меня нет ровно ничего, и все-таки, что ни говори, это королевство!.. А по последним сведениям, Орлеан взят!.. И сколько бы я ни контратаковал англичан с помощью дамских головных уборов...

    Агнесса. Ты просто не отдаешь себе отчета, Карл, как может быть опасен новый головной убор в глазах женщины - это же смертельный удар... Я, я тебе говорю, и Бедфордиха и Глостерша, а особенно любовница кардинала, которой по ее положению необходимо быть особенно элегантной, просто умрут от зависти! Ты только подумай, мы бросаем в бой новые шапочки в двенадцать вершков высоты... и с рожками! Другими словами, нечто совсем-совсем противоположное современной линии головных уборов... Ты просто не отдаешь себе отчета, Карл, миленький, какого шума наделают по всем европейским дворам эти два рожка... Это же настоящая революция!

    Молодая королева (восклицает). А маленькие складочки сзади!..

    Агнесса. Маленькие складочки - это шедевр!.. Да что говорить, поверь, дорогой, они сна лишатся... И я утверждаю, это отзовется рикошетом и на кардинале, и на Бедфорде, и на Глостере, они не будут иметь свободной минутки, чтобы подумать об Орлеане. (Торжественным тоном, звучащим будто глас самой мудрости.) Если хочешь победы, Карл, - вот она у тебя под рукой и, главное, даром.

    Карл (ворчливо). Даром, даром... Не смеши ты меня! Скажи-ка лучше, во сколько мне обойдутся ваши шапочки?

    Агнесса. Шесть тысяч франков каждая, любимый мой. Это просто даром, если учесть, что они сплошь вышиты жемчугом... А жемчуг - прекрасное помещение капитала... Когда шапочки выйдут из моды, ты всегда можешь перепродать их какому-нибудь еврею, и у тебя будет немножко денег для твоих солдат.

    Карл (взрывается). Шесть тысяч франков! Но где же я, скажи на милость, возьму шесть тысяч франков, дуреха?..

    Молодая королева (кротко). Двенадцать тысяч, Карл, потому что нас двое, не забывайте, пожалуйста. Надеюсь, вы не хотите, чтобы ваша жена была одета хуже, чем ваша любовница.

    Карл (воздевает к небу руки). Двенадцать тысяч франков! Да они окончательно рехнулись!

    Агнесса. Заметь, есть модель попроще, но не советую ее брать. А то твоя психическая атака на этих идиоток англичанок провалится. Ведь, в конце концов, ты же этого добиваешься!

    Карл. Двенадцать тысяч франков! Вы бредите, мои кисоньки. Да ведь этой суммы хватит, чтобы выплатить содержание половине солдат Дюнуа, которым я задолжал за полгода. Я никак не пойму, маменька, как вы, женщина в высшей степени здравомыслящая, можете их поощрять?

    Королева Иоланта. Потому-то, Карл, я и поддерживаю их, что я женщина здравомыслящая. Разве хоть раз в жизни действовала я против ваших интересов, когда речь шла о вашем благе и вашем величье? Разве вы можете упрекнуть меня в узости суждений? Я мать вашей супруги королевы, и я лично представила вам Агнессу, когда поняла, что это к вашему же благу.

    Молодая королева (обиженная словами матери). Пожалуйста, маменька, не хвастайтесь этим!

    Королева Иоланта. Агнесса очаровательная девушка, дочь моя, и превосходно справляется со своим делом! А нам обеим в высшей степени было необходимо, чтобы Карл наконец стал мужчиной. А государству это было еще нужнее, чем нам с вами. Где ваше величие, дочь моя, вы рассуждаете сейчас, как мещаночка!.. Для того чтобы Карл стал мужчиной, ему требовалась женщина...

    Молодая королева (колко). Но, по-моему, я тоже женщина и к тому же его жена!

    Королева Иоланта. Я не хочу вас обидеть, моя козочка... но, увы, лишь самую малость! И говорю я вам это лишь потому, что сама была такая же. Прямолинейная, здравомыслящая, еще в большей мере, чем вы, и только. Поэтому-то я терпела, что король - ваш отец - имел любовниц. Будьте же для него королевой, поддерживайте королевский дом, подарите ему наследника, а что касается всего прочего, переложите свои обязанности на кого-нибудь другого. Нельзя поспеть всюду. И потом, любовь - это занятие не для порядочных женщин. Мы плохо ею занимаемся... Впрочем, со временем вы сами будете мне благодарны, ведь так прекрасно спится одной... Посмотрите же на Карла, с тех пор как он познал Агнессу, он стал гораздо мужественнее! Ведь верно, Карл, вы стали гораздо мужественнее?

    Карл. Вчера я сказал архиепископу «нет». Он попытался было меня запугать, прислал Латремуя, чтобы тот наорал на меня, потом грозил отлучить меня от церкви. Словом, шел ва-банк! Но я держался стойко.

    Агнесса. А благодаря кому?

    Карл (нежно гладит ее по бедру). Благодаря Агнессе! Мы же прорепетировали всю сцену в постели.

    Королева Иоланта (подходит). А что хотел от вас архиепископ? Вы мне об этом не рассказывали.

    Карл (по-прежнему рассеянно гладит бедро стоящей возле него Агнессы). Не помню. Кажется, отдать герцогу Бургундскому Париж или что-то в этом роде, чтобы добиться перемирия на год. Прошу заметить, что практически это никакой роли не играет. Герцог и без того уже в Париже. Но нельзя же поступаться принципами: Париж - это Франция, а Франция - это я. Короче, я пытаюсь в это поверить. Я сказал «нет». Посмотрели бы вы, какую физиономию скорчил архиепископ, очевидно, герцог наобещал ему с три короба.

    Агнесса. А что, Карл, миленький, произошло бы, если бы ты, вопреки мне, сказал «да»?

    Карл. Целую неделю тебя бы мучила мигрень или боли в животе, паршивая девчонка! Если, на худой конец, я еще могу обойтись без Парижа, то без тебя...

    Агнесса. Значит, дорогой, коль скоро это я помогла тебе спасти Париж, ты вполне можешь купить мне шапочку и вторую для твоей королевы, которой ты только что, по своему обыкновению, наговорил кучу неприятных вещей, сам того не понимая, дрянной мальчишка... Надеюсь, ты все-таки не хочешь, чтобы я болела целую неделю? Ты будешь слишком скучать...

    Карл (сдается). Ладно, заказывайте ваши шапочки... Архиепископу, вам ли - все равно приходится говорить «да», вечно одна и та же комедия... Но, предупреждаю, я представления не имею, из каких сумм их оплачу.

    Агнесса. Подпишешь чек на казначейство, миленький, а там увидим. Пойдемте, ваше величество, примерим их вместе. Какая вам больше по душе - розовая или зеленая? По-моему с вашим цветом лица вам больше подойдет розовая...

    Карл (привскочив от удивления на троне). Как? Их уже принесли?

    Агнесса. Ты ровно ничего в этом не смыслишь, мой любимый! Подумай хорошенько: для того чтобы они были готовы к празднеству, надо было заказать их по крайней мере за месяц. Но мы были уверены, что ты согласишься, не правда ли, ваше величество? Вот ты увидишь, какие они в Лондоне скорчат физиономии! А знаешь. Карл, это великая победа для Франции!

    Чмокнув его, обе убегают.

    Карл (насвистывая, снова взбирается на трон). Хоть бы не смешили меня своими победами! Латремуй, Дюнуа - все одно и то же! И то будет великой победой и это, но в наши дни все покупается, и великие победы в том числе. А что если у меня не хватает денег, чтобы позволить себе роскошь купить великую победу? А что если Франция мне не по карману? (Ворча, берется за чернильницу.) Ну ладно, увидим! Я вечно буду подписывать чеки на казначейство! Будем надеяться, что торговец этим удовлетворится. Казна пуста, но на бумаге-то этого не видно. (Поворачивается к королеве Иоланте.) Может, и вам тоже нужна новая шапочка, что ж, требуйте, пока я здесь. Не стесняйтесь. Все равно моя подпись ничего не стоит.

    Королева Иоланта (подходит к нему). В мои годы, Карл, модные шапочки ни к чему. Я хочу от вас другого.

    Карл (устало). Знаю-знаю, сделать из меня великого государя! Все почему-то хотят сделать из меня великого государя, а это со временем приедается. Даже Агнесса! Даже в постели! Думаете, весело?.. Здорово вы ее натаскали! Когда же вы все наконец поймете, что я просто-напросто ничтожный отпрыск Валуа, и потребуется по меньшей мере чудо, чтобы ваши желания сбились? Разумеется, мой дед Карл был великий король; но жил-то он до войны, тогда еще не было такой дороговизны. Впрочем, он был богатый... Мои отец и мать проели все; во Франции произошло уже не помню сколько девальваций, и у меня лично нет средств, чтобы стать великим государем, вот и все! Я делаю что могу, лишь бы доставить удовольствие этой шлюшке Агнессе, без которой я уже не могу обходиться. Но, между нами говоря, мне не хватает не только средств, но и смелости. Смелость - вещь слишком утомительная и слишком опасная в том мире скотов, где мы живем. Знаете, что этот жирный боров Латремуй как-то в гневе посмел обнажить шпагу? Мы были наедине, защитить меня было некому... Эта мерзкая скотина чуть не заколол меня! Хорошо, что я успел вовремя отскочить и спрятаться за трон, а то бы... Понимаете, до чего мы дожили... обнажить шпагу против короля! Я, конечно, должен был бы позвать коннетабля, чтобы взять его под стражу, но - увы! - он сам коннетабль, а я не так-то уж уверен, что я король... Поэтому они все так со мной и обращаются: знают, что я, может, незаконнорожденный.

    Королева Иоланта (мягко). Но ведь вы сами, и только вы, твердите об этом с утра до вечера, Карл...

    Карл. Вы правы. Стоит мне увидеть их рожи, все эти рожи законных сыновей, и я сразу начинаю чувствовать себя ублюдком! Ну и времена нынче пошли: чтобы стать кем-то, надо или получить первый приз за гимнастику, или потрясать шпагой, в которой восемь фунтов веса, или щеголять в доспехах, а они такие тяжелые, что того и гляди вам хребет сломают!.. Когда на меня надевают доспехи, я пошевелиться не могу. Куда уж мне! Лично я не люблю удары. Ни давать, ни получать. (Вдруг совсем по-детски топает ногой.) А потом, я боюсь! (Поворачивается к королеве, с досадой.) Что еще вы хотели попросить у меня, что превышало бы мои силы?

    Королева Иоланта. Принять эту деву, Карл, которая прибыла из Вокулера. Она уверяет, что послана богом. Уверяет, что пришла сюда затем, чтобы освободить Орлеан. В народе сейчас только о ней и говорят, ждут с величайшей надеждой, что вы соблаговолите ее принять.

    Карл. Значит, по-вашему, я еще недостаточно смешон? Давать аудиенцию какой-то деревенской ясновидящей? Нет, право, маменька, вы меня просто разочаровываете, такая здравомыслящая женщина и вдруг...

    Королева Иоланта. Я уже дала вам Агнессу, Карл, ради вашего блага, вопреки моим материнским интересам. А теперь я прошу вас: примите эту деву... В ней действительно есть что-то необычное, или по крайней мере все считают, что есть, а это главное.

    Карл (ему наскучил весь этот разговор). Не люблю я девственниц... Сейчас вы снова мне скажете, что я не настоящий мужчина, но они внушают мне страх... К тому же у меня есть Агнесса, и она мне еще нравится... Не в обиду вам будь сказано, матушка, но у вас весьма странные для королевы наклонности.

    Королева Иоланта (улыбается). Вы меня не поняли, Карл. Или притворяетесь, что не поняли. Я прошу взять эту крестьяночку в ваш Совет. А не в вашу постель.

    Карл. Но тогда, при всем уважении, какое я питаю к вам, матушка, я вынужден сказать, что, по-моему, вы просто лишились рассудка! В мой Совет, где заседают архиепископ и Латремуй, воображающий, что он вышел прямо из бедра Юпитера. И туда я введу безвестную крестьяночку? Значит, вы хотите, чтобы они мне глаза выцарапали...

    Королева Иоланта (мягко). А я как раз считаю, что в ваших Советах недостает именно крестьянки. Королевством правят великие мира сего, и это вполне справедливо: сам бог вручил им в руки судьбу державы... Но, не желая вмешиваться в предначертания всевышнего, я подчас дивлюсь, как это он не наделил их также простотой и здравым смыслом, какие великодушно даровал самым сирым и малым своим созданиям...

    Карл (насмешливо). И смелостью...

    Королева Иоланта (мягко). Да, и смелостью тоже, Карл.

    Карл. Короче говоря, матушка, насколько я вас понимаю, вы за то, чтобы передать бразды правления пароду? Этому славному народу, наделенному всеми добродетелями? А знаете, как поступает ваш славный народ, когда силой обстоятельств приходит к власти? Читали историю тиранов?

    Королева Иоланта. Я несведуща в истории, Карл. В мое время королевских дочек учили только прясть, как и всех прочих девиц.

    Карл. А вот я знаю историю, эту бесконечную череду ужасов и сплетен, и порой развлекаюсь тем, что представляю себе дальнейший ход событий, хотя вы считаете, что я просто играю в бильбоке... Они попытаются осуществить то, что проповедуете вы. На все посягнут. Простолюдины станут хозяевами королевства через несколько веков - время, потребное для прохождения по небу метеора, - и наступит пора резни и самых чудовищных заблуждений. И в день Страшного суда, когда будут подбивать итоги, станет ясно, что самый капризный, самый развращенный из земных владык в конце концов обходился миру менее дорого, чем любой из этих добродетельных людей. Дайте им молодца с крепкой хваткой, выходца из их же среды, который станет ими править и любой ценой захочет сделать моих французов счастливыми, и вот увидите, кончится тем, что они еще пожалеют о своем маленьком Карле с его нерешительностью и его бильбоке... У меня хоть нет общих идей о насаждении счастья. Они еще не понимают, какая это неоценимая вещь.

    Королева Иоланта. Вам следует бросить игру в бильбоке и не сидеть скособочившись на троне, Карл! Это не по-королевски!

    Карл. Да полноте. Если я промажу, шарик ударит меня по носу или по пальцам, - никому не больно, только мне. А вот если я возьму в правую руку шар, а в левую палку, сяду, как полагается на троне, и начну всерьез считать себя королем, то каждый раз, когда я совершу глупость или промах, шарик будет ударять по носу вас всех.

    Входят архиепископ и Латремуй.

    (Усаживается на троне в величественной позе, в соответствии со своими словами и кричит им.) Архиепископ, коннетабль, вы пришли вовремя. Я как раз царствую. Смотрите, у меня в руках скипетр и держава.

    Архиепископ (подносит к глазам лорнет). Но это же бильбоке!

    Карл. А какая разница, монсеньер: главное - символ. Не мне учить этому князя церкви. Вы, должно быть, просили аудиенции, монсеньер, коль скоро явились сюда?

    Архиепископ. Бросим шутки, мессир. Мне известно, что часть представителей общественного мнения, обычно склонная к интригам и разным смутам, старается заставить вас принять эту деву, о которой с недавних пор все только и говорят. Мы, архиепископ и коннетабль, явились сюда затем, чтобы сказать вам, ваше высочество: мы этого не потерпим!

    Карл (королеве Иоланте). А что я вам говорил? Господа, принимаю к сведению ваши добрые советы и благодарю вас. Сейчас я сам разберусь в этом деле. Можете считать себя свободными, аудиенция закончена.

    Архиепископ. Еще раз напоминаю вам, ваше высочество, что мы не в игрушки играем!

    Карл. Вы же видите, стоит мне заговорить, как подобает королю, и все думают, что я забавляюсь. (Полулежа на троне, вертит в руках бильбоке.) Теперь оставьте меня в покое, дайте мне позабавиться на свободе...

    Архиепископ. Репутация чудотворицы предшествует этой деве, ваше высочество, и дошла уже до нас. Необъяснимое заблуждение! Я слышал, что о ней уже говорят в осажденном Орлеане и ждут ее там; Божья десница ведет ее... Бог решил спасти Францию через ее посредство и оттеснить англичан за море... и прочие побасенки. Бог, мол, возжелает, чтобы вы допустили ее пред свои королевские очи... Её ничем не остановишь... Не понимаю, зачем это им всем вдруг понадобилось, чтобы бог вмешивался в их дела!.. И, ясно, она творит чудеса, эта маленькая дрянь; не твори она чудес, я бы от души удивился. Когда она явилась в Шинон, какой-то солдат нагрубил ей... А она ему сказала: «Зря ты ругаешься, ведь ты скоро предстанешь перед всевышним...» А через час этот болван свалился по неосторожности в нужник и утонул. Один неверный шаг пьяницы принес больше славы этой девке, чем крупная победа нашему Дюнуа. В этом вопросе все единодушны - от последнего псаря до самых знатных придворных дам, как я вижу: только она одна, мол, и может нас спасти. Это нелепость! (Карл снова разваливается на троне и снова начинает играть в бильбоке.) Ваше высочество, я докладываю вам об одном из важнейших государственных дел, а вы играете в бильбоке!

    Карл. Давайте договоримся, монсеньер. Чего вы хотите - чтобы я играл в бильбоке или чтобы я правил? (Выпрямляется на троне.) Хотите, чтобы я правил?

    Архиепископ (испуганно). Столь многого мы от вас и не просим! Мы хотим только одного - чтобы вы признали наши усилия...

    Карл. Признаю, ценю и считаю их совершенно бесполезными. Если не ошибаюсь, все хотят, чтобы я принял эту деву?

    Архиепископ (так же). Я этого не говорил, ваше высочество!

    Карл. Я лично лишен всякого любопытства, вы сами это знаете. Новые лица нагоняют на меня тоску, и так кругом чересчур много людей... И обычно посланцы божьи редко бывают забавными. Но я хочу быть добрым королем и удовлетворить желание моего народа. Я приму эту ясновидящую хотя бы для того, чтобы поставить ее в тупик. Сами-то вы говорили с ней, архиепископ?

    Архиепископ (пожимая плечами). У меня есть другие дела, ваше высочество, на моих плечах и без того лежит бремя государственных дел.

    Карл. Чудесно. Зато у меня нет иного занятия, как игра в бильбоке. Итак, я приму ее, дабы снять с вас эту лишнюю заботу, и обещаю откровенно сообщить вам мое впечатление. Можете вполне на меня положиться, монсеньер. Вы презираете меня всей душой, вы не питаете ко мне даже капли уважения, но одно хоть вы знаете твердо - я человек легкомысленный. А в данных обстоятельствах недостаток этот станет в ваших глазах неоценимым достоинством. Все серьезное, даже полусерьезное, тут же мне надоедает. Я приму эту деву, и, если ей удастся внушить мне желание говорить с нею о спасении королевства - а пока это еще никому не удавалось, меня с первой же минуты разбирала зевота, - значит, она действительно может творить чудеса...

    Архиепископ (ворчливо). Крестьянская девка перед королем!..

    Карл (просто). О, вы знаете, я же всех без разбору принимаю... Я, конечно, не имею в виду господина Латремуя, который вышел прямым путем из бедра Юпитера... Но, помнится, мне рассказывали, что вы, монсеньер, - внук виноторговца... Я не собираюсь вас за это упрекать, боже упаси! Это же так естественно! В сущности, не вы виноваты в том, что к святому алтарю вы пришли через винный погреб. Да и в отношении меня тоже - сколько раз вы об этом напоминали мне - нет твердой уверенности, что я сын короля. А потому не будем играть в сословные предрассудки, а то мы рискуем стать всеобщим посмешищем... Пойдемте, матушка. Ужасно хочется разыграть с вашей девственницей хорошенький фарс... Нарядим кого-нибудь из наших пажей в мой королевский камзол - только выберем не слишком рваный, - посадим его на трон, наверняка он будет выглядеть более внушительно, чем я, а сам я затеряюсь в толпе... Посланница божья обратится с речью к простому пажу... Вот смеху-то будет... (Уходит вместе с королевой Иолантой.)

    Архиепископ (Латремую). Разрешить ему или нет? Для него это тоже лишь игра, как и все прочее. Так что опасности большой не предвижу. И потом, тот факт, что он ее принял, возможно, утихомирит умы. Через две недели появится новая посланница божья, снова сведет всех с ума, а об этой и думать забудут.

    Латремуй. Архиепископ, я командую армией. И единственное, что я могу сказать - последнее слово теперь за официальной медициной. Нас и так одолели всякие целители, шарлатаны, костоправы... Словом, те, кого вы величаете посланцами божьими. Чем же мы, в сущности, рискуем?

    Архиепископ (озабоченно). В делах с господом богом, коннетабль, всегда существует огромный риск. Если он и впрямь послал нам эту деву, если он вдруг занялся нами, тогда хлопот не оберешься. Мы будем выбиты из привычной колеи, выиграем три-четыре битвы, а потом пойдут без конца скандалы и осложнения. Долголетний опыт человека государственного и князя церкви научил меня, что никогда не следует привлекать к себе внимание господа бога. Надо, напротив, стать как можно незаметнее, коннетабль, как можно незаметнее...

    Придворные окружают королев, паж садится на трон, а Карл скрывается в толпе придворных.

    (Почти шепотом.) А самое ужасное с богом - это то, что никогда не знаешь, не приложил ли тут руку сатана... Короче, что бы то ни было - жребий брошен! Вот она!

    Все действующие лица группируются вокруг трона, где восседает паж; Карл в толпе. Входит Жанна; среди высоких дамских головных уборов и рыцарских доспехов она в своем простом костюме кажется совсем маленькой, серой... Толпа расступается, освобождая проход к трону. Она хочет упасть ниц, но колеблется, краснеет, глядя на пажа...

    Королева Иоланта (шепчет ей). Следует падать ниц перед королем, милочка.

    Жанна встревоженно поворачивается к ней, глядит на нее с выражением чуть ли не страдания на лице, затем вдруг оглядывает всех этих молчаливо стоящих людей, не спускающих с нее глаз, среди полнейшей тишины идет через толпу, которая расступается перед ней. Она направляется прямо к Карлу, который пытается скрыться от нее; поняв, что сейчас она его настигнет, он быстрыми шагами, почти бегом, проскальзывает за спинами придворных. Но она следует за ним, тоже почти бежит, загоняет его в угол и падает перед ним на колени.

    Карл (смущенно, среди общего молчания). Что вам надо от меня, мадемуазель?

    Жанна. Миленький мой дофин, зовусь я Дева Жанна. Царь небесный повелел мне передать вам, что вас будут короновать и помажут на царство в городе Реймсе и вы станете наместником царя небесного, который и есть король Франции!

    Карл (смущен). Хм! Все это очень хорошо. Но Реймс, насколько мне известно, в руках англичан. Как же туда попасть?

    Жанна (не вставая с колен). Разбив их, миленький мой дофин, взяв силой, конечно! Начнем с Орлеана, а потом вступим в Реймс.

    Латремуй (делая шаг вперед). Но, безумица, разве не того же самого в течение многих месяцев пытались добиться все наши великие военачальники? Я их глава, мне кое-что известно. Но у них ничего не вышло.

    Жанна (поднимаясь с колен). А у меня выйдет.

    Латремуй. Хотелось бы знать, каким это образом!

    Жанна. С помощью нашего небесного владыки, пославшего меня.

    Латремуй. Значит, бог, судя по последним сведениям, решил помочь нам отбить Орлеан?

    Жанна. Да, мессир, и прогнать англичан из Франции.

    Латремуй (насмешливо). Мысль здравая! Но разве бог не может давать свои поручения сам? Значит, ему для этого требуешься ты?

    Жанна. Да, мессир.

    Архиепископ (подходит). Девушка...

    Жанна, заметив его, падает ниц и целует подол его одеяния.

    (Дает ей облобызать свой перстень и жестом приказывает встать.) Вы сказали, что господь бог желает очистить от врага Французское королевство. Если такова его воля, ему не требуется солдат...

    Жанна (глядя ему в лицо). О монсеньер, господь не любит лежебок. Пусть солдаты хорошо сражаются, и тогда он дарует им победу.

    Карл (глядя на нее тревожным взглядом, вдруг). А как вы меня узнали? На мне короны не было...

    Жанна. Миленький мой дофин, это ничтожество на вашем троне, в вашей короне и в вашем камзоле - это, конечно, веселая шутка, но сразу же видно, что он ничтожество...

    Карл. Вы ошибаетесь, мадемуазель, он сын знатного вельможи...

    Жанна. Не знаю я, какие такие есть вельможи... Что бы то ни было, а против вас, нашего короля, он ничтожество!

    Карл (встревожен). А кто тебе сказал, что я твой король? У меня ведь тоже вид не особенно...

    Жанна. Бог, миленький мой дофин, господь бог отметил вас через вашего отца и вашего деда и долгую череду королей, дабы вы стали наместником его державы.

    Архиепископ и Латремуй раздраженно переглядываются.

    Архиепископ (выступает вперед). Ваше высочество, ответы этой девушки и впрямь достаточно знаменательны и доказывают наличие в ней известного здравого смысла. Но в столь щекотливом деле следует быть осмотрительным, принять самые строгие меры предосторожности. Пусть ее хорошенько допросит и проверит комиссия ученых докторов... На Совете, опираясь на результаты их обследования, мы вынесем решение и тогда увидим - уместно ли давать ей более длительную аудиенцию. А на сегодня хватит ей вам докучать. Я сам устрою ей первый допрос. Идемте, дочь моя...

    Карл. Э-э-э нет, дудки! (Останавливая Жанну.) Никуда не ходите. (Оборачивается к архиепископу, держа за руку Жанну, чтобы придать себе мужества.) Кого она узнала? Меня. Ко мне обратилась. И я хочу, чтобы вы оставили нас наедине.

    Архиепископ. Но, ваше высочество, это же непристойно, чтобы сразу, ни с того ни с сего... Наконец, безопасность вашей особы...

    Карл (при этих словах слегка испугался, но, взглянув на Жанну, успокаивается). Я сам судья в таких вопросах. (Повторяет ее слова.) Через моего отца, деда и всю долгую череду королей. (Подмигивает Жанне.) Так ведь? (Поворачивается к присутствующим, невозмутимо.) Выйдите, господа, - такова королевская воля. (Все с поклоном удаляются. С минуту стоит в своей царственной позе, потом вдруг фыркает.) Ушли! Ты просто потрясающая девушка! Ведь в первый раз они меня послушались... (Внезапно с тревогой смотрит на нее.) А это неправда, на что он сейчас намекал? Ты ведь не затем пришла сюда, чтобы меня убить? У тебя под юбкой не спрятан нож? (Смотрит на нее. Она серьезно улыбается ему.) Нет, у тебя славная рожица. Среди всех этих разбойничьих физиономий - я имею в виду моих придворных - я уже забыл, что такое славная рожица... А много вас таких в моем королевстве, с такими же славными, как у тебя, рожами?

    Жанна (улыбаясь по-прежнему серьезно). Много, сир...

    Карл. Только я вас никогда не вижу. Горлопаны, попы да шлюхи - вот и все мое окружение... (Спохватывается.) Правда, есть еще моя королева, она миленькая, только ужасно глупая... (Садится на трон, закидывает ноги на подлокотник и вздыхает.) Ладно. Сейчас ты начнешь мне надоедать. И ты тоже начнешь бубнить, что я должен стать великим государем...

    Жанна (кротко). Да, Карл.

    Карл (подымается, его осенила новая мысль). Знаешь что, давай пробудем здесь вдвоем взаперти не меньше часа, пусть там побесятся... Но если ты целый час будешь бубнить о боге и французском королевстве, мне в жизни не выдержать... Я хочу сделать тебе одно предложение - давай говорить о чем-нибудь другом, а? (Вдруг.) В карты играть умеешь?

    Жанна (изумленно открыв глаза). А что такое карты?

    Карл. Это такая игра, очень забавная, ее изобрели для моего папы, чтобы развлекать его во время болезни. Сейчас увидишь, я тебя научу. Правда, иногда мне и карты тоже надоедают, как все прочее, особенно с тех пор, как я научился играть, но ведь ты еще новичок, тебе наверняка интересно будет. (Идет к кофру и шарит там.) Надеюсь, хоть не украли колоду. Здесь все прямо из-под рук тянут. А знаешь, колода очень дорого стоит. Только у самых знатных вельмож есть карты. Мне-то колода досталась от папы. Никогда в жизни мне не хватит денег купить вторую... Если эти свиньи ее сперли... Нет, здесь! (Возвращается с колодой карт.) А знаешь, мой папа был сумасшедший. Бывают дни, когда мне действительно хочется быть его сыном, лишь бы не сомневаться - настоящий я король или нет... А в иные дни наоборот, пусть уж лучше, думаю, буду незаконным, а то, знаешь, страшно к тридцати годам спятить.

    Жанна (тихо). А что ты предпочел бы, Карл?

    Карл (удивленно оборачивается). Смотри-ка, да ты уж мне тыкаешь? Что это сегодня взбесились все, что ли? Забавный выдался денек. По-моему, я нынче не соскучусь, вот хорошо-то!

    Жанна. Теперь ты никогда не будешь скучать, Карл.

    Карл. Ты уверена? Ты спросила, что я предпочел бы? Так вот, слушай: в те дни, когда я чувствую прилив отваги, я предпочитаю быть настоящим королем, даже если в один прекрасный день мне суждено спятить. А в те дни, когда отвага улетучивается, мне больше хочется послать всех к черту и удрать со своими жалкими грошами куда-нибудь за границу и жить там себе спокойно. Знаешь Агнессу?

    Жанна. Нет.

    Карл (тасует карты). Хорошенькая девчонка. С ней я тоже не особенно скучаю. Но она вечно требует, чтобы я покупал ей наряды.

    Жанна (внезапно посерьезнела). А скажи, Карл, сегодня ты храбрый или нет?

    Карл. Сегодня?.. (Задумывается.) Да, по-моему, сегодня немножко храбрый. Не слишком, но немножко, ты же сама видела, как я отделал архиепископа...

    Жанна. Так вот, с сегодняшнего дня ты всегда будешь храбрым, Карл.

    Карл (заинтересованный, наклоняется к ней). Фокус у тебя, что ли, какой есть?

    Жанна. Да.

    Карл. А ты, часом, не колдунья? Можешь мне смело признаться, мне это все равно. И, клянусь, я никому ничего не скажу. Пытки - по-моему, это такой ужас! Как-то раз они потащили меня смотреть, как жгут еретика. Меня всю ночь рвало.

    Жанна (улыбается). Нет, Карл, я не колдунья, а фокус у меня все-таки есть.

    Карл. А не продашь ли ты мне свой фокус, конечно, втайне от них всех? Я не богат, но могу дать тебе чек на казну.

    Жанна. Я его просто так тебе открою.

    Карл (недоверчиво). Даром?

    Жанна. Да.

    Карл (сразу замыкается в себя). Тогда я тебе не верю. Или это плохой фокус... а если хороший, то обойдется слишком дорого. Бескорыстным людям всегда приходится переплачивать. (Тасует карты.) А знаешь, это я просто привык дурачиться, чтобы они от меня отвязались, но на самом деле я все понимаю. Меня не так-то просто оставить в дураках.

    Жанна (мягко). Ты слишком многое понимаешь, Карл.

    Карл. Слишком? Слишком многое понимать - это не помешает.

    Жанна. Нет, мешает иногда.

    Карл. Надо же как-то себя защищать. Посмотрел бы я на тебя!.. Будь ты одна среди этих скотов, которые только и думают, как бы всадить тебе в бок кинжал, когда ты меньше всего этого ожидаешь, а особенно если ты от природы человек хилый, как, скажем, я, ты бы быстро поняла, что единственный способ выкрутиться - это быть гораздо умнее их всех. Вот я и гораздо умнее их. Поэтому-то я худо ли, хорошо ли, но удерживаюсь на своем скромненьком троне в Бурже.

    Жанна (кладет ладонь на его руку). Теперь я всегда буду с тобой, чтобы тебя защищать.

    Карл. Правда?

    Жанна. Да. А я сильная. Я ничего не боюсь.

    Карл (вздыхает). Значит, тебе повезло!.. (Раздает карты.) Сядь на подушку, я сейчас научу тебя играть.

    Жанна (с улыбкой садится у трона). Ладно, если хочешь, учи. А потом я тебя научу кое-чему другому.

    Карл. Чему?

    Жанна. Как ничего не бояться. И не быть чересчур умным.

    Карл. Идет. Видишь карты? На них нарисованы разные фигуры. Тут есть всякие, как в жизни: холопы, дамы, короли... Потом фоски: на одних сердечки - черви, на других пики, потом трефы и бубны - это солдаты. Их много, так что можно убивать их сколько угодно. Сначала сдают карты, не глядя, тебе может достаться много хороших или много плохих карт, а потом уж начинается битва. В зависимости от их достоинства старшие карты могут брать младших. Какая, по-твоему, самая сильная карта.

    Жанна. Король.

    Карл. Верно. Король - одна из самых сильных карт, но в карточных играх есть, дочка, карта посильнее короля. Вот посмотри - видишь, только одинокое большое сердце в центре...

    Жанна. Тогда это бог, ведь только он распоряжается королями.

    Карл (раздраженно). Да нет, упрямая деревенщина! Оставь ты бога в покое хоть на пять минут! Мы же сейчас в карты играем. Не бог, а туз.

    Жанна. Как так туз? Значит, дурацкая игра твои карты. Кто же это может быть сильнее короля, если не бог?

    Карл. Представь, туз. Туз, если тебе угодно - это бог, но только свой в каждом лагере. Смотри, вот туз червей, туз пик, туз треф и туз бубен. В каждой масти по тузу. Видно, у вас в деревне не первые умники! Ты думаешь, англичане не молятся так же усердно, как и мы? Думаешь, у них нет бога, который их охраняет, защищает и посылает им победу? А мой кузен, герцог Бургундский, - у него в Бургундии тоже есть свой маленький бог - шустрый, хитрый, с его помощью герцог всегда выходит сухим из воды. Бог, дочка, со всеми. Он арбитр и считает очки. И в конце концов он всегда за тех, у кого много денег и большая армия. Почему это ты хочешь, чтобы бог был за Францию, когда у нее уже почти ничего не осталось?

    Жанна (мягко). Возможно, как раз потому, что у нее ничего не осталось, Карл.

    Карл (пожимает плечами). Плохо же ты его знаешь!

    Жанна. Нет, знаю лучше, чем ты, Карл. Бог не с теми, кто сильнее. Он с теми, кто храбрее. А это вещи разные. Бог не любит тех, кто боится.

    Карл. Значит, меня он не любит. А если он меня не любит, почему это, по-твоему, я должен его любить? Пусть бы сделал меня храбрым. Разве я против?

    Жанна (строго). Стало быть, ты воображаешь, что бог твоя нянька и нет у него других дел, как только с тобой возиться? А почему бы тебе не попробовать хоть чуточку самому выпутаться, пользуясь тем, что он тебе дал? Правда, он не дал тебе таких огромных толстых лапищ, как господину Латремую, да и ноги тебе сделал слишком длинные и тощие...

    Карл. Ты тоже заметила? Мог бы сделать получше. Особенно при теперешней моде. А знаешь, из-за моих ног Агнесса меня никогда не полюбит. Будь у него хотя бы глазомер получше, он не наградил бы меня вдобавок еще и толстыми коленками.

    Жанна. Тут я с тобой согласна. Не особенно он потрудился над твоими коленками. Зато он дал тебе иное, вложил в твою скверную башку кое-что получше, скверный мальчишка. Маленькую искорку, вот она-то и похожа больше всего на господа. Ты можешь употребить ее во зло или во благо, тут он, Карл, дает тебе полную свободу. Можешь пользоваться ею, чтобы играть в карты и по-прежнему изо дня в день облапошивать архиепископа... или чтобы укрепить свой дом и восстановить свое королевство, которое у тебя рвут из рук. У тебя от королевы есть сын, Карл. А что ты оставишь мальчику, когда помрешь? Крохотный кусочек Франции, обглоданный англичанами? Или в тебе стыда нет? Он тоже потом скажет, когда вырастет - бог, мол, мною не интересовался. А ведь это ты, Карл, им не интересуешься. Для сына ты сам бог. Это он поручил тебе сына. Бог создал тебя королем, взвалил на тебя тяжелую ношу. Ты не жалуйся - чем тяжелее бремя, тем, значит, бог сильнее печется о человеке.

    Карл (со стоном). Но я же вам говорю, я всего боюсь!..

    Жанна (подходит к нему). Сейчас, Карл, я тебя научу. Открою тебе свой фокус. Первым делом - только, смотри, никому не проговорись, - я тоже всего на свете боюсь. Знаешь, почему господин де Латремуй ничего не боится, а?

    Карл. Потому что он сильный.

    Жанна. Нет. Потому что он глупый. Потому что ничего не может себе заранее представить. Кабаны, они тоже ничего не боятся, и быки тоже не боятся. А мне еще труднее было добраться сюда, чем тебе восстановить королевство. Первым долгом пришлось все объяснить отцу, а он меня знаешь, как избил, подумал, что я собираюсь стать обозной шлюхой; а мой батюшка, да было бы тебе известно, бьет побольнее англичан, если, конечно, уместно такое сравнение. Потом довела до слез родную мать, а это мне тоже как нож острый, потом пришлось убеждать толстяка Бодрикура, а знаешь, как он орал и какие гадости ему в голову лезли... Думаешь, я не боялась? Еще как боялась, все время боялась...

    Карл. А как же тогда ты поступала?

    Жанна. Так, словно бы не боялась. Ничего, это нетрудно, Карл. Хоть разок попытайся. Скажи себе: «Ладно, я боюсь. Но это уж мое личное дело, и никого не касается. Продолжим». И продолжаешь. А если увидишь то, против чего ты бессилен...

    Карл. Например, Латремуй, когда он ругается...

    Жанна. Пожалуй. Или англичан, которые настроили под Орлеаном крепостей и сидят себе прочно. Ты скажешь: «Ладно, они берут числом, у них толстые стены, пушки, солидные запасы стрел, что ни говори - они сильнее. Ну, пусть. Я боюсь, порядком боюсь! Так! Ладно! А теперь, когда я отбоялся как следует, вперед!» А те так удивятся, что ты не боишься, что сами сразу начнут бояться, и ты одержишь верх! Потому одержишь, что ты умнее, у тебя больше воображения, потому что ты свое уже отбоялся заранее. Вот и весь секрет.

    Карл. Да. Но если они все-таки сильнее!

    Жанна. Быть сильнее - это еще не бог весть что. Однажды у нас в деревне я видела, как за мальчонкой-браконьером на земле сеньора гнались два огромных пса. Он остановился, подождал, когда псы к нему подбегут, да придушил их одного за другим...

    Карл. И они его даже не искусали?

    Жанна. Еще как искусали! Чудес не бывает. Но все-таки он их задушил. А ведь бог дал этим двум псам куда больше силы, чем нашему маленькому браконьеру. Только бог дает человеку еще кое-что, благодаря чему тот становится сильнее скотов. Вот поэтому-то наш браконьер остановился, разом избавился от страха и сказал: «Ладно. Хватит. Я уже достаточно набоялся. Сейчас остановлюсь и задушу псов».

    Карл. И это все?

    Жанна. Все.

    Карл (немного разочарован). Это же не колдовство.

    Жанна (улыбаясь). Верно. Не колдовство. Но и этого хватит. Бог не требует от человека чего-то необыкновенного. Надо только довериться тому, что в тебе есть, поверить в ту маленькую частичку самого себя, которая и есть бог. Только чуть-чуть подняться над собой. А уж все остальное он берет на себя.

    Карл (мечтательно). И твой фокус всегда удается, как по-твоему, а?

    Жанна. Всегда. Надо, конечно, быть осмотрительным, но осмотрительности у тебя с лихвой хватает! Наш маленький браконьер улучил минуту и задушил псов, когда один пес опередил другого, потому что они погнались за зайцем. Но, главное, потому, что в эту минуту, когда ты избыл весь твой страх и когда ты, вопреки всему, остановился и смотришьь в глаза опасности, в такие минуты в тебя вселяется бог. (Пауза.) Но ты ведь знаешь, какой он. Хочет, чтобы человек сам сделал первый шаг.

    Карл (помолчав). Значит, ты думаешь, что нужно попытаться применить твой фокус?

    Жанна. Конечно, нужно. Всегда надо пытаться.

    Карл (внезапно пугается собственной отваги). Завтра, когда у меня будет время подготовиться...

    Жанна. Нет. Сейчас же. Ты совсем готов.

    Карл. Значит, позвать архиепископа и Латремуя, объявить им, что я поручаю тебе командование армией, и посмотрим, какие у них будут лица?

    Жанна. Позвать.

    Карл. Я боюсь, я уже сейчас от страха подыхаю...

    Жанна. Значит, самое тяжелое уже позади. Нужно только, чтобы, когда они будут здесь, у тебя совсем страха не оставалось. Здорово боишься? Сильнее не можешь?

    Карл (хватается за живот). По-моему, не могу.

    Жанна. Вот и хорошо. У тебя перед ними огромное преимущество, ты их опередил. Когда они еще только начнут бояться, ты уже закончишь. Самое главное - это отбояться первому и еще до сражения. Сам увидишь. Я сейчас их кликну. (Кричит в глубь сцены.) Монсеньер архиепископ, господин де Латремуй. Его высочество дофин желает с вами говорить.

    Карл (охваченный паническим ужасом, сучит ногами, кричит). Ох, как же я боюсь! Ох, боюсь!

    Жанна. А ну, Карл, еще поднатужься!

    Карл (у него даже зубы стучат). Сильнее не могу!

    Жанна. Ну, значит, твоя взяла. Бог на тебя смотрит, он улыбается и думает: «А наш маленький Карл, хоть и боится, а все-таки позвал их». Через неделю мы возьмем Орлеан, сынок!

    Входят удивленные архиепископ и Латремуй.

    Архиепископ. Вы нас звали, ваше высочество?

    Карл (внезапно, последний раз взглянув на Жанну). Да. Я принял решение, монсеньер. Решение это касается также и вас, господин де Латремуй. Поручаю командование моей королевской армией Деве, здесь присутствующей. (Вдруг переходит на крик.) Если вы не согласны, господин Латремуй, прошу отдать мне вашу шпагу. Вы арестованы!

    Латремуй и архиепископ, потрясенные, застывают на месте.

    Жанна (хлопает в ладоши). Браво, маленький Карл! Видишь, как просто! Взгляни на их лица!.. Нет, ты только погляди, какие у них лица!.. Они же умирают от страха! (Громко хохочет.)

    Карла тоже одолевает безумный смех, они оба хлопают себя по ляжкам, не в силах остановиться, глядя на архиепископа и Латремуя, превратившихся в соляные столбы.

    (Внезапно падает на колени, кричит.) Благодарю тебя, создатель!

    Карл (тоже падает на колени и кричит). На колени, господин де Латремуй, на колени! А вы, архиепископ, дайте нам ваше благословение, да поживее! Мы не можем терять ни минуты!.. Теперь, когда мы все хорошенько отбоялись, идем на Орлеан!

    Латремуй тупо опускается на колени. И ошалевший архиепископ машинально благословляет Жанну и Карла.

    Варвик (громко хохочет и выступает из глубины сцены вместе с Кошоном). Конечно, в действительности все это происходило не совсем так. Был сначала Совет, шли бесконечные споры «за» и «против», и в конце концов было решено воспользоваться Жанной, как хоругвью, что ли, дабы не обмануть народных чаяний. В общем, некий амулетик, который как раз годится для того, чтобы пленять простой люд и убедить его идти на убой... А мы, хоть и давали перед каждой атакой нашим людям тройную порцию джина, ничего не могли поделать. И нас, вопреки всем законам стратегии, начали бить именно с этого дня. Говорили, что никакого чуда Жанна не совершила, что сеть наших крепостей, слишком отдаленных друг от друга, была нелепой выдумкой и достаточно было пойти на приступ, в чем Жанна и убедила арманьякский штаб... Ложь! Сэр Джон Талбот был далеко не дурак, он свое ремесло знал, что неоднократно доказывал и до и после этой злополучной истории. Теоретически его линия укреплений была неуязвима. Нет, сыграли тут роль, признаемся же, как порядочные люди, нематериальные факторы, или, если вам угодно, ваше святейшество, бог, чего, впрочем, генеральные штабы вообще-то не склонны предусматривать... Над головами французских пехотинцев запел в небе Франции жаворонок... Лично я, монсеньер, обожаю Францию. И поэтому буду безутешен, ежели мы ее потеряем. Эти две чистые нотки, эта веселая ерундовская песенка маленького жаворонка, неподвижно висящего в солнечных лучах в то время, как в него целится стрелок, - в этом вся Франция! Словом, лучшее, что в ней есть... Ибо есть в ней также изрядная доза глупцов, бездарностей и мерзавцев, но время от времени в небо взлетает жаворонок, а их словно и не было. Обожаю Францию.

    Кошон (мягко). Однако именно вы целитесь в него...

    Варвик. Человек соткан из противоречий, сеньор епископ. И очень часто убивает то, что любит. Вот, например, я обожаю также животных, а ведь я заядлый охотник. (Внезапно подымается. Хлопнув себя стеком по сапогам, знаком подзывает двух солдат; жестко.) Марш! Жаворонок попался. Компьенская ловушка захлопнулась. Блистательная страница сыграна. Карл и его свита выкинуты вон и, даже не взглянув на маленький амулет, который, по-видимому, уже не приносит им счастья, возвращаются к старой доброй политике...

    В самом деле, Карл, Латремуй и архиепископ потихоньку встают с места и отходят от Жанны, которая все еще молится, стоя на коленях. Она подымается с колен, с удивлением видит свое одиночество, видит, что Карл с фальшивым выражением лица удаляется. Стражники тащат ее за собой.

    Кошон (кричит ей подчеркнуто театрально). Твой король оставил тебя, Жанна! Почему же ты упорствуешь и защищаешь его? Вчера тебе прочли письмо, которое он разослал во все свои добрые города, письмо, где развенчивал тебя...

    Жанна (помолчав, кротко). Он мой король.

    Карл (вполголоса, архиепископу). Теперь они всю жизнь будут тыкать нам в нос это письмо!

    Архиепископ (вполголоса). Ничего не поделаешь, сир, его было необходимо разослать. При данных обстоятельствах дело Франции ни в коей мере не должно быть отныне связано с именем Жанны.

    Кошон. Жанна, выслушай меня внимательно и попытайся понять. Твой король вовсе не наш король. В силу составленного по всей форме трактата наш государь отныне Генрих Шестой Ланкастерский, король Франции и Англии. Твой процесс ведется не по политическим мотивам... Просто мы сейчас пытаемся изо всех сил, с самыми добрыми намерениями вернуть заблудшую овечку в лоно нашей святой матери церкви. Но так или иначе, Жанна, все мы люди, и мы считаем себя подданными его величества короля Генриха, и из любви к Франции - а любим мы ее так же сильно, так же искренне, как и ты, - именно из-за этой любви мы и признали его своим сюзереном, дабы могла Франция подняться из руин, залечить свои раны и выйти наконец из этой страшной, из этой бесконечно долгой войны, обескровившей ее... Поэтому бессмысленное сопротивление арманьякского клана, нелепые претензии того, кого ты величаешь своим королем, хотя трон уже не принадлежит ему, - все это в наших глазах лишь акт мятежа и террора, направленный против мира, который почти уже установился в нашей стране. Марионетка, которой ты служила, уже не наш властелин, пойми ты это, наконец.

    Жанна. Что бы вы ни говорили, ничего вы не добьетесь. Он король, и господь бог дал его нам. Пускай тощего, ведь он, бедняга, ужасно тощий, пускай длинноногого с безобразно толстыми коленками.

    Карл (тихо, архиепископу). В конце концов, все это мне ужасно неприятно...

    Архиепископ (та же игра; уводит его за собой). Терпение, терпение, сир, сейчас они устроят процесс, сожгут ее, и мы вздохнем спокойно. Впрочем, согласитесь, что англичане, скорее уж, оказали нам услугу, взяв на себя арест и вынесение смертного приговора. Не будь их, нам самим рано или поздно пришлось бы это сделать. Она стала просто невыносимой!

    Уходят. Вернутся они позже и смешаются, никем не замеченные, с толпой.

    Кошон (продолжает). А ведь ты вовсе не дурочка, Жанна. Ты доказала это нам многими своими дерзкими ответами. Но поставь себя на наше место. Как же ты хочешь, чтобы мы, люди, в душе своей, по человечеству признали, что именно бог послал тебя бороться против дела, которое мы защищаем? Как же ты хочешь, чтобы мы признали, что бог против нас единственно на том основании, что, по твоим уверениям, ты слышала голоса.

    Жанна. Сами увидите, когда вас окончательно разобьют!

    Кошон (пожимая плечами). Ты нарочно отвечаешь, как маленькая упрямица. Ежели мы рассматриваем сейчас вопрос в качестве священнослужителей, в качестве защитников пресвятой нашей матери церкви, какие, в сущности, есть у нас основания принимать на веру то, что ты говоришь? Неужели ты думаешь, что ты первая слышала голоса?

    Жанна (кротко). Нет, конечно.

    Кошон. Ни первая, ни последняя. Пойдем дальше. Что, по-твоему, Жанна, станется с нашей церковью, если всякий раз, когда какая-нибудь девочка придет к своему кюре и заявит: я, мол, видела святую или, скажем, богоматерь, я слышала голоса, и они велели мне сделать то-то и то-то, а кюре ей поверит и предоставит ей свободу действия, а ну, скажи? Разве церковь выстоит?

    Жанна. Не знаю.

    Кошон. Не знаешь, но ты девушка благоразумная, вот поэтому-то я и пытаюсь урезонить тебя. Ты была полководцем, Жанна?

    Жанна (горделиво выпрямляя стан). Да, я командовала сотнями славных парней, которые шли за мною и мне верили!

    Кошон. Ты ими командовала. А вообрази, утром перед атакой какому-нибудь твоему солдату были голоса и велели идти штурмом совсем не на те крепостные ворота, которые ты наметила, или вообще отложить атаку, что бы ты тогда сделала?

    Жанна (с минуту озадаченно смотрит на него, потом внезапно разражается хохотом). Сеньор епископ, сразу видать, что вы священник! Да вы никогда наших солдатиков вблизи не видали! Дерутся они здорово, пьют как лошади, это да, а вот насчет того, чтобы слышать голоса...

    Кошон. Шутка не ответ, Жанна... Но ты дала ответ на мой вопрос, еще даже не открыв рта, в течение той доли секунды, что растерянно молчала. Ну так вот, воинствующая церковь - это воинство на сей земле, где еще кишат неверные и бушуют силы зла. Она обязана повиноваться нашему святейшему отцу папе и его епископам, как обязаны были солдаты повиноваться тебе и твоим соратникам. И солдата, который в утро атаки сказал бы, что он слышал голоса, которые посоветовали ему отложить битву, - такого солдата во всех армиях мира, включая и твою тоже, заставили бы замолчать. И куда более грубыми средствами, чем те, какими пытаемся тебя урезонить мы.

    Жанна (вся подобралась; она настороже). Бейте сплеча - это ваше право. А мое право - продолжать верить и говорить вам «нет».

    Кошон. Не замыкайся в своей гордыне, Жанна. Пойми же ты, что и как люди и как священнослужители мы не имеем никакой веской причины верить в божественное начало твоей миссии. У одной лишь тебя есть причина верить в это, и, без сомнения, все это козни дьявола, желающего тебя погубить, а также дело тех, кто воспользовался тобой в своих интересах. Более того, поведение наиболее умных из них во время твоего пленения и их формальное отречение от тебя свидетельствуют, что и они никогда в это не верили. Никто отныне уже не верит в тебя, Жанна, кроме простого люда, который во все верит, который завтра поверит другой Жанне. Ты совсем одна... (Жанна ничего не отвечает, она сидит совсем маленькая среди всех этих людей.) И не воображай также, что твое упорство перед лицом судей, что сила твоего характера - это знак того, что бог тебя поддерживает. У дьявола тоже крепкая шкура, и он умный. До того как восстать против бога, он был один из самых умных ангелов.

    Жанна (помолчав). А я вот неумная, мессир. Я простая деревенская девушка, такая же, как и все другие. Но если что черное, не могу же я говорить, что это белое, вот и все...

    Молчание.

    Фискал (внезапно подскакивает к ней). А какой знак подала ты тому, кого величала своим королем, чтобы он признал тебя и поручил тебе командование своей армией?

    Жанна. Я же вам говорила, никакого знака не было.

    Фискал. Дала ты ему кусочек мандрагоры, чтобы она хранила его?

    Жанна. Я и не знаю, что такое мандрагора.

    Фискал. Будь то зелье или заклинание, твоя тайна имеет имя, и мы хотим его узнать. Что ты дала своему королю в Шиноне, чтобы он обрел мужество? Какое название, древнееврейское? Дьявол говорит на всех языках, но предпочитает древнееврейский.

    Жанна (улыбаясь). Нет, мессир, это по-французски, и вы только что сами произнесли это слово. Я дала ему мужество, вот и все.

    Кошон. А бог или, словом, та сила, которую ты считаешь богом, по-твоему, ни во что не вмешивалась?

    Жанна (просветленно). По-моему, бог вмешивается всегда и во все, сеньор епископ. Когда девушка произносит два разумных слова и ее слушают, - значит, бог тут как тут! Бог - он скопидом: где можно обойтись здравым смыслом на два гроша, он не будет тратиться на чудо.

    Ладвеню (мягко). Хороший и смиренный ответ, монсеньер, а главное, его нельзя обратить против нее.

    Фискал (вскакивает, ядовитым тоном). Гляди-ка! Стало быть, ты не веришь в чудеса, о которых говорится в Священном писании? Отрицаешь то, что сотворил Иисус Христос на свадьбе в Кане, отрицаешь, что он воскресил Лазаря?

    Жанна. Нет, мессир. Господь безусловно все это сотворил, раз об этом говорится в Священном писании. Он претворил воду в вино так же, как создал воду и вино; он вновь связал нить жизни Лазаря. Но для него, владыки жизни и смерти, в этом ничего необычного не было, так же как для меня прясть нитки.

    Фискал (визжит). Слушайте ее! Слушайте все! Она говорит, что чудес нет!

    Жанна. Да нет, мессир. Только я считаю, что настоящие чудеса - это не фокусы, не опыты занимательной физики. У нас в деревне на площади цыгане тоже такое выделывают... Подлинные чудеса, при виде которых господь бог улыбается от радости на небе, - эти чудеса люди делают сами, творят с помощью мужества и ума, дарованного им господом богом.

    Кошон. Ты отдаешь себе отчет в важности своих слов, Жанна? Ты преспокойно объявляешь нам, что подлинное чудо господне на нашей земле - это человек, а не что-либо другое. Человек, который само воплощение греховности, заблуждений, бессилия, неумелости...

    Жанна. Верно, но также и силы, и отваги, и света, и как раз в те минуты, когда он совсем гадок. Я много таких повидала на войне...

    Ладвеню. Монсеньер, на своем, пусть неуклюжем, языке Жанна говорит нам то, что чувствует; возможно, она заблуждается, но зато ее наивные слова идут от сердца... так или иначе она не может мыслить настолько четко, не может уложиться в рамки нашей диалектики. Боюсь, под давлением наших вопросов она может сказать больше или же не то, что хотела бы сказать...

    Кошон. Брат Ладвеню, как честные люди, мы не используем во зло ее неловкие ответы. Но наш долг довести допрос до конца. Мы не так уж уверены, что имеем дело с одной только Жанной, не забывайте этого. Итак, Жанна, ты оправдываешь человека? Веришь, что он величайшее из чудес господних, если не единственное?

    Жанна. Да, мессир.

    Фискал (визжит вне себя). Богохульница! Человек - это нечисть, мерзость, похотливые видения! Человек корчится в ночи на ложе своем, ибо он во власти скотских наваждений...

    Жанна. Да, мессир. И он грешит, он гадок. А потом вдруг, неизвестно почему, - ведь он, поросенок эдакий, любил пожить и наслаждался жизнью, - выйдя из дома разврата, он бросается под копыта взбесившегося коня, чтобы спасти незнакомого ребенка, и спокойно умирает с перешибленным хребтом, он, который только о том и думал, чтобы повеселее провести ночь...

    Фискал. Умирает как скот во грехе, осужденный на вечные муки, без последнего напутствия!..

    Жанна. Нет, мессир, умирает сверкающий, чистый, и господь с улыбкой ждет его на небесах. Ибо он дважды поступил как человек, совершив зло и совершив добро. А бог как раз и создал человека ради этого противоречия...

    Слова ее покрывает негодующий ропот священнослужителей.

    Инквизитор (жестом усмиряет их и внезапно подымается с места; спокойным голосом). Жанна, я дал тебе возможность говорить в течение всего процесса и почти не задавал тебе вопросов. Мне хотелось, чтобы ты сама сказала... Но дело затянулось... Фискал повсюду видел дьявола, епископ во всем видел только гордыню юной девушки, опьяненной своим успехом; а я ждал, я хотел увидеть, что кроется за твоим спокойным упорством, за твоим маленьким упрямым лбом... И вот сейчас ты сама сказала... Я представляю здесь святую инквизицию, я ее викарий во Франции. Монсеньер епископ только что сказал тебе, и весьма гуманно сказал, что к его чувствам человека, в силу которых он стоит за дело Англии, ибо считает его справедливым, примешиваются чувства священнослужителя и епископа, обязанного защищать интересы нашей матери церкви. Я приехал издалека, из Испании, меня впервые сюда посылают. Я равно не знаю ни английского, ни арманьякского клана. И мне глубоко безразлично, кто будет править Францией - твой ли государь или Генрих Ланкастерский... В лоне нашей матери-церкви существует дисциплина, в силу которой мы отвергаем вольных стрелков, даже если у них самые благие намерения, и сурово ставим каждого на подобающее ему по рангу место; я не хочу сказать, что мне это безразлично, но и это тоже дело второстепенное, это уже работа жандармская, и инквизиция возлагает подобные заботы на епископов и кюре. Святая инквизиция защищает нечто более высокое и тайное, нежели мирские интересы церкви. Инквизиция борется невидимо и тайно против врага, коего она лишь одна может обнаружить, лишь она одна знает размеры опасности. Иной раз ей приходится подымать свой меч на императора, порой она с той же торжественностью, с той же твердостью, с той же бдительностью обращает свое оружие против внешне вполне безобидного старика ученого, против безвестного пастуха из забытой богом горной деревушки, против юной девушки. Земные владыки хохочут, видя, как мы хлопочем там, где им достаточно веревки да подписи должностного лица под смертным приговором. Пусть смеются, инквизицию это не трогает... Она умеет распознать своего врага, где бы он ни находился, она не склонна недооценивать его. И враг этот - не дьявол с лошадиным копытом, которым пугают капризных детей и который всюду мерещится мессиру Фискалу. Ее враг, единственный ее враг - это человек, и ты только что назвала его и ЭТИМ сама себя разоблачила. Встань, Жанна, и отвечай мне! Теперь я допрашиваю тебя.

    Жанна встает, поворачивается к нему.

    (Равнодушным тоном.) Ты христианка?

    Жанна. Да, мессир.

    Инквизитор. Ты была крещена, и детство твое прошло под сенью церкви, рядом с которой стоял ваш домик. Звон церковных колоколов служил тебе призывом для молитвы и трудов. Наши посланцы приносили нам из твоей деревни одни и те же вести: девочкой ты была очень набожна. Ты росла веселым ребенком, любила бегать и играть, но иной раз, бросив игру и беготню с детьми, ты потихоньку проскальзывала в церковь и долго оставалась там одна, преклонив колена, ты даже не молилась, а любовалась изображениями на витражах.

    Жанна. Да, мессир, я вела себя хорошо.

    Инквизитор. У тебя была подружка, ты нежно ее любила - твоя ровесница, девочка по имени Ометта.

    Жанна. Да, мессир.

    Инквизитор. Должно быть, ты сильно ее любила. Ибо, когда ты решила отправиться в Вокулер и уже знала, что никогда не вернешься обратно, ты попрощалась со всеми своими подружками, а к ней даже не зашла.

    Жанна. Да. Я боялась слишком растрогаться...

    Инквизитор. Эту нежность к созданиям божьим ты распространила не только на избранную подружку. Ты нянчилась с ребятишками бедняков, ухаживала за больными, иной раз, не сказавшись, пускалась в долгий путь за многие километры, лишь бы отнести суп несчастной старушке, одиноко живущей в лесной хижине. А позднее, при первой же схватке с неприятелем, в которой ты участвовала, ты, увидев раненых, залилась слезами.

    Жанна. Я не могла видеть, как проливают французскую кровь.

    Инквизитор. Не только французскую. Один солдафон в стычке под Орлеаном захватил в плен двух англичан и смертельно ранил одного из них за то, что тот шел недостаточно быстро. Ты спрыгнула с коня, вся в слезах, положила его голову себе па колени, утешала его и старалась облегчить ему кончину; ты вытирала кровавую пену с его губ, называла его своим сыночком, сулила ему райское блаженство...

    Жанна. И это вы тоже знаете, мессир?

    Инквизитор (тихо). Святая инквизиция знает все, Жанна. Она взвесила долю твоей нежности к человеку, прежде чем послать меня тебя судить.

    Ладвеню (встает). Мессир инквизитор, я рад, что вы упомянули о фактах, которые до вас обходились молчанием. Да, все, что мы знали о Жанне с самого раннего ее детства, свидетельствует о смирении, ласковости, христианском милосердии.

    Инквизитор (поворачивается к нему, сразу посуровев). Помолчите, брат Ладвеню! Повторяю, сейчас веду допрос я! И прошу вас помнить, что я представляю здесь святую инквизицию, и одна лишь она компетентна установить точное различие между милосердием, христианской добродетелью и недостойным гнусным подозрительным пойлом - млеком человеческой нежности... (Обводит взглядом всех присутствующих.) Ах, как же легко вас растрогать, святые отцы!.. Достаточно обвиняемой появиться перед вами в облике маленькой девочки, посмотреть на вас широко раскрытыми ясными глазами, иметь на грош сердца и простодушия - и вот вы уже в смятении, вы готовы отпустить ей все грехи. Хороши же из вас защитники веры! Видно, у святой инквизиции работы непочатый край, придется рубить, рубить и еще раз рубить, и пусть другие продолжают рубить, когда нас уже не будет здесь, пусть разят, не зная минутной слабости, пусть расчищают просеку за просекой, лишь бы уберечь весь лес от заразы...

    Недолгое молчание.

    Ладвеню. Наш господь любил как раз такой любовью, мессир. Он сказал: «Пустите детей приходить ко мне». Он положил руку на плечо женщины, уличенной в прелюбодеянии, и сказал ей: «Иди с миром».

    Инквизитор (громовым голосом). Замолчите, брат Ладвеню, приказываю вам замолчать! Или, в противном случае, придется заняться также и вами. Мы приводим в проповедях евангельские тексты, мы требуем, чтобы священники их толковали. Но разве переводим мы их на язык простолюдинов? Вручаем ли их в любые руки? Не будет ли преступлением разрешить простым душам задумываться над этими текстами, вышивать на их канве, тогда как объяснять их - наша прерогатива. (Уже спокойнее.) Вы молоды, брат Ладвеню, и, хочу верить, в силу этого великодушны... Но не думайте, что молодость и великодушие служат оправданием в глазах защитников веры. Они, эти качества, - лишь преходящие недуги, которые излечивает опыт. Прежде чем включить вас в нашу среду, мы обязаны были принять во внимание не столько ваши знания, очевидно, весьма обширные, сколько ваш возраст. В скором времени опыт научит вас, что молодость, великодушие, человеческая нежность - суть имена врагов. Во всяком случае, желаю вам понять это. Запомните, если бы мы имели неосторожность доводить до сведения малых сих тексты, о каких вы говорите, именно в этих текстах они и почерпнули бы любовь к человеку. А тот, кто любит человека, не любит бога.

    Ладвеню (тихо). Однако он сам захотел быть человеком...

    Инквизитор (вдруг поворачивается к Кошону, резко). Сеньор епископ, в силу данных вам на этом процессе неограниченных полномочий председателя суда, прошу вас обойтись на сегодня без вашего молодого помощника. После заседания суда я доведу до вашего сведения выводы о тех мерах, которые я собираюсь, если понадобится, принять против него. (Внезапно переходит на крик.) Против него или кого угодно! Да было бы вам известно, мы можем дотянуться до любой головы, как бы высоко она ни вознеслась. И если господь попустит и я впаду в заблуждение, я сам буду свидетельствовать против себя! (Истово осеняет себя крестным знамением и заключает.) Упаси меня господь!

    По залу проносится веяние страха.

    Кошон (безнадежно махнув рукой, брату Ладвеню). Выйдите, брат Ладвеню.

    Ладвеню (прежде чем уйти). Мессир инквизитор, я обязан повиноваться вам, равно как и его преподобию мессиру епископу. Я ухожу. Я молчу. Я лишь молю нашего господа Иисуса Христа, пусть он, когда вы останетесь наедине с ним, внушит вам, как слаб и мал ваш враг.

    Инквизитор (не отвечает и, только дождавшись ухода Ладвеню, тихо). Чем более слаб и хрупок наш враг, чем он нежнее, чище, чем он невиннее, тем более он опасен. (Поворачивается к Жанне, снова бесстрастным тоном.) Когда ты впервые услышала голоса, тебе еще не было пятнадцати. Поначалу они говорили тебе только: «Будь доброй и умной и чаще ходи в церковь». Так?

    Жанна. Да, мессир.

    Инквизитор (с двусмысленной улыбкой). Пока что ничего такого особенного в этом нет, так что уж не обессудь. Мессир Кошон тебе говорил: наши архивы полны донесениями от священников, и в каждом сообщается, что в их деревне какая-нибудь девочка слышит голоса. Ну и пускай слышит. Пусть девочка спокойно пройдет через этот кризис мистицизма, как через детские болезни. Девочки, у которых кризис затягивается до периода возмужания, обычно идут в монахини, и мы просто даем указания монастырю, чтобы там по возможности урезали ей время на благочестивые размышления и молитвы, а, напротив, нагружали бы ее тяжелой работой - усталость самое надежнейшее лекарство. И вот эти кризисы мало-помалу слабеют и преспокойно оседают, как грязь на стенках лохани. Иной раз кризис оканчивается быстро, девушка выходит замуж, и когда за юбку цепляются два ревущих малыша - тут уж не до небесных голосов, тут уж мы спокойны... А у тебя кризис затянулся. И в один прекрасный день твои голоса сказали тебе уже нечто иное. Нечто слишком определенное и необычное для небесных голосов.

    Жанна. Да, они сказали: иди спасать Францию и прогони англичан.

    Инквизитор. Разве у себя в Домреми ты страдала от войны?

    Жанна. Нет. У нас ничего не сожгли. Только раз солдаты подошли совсем близко, мы тогда все убежали из деревни. А когда вернулись на следующий день, все осталось цело, они стороной прошли.

    Инквизитор. Твой отец человек богатый. Полевые работы были тебе по душе...

    Жанна. Мне нравилось пасти овечек. Но я вовсе не пастушка, как вы здесь говорите. (Выпрямляется с наивной гордостью.) Я хозяйская дочка. Даже в самом Руане никто не умел так искусно шить и прясть, как я.

    Инквизитор (улыбается этому детскому тщеславию). Итак, ты росла счастливой, в достатке. И о бедах Франции знала лишь по рассказам на посиделках. И, однако, в один прекрасный день ты почувствовала, что тебе нужно уйти из дома.

    Жанна. Мои голоса мне велели.

    Инквизитор. В один прекрасный день ты почувствовала потребность взять на себя бремя человеческого горя. А ведь ты уже знала все: знала, что твой поход будет славным, но коротким, а когда твоего государя коронуют, ты очутишься там, где находишься в данную минуту, одна, среди нас, затравленная, у подножия костра, который ждет тебя на Рыночной площади, и где ты сгоришь заживо. Не лги, Жанна, ты это знала.

    Жанна. Мои голоса говорили, что меня бросят в темницу, а потом я буду освобождена.

    Инквизитор (с улыбкой). Освобождена! Странное все-таки слово для небесных голосов! И ты, вероятно, поняла, что это «освобождение» звучит весьма расплывчато и туманно? Смерть - она ведь тоже освобождает. И все-таки ты ушла, вопреки воле отца и матери, вопреки всем препятствиям.

    Жанна. Да, мессир, так надо было. Будь у меня сотня отцов и сотня матерей, если бы мне пришлось сбить ноги в кровь до самых колен, - я все равно бы ушла!

    Инквизитор. Дабы помочь твоим братьям, людям, в их сугубо человеческих делах, помочь им снова завладеть землей, где они родились, и которая, как им кажется, принадлежит им.

    Жанна. Господь бог не мог желать, чтобы англичане грабили нас, убивали, устанавливали на нашей земле свои законы. Когда они уберутся к себе за море, они тоже станут детьми божьими там, у себя в Англии. И ссориться с ними мне будет незачем.

    Фискал. Самонадеянность! Гордыня! А тебе не пришло в голову, что лучше бы тебе было сидеть у материнской юбки дома, шить и прясть, как прежде?

    Жанна. У меня были другие дела, мессир. А для работ по хозяйству женщины всегда найдутся.

    Инквизитор. Раз ты была в прямой связи с небесами, странно, почему же ты не подумала тогда, что твои молитвы выслушивают там, наверху, особенно внимательно. Неужели тебе не пришла в голову простая мысль, более уместная для девушки, - посвятить всю свою жизнь молитвам, наложить на себя епитимью, дабы небеса, вняв твоим мольбам, изгнали бы англичан.

    Жанна. Господь хочет, чтобы люди сначала сами бились, мессир. Молитва - это уж потом, в дополнение. Я предпочла объяснить Карлу, как нужно воевать, это было куда легче, и он мне поверил, и миленький Дюнуа тоже поверил. А также Лаир и Ксентрай, славные мои бешеные быки!.. Ох, и весело же мы вместе повоевали!.. Как приятно, бывало, на заре: скачем бок о бок, как добрые друзья...

    Фискал (желчно). Чтобы убивать, Жанна!.. Разве господь бог повелел тебе убивать?

    Жанна не отвечает.

    Кошон (тихо). Ты полюбила войну, Жанна...

    Жанна (просто). Да. Это грех, и придется богу отпустить мне его тоже. Вечерами я плакала на поле боя, видя, что веселый утренний праздник обернулся для многих бедняг смертью.

    Фискал. А поутру начинала все сызнова?

    Жанна. Такова была воля божья. До тех пор пока не останется во Франции ни одного английского солдата. Тут и понимать нечего. Сначала надо делать свое дело, вот и все. Вы ученые, вы слишком много думаете. Поэтому самых простых вещей понять уже не можете, а ведь самый глупый из моих солдат это понимал. Верно, Лаир?

    Внезапно из толпы появляется Лаир, огромный, закованный в железо, жизнерадостный, страшный.

    Лаир. Конечно, мадам Жанна!

    Все персонажи пьесы погружаются во тьму. Освещен только один Лаир. Вдалеке слышна музыка - играют на рожках.

    Жанна (тихонько подходит к нему, она не верит своим глазам, трогает его кончиком пальца и бормочет). Лаир...

    Лаир (повторяя их ежеутреннюю шутку). Ну, мадам Жанна, раз мы, как положено, уже помолились, побьемся малость нынче утром,а?

    Жанна (бросается в его объятия). Славный Лаир! Толстый мой Лаир! Это ты! Как же от тебя чудесно пахнет!

    Лаир (смущенно). Капелька красного винца и луковка... Мой обычный завтрак. Вы уж простите, мадам Жанна, знаю, что вы этого не переносите, но я нарочно еще до завтрака помолился, чтобы, когда я с богом говорю, от меня не так разило... Не подходите близко, несет от меня здорово...

    Жанна (жмется к нему). Нет. От тебя чудесно пахнет!

    Лаир. Не терзайте вы меня, мадам Жанна. Ведь вы всегда говорили, что от меня разит и что это стыд для христианина. Вы всегда говорили, что если ветер от нас дует, так из-за меня нас непременно почуют англичане, до того от меня разит, из-за меня, мол, одного нас откроют в засаде... А ведь совсем крохотная луковка и всего на донышке красного. Правда, если говорить начистоту, я его водой не разбавлял.

    Жанна (по-прежнему жмется к нему). Славный мой Лаир. Я была глупая, я ничего не знала. Пойми, Лаир, ведь девушки, - никогда с ними ничего не случается, и думают они, как им внушали, судят обо всем, а сами ничего не знают. А теперь я знаю! От тебя чудесно пахнет, Лаир, живой тварью пахнет, пахнет человеком.

    Лаир (скромно машет рукой). На то и война. Командир, он ведь не кюре, не придворный щеголь, его издали по запаху узнаешь, ничего не поделаешь, потеем... А мыться в походе... Тот, кто в походе моется, тот не мужчина!.. О луковице уж я не говорю... Это сверх программы. Конечно, я мог бы, как и все довольствоваться по утрам кусочком чесночной колбасы. Запах вроде потоньше. А что, есть лук не грех все-таки?

    Жанна (улыбаясь). Не грех, Лаир.

    Лаир. С вами уж и не знаешь...

    Жанна. В том, что настоящее, Лаир, в том греха нет. Я была дурочкой, и я слишком тебя мучила. Но я не знала. Неуклюжий ты мой медведь, от тебя так славно пахнет горячим потом, сырым луком, красным вином, всеми славными невинными запахами человека. Неуклюжий мой медведь, ты убиваешь, богохульствуешь, думаешь только о девушках.

    Лаир (изумлен). Я?

    Жанна. Да. Ты. Не прикидывайся удивленным, боров. И все-таки на ладони божьей ты блестишь, как новенький грошик.

    Лаир. Правда, мадам Жанна? Значит, вы считаете, что хоть я и живу как собака, а все-таки могу рассчитывать на местечко в раю, если я, как положено, хорошенько молюсь по утрам?

    Жанна. Там тебя ждут, Лаир! Теперь-то я знаю, что в раю у бога полно таких мужланов, как ты.

    Лаир. Правда? Если уж на то пошло, чтобы там было хоть с десяток своих... Я всегда боялся, что поначалу среди святых да епископов я наверняка застесняюсь... Надо же с ними разговаривать...

    Жанна (наскакивает на него и весело колотит его кулаком). Ах ты, жирный увалень! Обормот ты этакий! Вот болван-то! Да в раю же полно дурней! Так сам господь бог сказал. Может, только их одних туда и пускают; а все прочие с их мерзкими мыслишками столько имели случаев нагрешить, что вынуждены теперь ждать у врат. Да в раю лишь свои парни!

    Лаир (тревожно). Одно плохо, придется там вежливо себя вести, как бы не заскучать! А чуточку подраться все-таки можно будет?

    Жанна. Хоть целый день дерись!..

    Лаир (почтительно). Минуточку! Конечно, только когда бог нас не будет видеть.

    Жанна. Да он нас все время видит, дурень! Все видит. Он еще хохотать будет, когда вы схватитесь. Он как крикнет: «А ну-ка, Лаир! Жми из Ксентрая сало! Дай-ка ему под вздох! Докажи, что ты мужчина!»

    Лаир. Так прямо и скажет?

    Жанна. Ясно, покрасивее скажет.

    Лаир (в полном восторге). Ах, в бога, в душу...

    Жанна (вдруг прикрикнув). Лаир!

    Лаир (опустив голову). Простите!

    Жанна (неумолима). Будешь богохульствовать, он тебя прочь вышвырнет.

    Лаир (лопочет). Это я от радости. Чтобы бога возблагодарить.

    Жанна (улыбаясь). Будто он сам не знает. Но, смотри, не вздумай повторять, а то будешь иметь дело со мной! Ладно, хватит разговора на сегодняшнее утро. А теперь по коням, дружок! По коням!

    Оба садятся верхом на воображаемых лошадей. И оба несутся бок о бок, покачиваясь в такт мерному скоку своих коней.

    Жанна. Как славно скакать на заре, Лаир, рядом со своим другом... Чуешь, как пахнут росой травы? Вот она какова война. Поэтому-то люди и дерутся. Чтобы почуять поутру запах смоченной росой травы, скакать стремя к стремени со своим дружком.

    Лаир. Заметьте, есть и такие, которых небольшая прогулочка вполне устраивает...

    Жанна. Да, но такие не чуют настоящего аромата зари, настоящего тепла товарища у своего бедра... Если господь бог даст тебе все это, приятель, так пускай же впереди даже ждет смерть.

    Молчание. Оба несутся по лугам, покачиваясь в такт скоку своих коней.

    Лаир. А если мы встретим англичан, которым тоже по душе все эти славные запахи, что тогда?

    Жанна (весело). Врежемся, приятель, в их ряды и начнем рубить. Мы с тобой здесь для этого!

    Молчание.

    Лаир. Мадам Жанна, а мадам Жанна, если верно, как вы говорили, что дураки прямо в рай идут, так ведь глупее англичан никого на свете нету...

    Жанна. Ясно, и они туда попадут! А ты что думал? (Вдруг кричит.) Стой! (Они останавливаются.) Видишь, вон там три англичанина, заметили нас. Улепетывают! Нет! Обернулись, поняли, что нас только двое. Несутся сюда. Боишься, Лаир? Я-то в счет не иду, я-то ведь только девушка, даже шпаги у меня нет. Пойдешь на них все-таки?

    Лаир (с радостным ревом, потрясая своей шпагой). Еще бы нет, в бога... в душу!.. (Бросается в атаку и кричит небесам.) Я ничего но говорил, слышишь, милостивый боже, я ничего не говорил! Не обращай внимания... (Врезавшись в гущу трибунала, гарцует, атакует, раздает шпагой удары направо и налево. Продолжая драться, исчезает в глубине сцены.)

    Жанна (стоя на коленях). Он ничего такого не сказал, господи! Ничего плохого не сказал! Он добрый-предобрый... Добрый, как Ксентрай... Такой же добрый, как любой из моих солдат, которые убивают, насилуют, грабят, богохульствуют... Он такой же добрый, как твои волки, господи, те волки, которых ты сделал невинными... Я за всех них в ответе! (Погружается в молитву.)

    Вокруг нее снова собираются судьи, сцена освещается.

    (Подымает голову, видит их и, как бы вырванная из своих грез, восклицает.) Мой Лаир! Мой Ксентрай! О, последнее слово еще не сказано. Вот увидите, они оба придут и освободят меня и приведут с собой три, а то и четыре сотни верных копий...

    Кошон (тихо). Они подошли, Жанна, к воротам Руана, хотели узнать, сколько англичан в городе, а потом ушли...

    Жанна (в замешательстве). Ох, ушли?.. И не дали боя? (Молчание.) Ну, конечно же, пошли за подкреплением! Ведь это я сама втолковывала им, что не следует бросаться в атаку очертя голову, как при Азенкуре.

    Кошон. Они ушли на юг к Луаре, где Карл, уставший от войны, распускает свои войска и намерен заключить любой договор, лишь бы сохранить хоть огрызочек Франции. Они никогда не придут, Жанна!

    Жанна. Неправда! Лаир придет, пусть даже не будет ни одного шанса на победу!

    Кошон. Твой Лаир теперь просто главарь банды, и он продался вместе со своим отрядом другому государю, прослышав, что твой собирается заключить мир. Как раз в эту самую минуту он шагает к Германии в расчете пограбить еще одну страну, - видишь, как все это несложно.

    Жанна. Неправда!

    Кошон (встает). Разве я хоть раз солгал тебе, Жанна? Это правда. Зачем же тогда ты хочешь жертвовать собой ради тех, кто тебя бросил? Как это ни парадоксально звучит, единственно, кто еще пытается спасти тебя, - это мы, твои давние враги и твои судьи. Отрекись, Жанна, ты упорствуешь ради тех, кто тебя предал. Вернись в лоно нашей матери церкви. Смирись перед ней, она возьмет тебя за руку и подымет. Убежден, что в глубине сердца ты по-прежнему остаешься ее дочерью.

    Жанна. Да, я дочь церкви!

    Кошон. Доверься же безоговорочно своей матери, Жанна! Она взвесит тяжесть твоих заблуждений и тем освободит тебя от мучительного долга взвешивать их самой, тебе больше не надо будет ни о чем думать, ты отбудешь свое наказание - тяжелое ли, легкое ли - и пойдешь себе с миром! А ведь ты, должно быть, очень нуждаешься в покое и мире?

    Жанна (после молчания). Во всем, что касается веры, я доверяюсь церкви. Но ни за что я не отрекусь от содеянного мною.

    Движение среди священнослужителей.

    Инквизитор (взрывается). Теперь вы сами видите, святые отцы, человека, поднявшего голову! Понимаете теперь, кого вы судите? Неужели эти небесные голоса оглушили и вас также? Вы упорно пытались обнаружить уж не знаю какого дьявола, спрятавшегося там, за ними... Как бы мне хотелось, чтобы там и впрямь оказался только дьявол! Суд над ним был бы недолог. Дьявол - наш союзник. В конце концов, он бывший ангел, он из наших. Как бы он ни богохульствовал, ни оскорблял, пусть бы даже ненавидел бога, он и этим лишний раз доказал бы свою веру. Зато человек, человек, казалось бы, такой мирный, которого насквозь видно, пугает меня в тысячу раз сильнее. Смотрите на него, скованного, обезоруженного, покинутого своими и уже не слишком уверенного, что эти замолкшие голоса действительно вещали ему, ведь так, Жанна? Рухнул ли он наземь, моля господа вновь взять его в руци свои? Молит ли он хотя бы, чтобы голоса зазвучали вновь, указуя ему путь? Нет. Он отворачивается, он противостоит пыткам, унижениям, ударам, он, низринутый до положения жалкой твари, валяющейся на сырой подстилке своего узилища, он подымает глаза к этому непобежденному образу самого себя... (громовым голосом) ибо это и есть его единственно истинный бог! Вот чего я боюсь! И он отвечает, - повтори, Жанна, тебе же до смерти хочется повторить: «От содеянного мною...»

    Жанна (тихо) ...никогда не отрекусь.

    Инквизитор (повторяет, содрогаясь от гнева). «От содеянного мною никогда не отрекусь»! Слышите эти слова, которые все они твердят на кострах, на эшафотах, в камерах пыток, всякий раз, когда нам удастся схватить одного из них? Слова, которые они будут повторять еще века и века с тем же бесстыдством, ибо никогда не кончится охота за человеком... Как бы могущественны ни стали мы со временем и в какой бы форме это могущество ни проявлялось, как бы ни давила Идея всей своей тяжестью на людей, какой бы жестокой, четкой и изощренной ни была ее организация и ее полиция, всегда пребудет охота за человеком, за человеком, который ускользает от наших сетей, которого мы наконец изловим, которого убьем и который еще раз унизит Идею, достигшую высоты могущества, унизит просто тем, что скажет «нет» и не потупит глаз. (Цедит сквозь зубы, с ненавистью глядя на Жанну.) Дерзкое отродье! (Поворачивается к трибуналу.) Есть ли необходимость продолжать допрос? Спрашивать ее, почему она бросилась с башни, где была заточена: хотела ли бежать или надеялась разбиться до смерти, вопреки заповедям божьим? Почему покинула отца и мать, надела мужское платье и не хочет его снять вопреки канонам церкви? Она ответит вам, как обычно отвечает человек: «То, что я сделала, я сделала. Это мое. Никому не дано отобрать этого от меня, и я не отрекусь от него. Все, что вы можете, - это убить меня, заставить кричать что угодно под пытками, но заставить меня сказать „да“ - вот этого вы не можете». (Кричит.) Так вот, святые отцы, мы обязаны научиться тем или иным способом - чего бы это ни стоило человечеству - заставить человека сказать «да»! Пока останется хоть один несломленный человек, Идее, если даже она господствует надо всем и уже перемолола всех остальных, - все равно Идее угрожает гибель. Вот почему я требую, чтобы Жанну отлучили от церкви, извергли ее из лона церкви и передали в руки светским властям, дабы они покарали ее... (бесцветным голосом добавляет обычную формулировку) обратившись к ним с просьбой ограничить свой приговор смертью с отсечением членов. (Поворачивается к Жанне.) Это, конечно, будет ничтожная победа над тобой, Жанна, но наконец-то ты замолчишь. Пока что мы не нашли более верного способа. (Садится среди общего молчания.)

    Кошон (мягко). Мессир инквизитор первым потребовал твоего отлучения от церкви и применения пытки, Жанна. Признаться, я боюсь, что того потребует и мессир Фискал. Каждый из нас вынесет свое суждение, а решать буду я. И прежде чем отсечь и отбросить прочь загнивший член, другими словами, тебя, - твоя матерь святая церковь, для коей заблудшая овечка дороже всех прочих - не забывай этого, - в последний раз заклинает тебя. (Подает знак рукой. Какой-то человек выступает вперед.) Знаешь этого человека, Жанна? (Жанна оборачивается, она вздрагивает от ужаса.) Это главный палач Руана. И если ты не хочешь вручить нам свою душу, дабы мы спасли ее, ты попадешь сейчас в его руки. Готов ли костер, мэтр?

    Палач. Готов, монсеньер. Костер приказали сложить выше обычного, чтобы девушку было отовсюду хорошо видать. Одно для нее будет мучительно: я не смогу ей помочь - слишком уж высоко, не дотянешься.

    Кошон. А что ты называешь помощью, мэтр?

    Палач. Наш профессиональный прием, монсеньер, к которому мы обычно прибегаем, если, конечно, нет специальных указаний. Сначала дают первым языкам пламени взвиться вверх, а потом, когда все уже заволочет дымом, я взбираюсь сзади но хворосту, словно бы затем, чтобы поправить дрова, а сам убиваю, душу. Так что горит труп, это не так мучительно. Но, сообразно полученным мною указаниям, костер сложили выше обычного, так что вскарабкаться туда мне не удастся. (Просто.) Значит, хочешь не хочешь, а дело затянется.

    Кошон. Слышишь, Жанна?

    Жанна (тихо). Да.

    Кошон. В последний раз я протягиваю тебе руку помощи, милосердную длань твоей матери, которая хочет вновь приблизить тебя к себе и спасти. Но времени у тебя немного. Слышишь рев? Это ревет толпа, она с утра тебя ждет... Они пришли спозаранку, чтобы захватить лучшие места. Как раз в эту минуту они закусывают принесенной из дома провизией, бранят своих ребятишек, шутят и допытываются у солдат, скоро ли начало. Они не злые. Это те же самые люди, которые приветствовали бы тебя радостными криками, если бы ты взяла Руан. Просто все повернулось иначе; и теперь они пришли посмотреть, как тебя будут жечь. Для них триумф или смерть великих мира сего - просто зрелище, ведь с ними самими ничего никогда не случается. Их следует простить, Жанна. Всю свою жизнь они достаточно дорого расплачиваются за то, что они народ, и имеют поэтому право на свои скромные развлечения.

    Жанна (тихо). Я их прощаю. И вас также, мессир.

    Фискал (вскакивает, вопит). Гордячка! Гнусная гордячка! Монсеньер беседует с тобой, как родной отец, желая спасти твою несчастную заблудшую душу, а ты имеешь наглость говорить, что прощаешь его?!

    Жанна. Монсеньер говорит со мной ласково, но я знаю - для того, чтобы спасти меня или меня одолеть. И так как он все равно вынужден послать меня сейчас на костер, я его прощаю.

    Кошон. Жанна, постарайся понять, что в твоем отказе есть что-то бессмысленное. Ты же не язычница? Бог, которого ты признаешь, он так же и наш бог. Именно он повелел нам устами своего апостола Петра, основавшего его церковь, указывать тебе путь. Бог не говорил своим созданиям: «Обращайтесь прямо ко мне». Он сказал: «Ты, Петр, и на сем камне я создам церковь мою... и ее священники будут вашими пастырями...» Ты ведь не считаешь нас недостойными пастырями, Жанна?

    Жанна (тихо). Нет.

    Кошон. Тогда почему же ты не делаешь того, что повелел господь? Почему не хочешь, как в детстве, признать свою вину перед лицом его церкви? Ты ведь не переменила веры?

    Жанна (вдруг кричит в тоске). Я хочу вверить себя церкви! Хочу причаститься, но мне отказывают!

    Кошон. Мы дадим тебе причастие после исповеди и когда ты уже начнешь отбывать наложенное на тебя покаянно; надо только, чтобы ты сказала нам «да». Ты отважная девушка, это мы все знаем, но твоя плоть еще не огрубела, и ты, должно быть, боишься смерти.

    Жанна (тихо). Да. Боюсь. Ну и что с того?

    Кошон. Я уважаю тебя, Жанна, и верю, что этого недостаточно, дабы заставить тебя отречься. Но есть то другое, чего ты должна страшиться более: страшно обмануться и из гордости, из упрямства обречь себя на вечные муки. Если даже твои голоса идут от бога, чем ты, в сущности, рискуешь, подчинившись священнослужителям его церкви? Если мы не верим твоим голосам и их приказаниям и налагаем на тебя должную кару - допустим даже, что бог действительно говорил с тобой через своего архангела и своих святых, - ну что ж, значит, тогда именно мы совершим чудовищный грех неведения, тщеславия и гордыни и будем расплачиваться за него в нашей вечной жизни. Ради тебя, Жанна, идем мы на этот риск, а ты, ты ничем не рискуешь. Скажи нам только: «Я вверяю себя вам», скажи просто «да», и тебя оставят в покое, ты будешь беспорочно чиста, и ты уже ничем не рискуешь.

    Жанна (вдруг обессилев). Зачем вы меня мучаете, да еще так мягко, мессир? Уж лучше бы вы меня били.

    Кошон (с улыбкой). Если бы я тебя бил, тем самым я дал бы тебе повод оправдать свою гордыню, а ей только и надо послать тебя на смерть. Я убеждаю тебя потому, что бог создал тебя разумной и здравомыслящей. Даже не прошу, а умоляю, потому что мне известно, какое у тебя нежное сердце. Я старый человек, Жанна, я уже ничего не жду на этой земле, и я, как все присутствующие здесь, немало убивал, защищая церковь. С меня хватит. Я устал. Мне не хотелось бы перед смертью убить еще и маленькую девочку. Помоги же мне и ты.

    Жанна (растерянно глядит на него, потом, помолчав). Что я должна отвечать?

    Кошон (подходит к ней). Сначала ты обязана понять, что, уверяя, будто ты послана богом, ты не можешь принести пользы никому и ничему. Утверждать это - значит играть на руку англичанам и палачу. Даже твой король - дальновидный политик - объявил в письмах, которые мы тебе прочли, что никоим образом не желает быть обязанным своей короной божественному вмешательству, орудием коего была ты.

    Жанна испуганно оборачивается к Карлу.

    Карл (просто). Поставь себя на мое место, Жанна. Если для того, чтобы я короновался, потребовалось чудо, значит, я стал королем не совсем естественным путем. Значит, я действительно не сын своего отца, иначе коронование состоялось бы без всяких чудес. Небесная помощь - это, конечно, хорошо, однако внушает подозрение, особенно к человеку, единственная сила которого - это право. И еще более подозрительно, когда небеса вдруг перестают вам помогать... После злополучного парижского поражения нас бьют со всех сторон, и тебя самою взяли в Компьене. Они состряпают вердикт и, конечно, объявят тебя ведьмой, еретичкой, подосланной дьяволом. Я предпочитаю, чтобы тебя вообще никто не посылал. Пусть хотя бы так думают. Таким образом, бог и не помогал мне. Но и не оставил меня. Я выиграл потому, что в тот момент был сильнее, а сейчас меня топчут, потому что в данный момент я слабее. Это политика, здравая политика! Понимаешь?

    Жанна (тихо). Да. Понимаю.

    Кошон. Я от души рад, что наконец-то ты становишься благоразумной. Тебе задавали десятки вопросов, и, естественно, ты растерялась. Я сейчас поставлю тебе только три вопроса, самых существенных. Ответь трижды «да», и все мы здесь присутствующие будем спасены - ты, которая должна умереть, и мы, которые посылаем тебя на смерть.

    Жанна (после короткого молчания, тихо). Спрашивайте... Посмотрим, могу ли я ответить.

    Кошон. Первый вопрос главный. Если ты ответишь на него «да», остальные отпадут сами собой. Слушай же внимательно, взвешивай каждое свое слово. «Вверяете ли вы себя смиренно-апостольской римской святой церкви и нашему святому отцу папе и его епископам, дабы они оценили ваши деяния и судили вас? Соглашаетесь ли вы на безоговорочное и полное покаяние и просите ли вернуть вас в лоно церкви?» Ответь «да» - этого хватит.

    Жанна (молчит, растерянно оглядывается). Да, но...

    Инквизитор (со своего места, глухо). Никаких «но», Жанна!

    Жанна (вновь замыкается). Я не хочу, чтобы меня вынуждали говорить противное тому, что говорили мне мои голоса. Не хочу свидетельствовать против моего короля, не скажу ничего, что могло бы омрачить славу его коронования, славу, которая отныне принадлежит ему навсегда.

    Инквизитор (пожимает плечами). Слушайте, что говорит человек! Не существует двух способов заставить его замолчать.

    Кошон (тоже разгневан). Ты что, Жанна, с ума сошла? Разве ты не видишь этого человека в красном, он ведь ждет тебя! И ты должна понять, это последнее, что я могу для тебя сделать, больше я ничего не смогу. Церковь еще верит, что ты ее дочь. Она тщательно взвесила свой вопрос, каждое слово взвесила, желая облегчить тебе путь, а ты споришь по мелочам, торгуешься. Нельзя торговаться с матерью-церковью, бесстыдная дочь! Ты на коленях должна молить ее укрыть тебя своим покровом и защитить. Покаяние, которое она на тебя наложит, ты примешь во имя божье равно как и несправедливость, ежели ты усматриваешь, что есть тут несправедливость! Иисус Христос страдал больше тебя, за тебя, и были в страстях господних унижение и несправедливость. И разве он торговался, разве затевал тяжбы, когда ему предстояло погибнуть за тебя? Он далеко опередил тебя: пощечины, плевки в лицо, терновый венец и бесконечно медленная агония на кресте между двумя разбойниками - тебе никогда его не догнать. Все, что он просит у тебя через нас, - это покориться суду святой церкви, а ты еще колеблешься!..

    Жанна (помолчав, кротко, со слезами на глазах). Простите, мессир. Я не подумала, что этого желает от меня Иисус Христос. Это верно - он страдал больше меня. (Снова молчит.) Я покорюсь.

    Кошон. Молишь ли ты смиренно и без всяких условий святую католическую церковь вернуть тебя в лоно ее и покоришься ли ты ее суду?

    Жанна. Молю смиренно мать мою церковь вернуть меня в лоно ее, покоряюсь ее суду.

    Кошон (со вздохом облегчения). Хорошо, Жанна. Все прочее уже пойдет легче. Обещаешь ли ты никогда не браться за оружие?

    Жанна. А ведь работа-то недоделана?

    Кошон. Работу, как ты выражаешься, будут делать другие! Не делай глупостей, Жанна! Ты закована в цепи, ты узница, и тебе грозит костер. Во всяком случае, ты сама понимаешь, все равно работа эта уже не для тебя. Скажешь ли ты «да» или «нет». Твоя роль сыграна. Англичане, которые держат тебя в плену, не позволят тебе сражаться. Ты сама только что нам сказала, что если у девушки есть хоть на два гроша благоразумия, значит, бог сотворил чудо. Если бог тебя защищает, хранит, то именно сейчас ему и надо бы даровать тебе на два гроша благоразумия. Обещаешь никогда не браться за оружие?

    Жанна (со стоном). А если мой король вновь будет во мне нуждаться?

    Карл (живо). О-ля-ля! Если это ради меня, то можете немедля сказать «да». Я в вас больше не нуждаюсь.

    Жанна (глухо). Тогда - да.

    Кошон. Обещаешь ли ты отказаться навсегда от непристойного мужского платья, в которое ты нарядилась, что противно всем законам христианской скромности и приличия?

    Жанна (ей надоел этот вопрос). Но вы же десятки раз меня об этом спрашивали. Одежда - пустяки. Это мои голоса велели мне одеться мужчиной.

    Фискал (визжит). Нет, дьявол! Кто, кроме дьявола, мог внушить девушке желание так оскорблять целомудрие?

    Жанна (тихо). Здравый смысл, мессир.

    Фискал (хихикнув). Здравый смысл? Все на него валишь, как на мертвого! Значит, это здравый смысл велит девушке щеголять в штанах?

    Жанна. Конечно, мессир. Мне приходилось скакать на коне вместе с солдатами; для того чтобы они забыли, что я девушка, чтобы видели во мне такого же солдата, как они сами, пришлось, хочешь не хочешь, и одеваться, как они.

    Фискал. Лукавый ответ! Разве станет бегать с солдатней обыкновенная девушка, если на ней не лежит печать проклятия?

    Кошон. Допустим даже, что это платье было тебе полезно в военное время, но почему и теперь, когда ты сидишь у нас в тюрьме, когда уже не сражаешься, почему ты по-прежнему отказываешься надеть одежду, приличную твоему полу?

    Жанна. Я не могу.

    Кошон. Почему?

    Жанна (колеблется, потом, покраснев). Если бы я была в церковной тюрьме, тогда бы я согласилась.

    Фискал. Видите, видите, монсеньер, как эта девка виляет, она насмехается над нами. Почему в церковной тюрьме ты бы согласилась, а в этой отказываешься? Лично я не понимаю, а хотел бы понять!

    Жанна (грустно улыбаясь). А, однако, понять это легко, мессир. Вовсе не обязательно иметь для этого высокий духовный сан..

    Фискал (вне себя). Легко понять, а я вот не понимаю, значит я, по-твоему, дурак, что ли? Заметьте, мессиры, заметьте, она оскорбляет меня при исполнении служебных обязанностей! Она кичится своим бесстыдством, она считает, что в этом ее слава, находит в этом какое-то гнусное наслаждение! Если она покорится церкви, как она, видимо, собирается поступить после всех уговоров монсеньера епископа, мне придется, пожалуй, снять главное обвинение в ереси, но коль скоро она будет отказываться скинуть это одеяние сатаны, будет щеголять в этой ливрее порока и бесстыдства, я откажусь снять свое обвинение в колдовстве, какое бы давление ни оказывали на меня, стараясь смягчить ее участь, что явно чувствовалось в ходе этих прений. Если понадобится, я обращусь к Базельскому церковному собору. Дьявол среди нас, мессиры, дьявол здесь! Я ощущаю его страшное присутствие. Это он велит ей отказаться снять мужскую одежду, в том не может быть сомнения.

    Жанна. Переведите меня в церковную тюрьму, и я сниму мужской наряд.

    Фискал. Не смей торговаться с церковью, Жанна! Монсеньер епископ объяснил тебе это. Так или иначе, ты скинешь мужскую одежду, или тебя объявят ведьмой и сожгут.

    Кошон. Скажи, если ты в принципе согласна, почему же ты не хочешь снять мужской костюм в той тюрьме, где заключена сейчас?

    Жанна (бормочет, покраснев). Я там не одна.

    Фискал (визжит). Ну и что же из этого?

    Жанна. День и ночь со мной в камере находятся два английских солдата.

    Фискал. Ну и что? (Молчание. Жанна краснеет еще сильнее и не отвечает.) Будешь ли ты отвечать? Ничего поумнее не сумела придумать? А я-то считал, дьявол хитрее! Не могу его похвалить! Чувствуешь, что попалась, милочка, раз ты вся красная.

    Кошон (мягко). Придется все же тебе ответить, Жанна. Я, кажется, начинаю догадываться, но надо, чтобы ты сама это сказала.

    Жанна (после мгновенного колебания). Ночи длинные. Я закована в цепи. Я всячески стараюсь не заснуть, но иной раз усталость одолевает... (Замолкает, залившись краской стыда.)

    Фискал (тупо настаивает). Ну и что? Ночи длинные, ты закована, ты хочешь спать... Ну и что из этого?

    Жанна (тихо). В этой одежде мне легче защищаться.

    Кошон (глухо). Так тебе пришлось защищаться все время, с самого начала процесса?

    Жанна. С тех пор как меня бросили в тюрьму, мессир, все ночи напролет. Когда вечером вы отсылаете меня в темницу, все начинается сызнова. Я уже привыкла не спать. Поэтому-то на следующее утро, когда меня сюда приводят, я отвечаю иногда невпопад. Но это потому, что ночи длинные, а они сильные и хитрые. Приходится изо всех сил защищаться. А если бы на мне была юбка... (Замолкает.)

    Кошон. А почему же ты в таком случае не кликнула офицера, он бы тебя защитил.

    Жанна (помолчав, глухим голосом). Они сказали, что если я позову офицера, их повесят...

    Варвик (Кошону). Гнусность! Какая гнусность! Во французской армии еще куда ни шло. Но в английской - это уже слишком. Я сам прослежу за этим.

    Кошон (мягко). Вернись в лоно твоей матери-церкви, Жанна, согласись надеть женскую одежду, и отныне тебя будет охранять церковь. Тебе не придется больше самой защищаться, обещаю тебе.

    Жанна. Тогда я согласна.

    Кошон (со вздохом облегчения). Прекрасно. Спасибо, Жанна, что помогла мне. А я было испугался, что не смогу тебя спасти. Сейчас тебе прочтут твой акт отречения. Он уже готов, тебе только придется его подписать.

    Жанна. Я не умею писать.

    Кошон. Поставишь внизу крестик. Разрешите, мессир инквизитор, позвать брата Ладвеню, чтобы он зачитал текст. Я просил его составить акт отречения. К тому же мы при вынесении приговора должны быть в полном составе, коль скоро Жанна возвращается к нам. (Наклоняется к инквизитору.) Вы должны быть удовлетворены: человек сказал «да».

    Инквизитор (с бледной улыбкой на тонких губах). Я жду, чем кончится дело.

    Кошон (отходит и кричит страже). Позовите брата Ладвеню!

    Фискал (подходит к инквизитору; шепотом ему на ухо). Мессир инквизитор, вы же не допустите, чтобы подобное свершилось?

    Инквизитор (неопределенно машет рукой). Если она сказала «да»...

    Фискал. Монсеньер епископ вел прения с непонятной для меня снисходительностью в отношении этой девки! Между тем из достоверных источников мне известно, что он ест из английской кормушки. Но, может быть, французы задают больше корма? Вот о чем я думаю.

    Инквизитор (улыбается). А я об этом не думаю, мессир Фискал. Тут не в кормушках дело. А в другом - куда более важном. (Вдруг забыв об окружающих, падает на колени.) О господи! С твоего дозволения в последнюю минуту человек в этой юной деве смирился и склонил главу. С твоего соизволения на сей раз человек сказал «да». Но почему попустил ты, что в сердце ее судьи, этого старца, приученного долгой жизнью к компромиссам, почему попустил ты, чтобы в сердце его родилась постыдная жалость? Неужели ты никогда, о всевышний, не очистишь мир сей от любого проявления человечности, дабы могли мы спокойно посвятить землю вящей славе твоей?

    Появляется брат Ладвеню.

    Кошон. Брат Ладвеню, Жанна спасена. Она согласилась вернуться в лоно нашей матери-церкви. Прочтите ей акт отречения. Она его подпишет.

    Ладвеню. Спасибо, Жанна. Я все время молился за тебя. (Читает.) «Я, Жанна, именуемая обычно Девой, признаю себя повинной в грехе гордыни, упорства и лукавства, когда утверждала, что мне было откровение от нашего господа бога через посредство его ангелов и его присноблаженных святых. Признаю также, что совершила богохульственный акт, нося нескромную одежду, противоречащую благопристойности моего пола и канонам нашей святой матери-церкви, и подстрекала с помощью лукавых козней людей на взаимное истребление. Признаю все эти грехи и отрекаюсь от них, клянусь на святом Евангелии отказаться отныне от ношения еретической одежды и никогда более не браться за оружие. Заявляю, что смиренно вверяюсь нашей святой матери-церкви и нашему святому отцу папе римскому и его епископам, дабы они взвесили все мои грехи и заблуждения. Молю принять меня в лоно церкви и заявляю, что безропотно понесу любую кару, какую ей угодно будет наложить на меня. В знак чего ставлю свое имя под этим актом, с которым меня ознакомили».

    Жанна (теперь она стала совсем маленькой, растерянной девочкой). Кружок поставить или крестик? Подписываться я не умею.

    Ладвеню. Я подержу твою руку. (Помогает ей поставить крестик.)

    Кошон. Ну вот, Жанна. Твоя матерь-церковь ликует, видя, что ты возвратилась к ней. И ты, ты знаешь, что она сильнее радуется одной заблудшей овечке, нежели девяносто девяти прочим... Твоя душа спасена, и тело твое не будет предано в руки палача. По милосердию и мягкости нашей мы присуждаем тебя провести остаток дней твоих в узилище, дабы ты понесла кару за свои заблуждения; дабы вкусила хлеб страданий и воду печали, дабы могла ты полностью покаяться в часы одинокого созерцания, и взамен объявляем, что тебе не грозит отлучение от церкви. Можешь идти с миром. (Осеняет ее крестным знамением.) Уведите ее.

    Солдаты уводят Жанну. Все встают и, разбившись на группы, разговаривают. Обычная атмосфера окончания судебных заседаний.

    Варвик (подходит к Кошону, нюхая розу). Чудесно, монсеньер, чудесно. Временами я вот о чем думал: в силу какой странной прихоти вы старались во что бы то ни стало спасти эту девушку... И не было ли тут намерения изменить хотя бы самую малость вашему королю.

    Кошон. Какому королю, ваша светлость?

    Варвик (голос его звучит чуть жестче обычного). Я же сказал, вашему королю. Полагаю, у вас только один король. Да, я испугался было, что расходы его величества не окупятся. А потом я передумал! Отречения нам с лихвой хватит, чтобы обесчестить это ничтожество - Карла. В этом есть даже то преимущество, что мы лишили ее ореола мученицы, последствия чего всегда трудно предугадать, зная чувствительность современных людей. Костер, эта упрямая девочка среди пламени - все это отчасти смахивает на торжество французского дела. А в отречении есть что-то жалкое. Превосходно, превосходно...

    Все персонажи уходят. Освещение меняется. Видно как в глубине сцены стражник ведет Жанну в тюрьму, шинонцы потихоньку проскальзывают вперед, чтобы поговорить с ней по дороге.

    Агнесса (выступая вперед). Жанна, Жанна, душенька, вы не можете представить себе, как мы рады такому счастливому обороту дела! Примите наши поздравления!

    Королева Иоланта. Совершенно бессмысленно умирать, миленькая Жанна. И вообще в жизни надо делать лишь то, что приносит пользу. Вот я, к примеру. Конечно, мои поступки будут впоследствии оценивать по-разному, но тем не менее я верю в одно - что бы я ни делала, все шло на пользу...

    Агнесса. Как все это глупо! Я обожаю политические процессы, я вечно прошу Карла оставить для меня местечко, человек, спасающий свою голову, - увлекательнейшее зрелище. Но вот на этом процессе я, поверьте, не радовалась... Все время думала: как это глупо! Эта крошка дает себя убить ни за что ни про что. (Виснет на локте у Карла.) А знаете, Жанна, жить все-таки прекрасно...

    Карл. Да, действительно, вы чуть все не загубили из-за меня. Я, конечно, был тронут, но, главное, я не знал, как вам дать понять, что вы идете по ложному пути... Сначала я, натурально, принял свои меры предосторожности по совету этого старого лиса архиепископа, разослал письмо по моим славным городам, в котором развенчал вас. Вообще-то я не терплю, когда мне слишком преданы. Не люблю, когда меня любят. Это накладывает на человека обязательства. А я как чумы боюсь обязательств.

    Жанна (глядит в сторону, она слушает их стрекотню, видимо, не замечая их, и вдруг тихо). Присматривайте за Карлом. Чтобы он не терял мужества.

    Агнесса. Ну, конечно, конечно, глупышка. Я тружусь в том же направлении, что и вы. Неужели вы думаете, что мне приятно быть любовницей короля, которого все бьют? Вот увидите, рано или поздно я сделаю из нашего маленького Карла великого государя и обойдусь при этом без костра... (Вполголоса.) Как это ни печально, Жанна, но, в конце концов, так возжелал сам господь; ведь это он создал мужчин и женщин, так вот - с помощью сцен, которые я устраивала ему в постели, я всегда умела добиваться того же, что и вы.

    Жанна (шепчет). Бедный Карл...

    Агнесса. Почему бедный? Напротив, как все эгоисты, он очень счастлив и рано или поздно непременно станет великим государем.

    Королева Иоланта. Мы сами проследим за этим, Жанна, правда, у нас иные методы, чем у вас, но и они тоже приносят пользу.

    Агнесса (указывая на молодую королеву). А ее величество королева, она подарила ему второго сына. Это все, что она умеет делать, зато делает безукоризненно. И теперь - даже если старший умрет - мы спокойны. Наследник так или иначе у нас будет... Вот видите, Жанна, вы оставляете дела французского двора в полном порядке.

    Карл (чихает). Пойдем, душенька. Ненавижу тюремный воздух, ужасно сыро. До свидания, Жанна. Время от времени мы будем на минуточку заглядывать к вам с визитом.

    Жанна. До свидания, Карл.

    Карл (раздраженно). До свидания, до свидания... Во всяком случае, если вы появитесь при дворе, потрудитесь называть меня сиром, как и все прочие. С тех пор как я короновался, я строго за этим слежу. Даже Латремуй и тот говорит «сир». А это большая победа! (Уходит, сопровождаемый шелестом юбок.)

    Жанна (бормочет). Прощайте, сир... Я рада, что добилась для вас хотя бы этого. (Следует за стражником. Стражник подводит ее к табуретке. Освещение опять меняется. Теперь Жанна одна в своей темнице.) Монсеньер Михаил-архангел, мадам Екатерина, мадам Маргарита, значит, вы больше не будете говорить со мной? Почему вы оставили меня одну с тех пор, как англичане захватили меня в плен? Когда вы вели меня к победе, вы были со мной, а ведь вы еще больше нужны мне сейчас, когда я в беде. Я отлично знаю, что если бог все время ведет тебя за ручку, это слишком легко, да и в чем бы тогда была наша заслуга? Сначала он вел меня за руку, потому что я была еще маленькая, а потом он решил, что я уже достаточно большая. А я еще недостаточно большая, господи, и во всем, что говорил епископ, трудно было разобраться... Вот с тем противным каноником было легко: мне хотелось ему нагрубить, просто чтобы он разозлился, а епископ говорил так кротко, и столько раз мне казалось, что он прав. Значит, ты, господи, возжелал этого, а также того, чтобы я испугалась мучений, когда тот человек сказал, что не сможет даже задушить меня. Значит, это ты захотел, чтобы я осталась жива? (Молчание. Видимо, ждет ответа, устремив глаза к небу.) Что ж, хорошо. Придется и на этот вопрос ответить самой. (Пауза.) В конце концов, может, я просто была гордячкой? В конце концов, может, я сама всё это выдумала? Как, должно быть, хорошо жить, спокойно и мирно исполнять свой долг и не иметь иных забот, а только день за днем скромно влачить свое бренное существование. (Снова пауза. Бормочет.) Должно быть, такие великие дела и впрямь мне не по плечу... (Внезапно разражаясь рыданиями, падает на табурет.)

    Стремительно входит Варвик в сопровождении стражника, который тут же уходит.

    Варвик (останавливается, смотрит на Жанну) Вы плачете?

    Жанна. Нет, ваша светлость.

    Варвик. А я-то шел вас поздравить! В конечном счете процесс кончился благополучно. Я уже говорил об этом Кошону, я очень, очень рад, что вы отделались от костра. Не говоря уж о моей личной к вам симпатии - костер, как вам известно, - это чудовищные страдания, а страдания всегда бесполезны и неизящны, - словом, я считаю, что мы все в равной степени были заинтересованы в том, чтобы вы избежали мученического конца. От души поздравляю вас. Вопреки вашему низкому происхождению, вы вели себя просто превосходно. Джентльмен всегда готов умереть, когда надо, за свою честь или за своего короля, одни лишь простолюдины дают себя убивать ни за что ни про что. И, кроме того, я от души позабавился, когда вы одержали верх над этим инквизитором. Мрачная личность! Больше всего на свете ненавижу таких вот интеллектуалов! Какие отвратительные животные эти господа аскеты. Вы действительно девственница?

    Жанна. Да.

    Варвик. Ну ясно. Никогда женщина не могла бы так говорить, как говорили вы. Моя невеста, она живет в Англии и к тому же весьма чистая девушка, она тоже рассуждает совсем как мальчишка. Такая же неукротимая, как вы. Знаете индийскую поговорку: девушка и по воде пройдет! (Короткий смешок.) Вот когда она станет леди Варвик, тогда посмотрим, будет ли она продолжать в том же духе. Девственность - это фактически состояние благодати. Мы восхищаемся этим, но, на нашу беду, встретив непорочную деву, спешим превратить ее в женщину и еще требуем, чтобы чудо продолжалось... Мы просто безумцы! Когда кончится эта кампания, надеюсь, это не за горами, - да было бы вам известно, ваш Карл уже окончательно нокаутирован, - я вернусь в Англию и совершу именно то безумие, о котором только что говорил. Варвик-Кастл - великолепный замок, правда, чуть великоват, отчасти слишком суров, но зато очень красив, у меня там конный завод - я вывожу прекрасных скакунов. Моя невеста чудесно ездит верхом, хуже, чем вы, но все-таки чудесно. Она будет там очень счастлива. Будем охотиться на лисиц, устраивать пышные празднества. Очень сожалею, что в силу кое-каких обстоятельств я лишен возможности пригласить вас туда. (Справившись с мгновенным смущением.) Вот и все. Я непременно хотел нанести вам этот визит вежливости, ну, знаете, как пожимают руку противнику после матча... Надеюсь, я вам не помешал? Ну, как теперь ведут себя мои люди, прилично?

    Жанна. Да.

    Варвик. Вас безусловно переведут в церковную тюрьму. Во всяком случае, все то время, которое вы пробудете здесь, не колеблясь сообщайте мне сразу же о любой некорректности с их стороны. Я велю вздернуть любого хама. Набрать армию из одних джентльменов мы не в силах, но стремиться к этому обязаны. (Раскланивается.) Мадам... (Направляется к двери.)

    Жанна (окликает его). Ваша светлость!

    Варвик (оборачивается). А?

    Жанна (не подымая на него глаз). Скажите, было бы лучше, если бы меня сожгли?

    Варвик. Я уже говорил вам, что для правительства его величества это одно и то же.

    Жанна. Нет. Для меня?

    Варвик. А для вас это никому не нужные страдания. Нечто безобразное. Нет-нет, никак не лучше! Поверьте, в этом было бы нечто вульгарное, простонародное, отчасти даже глупое - умереть во что бы то ни стало, лишь бы поразить людей своим мужеством и выкрикивать с вершины костра проклятия.

    Жанна (тихо, как бы про себя). Но ведь я-то сама из народа, я глупая... И потом, моя жизнь не такая красивая, как ваша - гладкая, прямая, тут война, там охота, празднества, красавица невеста. Что же останется на мою долю, когда я перестану быть Жанной?

    Варвик. Бесспорно, особенно веселой жизни они вам не устроят, во всяком случае, на первых порах. Но, знаете, со временем всегда все улаживается.

    Жанна (бормочет). А я не хочу, чтобы все улаживалось... Я не хочу дожидаться вашего «со временем». (Встает, как сомнамбула, глядя куда-то вдаль.) Вы представляете себе Жанну, которая доживет до того, когда все уладится... Жанну, выпущенную на свободу, возможно, даже прозябающую при французском дворе на скромной пенсии?..

    Варвик (раздраженно). Но я же вам сказал, через полгода никакого французского двора не будет.

    Жанна (с коротким страдальческим смешком). ...Жанну, все принявшую, Жанну раздобревшую, Жанну, превратившуюся в лакомку... Можете представить себе Жанну нарумяненную, в модном головном уборе, шагу не умеющую ступить в пышных юбках, с собачонкой на коленях, Жанну, завлекающую кавалеров, а может быть, даже Жанну замужнюю?..

    Варвик. А почему бы и нет? Так или иначе, нужен какой-то конец. Вот, например, я сам собираюсь жениться...

    Жанна (вдруг кричит другим голосом). А я не хочу никакого конца! Особенно такого! Никаких счастливых концов, никаких концов, которым нет конца! (Вскакивает и зовет.) Мессир Михаил-архангел! Святая Маргарита! Святая Екатерина! Можете сейчас молчать сколько угодно. Но ведь родилась я именно в тот день, когда вы со мной впервые заговорили. Стала жить лишь с того дня, когда совершила то, что вы повелели мне совершить верхом на коне, со шпагой в руках. Вот это настоящая Жанна, только она и есть Жанна! А не та, которая распухнет, побледнеет и станет заговариваться в своей келье или же, если ее освободят, сумеет уютненько устроиться, не та, которая свыкнется с жизнью.. Ты молчал, господи, а эти священники говорили одновременно, все запутали своими словами. Но когда ты молчишь, господи, - ты ведь сам объявил мне вначале об этом через монсеньера Михаила-архангела - тогда как раз ты и доверяешь нам больше всего. И ждешь, чтобы мы все взяли на себя... (Выпрямляется, становится даже выше ростом.) Так вот, беру все на себя, господи! Все беру на себя! Возвращаю тебе Жанну такую, как она есть и какой останется навсегда! Зови своих солдат, Варвик, зови своих солдат, слышишь, зови быстрее! Отказываюсь от отречения, отказываюсь от женского платья, их костер не пропадет зря, наконец-то и у них будет праздник!

    Варвик (с досадой). Прошу вас, без этих безумств. Я вполне удовлетворен приговором, я вам уже это говорил. И, кроме того, пытки внушают мне отвращение. Я был бы не в силах видеть вашу смерть.

    Жанна. Придется тебе набраться мужества, дружок, у меня-то его хватит. (Глядит на его побледневшее лицо, берет за плечи.) А ты очень мил, хоть мордочка у тебя и джентльменская, только, видишь ли, ничего не поделаешь, мы с тобой разной породы. (Неожиданно гладит его по щеке и уходит с криком.) Солдаты! Солдаты! Эй, англичане! Верните мне мой мужской костюм, и, когда я надену штаны, зовите их всех, этих попов! (Продолжая кричать, уходит.)

    Варвик (остается один, вытирает щеку и бормочет). Как все это неуместно! И вульгарно! Нет, с французами решительно нельзя иметь дело...

    Внезапно раздаются громкие возгласы.

    Голоса.
    - Смерть колдунье!
    - Сжечь еретичку!
    - Смерть! Смерть! Смерть!

    Все персонажи пьесы быстро выходят с факелами в руках, громко требуя смерти Жанны, сзади идет палач, с помощью двух английских солдат он тащит Жанну. За ними следует бледный как полотно Ладвеню. Все это поспешно и жестоко, как убийство. Палач с чьей-то помощью - возможно, ему помогает Фискал - складывает из стоящих на сцене скамеек костер. Жанну втаскивают на костер, привязывают к столбу, прибивают над ее головой позорную надпись. Толпа ревет.

    Голоса.
    - К столбу ведьму!
    - К столбу! Обрить наголо солдатскую шлюху!
    - К столбу! К столбу! Сжечь ее!

    Варвик (раздраженно). Глупо! Как глупо! К чему нам этот эпизод?!..

    Жанна (кричит с костра). Распятие! Сжальтесь, дайте распятие!

    Фискал. Никаких распятий ведьме!

    Жанна. Молю вас, распятие!

    Кошон (Ладвеню). Ладвепю! Бегите немедленно в приходскую церковь.

    Ладвеню убегает.

    Фискал. Это не положено. Неужели вы не будете протестовать, мессир инквизитор?

    Инквизитор (бледный, глядит на Жанну). С распятием или без распятия пусть замолчит и поскорее! Посмотрите, как она презирает нас с высоты своего костра! Неужели мы так никогда и не восторжествуем над ним?

    Жанна (кричит). Распятие!

    Английский солдат (связывает крестом два прутика и кричит Жанне). Держи, дочка! Осточертели мне эти попы! Эта девушка, как и все, имеет право держать в руках крест!

    Фискал (бросается к нему). Она еретичка! Я запрещаю тебе, человече!

    Солдат (дает ему тумака). Не лезь ты, дерьмо! (Протягивает самодельное распятие Жанне, которая жадно прижимает крест к груди и целует.)

    Фискал (бросается к Варвику). Ваша светлость! Этого человека надо арестовать и судить как еретика. Я требую, чтобы вы немедленно приказали его арестовать.

    Варвик. Вы мне надоели, мсье. У меня таких восемьсот человек, и все как на подбор еретики. Но мне с ними идти в бой!

    Инквизитор (палачу). Да ну же живее, разводи огонь. Пусть ее окутает дымом, пусть её не будет видно! (Варвику.) Надо действовать быстрее. Через пять минут, ваша светлость, все будут за нее.

    Варвик. Боюсь, это уже произошло.

    Прибегает Ладвеню с крестом.

    Фискал (вопит). Никаких распятий, брат Ладвеню!

    Кошон. Оставьте нас в покое, каноник, я вам приказываю.

    Фискал. Я буду жаловаться римской курии!

    Кошон. Жалуйтесь хоть дьяволу, если угодно, но сейчас здесь распоряжаюсь я.

    Все это в спешке, в толкотне, стихийно, постыдно, как полицейская операция.

    Инквизитор (перебегая от одного к другому, твердит, как в лихорадке). Надо действовать! Скорее! Надо действовать скорее!

    Ладвеню (взобравшись на костер). Мужайся, Жанна! Мы все молимся за тебя..

    Жанна. Спасибо, братец! Спускайся скорее, а то и тебя, глядишь, сожгут.

    Инквизитор (не выдержав, кричит палачу). Ну что же ты?

    Палач (слезает вниз). Все в порядке, мессир, уже занялось. Через две минуты ее охватит пламенем.

    Инквизитор (с облегчением вздыхает). Наконец-то!

    Кошон (внезапно упав на колени, кричит). Господи, прости нас! (Осеняет себя крестным знамением. Все падают на колени и начинают читать заупокойные молитвы. Фискал, кипя ненавистью, остается стоять. Кричит ему.) На колени, каноник!

    Фискал оглядывается вокруг с видом затравленного зверя и становится на колени.

    Инквизитор (не смея поднять глаз, Ладвеню, стоящему рядом и протягивающему распятие Жанне). Куда она гладит? Прямо перед собой?

    Ладвеню. Да, мессир.

    Инквизитор. И она не ослабела духом?

    Ладвеню. Нет, мессир.

    Инквизитор (чуть ли не с мукой в голосе). А на губах ее, должно быть, играет улыбка?

    Ладвеню. Да, мессир.

    Инквизитор (удрученно опустив голову, глухо заключает). Никогда мне не победить его.

    Ладвеню (сияя верой и счастьем). Да, мессир.

    Жанна (уже мечется и шепчет). О Руан, Руан, значит, ты станешь моим последним жилищем? О Иисусе! (С ее губ срывается стон.)

    Агнесса (вместе с Карлом и обеими королевами стоит, преклонив колена, в дальнем углу). Бедная маленькая Жанна. Все это слишком глупо... Как, по-вашему, ей уже больно?

    Карл (вытирает влажный лоб и отводит глаза в сторону). И эту скверную минуту тоже придется пережить.

    Все заглушают слова заупокойной молитвы. Вдруг на сцену врывается Бодрикур, он задыхается, расталкивает людей, стоящих в глубине сцены, а возможно, даже в зрительном зале.

    Бодрикур (кричит). Остановитесь! Остановитесь же! Остановитесь! Все присутствующие застывают на месте. Общее смятение. Крики в толпе: «Что, что?», «Что остановить?», «Чего ему надо?», «Что он говорит?», «Это же сумасшедший!» Уф! Все-таки поспел вовремя. (Кричит Кошону.) Нельзя же на этом кончать, монсеньер! Мы еще не сыграли сцену коронования! Условились играть все подряд! Это несправедливо! Жанна имеет право участвовать в сцене коронования, так записано в ее истории!

    Кошон (пораженный). Ведь верно! Мы чуть было не совершили несправедливости!

    Карл. Ну вот видите! Я так и знал, что о моем короновании непременно забудут! Никто никогда о моем короновании не помнит. А ведь оно стоило недешево!

    Варвик (совсем опешил). Еще чего! Теперь еще коронование! Безвкусица какая! Мое присутствие на этой церемонии было бы непристойным, монсеньер, поэтому я удаляюсь. Во всяком случае, для меня лично все кончено - ее сожгли. Правительство его величества достигло своей политической цели.

    Кошон (кричит палачу). А ну, растаскивай костер, человече! Отвяжи Жанну! И пусть ей принесут ее шпагу и ее стяг!

    Все весело растаскивают костер.

    Карл (которого уже начали одевать для церемонии коронования, улыбаясь, выступает вперед). Этот человек прав. Настоящий конец истории Жанны, настоящий конец, который никогда не кончится, который будут пересказывать всегда, когда уже забудутся или перепутают наши имена, - это история не о бедах затравленного в Руане зверька, а история жаворонка в поднебесье, это Жанна в Реймсе, во всей славе ее. Настоящий конец истории Жанны - счастливый. Жанна Д'Арк - это история, которая кончается хорошо!

    Бодрикур (восхищенный, растаскивает вместе со всеми костер). Какое счастье, что я подоспел вовремя. Дурачье, они чуть не сожгли Жанну д'Арк! Подумать только!

    Отец (тоже вместе с братом Жанны растаскивает костер). Выйди вперед и вынь из носу палец! Бери пример со своей сестры! Посмотри, в какой она чести... Отец ею по праву может гордиться... Я-то всегда говорил, что у нашей девочки большое будущее.

    В глубине сцены вместо костра быстро воздвигают алтарь с помощью имеющихся на сцене предметов. Внезапно раздаются оглушительный звон колоколов, звуки органа. Образуется кортеж: впереди Карл, чуть позади него Жанна, потом обе королевы, Латремуй и т. д. и т. п.

    Кортеж направляется к алтарю. Все преклоняют колена. Одна лишь Жанна продолжает стоять выпрямившись, опершись на древко знамени и улыбаясь небесам - так, как ее изображают на картинках. Архиепископ возлагает корону на голову Карла... Торжественные звуки органа, колокола, пушечные выстрелы, полет голубей, игра света - возможно, это блики, падающие от витражей собора на декорации, которые словно преображаются. Медленно опускается занавес, закрывая эту прекрасную картинку из книжки, что дают в награду школьникам.


    Орнифль, или Сквозной ветерок

    Действующие лица

  • Орнифль
  • Фабрис, его внебрачный сын
  • Маштю, его приятель
  • Графиня, его жена
  • Мадемуазель Сюпо, его секретарша
  • Ненетта, экономка
  • Маргарита, невеста Фабриса
  • Отец Дюбатон
  • Профессор Галопен
  • Доктор Субитес
  • Фоторепортеры
  • Девушка

    Действие первое

    Кабинет Орнифля. Орнифлъ прогуливается в роскошном халате. За роялем его аккомпаниаторша, она же секретарша мадемуазель Сюпо. С восхищением глядя на Орнифля, она берет несколько аккордов.

    Орнифль (неожиданно начинает напевать на мотив, который она играла).
    Праздность духа - отрава,
    Чаша, полная слез,
    Я по мягкости нрава
    Жизнь пустил под откос...

    Мадемуазель Сюпо (с восхищением). Ах, как это прекрасно!

    Орнифль. Да, прекрасно! Только, к сожалению, это написал Рембо.

    Мадемуазель Сюпо (сокрушенно). Какая жалость!

    Орнифль. Всегда жалко, когда у человека нет таланта. Но в общем это не так страшно, как кажется на первый взгляд. Вполне достаточно, чтобы другие верили в твой талант, а уж это зависит от журналистов. Когда придут фоторепортеры?

    Мадемуазель Сюпо. В полдень.

    Орнифль. Цветной разворот и обложка! Да понимаете ли вы, мадемуазель Сюпо, что это гораздо важнее вдохновения?

    Мадемуазель Сюпо (с обидой). Простите, но я не могу разделять ваш восторг. На прошлой неделе обложка журнала была посвящена Мари Тампон. Точнее, не столько Мари Тампон, сколько ее заду.

    Орнифль. Мадемуазель Сюпо, не хулите зад Мари Тампон. Он, безусловно, талантлив. Иначе он не завоевал бы такую славу и его не стали бы воспроизводить в пятнадцати тысячах экземпляров. И я бы даже сказал, защищая его от наветов, что у этого зада очень приятный голосок!

    Мадемуазель Сюпо (с ехидством). А если бы мадемуазель Тампон была дурнушкой?

    Орнифль. Конечно, никто тогда бы не заметил, что у нее приятный голосок. Но мадемуазель Мари Тампон восхитительно сложена, что весьма существенно, и - благодарение небу - у нее к тому же еще и приятный голосок. Это лишь доказывает ее совестливость. Если бы этот зад фальшивил, с ее стороны это было бы безнравственно, тут я с вами согласен. Но, по счастью, он поет верно.

    Мадемуазель Сюпо. Мне больно слышать, когда вы так говорите!

    Орнифль. Мадемуазель Сюпо, мы с вами работаем уже десять лет, и я просто не в силах учесть все, что способно причинять вам боль. Вы не человек, а ходячая невралгия.

    Мадемуазель Сюпо. Да, на свою беду я очень чувствительна. Не могу видеть, когда такой великий поэт, как вы...

    Орнифль (прерывает ее). Мадемутеель Сюпо, во всем Париже, наверное, только вы одна еще считаете меня поэтом. Но если бы даже я был тем, за кого вы меня принимаете, то для физиономии любого поэта - большая честь прийти на смену заду обольстительной девицы на обложке популярнейшего парижского еженедельника. Больше того, удивительная честь, оказанная моей физиономии, вновь свидетельствует - если в этом еще есть нужда - о высоком уровне журнала. Во всяком случае, благодаря этому журналу в среду пятнадцать тысяч болванов сразу же уверуют на целую неделю, что я гений. Я прекрасно знаю, меня ждет та же участь, что и других «гениев» предыдущих недель: мой измятый портрет будет валяться в приемной какого-нибудь дантиста или даже в деревенском сортире на потребу публике. И все же таким путем я выиграю неделю бессмертия. А это уже много.

    Мадемуазель Сюпо (вдруг кричит). Я бы умерла со стыда, вздумай кто-нибудь фотографировать мой зад!

    Орнифль. Будьте спокойны, мадемуазель Сюпо, никому бы это и в голову не пришло.

    Мадемуазель Сюпо (вскакивает). Как вы можете быть таким жестоким? Вы же никогда не видели моего зада! Никто его не видел!

    Орнифль. Поэтому никому и не пришла бы в голову мысль его фотографировать! Надо быть логичной. Заметьте: я нисколько не сомневаюсь, что ваш зад очарователен. Опустите же его на стул, мадемуазель Сюпо, и, бога ради, не устраивайте истерики, а не то мы с вами потеряем много времени. Лучше сыграйте-ка еще раз последние такты. (Мадемуазель Сюпо, всхлипывая и глотая слезы, играет. Напевает.)
    Юноша Счастье,
    Смеясь, танцевал.
    Юноша Честь
    На пути его стал...

    Мадемуазель Сюпо (в экстазе). О, как это прекрасно! О, как прекрасно!..

    Орнифль. Да, восхитительно. Только это сочинил Пеги. Да и вообще - что нового можно придумать! Все самое лучшее уже расхватали другие.

    Мадемуазель Сюпо (в отчаянии). Вы убеждены, что это не вы сочинили? Иногда так только кажется...

    Орнифль. Увы, мне это не кажется. Это общеизвестно.

    Мадемуазель Сюпо (рыдая, рухнула на клавиши, издавшие чудовищную какофонию звуков). О! Как бы я хотела, чтобы это написали вы!..

    Орнифль (подойдя к ней, ласково гладит ее по волосам). Да я бы и сам хотел... Ну, хватит, хватит, мадемуазель Сюпо... Я прекрасно знаю, что вы тайно любите меня вот уже десять лет, - и это чертовски неудобно, - но верить вопреки всему, будто у меня есть талант, это уж слишком...

    Мадемуазель Сюпо (выпрямляется, вся в слезах). У вас есть талант!.. Ведь я примчалась к вам, прочитав ваши первые стихи, потому что не сомневалась в вашем таланте. Я думала: я не могу стать его музой - для этого я слишком уродлива, - но я стану его секретаршей...

    Орнифль (скучающим тоном). Вы вовсе не уродливы, дорогая. Зачем так преувеличивать. У вас прелестные глазки.

    Мадемуазель Сюпо. Так всегда говорят дурнушкам. Я в первый же день готова была принадлежать вам. А вы до меня даже не дотронулись.

    Орнифль. Вы поистине первая женщина, от которой я слышу подобный упрек! Вы же были девицей.

    Мадемуазель Сюпо. Я и сейчас девица.

    Орнифль (отпрянув от нее, сурово). Вы просто несносны, Сюпо! У меня и без того достаточно всяких обязательств в жизни. Не взваливайте на меня еще и это. В конце концов, я же не единственный мужчина на свете.

    Мадемуазель Сюпо (вскрикивает). Нет, вы единственный!

    Орнифль. Ну, если так, обождите немного! Не могу же я всюду поспеть, черт подери! Я обещал Маштю, что сегодня утром куплеты будут готовы, а скоро уже полдень. И с минуты на минуту явятся фоторепортеры.

    Мадемуазель Сюпо. Если бы вы пораньше встали!

    Орнифль. Я вчера очень поздно лег.

    Мадемуазель Сюпо. Если бы вы пораньше легли!

    Орнифль. Вечно вы что-нибудь выдумываете: если бы у меня был талант, да если бы я вставал на заре, да если бы я влюбился в вас, да если бы бросил курить... (Берет сигарету.)

    Мадемуазель Сюпо. Не курите больше!

    Орнифль. Буду.

    Мадемуазель Сюпо. Вы себя убиваете!

    Орнифль (закуривая). Только это мы все и делаем с первого дня нашей жизни, однако не слишком спешим. Растягиваем удовольствие.

    Мадемуазель Сюпо. Со мной вы стали бы другим человеком.

    Орнифль. Вот этого-то я и боюсь! Будьте добры еще раз сыграть начало. (Мадемуазель Сюпо играет. Напевает.)
    Фанерные своды,
    Сиянье кулис.
    Здесь лучшие годы
    Мои пронеслись.

    Мадемуазель Сюпо (с опаской). А это ваши слова?

    Орнифль. Ну да, мои! Черт возьми, разве это не видно? Записывайте! (Мадемуазель Сюпо стенографирует. Расхаживая по комнате, продолжает.)
    На заднике, в рамке,
    Тот брачный чертог
    В раскрашенном замке,
    Который стерег
    Служитель театральный,
    Любитель поесть...
    Мир, как ни печально,
    Такой, как он есть.

    Ну вот, готовы куплеты для старого плута Маштю! Перепечатайте это в двух экземплярах и отошлите ему. А я пока приму ванну. Чтобы хоть на фото получиться чистеньким! (Смотрит на мадемуазель Сюпо.) Ну, что опять?

    Мадемуазель Сюпо (топает ногой и кричит, заливаясь слезами). Не хочу, чтобы мир был такой, как он есть!

    Орнифль. Мало ли чего вам хочется! Я-то что могу поделать? Я же не господь бог. Только он дарует нам желание. Впрочем, сегодня вам повезло: я погладил вас по волосам.

    Мадемуазель Сюпо. По волосам...

    Орнифль. Для девицы и этого много. Будем же осмотрительны. Я пошел в ванную. Фоторепортерам велите подождать.

    Мадемуазель Сюпо (перечитывая текст в блокноте). Прекрасно! Как это прекрасно! И вы сочинили это за две минуты! Ах, если бы вы затратили хоть немного усилий...

    Орнифль. Жизнь, мадемуазель Сюпо, не стоит тех усилий, которые мы на нее затрачиваем. Между нами, я считаю, что люди склонны придавать ей слишком большое значение. Кстати, когда я затрачиваю какие-то усилия, у меня ничего хорошего не получается. (Разматывает на шее шарф, открывая три ряда ожерелий.) Ну, как мои ожерелья?

    Мадемуазель Сюпо. Порозовели! Какая мерзость!

    Орнифль. Почему мерзость? Просто заметили, что от прикосновения к моему телу жемчужины оживают. Все парижские красотки приносят мне свои ожерелья, и я ношу их по утрам. По-моему, это очень мило.

    Мадемуазель Сюпо. Это недостойно мужчины.

    Орнифль. Кто может знать, что достойно мужчины, мадемуазель Сюпо?

    Мадемуазель Сюпо (кричит). Я знаю!

    Орнифль. Вот потому-то вы никак не найдете себе жениха! Я пошел купаться. (Уходит.)

    Мадемуазель Сюпо разражается рыданиями. Входит экономка Ненетта, женщина средних лет, чрезвычайно степенная; видно, что она была очень хороша собой. Она несет на подносе кофе.

    Ненетта (просто). Опять! Поберегли бы слезы, мадемуазель Сюпо! А то ведь потом не хватит.

    Мадемуазель Сюпо (со вздохом, утирает слезы). Измучил он меня! Вот уже десять лет я терплю эту пытку! Но все равно - какое блаженство!

    Ненетта. А я - так и все двадцать. Правда, я давно уже не мучаюсь. Да на беду, только я перестала страдать из-за него, как меня начал донимать ревматизм. Такова жизнь! Никогда не бываешь по-настоящему счастлив.

    Мадемуазель Сюпо (возмущена). Сравнить его с каким-то ревматизмом!

    Ненетта. А я и не думала сравнивать. Просто один сменил другого, вот и все. Ревматизм стал для меня вроде как бы вторым любовником. Только вот от ревматизма есть средство - салицилка, хоть немножко да помогает.

    Мадемуазель Сюпо. Это правда, он и вас тоже заставлял страдать?

    Ненетта. Меня взяли в дом помогать горничной. Страдания мои, как и радость, - все было урывками. У меня всегда дел было по горло.

    Мадемуазель Сюпо. И госпожа так ничего и не узнала?

    Ненетта. Госпожа? Которая? На моем веку их было три. Нынешняя ничего не знает. Когда она пришла в дом, он уже давно перестал подстерегать меня в коридоре. А первая госпожа - та обо всем проведала. Еще какой шум подняла! Мне пришлось на время перебраться в другой дом. А потом, когда здесь появилась вторая госпожа, он взял меня назад.

    Мадемуазель Сюпо (с горечью). Вас-то он хоть обнимал.

    Ненетта. Знаете, когда я молодая была, я не очень-то умела разговоры вести. Мы с ним все больше молчком. Да и потом, такая я была складная в ту пору, что даже оскорбилась бы, если бы он при наших встречах стал думать о чем-то другом. Да у нас никогда и не оставалось времени для разговоров. Любовь у нас знаете какая была - все, бывало, прислушиваюсь одним ухом да одним глазом на дверь поглядываю, не идет ли кто.

    Мадемуазель Сюпо. Какой ужас!

    Ненетта (пожимает плечами). Почему ужас? Все зависит от того, какие у кого запросы. Тогдашняя госпожа с ее ночными рубашками в кружевах, в ее роскошной, обитой шелком спальне ненамного больше моего имела... Знаете, милая, когда всю жизнь прослужишь у богачей, так во многом изверишься. От денег тоже прок невелик. Но из всех бедняков только мы о том ведаем, прислуга то есть. Ох, пойду-ка отнесу ему кофе.

    Мадемуазель Сюпо. Он ванну принимает.

    Ненетта. Подумаешь, какая важность! Теперь он мне все равно что сын. Случается, я ему и спину потру. Мадемуазель Сюпо. Я бы жизнь отдала, чтобы потереть ему спину!

    Ненетта (выходя из комнаты, спокойно). Лучше для себя приберегите. Оно того не стоит.

    Едва она исчезает, появляется графиня.

    Графиня. Доброе утро, мадемуазель Сюпо. Граф закончил свои куплеты?

    Мадемуазель Сюпо. Да, мадам. Они прекрасны. (Держа в руке блокнот, декламирует.)
    Фанерные своды,
    Сиянье кулис.
    Здесь лучшие годы
    Мои пронеслись.
    На заднике, в рамке,
    Тот брачный чертог
    В раскрашенном замке,
    Который стерег
    Служитель театральный,
    Любитель поесть...
    Мир, как ни печально,
    Такой, как он есть.

    Графиня (с улыбкой). Неисправимый ребенок! Мир не такой, как он есть, мадемуазель Сюпо. Мир такой, каким мы хотим его видеть. Граф, наверно, принимает ванну?

    Мадемуазель Сюпо. Да, мадам.

    Графиня. А как поживает жемчуг? Все идет хорошо?

    Мадемуазель Сюпо. Да, мадам. Жемчужины уже порозовели.

    Графиня (все так же улыбаясь). Он, наверное, очень рад?

    Мадемуазель Сюпо. Да, мадам.

    Графиня. Значит, сегодня удачный день для всех нас, не так ли? Передайте графу, что я не хотела его беспокоить и вышла купить цветы. (Уходит, тоненькая, улыбающаяся так же, как вошла.)

    Мадемуазель Сюпо (бросается к своей пишущей машинке и с ожесточением печатает. Окончив, перечитывает написанное). «Мир, как ни печально, такой, как он есть!» (Снова с рыданиями падает на каретку машинки.)

    Входит Маштю, толстый, вульгарный. У него чудовищный южный выговор.

    Маштю. Опять! Вы самая плаксивая из всех секретарш, которых я знал, мадемуазель Сюпо! Наверно, все ваши секреты печальные. Где он?

    Мадемуазель Сюпо. Принимает ванну.

    Маштю. А мои куплеты?

    Мадемуазель Сюпо (чуть ли не бросает ему их, высокомерно). Вот! Только они слишком хороши для вас!

    Маштю (молча читает куплеты; затем просто). Ладно. Вот только «театральный». Это нарочно? Здесь лишний слог.

    Мадемуазель Сюпо. А его можно убрать. Это просто поэтическая вольность!

    Маштю. Скажите пожалуйста! За те деньги, что я ему плачу, он мог бы сочинять для меня куплеты без всяких вольностей!

    Мадемуазель Сюпо. Вы просто несносны! Попробовали бы сами что-нибудь сочинить!

    Маштю. Это его ремесло - не мое. Мое дело - продавать куплеты. Попробовал бы он сам их продать, без меня!

    Мадемуазель Сюпо. Но ведь мсье Орнифль - поэт!

    Маштю. Поэты обычно пухнут с голоду и работают задаром. Я их презираю, хотя и преклоняюсь перед ними. А ваш патрон - самый дорогой в Париже «текстовик». Это совсем другое дело. Я покупаю его товар. А раз так, имею право обсуждать то, что покупаю. Таков закон торговли!

    Мадемуазель Сюпо (вне себя). «Торговля»! «Текстовик»!

    Маштю. Да, текстовик. Вот именно. Тот, кто изготовляет текст. Все в этом мире кем-то изготовляется. Надо, чтобы кто-то взялся делать тексты. Но за ту цену, которую я плачу, я хочу иметь текст без изъяна. Что, если бы я, выдавая чек вашему патрону, вдруг допустил бы вольность - позабыл проставить один нолик, а? Думаете, он был бы доволен?

    Входит Орнифль, по-прежнему в халате.

    Орнифль. Как дела, старый плут?

    Маштю. Я же говорил, мне не нравится, когда ты зовешь меня старым плутом.

    Орнифль. Это же я по дружбе.

    Маштю. А по отношению ко мне это звучит слишком правдоподобно.

    Орнифль. Ты стыдлив, как барышня, Маштю!

    Маштю (с тревогой). Опять какой-то намек?

    Орнифль. В общем, ты хотел бы быть благородным человеком?

    Маштю. Да.

    Орнифль. А я хотел бы быть тем вдохновенным бардом, каким представляюсь мадемуазель Сюпо. На самом же деле мы с тобою два старых плута, торгующие ветром. Прекрасно! (Весело потирает руки.)

    Маштю (мрачно). Еще раз прошу тебя: не называй меня плутом на людях.

    Орнифль. Мадемуазель Сюпо и без того давным-давно все известно. А на людях, как ты изволил выразиться, сам знаешь, ты именуешь меня «мой дорогой мэтр», а я тебя - «дражайший господин директор». Как водится в свете!

    Маштю. Ты подписываешь свои стихи «Орнифль». Но твое полное имя - Орнифль де Сент-Уаньон. Твой папаша служил в кавалерии, ходил в бриджах, со стеком, носил орден Почетного легиона. Ты сам мне рассказывал, что на улице он раскланивался с каждой беременной женщиной. Он был полковником и графом. Ты можешь позволить себе грубое словцо. А меня зовут Маштю, другого имени у меня нет, мой отец был кузнецом, а любой беременной женщине он охотнее дал бы пинка в зад, чем поклонился. Свой первый миллион я нажил оптовой торговлей скобяными товарами. Мне всегда следует помнить о хороших манерах. Всегда носить темные костюмы, следить за своей речью. Мне надо на чем-то отыграться. А тебе нет. Потому-то я и прошу тебя: не зови меня плутом на людях. Ведь тех, кто знал меня до войны, это может навести на разные мысли!

    Орнифль. Ты же всесилен! Что тебе стоило убрать всех свидетелей!

    Маштю (озабоченно). После Освобождения суды расправились с некоторыми из них, но кое-кто еще остался. Всех не уберешь. Только уж теперь, когда кроме заведения в Сент-Уэне я стал еще и владельцем трех парижских театров, - теперь, когда я обедаю с министрами, я обязан своими манерами заставить их сомневаться, тот ли я Маштю, которого они знавали. Вот, например, даже подыхай я от жары в моем кабинете в Сент-Уэне, ни за что пинжак не сниму... Я взял себе это за правило. И каждую секретаршу зову «мадемуазель».

    Орнифль (небрежно). Надо говорить «пиджак».

    Маштю. Вот видишь. Человека всегда мелочь выдает. Приходится все время быть начеку. Так, значит, не зови меня больше плутом на людях, договорились?

    Орнифль. Хочешь, чтобы я был с тобой учтив, тебе это обойдется еще дороже.

    Маштю. Ты ведешь себя со мной не по-дружески.

    Орнифль. Потому, что я завел речь о деньгах? Но ведь я тебя обожаю. Мы с тобой неразлучны, точно задница с панталонами...

    Маштю (краснея). Вот видишь, ты опять бранишься, нарочно, чтобы меня смутить.

    Орнифль. Это просто поговорка такая.

    Маштю. Очень обидная. С грубым словцом, а может, еще и с каким намеком. А я не терплю намеков. Я понимаю в них ровно настолько, чтобы встревожиться, но не настолько, чтобы понять. Я ведь прекрасно знаю, что ты умнее меня!

    Орнифль. Послушай, неужели ты веришь в этот самый ум? Это ведь так, одна видимость.

    Маштю (ворчит). Видимость... Ты нарочно темнишь!.. Ты считаешь, что я мало тебе плачу? Я же заключил с тобой особый контракт на шикарных условиях. За такие деньги я имею право рассчитывать на твою дружбу.

    Орнифль. Этот парень заморочил мне голову.

    Маштю. А что еще остается!

    Орнифль. А как тебе нравятся мои куплеты?

    Маштю. Ты допустил вольность. И я этим недоволен. У тебя лишний слог в слове «театральный».

    Орнифль. Лишний слог?

    Маштю. Да. Вообще-то я мало что знаю, но в стилистике разбираюсь. И хочу, чтобы куплеты, которые исполняются в моем театре, были написаны по всем правилам. Я достаточно богат, чтобы оплатить стилистику.

    Мадемуазель Сюпо. Я уже объяснила господину Маштю, что лишний слог в слове «театральный» - поэтическая вольность!

    Маштю. Можешь допускать любые вольности в куплетах, которые сочиняешь для других. Сколько угодно. Но я же твой друг, и ты мог бы быть повнимательнее.

    Орнифль. Он еще жалуется! Да я давно не писал таких удачных куплетов. Верно, Сюпо?

    Маштю (оглядывает обоих, с какой-то смутной тревогой). На мой вкус, это слишком литературно, но что поделаешь, я знаю, такова сейчас мода. Сам понимаешь, если уж Маштю платит тебе такие огромные деньги, то только потому, что ты единственный текстовик, которого считают поэтом. Рано или поздно тебя пропихнут в академики, тогда я стану платить тебе еще больше. А покамест скажу: о своих личных вкусах я не забочусь. Прежде, когда в ходу были ягодицы, я промышлял ягодицами. А теперь, когда в ход пошла литература, я промышляю литературой. Видишь, я с тобой откровенен. Может, исправишь «вольность»? Это же минутное дело. Особенно при твоем-то уме.

    Орнифль. Сам исправляй. Я никогда не вношу поправок в готовый текст, так только все испортишь. Но, может, ты предпочитаешь вернуть мне куплеты?

    Маштю. Нет. Я их беру. Доверяю фирме. Но в другой раз ты уж получше для меня постарайся. Ну как, обедаешь сегодня со мной у «Максима»? Будем обмывать ленточку Пилу.

    Орнифль. Ты добыл этому уголовнику награду?

    Маштю. Да. Когда тебе понадобится орден, скажешь мне. Там, наверху, сейчас все мои просьбы - закон.

    Орнифль. Идет, старый мошенник!

    Маштю. Ну вот, ты опять!

    Орнифль. Не можем же мы называть друг друга «сударь». Я уступил тебе «плута», так ты уж согласись взамен на «мошенника»!

    Маштю. Господин граф Орнифль де Сент-Уаньон! Я всего-навсего простой жестянщик, это так, да и пороха я не выдумаю, а все же я тебе скажу: может, из нас двоих самый большой мошенник - это ты. (Уходит.)

    Орнифль (провожая его улыбкой). Может, и так.

    Мадемуазель Сюпо (негодуя). Он еще вас оскорбляет! Унес этот маленький шедевр, сам не понимая, что получил. Даже и друзья у вас недостойные!

    Орнифль (берет газету и растягивается на диване). Сюпо, отвяжитесь!

    Мадемуазель Сюпо. Нет, вы не заставите меня замолчать! Я - голос вашей совести! Его нельзя заглушить!

    Орнифль (уткнувшись в газету). Нет. Но можно пропускать мимо ушей!

    Мадемуазель Сюпо. О! (Бросается к своей машинке, вся в слезах, и начинает яростно стучать по клавишам.)

    Входит Ненетта.

    Ненетта. Мсье, к вам какой-то молодой человек.

    Орнифль. Журналист?

    Ненетта. Нет. Он очень вежлив и к тому же без фотоаппарата.

    Орнифль. А каков он из себя?

    Ненетта. Весь в черном, молодой, красивый и грустный. Хочет сообщить вам что-то очень важное.

    Орнифль (содрогается от ужаса). Не иначе как почитатель! Брр! Господи боже, избавь нас от восторженных юнцов! Скажите ему, чтобы пришел в другой раз. Я жду фоторепортеров.

    Ненетта. Хорошо, мсье. (Уходит.)

    Мадемуазель Сюпо. Зачем обижать молодежь?

    Орнифль. Чтобы научить ее уму-разуму.

    Мадемуазель Сюпо. Может, этот мальчик прочел ваши юношеские стихи в библиотеке какого-нибудь провинциального городка. И вот он примчался к вам, горя восторгом и надеждой. А вы его гоните!

    Орнифль. Слишком поздно он примчался. Те стихи уже мне не принадлежат. Я без ужаса слышать о них не могу. Вот когда я их писал в мансарде на бульваре Сен-Мишель и вздыхал на луну, вот тогда надо было ему прийти ко мне со своими восторгами. Восхищение заменило бы мне хлеб. Но тогда никто не пришел. А теперь восхищение наводит на меня тоску. Скатертью дорожка этому юнцу.

    Мадемуазель Сюпо. Но его в ту пору, может, еще и на свете не было!

    Орнифль (стоя перед зеркалом). Значит, ему следовало родиться раньше! Тогда сейчас он был бы таким же стариком, как и я, и не пришел бы ко мне выставлять напоказ свою молодость и юношеский пыл. Все это было бы у него в прошлом, как и у меня. И сейчас он тоже разглядывал бы себя в зеркало. Подумаешь, какая заслуга - молодость!

    Мадемуазель Сюпо (кричит). Вы не старик!

    Орнифль (тихо, разглядывая себя). Хуже, я старею. А шуту старость не к лицу.

    Мадемуазель Сюпо (подходит к нему, тяжко дыша; почти отталкивающая в эту минуту). Вы несчастны, правда ведь?

    Орнифль (глядит на нее). Вы этого хотели бы, бедняжка? Напрасно! Был у меня друг, быть может, единственный мой друг - он умер молодым, - как-то он мне сказал: «Господь отворачивается от людей старше сорока». Так вот, если господь отворачивается, я тоже отвернусь! Я буду преподлейшим старикашкой! (Вздрагивает.) Бррр! Я сегодня утром скучаю. Никаких развлечений. (Смотрит на нее.) А знаете ли, Сюпо, в общем, грудь у вас очень недурна.

    Мадемуазель Сюпо (задыхаясь). О мсье...

    Орнифль (не спеша подходит к ней). Этого-то вы и ждете, вот уже десять лет, не так ли? Минуты душевного смятения, когда я устрашусь своего одиночества и под рукой у меня будете только вы одна. Я ведь малодушен. И вы это знаете.

    Мадемуазель Сюпо. Я вас люблю.

    Орнифль (шепчет). Быть любимым - не знаю ничего скучнее! Любить самому - вот радость! Но боже, как редко это бывает!

    Входит Ненетта.

    Ненетта (объявляет). Мадемуазель Мари-Пеш!

    Орнифль (вскакивает). Спасен! Проводите ее в маленький будуар, Ненетта! Я оставляю вас, мадемуазель Сюпо. Подготовьте тут с фоторепортерами все, что понадобится для съемок, меня позовете лишь в последний момент.

    Ненетта уходит.

    Мадемуазель Сюпо (ворчит, мрачно глядя вслед уходящему Орнифлю). Ох эта потаскушка!

    Орнифль (любезно с порога). Мужам, томящимся от скуки, небо подчас ниспосылает хорошеньких потаскушек. Своих дев-воительниц оно приберегает для более высоких миссий. (Уходит.)

    Слышно, как в вестибюле он приветствует Мари-Пеш.

    Голос Орнифля. Добрый день, крошка. Значит, мы пришли насчет той маленькой рольки? Что ж, прошу ко мне, сейчас мы с вами ее попробуем.

    Мадемуазель Сюпо (плюет в его сторону, у нее вырывается крик). Старый козел! (Вдруг осознает чудовищность своего поступка и, рухнув на колени перед портретом Орнифля, восклицает.) Прости меня, мой повелитель! Прости! Я сама не знаю, что говорю! Я так страдаю!

    Входит Ненетта.

    Ненетта (объявляет). Отец Дюбатон. (Уходит.)

    Входит священник-иезуит. Мадемуазель Сюпо торопливо поднимается с колен.

    Отец Дюбатон (успевший заметить, что она стояла на коленях). Я помешал вам молиться?

    Мадемуазель Сюпо (смущенно). Нет, отец мой. Ваш визит - такая честь для нас! Мы могли бы и сами к вам зайти, в семинарию. Это ведь в двух шагах.

    Отец Дюбатон. Здравствуйте, дорогая мадемуазель Сюпо. Можно ли видеть мэтра?

    Мадемуазель Сюпо (смущенно). У него важная деловая беседа. Я никак не могу ее прервать. Но ждать придется недолго.

    Отец Дюбатон. Вы уверены? Может, мне лучше зайти в другой раз, а то я спешу.

    Мадемуазель Сюпо (с горечью). У меня есть опыт. Беседа такого рода редко занимает больше двадцати минут. В сущности, нужно уладить пустяковый вопрос, и они скоро договорятся.

    Отец Дюбатон. Но ведь обычно не сразу приступают к сути дела. Начинают с обмена любезностями, с общих слов. Вы уверены, что есть смысл ждать?

    Мадемуазель Сюпо. В беседах этого рода патрон привык обходиться без общих слов. (Вдруг разразившись рыданиями, в слезах падает на пишущую машинку.) О, как я несчастна!..

    Отец Дюбатон (растерянно). Мадемуазель, я смущен... Если я чем-то могу вам помочь...

    Мадемуазель Сюпо (выпрямившись, кричит ему). Спасите, его, отец мой!

    Отец Дюбатон. Кого спасти?

    Мадемуазель Сюпо. Мэтра! Ему грозит опасность!

    Отец Дюбатон. Он болен?

    Мадемуазель Сюпо. Душа его больна.

    Пауза.

    Отец Дюбатон. Увы, мадемуазель! Я пришел сюда не просто по соседски с дружеским визитом, истинная моя цель - разведать настроения мэтра. Католические круги встревожены. Мы возлагали на него большие надежды, когда он любезно согласился написать кантату о Блаженной Бернадетте Субиру. Однако с тех пор дух его творчества заметно переменился. Конечно, он отдал дань безумствам молодости, от которых не совсем излечился и в зрелые годы, все это мы учитываем, мы ведь не ханжи. Основа казалась нам здоровой. Но с некоторых пор, не стану скрывать, нас огорчают его писания. Мы сомневаемся, можем ли мы еще на него рассчитывать...

    Мадемуазель Сюпо. Отец мой, помогите мне спасти его!

    Отец Дюбатон. Но от чего, объясните?

    Мадемуазель Сюпо. От легкомыслия!

    Отец Дюбатон (со вздохом). Боюсь, что это и есть самое коварное обличье дьявола.

    Входит Орнифль.

    Орнифль. Отец мой! Каким счастливым ветром вас занесло?

    Отец Дюбатон. О дорогой мэтр, какая приятная неожиданность! Я знал, что у вас посетитель, и полагал, что ваша беседа как раз в самом разгаре.

    Орнифль. Да. Только дело не сладилось.

    Отец Дюбатон. Бывают, знаете ли, такие дни... В подобных случаях лучше отложить дело до другого раза.

    Орнифль. Именно так я и поступил.

    Отец Дюбатон. Может, в ближайшем будущем обстоятельства сложатся более благоприятно...

    Орнифль. Меня в этом твердо заверили.

    Мадемуазель Сюпо (не в силах дольше терпеть, выбегает из комнаты с негодующим воплем). О-о-о-о!

    Отец Дюбатон (провожая ее взглядом). У вашей милой секретарши что-то пошаливают нервы.

    Орнифль. Да, пошаливают. Это продолжается уже десять лет. Вы не представляете, как это мешает моей работе.

    Отец Дюбатон. Вы сейчас работаете над новым произведением?

    Орнифль. Так, над всякими пустяками. Несколько, с позволения сказать, поэтических куплетов для нового спектакля Маштю.

    Отец Дюбатон. А где же великое творение, которого мы все ждем?

    Орнифль. Я и сам его жду.

    Отец Дюбатон. Дорогой мэтр, не забывайте, что мы сделали на вас крупную ставку.

    Орнифль. Я не хотел бы вас разорить, отец мой. На меня можно поставить. Но не рассчитывайте на верный выигрыш. Боюсь все же, что я не могу быть фаворитом.

    Отец Дюбатон. Я не очень владею языком завсегдатаев скачек. Я знаю только одно: раньше в некоторых ваших вещах чувствовалось какое-то могучее... дуновение, все одушевлявшее.

    Орнифль. Да. Но теперь этот порыв ветра улегся.

    Отец Дюбатон. А темы? Великие темы! Отчего бы вам со всей смелостью не взяться за великие темы?

    Орнифль. Да, знаю, сейчас они в моде, но, на мой взгляд, они слишком легковесны.

    Отец Дюбатон. Вот как? Я мог бы предъявить вам встречный упрек. Ваша склонность к легковесному - как раз то, что нас тревожит.

    Орнифль. С возрастом, отец мой, понимаешь, что только к этому и стоит относиться серьезно. Когда наступит час суда - того ли, который вы провидите, или другого, - все поймут, что истинную услугу людям оказывали лишь те, кто забавлял их на этой земле. Вечно чтить будут не реформаторов, не пророков, а немногих легкомысленных шутников. Только они помогают людям забывать про смерть.

    Отец Дюбатон. Не нужно страшиться смерти.

    Орнифль. Не смешите меня: у вас есть индульгенция, у меня ее нет! Я ведь никогда не скрывал, что я неверующий!

    Отец Дюбатон. Вы просто недоверчивый человек, возомнивший себя неверующим! Мы охотно делаем ставку на таких.

    Орнифль. Ставьте, отец мой, ставьте! В конце концов, я ничем не хуже любого другого, но повторяю: не слишком рассчитывайте на выигрыш.

    Отец Дюбатон. Не стану лицемерить, случается, и я, просто так, без всякой цели, читаю в газетах отчеты о бегах. Если хотите, поговорим на жаргоне завсегдатаев скачек. Оставим небесных пастырей, всегда готовых позабыть об остальном стаде ради спасения одной-единственной заблудшей овечки. Пора, в самом деле, несколько обновить наши притчи. Я могу выразить ту же мысль иными словами. Нас интересуют аутсайдеры. Что до остальных лошадей, то, конечно, бог мой, без них бега не состоятся.... Но мы достаточно хорошо знаем людские души - простите, я хотел сказать, лошадей - и понимаем: только у аутсайдеров есть надежда на первый приз.

    Орнифль. Не преувеличивайте вашу смелость, отец мой. Вы ставите также на фаворита. У вас всегда есть в запасе какой-нибудь крупный католический писатель, осыпанный земными почестями.

    Отец Дюбатон (с улыбкой). Мы помещаем капиталы как добрые отцы семейств... Предусмотрительно ставим крупную сумму на фаворита. Но все же мы не такие уж хорошие отцы семейств - мужчины, обузданные сутаной, мы в душе авантюристы, и все карманные деньги ставим на заблудшую овечку... То есть, я хочу сказать - на аутсайдера. (Протягивает руку Орнифлю.) Почему-то мне кажется, что мы еще вернемся к этому разговору.

    Орнифль (с улыбкой). Мне тоже, отец мой. Таинственная, но вполне земная вещь - симпатия. (Провожая священника.) А если оставить в стороне спасение моей души, отец мой, чем еще я могу быть вам полезен?

    Отец Дюбатон (после минутного колебания, как обыкновенный провинциальный кюре). Сейчас скажу. По примеру прошлых лет мы готовим к рождеству небольшой праздник для наших питомцев.

    Орнифль (достает чековую книжку). Буду рад внести свою лепту.

    Отец Дюбатон (протягивая руку за чеком). Вы чрезвычайно щедры, мы это знаем. Спасибо. Мы вечно попрошайничаем. Но мы надеялись получить от вас нечто большее, чем денежный чек. Наши псалмы прекрасны, но они устарели. Надо всколыхнуть молодежь. Нам нужен новый псалом, который бы больше соответствовал современным поэтическим вкусам.

    Орнифль. Обещаю вам поразмыслить над этим.

    Отец Дюбатон. Конечно... я слишком поздно к вам обратился... Я сознаю, что моя просьба нескромна... Праздник состоится уже в следующую среду. А у наших питомцев не слишком хороший слух... Я прекрасно понимаю, вдохновение.

    Орнифль. Вы хотите, чтобы я сочинил вам псалом немедленно? Ничего не может быть проще. Вдохновение - выдумка людей, далеких от творчества. Мы поддерживаем эту легенду, чтобы набить себе цену, но, между нами, все это басни. Поэт знает только одно - заказ. (Зовет.) Мадемуазель Сюпо! За рояль! Можете остаться, отец мой...

    Отец Дюбатон. Должен признаться, я несколько взволнован честью присутствовать...

    Орнифль (любезно). Да что там, сами увидите. Это вам не месса! (Зовет.) Мадемуазель Сюпо! (Входит мадемуазель Сюпо.) Отец Дюбатон просит состряпать ему псаломчик на рождество. Заказ очень срочный. Мы сейчас же примемся за работу. Генеральная репетиция у них через три дня.

    Отец Дюбатон. Простите, что я злоупотребляю...

    Орнифль. Ничего, отец мой, я к этому привык. Я всегда сочиняю куплеты в последний момент. Маштю каждый день берет у меня два-три куплета. Я придумываю их, когда чищу зубы. Какой у вас сюжет?

    Отец Дюбатон (с улыбкой). Да... все тот же...

    Орнифль. Верно, у вас только один и есть. А мелодия?

    Отец Дюбатон. О, насчет мелодии мы не очень требовательны. Мы всегда поем старинную музыку. Лучше всего взять какой-нибудь очень известный мотив. Нашим мальчикам будет легче запомнить. Что-нибудь повеселее... например... (Напевает псалом.) Тра-ля-ля-ля-ля-ля... тра-ля-ля-ля-ля...

    Орнифль (подхватывает). Тра-ля-ля-ля-ля-ля... Тра-ля-ля-ля-ля... Вы знаете этот мотив, Сюпо? Ну-ка, проиграйте мне это па рояле. (Мадемуагель Сюпо играет. После короткого раздумья.)
    - О, где ты, Спаситель?
    Ты скрылся, увы!
    У ясель столпились
    Седые волхвы,
    Святая Мария,
    Иосиф святой
    На ясли пустые
    Взирают с тоской.
    О господи, где ты,
    Исчез ты куда?
    - Я в сердце у бедных,
    Я с ними всегда.
    Второй куплет!

    Отец Дюбатон. Восхитительно! Восхитительно! С вами божья благодать, сын мой!

    Мадемуазель Сюпо (сквозь зубы). Какая уж там благодать! Только что из объятий этой потаскушки! Ловко устроился!

    Орнифль. Тихо, Сюпо! Второй куплет!

    Мадемуазель Сюпо (укрощенная). Мсье, я же записываю! (Перечитывает куплет, напевает).
    О господи, где ты,
    Исчез ты куда?

    Отец Дюбатон и Орнифль (подхватывают).
    - Я в сердце у бедных,
    Я с ними всегда.

    Отец Дюбатон (восторженно). И все за одну минуту! За одну минуту!

    Орнифль. Да, ровно столько, сколько нужно, чтобы это спеть. Больше и не требуется, отец мой. Впрочем, к чему торговать шкурой неубитого медведя: может, второй куплет не удастся... Но - была не была - слушайте: второй куплет! Открою вам секрет производства: начинайте с любой фразы, а потом слова сами придут... или не придут... так ведь тоже бывает.

    Ненетта (входя). Мсье, фоторепортеры и журналист уже здесь.

    Орнифль. Какого черта! Скажи им - пусть подождут. Я занят!

    Мадемуазель Сюпо. Но ведь это очень важно!

    Орнифль. Я сейчас развлекаюсь, понятно? Это куда важнее! Видите ли, отец мой, господь бог далеко не всех сочинителей наделил талантом, но даже самым скромным из них он подарил несравненную радость...

    Ненетта. Они говорят: если к часу у них не будет снимков, они не смогут дать их в номер.

    Орнифль. Ладно! Пусть входят и расставляют свою аппаратуру. Только без шума. Скажите, что я сочиняю. Второй куплет.

    Ненетта уходит. Входят фоторепортеры, молча и бесшумно расставляют аппаратуру. Орнифль, сочиняя куплеты, одновременно кивает знакомым репортерам, у одного берет сигарету, другому помогает установить аппарат. Орнифлъ поет, мадемуазель Сюпо торопливо записывает.

    Орнифль.
    Пречистая дева,
    Томясь и скорбя,
    Все бродит у хлева,
    Все ищет тебя...
    Иосиф в молитве
    Склонился. Звезда
    Померкла. Спаситель,
    Исчез ты куда?
    Печалью объяты
    Сердца пастухов.
    - Я - в душах распятых
    На дыбе рабов.

    Мадемуазель Сюпо (записывая).
    Печалью объяты
    Сердца пастухов.

    Отец Дюбатон и Орнифль (дуэтом).
    - Я - в душах распятых
    На дыбе рабов.

    Отец Дюбатон. Великолепно! Это великолепно!.. Я бы даже сказал, за внешней легкостью здесь скрыт глубокий смысл. И вы никогда прежде не обдумывали этот сюжет?

    Орнифль. Никогда.

    Отец Дюбатон. Сын мой, не иначе как это знак божий! Позвольте мне вас расцеловать!

    Орнифль. Сначала закончим работу, отец мой! Вы не знаете, что такое театр: вы всегда рискуете потерпеть фиаско. Третий куплет!

    Входит Маштю.

    Маштю. Послушай-ка, чертов сын! Сегодняшние куплеты так и быть сойдут. Но вчерашние не годятся. Мари Тампон подняла шум, говорит, что петь их невозможно. О, простите, господин кюре!

    Орнифль. Сядь где-нибудь в уголке и не шевелись, старый плут. Видишь, я сочиняю.

    Маштю. Он сочиняет! А что ты сочиняешь, свинья ты этакая?

    Орнифль. Псалом.

    Маштю. Псалом? А моя монополия как же?

    Орнифль. Бог превыше всего! Не правда ли, отец мой? (Знакомит их.) Господин Маштю - известный мошенник. Отец Дюбатон. Пристройся в уголке и помалкивай.

    Маштю. А как же мои куплеты? Понимаете ли, отец мой, это очень мило, что он сочиняет для вас псалом, но вы ведь не по театральной части, и вам невдомек, каково иметь дело с женщинами. Если к двум часам куплеты не будут исправлены, Мари Тампон устроит истерику и сбежит с репетиции. А знаете вы, во сколько мне влетает такая репетиция с участием ста пятидесяти актеров?

    Отец Дюбатон. Понятия не имею, господин Маштю. Но я и в самом деле не хотел бы злоупотреблять...

    Маштю. Вот-вот, не злоупотребляйте! Пусть он сначала поправит мои куплеты! Вам-то что, у вас впереди целая вечность, чтобы воздавать хвалу господу. Когда состоится ваш спектакль?

    Отец Дюбатон. В сочельник.

    Маштю. Поздравляю!.. Вы еще позже моего спохватились! Вам ни за что не поспеть к сроку. И вы надеетесь собрать публику в первый же вечер?

    Отец Дюбатон (слегка оторопев). Конечно.

    Маштю. Предсказываю вам провал. (Орнифлю.) Исправь-ка быстро мои куплеты. Ты ведь у нас умник, у тебя это отнимет не больше минуты. А потом займешься святым отцом. (Фальшиво поет, глядя в бумажку.)
    Ах, крохотный шиньон
    И белая юбчонка!..
    Мне нравилась девчонка
    По имени Лизон.
    Начало сойдет. Тампонше нравится. А вот дальше ее не устраивает.

    Орнифль. А что ее не устраивает?

    Маштю. Она говорит, второй куплет слабоват.

    Орнифль. Она права. Я и сам тебе это говорил!

    Маштю. Значит, ты сбываешь мне слабые куплеты?

    Орнифль. Чем богаты, тем и рады. Я ведь все равно что рыболов. То щука попадется, а то - старый башмак. Ты пришел ко мне в день, когда я выудил старый башмак, только и всего.

    Маштю. Да, но чеки-то у меня одинаковые!

    Орнифль. Подумаешь, заслуга! Подрисать чек всякий болван сумеет!

    Маштю. Нет, правда, отец мой, трудно ему, что ли, поправить мой куплет! Ну, сами посудите!

    Орнифль. Ненавижу исправлять!

    Отец Дюбатон (подняв вверх палец).
    Отделывайте стих, не ведая покоя,
    Шлифуйте, чистите, пока терпенье есть!

    Орнифль. Так делаются разные статьи или стихи Буало, отец мой, но хорошие куплеты - никогда!

    Маштю. Будьте настойчивы, господин кюре! Убедите его. Если я рассорюсь с моей примадонной, это обойдется мне в целое состояние. Вы не представляете, каковы эти чертовы куклы!

    Отец Дюбатон (примирительно). Может, мы послушаем второй куплет...

    Маштю. Вот-вот! Вы сможете нам дать хороший совет, господин кюре! (Поет, глядя в бумажку.)
    И каждый день воскресный
    До наступленья тьмы
    С Лизон моей прелестной
    В лесу гуляли мы.

    Орнифль (подхватывает и поет с гораздо большим изяществом, чем Маштю).
    Измазанный помадой,
    Ее я провожал.
    Шиньон ее помятый
    Неловко поправлял.

    (Отцу Дюбатону.) По-вашему, этот куплет плох, отец мой?

    Отец Дюбатон. По-моему, он очарователен... насколько я способен судить о мирской поэзии.

    Орнифль. Вот видишь! Скажи своей Мари Тампон, что отцу Дюбатону куплет понравился! Что, в самом деле, ей нужно, этой дурехе? Знаете, отец мой, она совсем неплохая девка. Только весь ум в ляжки ушел.

    Маштю. Ей хочется что-нибудь попикантней.

    Орнифль (отцу Дюбатону). Что бы такое придумать для нее попикантней?

    Отец Дюбатон. (с некоторым испугом). Не знаю!..

    Репортер (уже много раз бросавший взгляд на часы, подходит к Орнифлю). Дорогой мэтр! Прошу извинить, но если мы немедленно не приступим к съемкам, то не сможем посвятить вам обложку нашего ближайшего номера... Завтра наша фотолаборатория закрывается после обеда.

    Орнифль. Хорошо, начинаем! Я совсем было про вас забыл! Начинайте, пока я буду сочинять! Хоть на этот раз ваши снимки будут выглядеть правдоподобно! (Маштю.) Ты заставляешь меня думать, искать, никогда тебе этого не прощу! Ненавижу всякие усилия!

    Репортер (подготовляет кадр). Ваша аккомпаниаторша... за роялем... вот так... А вы... будьте добры... небрежно обопритесь о рояль с этой стороны... так... вы сейчас сочиняете... Пожалуйста, дорогой мэтр, постарайтесь изобразить на своем лице напряженное раздумье... Это придаст жизненность сцене...

    Орнифль (приглядываясь к смазливой девице, ассистентке фоторепортера). Я стараюсь изо всех сил, старина. А вы, мадемуазель, вероятно, только осваиваете профессию?

    Девушка. Да, мэтр, это мой первый репортаж.

    Орнифль (невероятно рисуясь). Ну что ж, приходите еще. Я не очень люблю позировать, но для вас я сделаю исключение.

    Девушка. Спасибо, мсье.

    Орнифль (отцу Дюбатону). Прелестная крошка.

    Репортер. Знаете, мэтр, в Париже ходят легенды про ваши жемчужные ожерелья. Мы подумали, что нашим читателям было бы небезынтересно увидеть их на снимке. Это позволит дать великолепную подпись!

    Орнифль. Извольте. Есть у меня такой скромный дар, и я им больше всего горжусь. (Сняв шарф, открывает шею, увешанную тремя рядами жемчуга. Отец Дюбатон, слегка удивленный, надевает пенсне. Продолжая позировать, объясняет.) Вообразите, отец мой, как-то раз одна молодая женщина - моя приятельница - обнаружила, кстати совершенно случайно, в одной из светских гостиных, что прикосновение к моей коже возвращает жемчугу утраченный блеск... Забавно, не правда ли?

    Отец Дюбатон. Во всяком случае, любопытно.

    Орнифль. И с тех пор все дамы по очереди вверяют мне свои ожерелья, чтобы я носил их но утрам. Надеюсь, в этом нет греха?

    Отец Дюбатон (неуверенно). Нет... Во всяком случае, такой необычный случай никем не предусмотрен... Если вот только отнести это к разряду кокетства...

    Орнифль. О, что вы! Я вовсе этим не кокетничаю... Как только жемчуг обретает былой блеск, я тут же возвращаю его хозяйке...

    Вспышка магния. Входит Ненетта.

    Ненетта. Мсье, опять пришел тот молодой человек в черном, который хотел вас видеть. Он настаивает на встрече. Говорит, что вы непременно должны его принять, что это очень важно.

    Орнифль. Передайте ему от моего имени, что он еще очень молод и что на этом свете все не так важно, как это кажется. Скажите, пусть зайдет еще раз под вечер. А сейчас я беседую с моим духовником.

    Ненетта уходит.

    Орнифль. Ведь это почти что правда, отец мой! В наш век, сами знаете, приходится слегка подправлять истину...

    Отец Дюбатон. Знаю... Знаю... Вы некоторым образом... перегружены... Мне неловко, что мое присутствие усугубляет... Думаю, что мне лучше прийти в другой раз.

    Вспышка магния.

    Орнифль (не меняя позы, кричит ему). Нет! Не уходите, отец мой! Я придумал!

    Маштю (вскакивает). Мой куплет?

    Орнифль. Нет! Конец псалма. Пишите, Сюпо! (Поет.)
    Уходят, рыдая,
    Домой пастухи.

    (Маштю.) Вот видишь, и тут у меня поэтическая вольность! Но отец Дюбатон, в отличие от тебя, не поднимает шума. (Продолжает.)
    Уходят, рыдая,
    Домой пастухи.
    Обратно, вздыхая,
    Бредут старики.
    Язычников скверных
    Ликует толпа.
    В сердцах правоверных
    Печаль и тоска.
    О где ты, Спаситель,
    Где, господи? - Я -
    В тебе, искуситель,
    Отвергший меня.

    Отец Дюбатон (искренне растроганный). Спасибо. Благодарю, сын мой. Вы сделали мне прекрасный подарок. И могу сказать, ничуть не преувеличивая, что вам многое простится за ваш маленький псалом, такой наивный и поэтичный... хотя, надо признаться, весьма... неортодоксальный.

    Орнифль. Я запомню ваши слова, отец мой. Придет день, когда мне наверняка пригодится ваше прощение!

    Вспышка магния. Орнифля просят переменить позу.

    Маштю. Довольно. Теперь мой черед! Не хочешь, так не поправляй второй куплет, но придумай мне еще один, четвертый, чтобы намеки были пикантные! Всего четыре строчки, черт побери! Неужели ты не можешь придумать четыре строчки для своего друга! Ты же только что между делом сочинил целый псалом для святого отца!

    Орнифль (по настоянию фотографов с каждым разом принимает все более нелепые позы, словно исполняя какой-то безмолвный смешной танец). Святой отец обещал мне индульгенцию. А что ты мне посулишь?

    Маштю. Я удвою твой гонорар!

    Орнифль. Спасибо. Это тоже пригодится. (Кричит, не оборачиваясь.) Сюпо, вы здесь?

    Мадемуазель Сюпо. Да, мэтр!

    Орнифль. Начнем! (Мадемуазель Сюпо играет. Поет.)
    Измазанный помадой,
    Ее я провожал.
    Шиньон ее помятый
    Неловко поправлял.
    Кончалось воскресенье,
    Прощались мы в тоске,
    Сливаясь черной тенью
    В укромном уголке.

    Маштю (в восторге). Записывайте, записывайте, Сюпо! Вот это куплеты! Вот это намеки что надо!

    Вспышки магния следуют одна за другой.

    Орнифль и Маштю (хором повторяют куплет, кривляясь и приплясывая на манер Мари Тампон). Кончалось воскресенье,


    Прощались мы в тоске,
    Сливаясь черной тенью
    В укромном уголке.

    Отец Дюбатон, удрученно воздев руки к небу, выскальзывает за дверь. Вспышки магния. Позы, которые с готовностью принимает Орнифль, на этот раз вместе с Маштю, становятся все более смешными и нелепыми. В комнату молча входит графиня с огромным букетом в руках, с легкой, чуть печальной улыбкой она наблюдает за этой сценой.

    Репортер (незнакомый с нею). Удивительный человек! Просто чудо! Он каждый день устраивает вам такой спектакль?

    Графиня (тихо). Да, каждый день. Я ого жена.

    Стремительно опускается занавес

    Действие второе

    Вечер. Те же декорации, скупо освещенные. Орнифль в костюме XVII века, рядом с ним на подставке - парик. Его личный врач, доктор Субитес, щупает ему пульс. Он тоже одет в костюм XVII века - черная мантия, брыжи и высокий колпак, наподобие тех, какие носили мольеровские врачи.

    Орнифль. В последние дни у меня шалят нервы.

    Субитес. Это от легких.

    Орнифль. По утрам, стоит мне закурить, сразу же начинает кружиться голова.

    Субитес. Все от легких.

    Орнифль. Перед глазами вдруг появляется черная пелена.

    Субитес. Это все легкие. Легкие...

    Орнифль. И боль в левой руке.

    Субитес (паясничая). Я же сказал - легкие! (Вынув из своей сумки аппарат для измерения кровяного давления, неожиданно спрашивает.) А ты слыхал анекдот про зайца и академика?

    Орнифль. Нет! Ты все шутки шутишь! Чего доброго, еще напутаешь с давлением!

    Субитес. Какие там шутки! Анекдотец и в самом деле презабавный! Рассказать?

    Орнифль (в ярости). Нет! Когда ты всерьез займешься моим лечением?

    Субитес. Когда ты будешь всерьез болен. Давай отложим до агонии. Ничего у тебя нет.

    Орнифль. Мне нездоровится.

    Субитес. Ты, приятель, видно, прочел медицинскую статью в журнале и просто-напросто струсил как баба. Следовало бы запретить этого рода писанину! Из-за нее-то люди и мнят себя больными. Впрочем, благодаря ей у нас не переводятся пациенты. Сейчас я измерю тебе давление, и, если оно нормальное, изволь вместе с нами ехать на бал. Мольеровский вечер в Во-Ле-Виконт! Мольер у Фуке! Мыслимо ли такое упустить? Что это на тебе за костюм?

    Орнифль. Это костюм Мизантропа.

    Субитес. Ты в роли Мизантропа! Неподражаемо! Ну и позабавимся мы сегодня!

    Орнифль. Как сказать! Проделать сто километров туда и обратно при нынешней гололедице только ради того, чтобы увидеть друг друга в костюмах актеров «Комеди Франсэз»! Если уж на то пошло, я бы с большей охотой провел вечер в театре Ришелье. Все-таки поближе.

    Субитес. Да, но зато мы сыграем более естественно! Там сегодня будут самые очаровательные женщины Парижа да еще несколько знаменитых острословов.

    Орнифль. Может, мы и правда сыграем более естественно, но текст наверняка окажется хуже - ведь авторами будем мы сами.

    Субитес. Вижу, ты уже всерьез вошел в роль Мизантропа. Какая муха тебя сегодня укусила? (Измеряет давление.) Сто сорок на семьдесят. Да у тебя юношеское давление!.. Скорей надевай свой парик, и поехали. У меня в машине сидит Галопен. Он мастер рассказывать анекдоты. Чудесная будет поездка!

    Орнифль. Нет. Я остаюсь. Сердце болит.

    Субитес. Но, черт побери, я же тебе сказал, что ты совершенно здоров! Уж как-нибудь я разбираюсь в сердечных болезнях!

    Орнифль. Нет. То-то и оно, что нет. Это меня и пугает. Вы знаете наперечет все болезни, описанные в ваших книжках. Но стоит какому-нибудь сердцу не воспроизвести послушно все знакомые вам симптомы, и вы уже запутались. А что, если мое сердце не желает подлаживаться к вашим правилам?

    Субитес. Сердце у тебя с левой стороны, пульс восемьдесят, меня это вполне устраивает. Надевай свой парик, и едем.

    Орнифль. Нет.

    Субитес. Ты, верно, считаешь меня ослом?

    Орнифль. Я считаю тебя врачом, который спешит на бал. Ты осматривал меня всего каких-то тридцать секунд, да и то порывался рассказать анекдот...

    Субитес. Ну ладно. А Галопену ты поверишь? Профессор Галопен - лучший в Европе кардиолог, можешь ты доверить ему свое драгоценное сердце? Я попрошу его подняться сюда, и, если он подтвердит мой диагноз, ты поедешь с нами. (Уходит.)

    Орнифль (после минутного колебания зовет). Сюпо! (Мадемуазель Сюпо тотчас же появляется на пороге.) Мне что-то не по себе, Сюпо. Я не еду на бал. Но вы так или иначе можете быть свободны. Совершенно очевидно, что вечером я не стану работать.

    Мадемуазель Сюпо. Нет. Я предпочитаю остаться: я могу вам понадобиться.

    Орнифль. Рано обрадовались. До агонии как-никак еще далеко. Зря только будете скучать. Я вас не позову. Сходите лучше в кино. Так будет полезней для общего блага. Может, вы встретите там кого-нибудь с родственной душой, и он в темноте погладит вам коленку.

    Мадемуазель Сюпо. Нет. Я останусь здесь до полуночи. Мне необходимо кое-что перепечатать.

    Орнифль (глядя на нее, с гримасой). Уф! Преданность И трудолюбие. Трудолюбие и преданность. Все равно что кефир натощак.

    Мадемуазель Сюпо. Я останусь, как бы вы ни кривлялись!

    Орнифль. Ужасная Сюпо! Вы не знали бы соперниц в роли фронтовой сестры милосердия; монахини, ухаживающей за прокаженными; или деятельницы «Армии спасения» с огромной жестяной банкой для сбора денег, из тех, что высокомерно, но вместе с тем не щадя себя благодетельствуют бродяг. Жертвенность непривлекательна на вид. Это эгоизм худшего сорта.

    Мадемуазель Сюпо (задыхаясь от возмущения). Эгоизм!

    Орнифль. Да. Истинных эгоистов еще можно вынести. Все мы знаем правила игры, и все мы в ней участвуем, но филантропы всегда отвратительны. Нельзя же в самом деле думать только о себе!

    Мадемуазель Сюпо. О, эти ваши вечные парадоксы!.. А я только и думаю, как вам помочь, как вас... (Плачет. Входят доктора. Уходит с громким ревом.) О-о-о-о!

    Профессор Галопен (которого привел Субитес, входит, потирая руки. Он тоже в костюме молъеровского врача). Ну, где же больной? Приветствую вас, наш великий бард и друг! Что мне тут наговорил Субитес? Мы недовольны нашим сердцем?

    Орнифль. Да, у меня частые головокружения.

    Профессор Галопен (паясничая). Это от легких!

    Орнифль. Боль в левой руке...

    Профессор Галопен. Все от легких!

    Орнифль. Пелена перед глазами...

    Профессор Галопен (все больше увлекаясь ролью). От легких! От легких!

    Доктор Субитес угодливо смеется над шутками своего патрона.

    Орнифль (с горечью). Шутка весьма удачная! Но я уже слышал ее от Субитеса.

    Профессор Галопен (с беспокойством оборачивается к Субитесу). Правда? Сегодня вечером нам нельзя появляться вместе, дражайший, не то весь эффект пропадет. Видели вы мою клистирную кружку? Великолепна, а? Бьюсь об заклад, что вы не догадались прихватить такую! Уверен, что против этого дамы не устоят! (Вновь оборачивается к Орнифлю.) Так где же наше сердце?

    Орнифль (угрюмо). Слева.

    Профессор Галопен (приготовляясь выслушать его). Это уже хорошо. (Когда он наклоняется, его островерхий колпак задевает Орнифля за нос.)

    Орнифль. Колпак!

    Профессор Галопен (выпрямляясь). Какой еще колпак?

    Орнифль. Своим колпаком вы угодили мне в нос.

    Профессор Галопен. Простите. (Оборачивается к Субитесу.) Вот вам лишнее доказательство, друг мой, если только в этом еще есть необходимость, что наши коллеги в семнадцатом веке не умели выслушивать больных! Я собираюсь написать небольшое исследование о состоянии кардиологии в ту эпоху. И эта мелкая деталь чрезвычайно ценна. Вот видите, какую роль играет случай в наших познаниях! Пастер сделал свое великое открытие, по рассеянности забыв пробирку в лаборатории. А я, нахлобучив на себя этот несуразный колпак, пытаюсь выслушать больного и убеждаюсь, что врач в семнадцатом веке был физически не в состоянии аускультировать больного!

    Субитес (с тайной насмешкой). Это и в самом деле чрезвычайно любопытно.

    Орнифль (с невинным видом). Может, они его снимали, когда выслушивали?

    Профессор Галопен (оторопев). Что снимали?

    Орнифль. Колпак.

    Профессор Галопен (пораженный). О! В самом деле, может быть, они его снимали! Об этом я не подумал. (С неожиданной строгостью.) Расстегнитесь. Вот что я скажу вам, дражайший: на своем веку, как-никак, я достаточно повидал сердечников. Так вот: когда у человека поражено сердце, он никогда не испытывает боли в сердце. Боли бывают в желудке, в печени, даже в ноге, но только не в сердце!

    Орнифль. У меня боль в спине.

    Профессор Галопен. Посмотрим. (Выслушивает его в строгом молчании. По мере того как он слушает Орнифля, вид у того становится все более нездоровый. Субитес стоит в позе студента, с интересом наблюдающего в больнице за утренним обходом профессора. Продолжая выслушивать Орнифля, неожиданно.) Вы знаете анекдот про зайца и академика?

    Субитес (стремясь угодить ему любой ценой). Нет, дорогой профессор...

    Орнифль (выдавая его). Вот лгун! Всего минуту назад он пытался мне его рассказать!

    Профессор Галопен (выпрямившись, обиженно, Субитесу). Ах вот как, вы тоже его знаете? Вот что, дражайший, нам сегодня решительно лучше держаться врозь...

    Субитес (услужливо). Да, но зато ваш друг Орнифль не знает этого анекдота. Я не успел ему рассказать...

    Профессор Галопен (просияв, оборачивается к Орнифлю). Значит, вы его не знаете? Правда? Ну, слушайте, дорогой: по набережной Конти проходит заяц, а навстречу ему идет академик в полном параде. Пораженный заяц застывает на месте. Академик тоже останавливается, прикладывает к глазам лорнет и бормочет: «Ах, это заяц!» А заяц, поглядев на академика, бормочет: «Ах, это салат!» (Разражается громким смехом.)

    Субитес угодливо хихикает. Не смеется один Орнифль.

    Субитес (со смехом). Прелестный анекдот, дорогой профессор! Я его знал и прежде, но вы рассказываете гораздо лучше меня!

    Орнифль (учтиво). А что ответил академик?

    Профессор Галопен (давясь смехом). Ничего! Он ничего не ответил! Но все непременно задают этот вопрос! А анекдот про девочку, которая проглотила кусок мыла, вы знаете?

    Орнифль (раздраженно). Нет! Но что же все-таки с моим сердцем?

    Профессор Галопен. Что с вашим сердцем? Ах, вы хотите знать, что с вашим сердцем? Ваше сердце в полном порядке! Хотел бы я иметь такое сердце! Если желаете, попейте липовый отвар. (Оборачивается к Субитесу.) Нам надо бежать, дорогой мой. Не то мы опоздаем. А когда на эти роскошные - как бишь их? - балы придешь с опозданием, всех хорошеньких женщин уже расхватают. Тот анекдот про девочку, которая проглотила кусок мыла, я расскажу вам в машине. (Орнифлю.) Ну как, мнимый больной, мы вас забираем?

    Орнифль. Нет, ни в коем случае.

    Профессор Галопен. Ну, как знаете! Прощайте, дорогой друг!

    Орнифль. И спасибо!

    Профессор Галопен (со смехом). Вот уж не за что!

    Субитес. Напрасно ты отказываешься ехать с нами. Профессор - великолепный рассказчик. До скорого! Вот увидишь, соскучишься тут один и непременно приедешь на бал, я в этом уверен.

    Орнифль. Не думаю. Прощайте. Больные не провожают своих гостей. Так сказано у Мольера.

    Профессор Галопен (выходя вместе с Субитесом). Ладно! Ладно! Мы и сами помним классиков! Послушайте, а тот анекдот про лангусту, которая боялась привидений, вы тоже не слыхали?

    Оба уходят. Входит Ненетта.

    Ненетта. Мсье, опять пришел тот молодой человек. Сегодня он уже третий раз является. У меня просто не хватает духу сказать ему, чтобы он пришел в другой раз.

    Входит графиня, тоже в костюме XVII века.

    Графиня. Что я слышу? Вам нездоровится, и вы решили не ехать на бал?

    Орнифль (Ненетте). Скажите молодому человеку, чтобы подождал. Я скоро его приму. (Ненетта уходит. Обернувшись к графине.) Да, дорогая, по зрелом размышлении я решил остаться. Мне что-то не по себе, я немножко отдохну.

    Графиня (с улыбкой). Неужто господь бог решил наконец подарить мне приятный вечер?

    Орнифль. Оставьте господа в покое. Он даром ничего не дает. Он еще заставит вас дорого расплатиться за этот приятный вечер. Поезжайте на бал. Все говорят, что там будет весело, к тому же платье у вас прелестное.

    Графиня. Если вам нездоровится, мой долг - остаться с вами. Когда мы поженились, я говорила вам, что у меня очень развито чувство долга. К сожалению, с таким мужем, как вы, женщине редко доводится выполнять свой долг. Вы понимаете - для меня это неожиданная удача. Я остаюсь.

    Орнифль (недовольно). Терпеть не могу, когда за мной ухаживают. При мне и так состоят Ненетта и Сюпо, упивающиеся своей преданностью. Наверно, они сейчас спорят о том, кто сварит мне липовый отвар. Уф! Не вмешивайтесь хоть вы в эту смехотворную возню, дорогая! Поезжайте на бал! Веселитесь, и пусть мне потом расскажут, что вы были прекрасны. Я еще больше стану вас уважать. И без того вокруг меня слишком много преданных женщин.

    Графиня (неожиданно). Почему вы на мне женились, Жорж?

    Орнифль (удивленно). Странный вопрос!

    Графиня. Это пришло мне на ум, когда я взглянула на розы, которые стоят на вашем письменном столе. Я купила их сегодня утром, предвидя, что вы об этом не подумаете. Сегодня десятая годовщина нашей свадьбы.

    Орнифль (после небольшой паузы подходит к розам, нюхает их). Как бежит время... Поистине моя забывчивость непростительна... К тому же дело осложняется тем, что мне всякий раз все прощают. Женщины просто обожают прощать.

    Графиня. Вероятно, истинная причина вашего отказа ехать на бал в том, что вы боитесь встретить Клоринду. Говорят, будто позавчера она пыталась отравиться.

    Орнифль. Мало ли что говорят в Париже!

    Графиня. Мне рассказал об этом ее врач. Все-таки профессиональная тайна - вещь серьезная!.. Станет ли человек ее нарушать, чтобы сообщить другому ложную весть...

    Орнифль. Мне тоже рассказали что-то в этом роде, но я не поверил.

    Графиня. Вы ее больше не любите?

    Орнифль (недовольно). Я никогда ее не любил... Ариана, поверьте мне, этот разговор между нами неуместен... Поезжайте на бал. Веселитесь хорошенько, а завтра утром я поздравлю вас с нашим юбилеем с опозданием на один день - это будет верхом утонченности. В одной из пьес Шекспира девушку спрашивают, долго ли она будет хранить любовь к суженому. Она отвечает: целую вечность и еще один день. Не правда ли, восхитительно? Вот поэтому-то я всегда отмечаю юбилей с опозданием на один день. Я отмечаю этот лишний день - только он один и представляет ценность.

    Графиня. А может быть, Жорж, вы будете счастливее, если мы с вами расстанемся?

    Орнифль. Нет, решительно, Ариана, сегодня вы задаете мне какие-то странные вопросы. Да я без вас был бы неприкаянным, как бездомный пес. Я бы изнемог под бременем своей свободы. За десять лет совместной жизни - а это немалый срок - мне ни разу и в голову не пришло, что я мог бы жениться на другой женщине.

    Графиня. А приходило вам когда-нибудь в голову, что я могла бы стать женой другого мужчины?

    Орнифль (с искренней убежденностью). Я не знаю другого мужчины, кроме меня самого, за которого стоило бы выходить замуж. Наверно, иногда я вас огорчаю, как, впрочем, и себя тоже, временами я вас разочаровываю, да я и сам нередко в себе разочаровываюсь. Но все же вам необыкновенно повезло. Представляете, если бы вы вышли замуж за грубияна или, что еще хуже, за серьезного человека. Вы умерли бы от скуки.

    Графиня. Я часто думаю о том, почему вы держите меня при себе.

    Орнифль. Что за отвратительное слово и к тому же лишенное смысла. Разве можно «держать при себе» свою душу? А вы - моя душа.

    Графиня. Я не очень красива, а я знаю, что только совершенная красота могла бы вызывать ваше восхищение и после того, как первое любопытство будет утолено. Подчас, когда я при вас раздеваюсь - что случается все реже и реже, не сочтите это за упрек - и постепенно открываю вашему взгляду тело, линии которого далеко не безупречны, я чувствую, как вы все больше отдаляетесь от меня. Как странно и как несправедливо, что наше душевное счастье - ведь в конечном счете плотские радости не что иное, как радость души - зависит от простой арифметической пропорции. Потому что, как мне разъяснили, к этому и сводится красота. Заметьте, я не жалуюсь. Просто, на мой взгляд, это нелепо, только и всего.

    Орнифль (после короткой паузы). Вы на редкость умны, Ариана. Но я не люблю, когда меня вынуждают над чем-то задумываться. Жизнь надо принимать легко, не размышляя. Поезжайте-ка лучше на бал, чем толковать о моей душе! Я с этой особой не в ладах. (Берет ее руку, целует, помогает графине встать.)

    Графиня (встав, мягко). Но ведь у Клоринды все пропорции безупречны, с точностью до миллиметра. Золотое сечение!

    Орнифль. Да. Но кроме пропорции нет ровным счетом ничего. А обозревать совершенные формы тоже надоедает. Ощущаешь себя туристом, недостает лишь фотоаппарата. (Поворачивает ее лицом к себе.) Послушайте, куда это вы клоните? Вы мне все уши прожужжали про эту девицу, с которой я больше не желаю вам изменять! Я знаю, по части взаимопонимания и предупредительности мы с вами исключительная пара. Но не будем все же потворствовать друг другу до омерзения. Адюльтер требует хоть минимума условностей.

    Графиня. Я примирилась с вашим легкомыслием, но мне неприятна ваша жестокость.

    Орнифль. Но ведь это одно и то же.

    Графиня. Клоринда хотела покончить с собой потому, что она ждет от вас ребенка. Вы это знали?

    Орнифль (на какое-то мгновение задумывается, потом, закуривая сигарету, спокойно). У нее есть хороший врач?

    Графиня (быстро взглянув на него, мягко). В самом начале нашего супружества я была еще очень молоденькая и глупенькая и к тому же бесконечно вами восхищалась! Меня вы тоже, помните, как-то раз спросили, есть ли у меня хороший врач.

    Орнифль (после непродолжительного молчания, просто). Я не выношу детей. И я не считал необходимым умножать на нашей земле число прохвостов, подобных мне. К чему этот запоздалый упрек? Поезжайте лучше на бал! Мы рождены, чтобы кружиться в вихре танца.

    Графиня. И вы не боитесь когда-нибудь пожалеть о том, что, кружась в танце, лишь скользили по жизни?

    Орнифль. Я знаю господа бога. Он, бесспорно, уже заготовил для меня кару. Он терпеливо оттачивает острие молнии, которая меня поразит, или смазывает оси колесницы, к которой в назначенный срок я буду прикован. В тот день я никому не стану жаловаться на свою судьбу. Я расплачусь сполна за все радости, которые я вкусил. Впрочем, я уверен: цена будет непомерно высокой. (Подходит к ней.) Уверяю вас, Ариана, нам с вами не пристало вести подобный разговор... Это уже начинает походить на мелодраму. В этой роли я смешон. Оставим это! Сознание нелепости этой роли причиняет мне невыносимую физическую боль!

    Графиня. А вы научитесь это переносить. Я не раз думала о том, что вы были бы гораздо лучше, если бы не так боялись показаться смешным.

    Орнифль. Я такой, какой есть. Мы оба и без того по горло заняты своими развлечениями, недостает только, чтобы мы еще занимались моим воспитанием. Если у Клоринды родится ребенок, у него не будет отца. Судите сами, какой из меня отец? Не можете же вы всерьез хотеть, чтобы мы с вами разошлись и я женился на этой дуре? Это было бы чудовищно несправедливо.

    Графиня. По отношению к кому?

    Орнифль (с притворной горячностью, усиливающейся по мере того, как он приводит аргумент за аргументом). Прежде всего, по отношению ко всем другим девицам, на которых я не женился. Вы и сами понимаете, что при моем образе жизни я наплодил кучу внебрачных детей, кое-кто из них, возможно, уже учится в Политехническом институте. С моей стороны было бы весьма несправедливо и даже гнусно, начни я вдруг заботиться только об этом ребенке. Потом, это было бы так же несправедливо по отношению к вам, Ариана, хотя мы с вами ни разу об этом не говорили. Я не выношу того серьезного тона, который мы с вами взяли, но что поделаешь - впервые в жизни поговорю с вами серьезно. Клоринда долго не решалась стать моей любовницей - из-за вас. Она вас боготворила. Мне пришлось целых два месяца дарить ей букетики фиалок и встречаться с ней в кондитерской Рюмпельмайера, точно какому-нибудь юнцу, прежде чем она согласилась оторваться от своих спасительных пирожных и последовать за мной в более укромное местечко. Эти укоры совести, против которых, признаюсь, я в ту пору отчаянно воевал, появились у меня позже, чем у нее, но так или иначе они налицо. (Лицемерно.) Уж если хотите знать, я порвал с ней из желания быть верным вам. Мы обязаны были принести эту небольшую жертву - дань восхищению, которое вы внушаете Клоринде.

    Графиня (мягко). Вы заставили меня жестоко страдать, Жорж, но я продолжала вас любить. Однако, думаю, что моей любви пришел бы конец, если бы вы заслужили мое презрение.

    Орнифль. Презрение? Сразу же громкие слова! (Улыбается, в глубине души чрезвычайно довольный, что она ему не верит.) Вам не нравится, когда я облачаюсь в тогу жертвенности и чести? А считалось ведь обычно, будто серое мне к лицу.

    Графиня. Я примирилась с тем, что вы легкомысленны и жестоки, даже злы. Но, простите меня, лицемерия я не вынесу.

    Орнифль (снова став самим собой, с улыбкой). Еще одно громкое слово! Необходимо время от времени, хотя бы для видимости, отдавать дань добрым чувствам, дорогая, а не то честные люди побьют нас каменьями. Ничто не внушает им такого страха, как правда. Но я готов признать, что не должен был разыгрывать эту маленькую комедию перед вами. Хотите начистоту? Судьба Клоринды и ее сосунка, родит она его или нет, мне совершенно безразлична. Я готов оказать ей помощь как в том, так и в другом случае, если ей понадобятся деньги. Вот и все. Одно время эта девушка олицетворяла для меня наслаждение, но это время давно прошло, и я намерен искать наслаждений в другом месте. Вот и вся моя мораль. Развлекаться и без того нелегко - вот уже два столетия, как люди утратили этот секрет; в наши дни все толкает нас к серьезному, а если еще позволить себе всякие укоры совести!.. Заметьте, я и себя подвергаю риску. Кто знает, вдруг завтра вместо тюбика с люминалом Клоринде придет на ум купить автоматический револьвер и, нажав на спуск, одним движением своего прелестного пальчика выпустить мне в голову шесть пуль. Любой суд под аплодисменты публики вынесет ей оправдательный приговор, и, по всей вероятности, это будет справедливо. Таким образом, наши с ней шансы равны. Поезжайте на бал, Ариана, и не занимайтесь больше моими делишками. Мне очень жаль, что бестактность этой юной особы заставила вас тревожиться. (Целует ей руку, провожает к двери.) Право, вы прелесть и к тому же единственная женщина, которая меня не разочаровывает. Хотел бы я знать, почему только я вам изменяю?

    Графиня (тихо). Я не выношу вашей учтивости, Жорж. Вы мне гораздо больше нравитесь, когда хлопаете по животу своего приятеля Маштю.

    Орнифль (со смехом). Вы вдруг возлюбили плебс? А сколько вы меня корили за вульгарность моего друга Маштю.

    Графиня. Сегодня вечером я вдруг поняла, что в этой вульгарности есть что-то человечное.

    Орнифль. Ну вот! Теперь мы перешли на философию! Что за пустая трата времени! Скорее поезжайте на бал! (Ласково, но уже с некоторым раздражением подталкивает ее к дверям.)

    Графиня. Мне вовсе не хочется танцевать, уверяю вас. Это очень серьезно, Жорж, впервые в жизни я боюсь в вас разочароваться...

    Орнифль. Из-за этой истории?.. Смешно! Мы с вами оба смешны! Но вы подали мне идею... (Зовет.) Мадемуазель Сюпо!.. (Мадемуазель Сюпо тут же является на зов.) Позвоните, пожалуйста, господину Маштю. Если он не у себя дома, пусть его отыщут, где бы он ни был... и попросят немедленно приехать ко мне.

    Мадемуазель Сюпо. Хорошо, мсье. (Уходит.)

    Графиня. При чем тут Маштю?

    Орнифль. Колумбово яйцо, дорогая! Достаточно разбить скорлупу с одного конца, и яйцо будет держаться. Надо было только до этого додуматься. Эта шутка сомнительного свойства не перестает удивлять мир. В конце концов, чего вы добиваетесь? Чтобы ваша молоденькая протеже была пристроена и чтобы впоследствии кто-нибудь покупал ее сыну буквари? И тут достаточно, по обыкновению, позвать Маштю. Маштю всегда все улаживает!

    Графиня. Я вас не понимаю. Что может сделать Маштю?

    Орнифль. Моя дорогая, господь бог позволяет нам потихоньку подличать по мелочам. Но у него нежное сердце, и, опасаясь, как бы мы не натворили бед, он подчас без нашего ведома старается подстелить соломки, чтобы мы, кувыркаясь, не свернули себе шею. Вы, видно, не знаете, что вот уже полгода Маштю безумно влюблен в Клоринду? Что он совсем потерял из-за нее сон и дважды умолял ее выйти за него замуж? Разумеется, меня все это крайне бесило, я даже грозился надавать ему по шее. Я был неправ. Страсть Маштю - это и есть промысел божий, и теперь я буду только приветствовать его ухаживания. Вот и все.

    Графиня (восклицает). Но ведь девушка не любит Маштю!

    Орнифль. Бог мой! К чему вдаваться в такие тонкости!.. А меня она любила? Любят, дорогая, только в бульварных романах. Мы разыгрываем комедию страсти, как на собачьей свадьбе. Я тебя почуял, ты - меня; я то отбегаю, то возвращаюсь - нет, не хочу, да, хочу! А раз я хочу, значит, это на всю жизнь... Потом, глядишь, кто-то дернет поводок, и собачонку, размечтавшуюся о вечной любви, оттаскивают прочь... В другой раз случай или же хозяин, который ее прогуливает, раздумывая о своих делишках где-то там наверху, на уровне одного метра семидесяти пяти сантиметров от земли, сам того не замечая, подводит нашу собачонку к другой собачонке. И тогда возобновляется та же комедия, с теми же клятвами, пока еще раз не дернут поводок, вторично оборвав уже знакомую игру. Такова любовь, дорогая, будь то у собачонок или у людей. Только на этот раз я сам дерну поводок. И подведу собачонку Маштю к собачонке Клоринде.

    Графиня. И вы полагаете, что Маштю согласится воспитывать вашего ребенка?

    Орнифль. А почему бы и нет? Я привык сплавлять ему мою продукцию. А потом, о святая простота, можете не сомневаться: я приложу все усилия к тому, чтобы он поверил, будто это его ребенок. Даром, что ли, я столько лет занимаюсь театром? Ах, мне не терпится сообщить ему счастливую весть! Уж как он обрадуется, этот старый мошенник, что у него будет сын - весь в папашу! Вы правы, как приятно делать добро! Надо делать его почаще!

    Входит мадемуазель Сюпо.

    Мадемуазель Сюпо. Господин Маштю ужинал у «Максима». Он сам подошел к телефону. Через минуту он будет здесь.

    Орнифль. Вот видите, все улаживается в этом лучшем из миров. Сделайте мне одолжение, Ариана, поезжайте танцевать.

    Графиня (молча глядит на него, потом вдруг спокойно). Я еду танцевать, Жорж. В первый раз в жизни я буду танцевать.

    Орнифль (провожает ее со смехом). Ну вот, теперь уж вы стали говорить загадками! Надеюсь, вы все же не собираетесь изменить мне на этом балу только потому, что я отказываюсь жениться на другой? Это было бы неслыханно!.. Я провожу вас к автомобилю... (Спохватывается.) Нет. В прихожей дожидается какой-то юнец, любитель автографов, он сразу на меня набросится. Простите меня. Веселитесь и ни о чем не думайте. Вы сегодня прелестны... (Неожиданно, чуть ли не с нежностью.) Прошу вас, когда вернетесь, постучитесь ко мне и разбудите меня. Мне хочется знать, имели ли вы успех...

    (Графиня, не отвечая, уходит. Поворачиваясь, видит мадемуазель Сюпо, которая поджидает его, скрестив руки на груди, точно статуя Командора.) Ну, что еще?

    Мадемуазель Сюпо. Я все слышала.

    Орнифль. Вы подслушиваете за дверью?

    Мадемуазель Сюпо. С тех пор, как я вас люблю, я взяла себе это за право!

    Орнифль. Сюпо, хоть вы и моя секретарша, но секретов вы знаете слишком много! Смотрите, как бы вам не угодить в каменный мешок!

    Мадемуазель Сюпо. Что ж, попытайтесь заточить свою совесть! Вас это очень устроило бы, не так ли?

    Орнифль. Перестаньте отождествлять себя с моей совестью! Моя совесть - очаровательная, безукоризненно воспитанная особа. Я научил ее никогда не подслушивать за дверью. И никогда не требовать у меня отчета.

    Мадемуазель Сюпо (с мрачной усмешкой). Хороша же ваша совесть!

    Орнифль. Вот именно - она восхитительна! И не смейте говорить от ее имени!

    Мадемуазель Сюпо (кричит). Я вас ненавижу!

    Орнифль. Это единственная услуга, которую вы можете мне оказать, не считая секретарских обязанностей!

    Мадемуазель Сюпо. Если вас не покарает господь, быть может, я сама когда-нибудь стану орудием возмездия, когда переполнится чаша моего терпения!

    Орнифль (мягко, с улыбкой). Нет, Сюпо. Вы слишком уродливы, чаша вашего терпения никогда не переполнится. Может, и впрямь мне суждено умереть от руки какой-нибудь красотки, да только не от вашей. Вы все будете надеяться, что я когда-нибудь брошу вам кость!

    Мадемуазель Сюпо. Убийца!

    Входит Маштю во фраке. Мадемуазель Сюпо исчезает.

    Маштю. Что случилось? Ты заболел?

    Орнифль. Да нет, старый плут, просто я по тебе соскучился.

    Маштю (разводя руками). Я обмываю у «Максима» орден Пилу в обществе трех министров, в том числе министра юстиции - ведь в прошлом у Пилу не одна судимость, - а ты срываешь меня с места в самый разгар пира только потому, что ты по мне соскучился! Капризы примадонны!

    Орнифль. Я люблю тебя, Маштю. Ты мой единственный друг.

    Маштю. Тебе что, деньги нужны?

    Орнифль. Представь себе, нет. Я хочу оказать тебе услугу совершенно бескорыстно.

    Маштю. Чего-чего, а этого от тебя не дождешьсн! Говори! Чего ты ходишь вокруг да около? Опять ты что-нибудь натворил! Сколько тебе надо?

    Орнифль. Ничего.

    Маштю. Ты меня пугаешь. Боюсь, как бы это не обошлось мне еще дороже. Выкладывай, что там у тебя.

    Орнифль (неожиданно). Скажи, Маштю, ты что, ослеп?

    Маштю. Нет, с чего ты взял?

    Орнифль. Ты что, совсем ничего не замечаешь? Не видишь, что на девчонке лица нет?

    Маштю. Это на какой же девчонке?

    Орнифль. На Клоринде.

    Маштю. Вы что, опять с ней поцапались? На днях я пригласил ее обедать, что-то она мне грустной показалась.

    Орнифль (суховато). Ты не говорил мне, что она с тобой обедала.

    Маштю (с легкой запинкой). Да, не говорил... Я не обязан докладывать тебе о каждом своем шаге!

    Орнифль. Обязан, коль скоро это касается Клоринды. Этого требуют законы чести.

    Маштю (ворчит, все же пристыженный). Законы чести... Законы чести... Любишь ты громкие слова! Я же не сделал ничего плохого!

    Орнифль. Кто из нас знает, когда он творит добро, а когда зло? Там, где речь идет не о деньгах, ты слеп, Маштю. У себя под носом ничего не видишь!

    Маштю. А что я должен видеть?

    Орнифль (вздыхает). Бедная девушка!.. Я не святой. Более того, все считают меня легкомысленным, но даже я иной раз прихожу в ужас от твоих поступков. Есть прелестная пьеса Мюссе, которую, кстати, всегда отвратительно играют. Она называется «С любовью не шутят». Это - о таких, как ты. Тебе следовало бы ее перечитать. Или, точнее, прочитать, потому что, боюсь, ты о ней даже не слыхал.

    Маштю (настороженно). Ты хочешь, чтобы я поставил пьесу Мюссе? Этот автор давно не делает сборов, уже много лет. Хотел бы я знать, на какие шиши он живет!

    Орнифль (сурово). Перестань хитрить, Маштю. Речь вовсе не о пьесе Мюссе. Ты прекрасно понимаешь, что речь пойдет о Клоринде, и знаешь, за что я тебя корю.

    Маштю (после небольшой паузы, несколько сникнув). До чего же людишки рады посплетничать! Видели, как я раз-другой с ней обедал, и наплели тебе невесть чего! Надеюсь, ты не усомнился в моей дружбе, Жорж? Дружба для меня священна!

    Орнифль (мягко). А любовь тоже для тебя священна?

    Маштю. Что, любовь? Ты просто извел девчонку. Когда ее ни встретишь, она все плачет. Я стал ее жалеть, вот и все. Сам знаешь, с моими тремя театрами у меня смазливых девчонок хоть отбавляй! С какой стати я буду отбивать любовниц у друзей! Но Клоринда - дело другое. Я вижу, она несчастна. Ты вечно оставляешь ее одну... Ну и вот, иной раз, когда она себе места не находит, я приглашаю ее в какой-нибудь шикарный ресторан. Сам знаешь, каковы эти бабы: стоит им увидеть, как вокруг столиков суетятся официанты - глядишь, они и развеселятся. Кстати, у официантов всегда мрачные рожи, но женщин все равно не поймешь... Одним словом, я заказываю черную икру, печеночный паштет, шампанское, самое дорогое, что есть в меню, чтобы только развеселить Клоринду. Она съедает кусочек-другой, а потом начинает реветь - вот до чего ты ее довел.

    Орнифль. А ты уверен, что это я ее довел?

    Маштю. А кто же, по-твоему?

    Орнифль. Может, ты.

    Маштю. Но ведь я ни разу не обижал Клоринду! Я всегда был с ней ласков.

    Орнифль. Вот именно. Слишком ласков. Нельзя так играть сердцем женщины. Ты всегда был с ней ласков, добр, даже нежен, как ты сам признался, не правда ли? Ну вот, я с сожалением вынужден объявить тебе, что ты своего добился. Клоринда тебя полюбила.

    Маштю (растерянно). Но это невозможно... она же твоя любовница...

    Орнифль (суховато). Сама ситуация и без того тягостна для меня, зачем лишний раз это подчеркивать. Да, Клоринда была моей любовницей. Но все это в прошлом.

    Маштю. Ты мне ничего не говорил.

    Орнифль. Когда меня бросает женщина, я не имею обыкновения трубить об этом на всех перекрестках. Как только я понял, что Клоринда меня разлюбила, я вернул ей свободу. За кого ты меня принимаешь? Она теперь точно раненая пташка, не знающая, где искать пристанища, а я лишь пытаюсь ее утешить. Она сейчас для меня все равно что сестренка! Вот почему я так свободно говорю с тобой о ней, словно я ее старший брат. Ты злоупотребил ее молодостью и простодушием, Маштю, ты сделал ее своей игрушкой!

    Маштю. Своей игрушкой?

    Орнифль. Да. Ты что, боишься слов?

    Маштю. Нет, не боюсь, если только я их понимаю.

    Орнифль. Хочешь, чтобы я сказал еще яснее? Верно ли, что ты даже сватался к ней?

    Маштю (уничтоженный). Ты и это знаешь?

    Орнифль (ледяным тоном). Да, Я все знаю.

    Маштю (сконфуженно). Она так рыдала в тот день... Я расчувствовался, что правда, то правда. Я сказал, что ей нужен друг, на которого она могла бы опереться, покрепче тебя, понадежнее, но... Это же правда! Любой на моем месте сказал бы ей то же самое. Думаешь, она могла примириться с жизнью, на которую ты ее обрек? Все только жди и жди, когда ты соблаговолишь позвонить и назначить свидание... Я видел, что она совершенно подавлена...

    Орнифль (строго). Маштю, ты пытаешься со мной хитрить! Ты приглашал ее в ресторан не только из одного сердоболия. Просто ты был в нее влюблен!

    Маштю (на его лбу выступили крупные капли пота). Да, но я не хотел, чтобы ты это знал, и я сказал сам себе...

    Орнифль (с неожиданным раздражением). Никогда ничего не говори сам себе, бедняга! Все равно ты будешь нести чушь! И вообще - брось ты разговаривать сам с собой! Сделай вид, будто ты с собою незнаком! Лучше посоветуйся с кем-нибудь другим.

    Маштю (со стоном). Войди в мое положение! Не мог же я просить совета у тебя!

    Орнифль. Совесть в тебе проснулась, не так ли? Давай поговорим без околичностей. Забудь, кто я! Ты желал ею обладать?

    Маштю (пот градом стекает у него со лба). Да.

    Орнифль. Правду говори. Ты сделал ей ребенка?

    Маштю (вскакивает с места). Жорж! Ты что? Клянусь, я даже не прикасался к ней!

    Орнифль (облегченно вздыхает). Хорошо. Так-то лучше. А то сам понимаешь, ни с того, ни с сего человек не проглотит два тюбика люминала. Для этого должна быть серьезная причина. Вот я и доискиваюсь...

    Маштю (бледнеет). Клоринда проглотила два тюбика люминала?

    Орнифль. Да, позавчера. Но успокойся, ее спасли.

    Пауза.

    Маштю. Что же теперь с ней будет?

    Орнифль (озабоченно морщит лоб). Поскольку попытка самоубийства не удалась, можно надеяться, что вторично она такой штуки не выкинет. Но ты и сам знаешь, как бывает с этими девчонками, когда они в отчаянии... Боюсь, достанется первому встречному. А потом кому-нибудь еще. И пойдет по рукам. А ведь Клоринда из хорошей семьи, отец у нее чиновник, сама она со средним образованием. Такое чистое создание. (Вздыхает.) Ветреник ты, Маштю.

    Маштю (после небольшой паузы). Чем я могу помочь? В делах я не оплошаю, в момент приму любое решение. А вот когда касается чувств, я теряюсь. Известное дело, без привычки.

    Орнифль. При твоем образе жизни это не первая твоя интрижка. Не мне давать тебе советы. Ты взрослый человек, сам умеешь исправить свой промах.

    Маштю. С другими было не так... Я прекрасно понимал, что им нужны только мои деньги...

    Орнифль (еще мягче). Вечно ты воображаешь, будто всем нужны твои деньги. Надоело, в конца концов! У всех есть деньги!

    Маштю (уязвлен). Поменьше, чем у меня!

    Орнифль. Поменьше, чем у тебя, но все же достаточно! Красота, дружба, талант - вот это редкость! И если именно твоим деньгам оказывают предпочтение, значит, тебя любят, значит, ты чей-то избранник. Тебе это никогда не проходило на ум, так ведь?

    Маштю. Нет. Мне всегда надо все объяснять. Я тугодум. К тому же при моей собачьей жизни, сам понимаешь, я все время должен был обороняться...

    Орнифль. Знаю. Тебе нелегко было пробиться. И не всегда ты имел дело с деликатными людьми. От тех времен у тебя осталась подозрительность, вполне законная, но подчас огорчающая твоих истинных друзей. (Вздыхая, подходит к Маштю, кладет руку ему на плечо.) Наверно, иногда ты и сам не рад своему богатству, мой бедный Роже! Воображаешь, будто всемогущ. А самое главное при этом упускаешь.

    Маштю (напряженно размышляя). Самое главное, говоришь?

    Орнифль (с улыбкой). Ну да. Не ищи здесь задней мысли. Я говорю о том, что всего важнее в жизни. Бескорыстное существо, которое тебя любит. Семейный очаг. И кто знает, может быть, ребенок... Уверен, что ты хотел бы иметь ребенка, Маштю!

    Маштю (смущаясь точно барышня). Я не женат...

    Орнифль. Этакий маленький Маштю, упрямый крепыш, как и ты, только, может, чуть более утонченный - твой сын, которого ты сам обучишь всем правилам борьбы. Милый крошка, я словно вижу его наяву... Наверно, ты ничего бы для него не пожалел, Маштю?

    Маштю (поняв наконец, вдруг рычит). За сына я отдал бы половину моего состояния!

    Орнифль (вздыхает с фарисейской улыбкой). Если бы только это зависело от меня, Маштю...

    Маштю. Черт побери! Будь у меня сын, вот шум поднялся бы!

    Орнифль. Дети всегда поднимают шум! Но я убежден, что твой сын был бы необыкновенным ребенком...

    Маштю. Уж будь спокоен, я бы огреб деньгу для малыша Маштю! А уж честности я обучил бы его с пеленок!

    Орнифль (помолчав). Что ж, прекрасная мечта! Хватит. Возвращайся на свой банкет. Наверно, там уже удивляются, куда ты пропал. Ступай обмывать орден этого старого мошенника Пилу. Закати им такую речь, чтобы они все полегли. Пусть ты и не самый счастливый из смертных, но зато ты определенно знаешь, что в Париже можешь добиться всего, что захочешь. Только в другой раз не играй столь бездумно сердцем юного, беззащитного существа, не закаленного в борьбе, подобно тебе, и мечтавшего лишь об одном - о счастье... (Вздыхает.) Господи, до чего же нелепа жизнь... Ну пойдем, я тебя провожу...

    Маштю (останавливает его). Жорж...

    Орнифль (останавливаясь). Что?

    Маштю. По-твоему, мы все в жизни одиноки?

    Орнифль. Как в пустыне.

    Маштю. А если я в пятый раз приглашу ее к «Максиму» и задам ей все тот же вопрос, думаешь, на этот раз она согласится?

    Орнифль. Убежден, что на этот раз она согласится!

    Маштю. А если она опять молча станет плакать, как прежде, и ничего не ответит?

    Орнифль. Это все равно будет означать, что она согласна, болван ты этакий! Ты знавал одних потаскух, где тебе понять порядочную женщину! Даже если она скажет «нет», все равно это значит «да».

    Маштю. Ты так думаешь?

    Орнифль. Это же очевидно. И почему ты придаешь такое значение этому слову? Это же ребячество! Действуй так, словно она сказала «да», и дело с концом!

    Маштю. Но если мы пойдем в мэрию, черт побери, должна же она там выговорить это слово!

    Орнифль. В мэрии она его выговорит. В мэрии все его выговаривают... Но если стыдливость и застенчивость девушки, боящейся произнести это слово, тебя так смущает, то послушай меня. Я ее хорошо знаю - и к тому же теперь я все равно что ее старший брат, - и я за нее скажу тебе «да». (Пожимая ему обе руки, торжественно.) «Да, Роже Маштю, я согласна быть вашей женой!» Вот! Теперь ты спокоен? Ты получил свое «да».

    Маштю. Жорж, ты истинный друг!

    Орнифль. А ты только сейчас это понял. Слишком ты недоверчив, Маштю. Пожалуй, это единственный твой недостаток. Всех ты подозреваешь. Но раз уж ты, наконец, удостоил меня своим доверием, я отплачу тебе тем же. Ключ от квартиры Клоринды все еще у меня. Я думал сегодня вечером ее навестить, разумеется лишь на правах старого друга, после вот этого самого бала, на который я теперь окончательно решил не ехать. Что-то мне нездоровится. Она меня ждет. Возьми ключ. Поезжай к ней. Скажи ей, что я не приду, никогда больше не приду. Так будет лучше. Надеюсь, ты скажешь ей все, как надо, и она поймет. Так честнее. Конечно, я никогда о себе не говорю, мои мучения не идут в расчет, но у меня нет больше сил страдать...

    Маштю. Жорж... если тебе так тяжко... дружба священна!..

    Орнифль (преисполнен благородства). Нет. Не будем думать обо мне. Меня нет. Я стушевываюсь. Я никогда больше ее не увижу. Это решено. Скажи, что я просил тебя ей это передать. Наверно, она поплачет, может, даже станет нести какой-нибудь вздор, на что-то намекать... Не старайся вникнуть в ее слова. Впрочем, тебе бы это и не удалось. Лучше попытайся ее утешить, будь с ней поласковей, так, как ты умеешь. Она, наверно, приготовила скромный ужин для нас двоих, расположись поуютнее, веди себя как дома... даже если она сама тебе этого не предложит. Она ведь так застенчива, так робка... Может, она даже не посмеет тебя пригласить... Но это ничего... Поужинай с ней... И... оставайся.

    Маштю. Думаешь... можно?

    Орнифль. Я в этом уверен. Только - видишь, я оказываю тебе доверие, потому что знаю твою порядочность, - сделай так, чтобы я потом в тебе не разочаровался. Женись на ней! Право, сейчас это вопрос чести.

    Маштю (с трудом удерживаясь от слез). Спасибо тебе, Жорж, за доверие. Дай, я тебя расцелую. Я старый плут. И мне вечно кажется, будто меня хотят провести. Я всегда начеку... Но таких друзей, как ты... (ищет подходящее сравнение; в конце концов) таких просто не бывает!

    Орнифль (с улыбкой, в которой сквозит печаль). Да, мой бедный Маштю. Таких не бывает. Ты выразил сейчас, сам того не сознавая, глубоко верную и весьма печальную истину. Но довольно. Возвращайся к «Максиму». А не то и я тоже раскисну. (Выпроваживает его, подталкивая в спину; на пороге.) Ключ не забыл?

    Оба уходят. Возвращается мадемуазель Сюпо, ее губы сурово сжаты, очки сверкают. Вскоре входит Орнифль.

    Мадемуазель Сюпо. Это подлость!

    Орнифль. Опять вы подслушивали за дверью? Да, на этот раз признаюсь - это аморально. Хотя никто точно не знает, что означает это слово. Когда он меня расцеловал, я едва не почувствовал угрызений совести.

    Мадемуазель Сюпо (свистящим шепотом). Иуда!

    Орнифль (разводя руками, тихо). Не могут же все быть Иисусами!

    Мадемуазель Сюпо. Значит, вы совсем ни во что не верите?

    Орнифль. Я верю в то, что дважды два - не обязательно четыре, а дважды четыре - не обязательно восемь.

    Мадемуазель Сюпо. Что это значит?

    Орнифль. Догадайтесь! (Вдруг хватает свой огромный парик эпохи Людовика XIV и, подойдя к зеркалу, нахлобучивает его.) А что, я сейчас отлично себя чувствую! Еду на бал! Для того мы и живем, чтобы кружиться в танце! (Неожиданно заключает мадемуазель Сюпо в объятия.) Приглашаю вас, Сюпо! Потанцуем! Глядя в зеркало, напугаем друг друга. Ужасная пара! Гоп-ля!

    Мадемуазель Сюпо (тяжело дыша, вырывается из его объятий). Нет! Не хочу с вами танцевать!

    Орнифль. Вы упускаете единственную возможность побывать в моих объятиях!

    Мадемуазель Сюпо (кричит ему). Никогда я еще не встречала такого подлеца, как вы!

    Орнифль (насмешливо). Это оттого, что вам не случалось путешествовать. Я нисколько не подлее любого другого. Просто я иногда делаю то, о чем другие только мечтают. (Снова заключив ее в объятия.) А вы когда-нибудь делаете то, что вам хочется, Сюпо?

    Мадемуазель Сюпо (со стоном). Редко...

    Орнифль (удерживая ее). Я доставлю вам это редкое счастье. Один раз. Один-единственный раз. Потом вы опять - уже навсегда - станете прежней Сюпо.

    Мадемуазель Сюпо (шепчет в изнеможении). Я познаю жизнь...

    Орнифль. Хорошо вам в моих объятиях, дуреха вы этакая? Уютно вам, наконец? Успокаиваются ваши нервы, натянутые как струны? Вы заново рождаетесь, Сюпо. Вылезайте, наконец, из своего кокона. Может, вы даже похорошеете... Для этого достаточно одной малости: избавиться от своей души. Согласны? Надо отказаться от спеси и от всех нелепых мелочей, благодаря которым вы - в своем жалком мирке - мните себя человеком, от ваших всегда безукоризненно чистых перчаток, от проездных билетов в первом классе метро, от воскресной мессы в кругу других почтенных дам, от добропорядочных книг и от добродетельных чувств... Надо снять очки, три нижних юбки и все те удобные и гигиеничные вещи, в которые вы наверняка засупонены, и раздеться донага - вы должны стать просто плотью, Сюпо.

    Мадемуазель Сюпо (неожиданно отпрянув от него, поправляет растрепавшиеся волосы, кричит). Пустите меня!

    Орнифль (невозмутимо). Вы умрете старой девой.

    Входит Ненетта.

    Ненетта. Мсье, я не знаю, как быть с тем молодым человеком! Он мечется, точно лев в клетке! Я уже не смею выйти в прихожую!

    Орнифль. Просто какой-то бешеный поклонник! Проведите его ко мне, а Жюлю скажите, чтобы вывел из гаража машину. Я еду на бал. (Ненетта уходит. С минуту стоит не двигаясь, потом, вдруг просияв, приказывает.) Сюпо! Возьмите блокнот и записывайте. Я сочинил три восхитительных куплета! (Злорадно напевает, подбирая одним пальцем на рояле мелодию.)
    Прелести напудренной старухи
    Пахнут, как жасмин.
    Тянет к ним трясущиеся руки
    Дряхлый господин.

    Мадемуазель Сюпо (записывая, стонет). О!..

    Орнифль (передразнивая ее). Почему вдруг «о!»? Вам что, не нравится?


    Но напрасны все его потуги -
    Счастью не бывать.
    И любовь бежит от них в испуге,
    И скрипит кровать...

    Мадемуазель Сюпо. О-о!..

    Орнифль (с какой-то невыносимой мукой, прячущейся за его гримасами и злорадством).
    Все кричат: «Чудовище! Уродка!
    До чего страшна!»
    Знаю я один - была красотка
    В юности она.

    Мадемуазель Сюпо (вопит). Чудовище! Это вы чудовище!

    Орнифль (надевая шляпу с пером и охорашиваясь перед зеркалом). Почему? Потому, что я сочинил эту песню, или потому, что у меня всегда хватает честности и твердости делать то, что мне нравится?

    Мадемуазель Сюпо. Несчастное чудовище. Мне вас жаль!

    Орнифль (вдруг обернувшись, резко кричит). Ну уж нет, милейшая! Этого я вам не позволю.

    Мадемуазель Сюпо (задыхаясь). Мне всегда будет вас жаль, потому что я вас люблю. Но господь, возможно, не станет вас жалеть и в один прекрасный день покарает вас...

    Орнифль (пожимая плечами). Оставьте господа бога в покое, Сюпо. Мы с ним как-нибудь сами поладим. (Входит Ненетта, ведя, за собой красивого юношу в черном костюме. Сняв шляпу, подходит к нему.) Входите, мсье. Простите, что я заставил вас долго ждать! У меня сегодня дел по горло. Как видите, я принимаю вас в парике... Собираюсь на бал. (Делает знак рукой. Ненетта и мадемуазель Сюпо уходят.) Чем могу вам служить? Садитесь, пожалуйста.

    Юноша (холодно). Я не желаю сидеть. Меня зовут Фабрис де Симьёз. Это имя вам ничего не говорит?

    Орнифль. Нет... Но оно мне что-то напоминает.

    Фабрис. Мою мать звали Жислена де Симьёз. Это ее девичья фамилия. Другой она так и не обзавелась. И эту фамилию она передала мне.

    Орнифль (разводит руками). Возможно, я знавал кого-то с такой фамилией, но я не совсем уверен.

    Фабрис. Зато я уверен. Ровно двадцать лет назад моя мать училась в Луврской художественной школе. Она была очень одаренной акварелисткой. Один из театров объявил конкурс на лучшие декорации к балету, сочиненному вами. Кажется, это было ваше первое произведение. Моя мать получила на том конкурсе первую премию.

    Орнифль (встает и с приветливым видом подходит к юноше). Боже мой! Как давно все это было!.. Жислена де Симьёз! Как же я сразу не вспомнил! Конечно, я хорошо знал вашу матушку! Как она поживает?

    Фабрис. Она умерла.

    Орнифль (осекшись). Простите. Я и не подозревал...

    Фабрис (прерывает его). Мы никого не извещали о ее смерти. Она давно порвала все отношения с родными. Да к тому же у нас вообще мало знакомых. Мадемуазель (делает ударение на этом слове) Жислена де Симьёз покинула сей мир, как жила, - тихо и незаметно.

    Пауза.

    Орнифль. Она не была замужем?

    Фабрис. Нет.

    Снова пауза.

    Орнифль. Между тем могу засвидетельствовать - ведь я знавал вашу матушку, когда ей было двадцать лет, - она была прелестна.

    Фабрис. С тех пор она уже ни от кого не хотела слышать, что она прелестна. Вот почему она так и не вышла замуж.

    Орнифль (ласково). Очень жаль.

    Фабрис. Впоследствии я понял, что она уже считала себя замужней - перед богом. Она посвятила всю свою жизнь и свой талант художницы тому, чтобы вырастить меня. В этом она видела свой долг.

    Орнифль (несколько неуверенно). А где же ваш отец?

    Фабрис. Лет до десяти я думал, что дети рождаются без отца. Потом мальчишки в школе разъяснили мне, что я - внебрачный ребенок. Из-за этого мне пришлось много раз менять школу.

    Орнифль. Почему?

    Фабрис. Потому что мне вечно приходилось драться с мальчишками и меня выгоняли за это из школы. Это обстоятельство нанесло известный ущерб моему образованию. Но благодаря маминому искусству акварелистки - она расписывала тарелки для фешенебельных магазинов - мне даже удалось поступить на медицинский факультет. К тому времени, как она умерла с кистью в руках, измученная непосильным трудом, я уже почти кончил курс. Она еще успела вкусить эту радость, одну из немногих, выпавших на ее долю! Я всегда помнил ее только печальной, но, говорят, в юности она была очень веселой.

    Орнифль (растроганно). Очень веселой, да, верно. Очень веселой и такой очаровательной... Боже, до чего нелепа жизнь!.. Как же это ваша матушка ни разу не обратилась ко мне?..

    Фабрис. Вы были последним, к кому она решилась бы обратиться. Мама отличалась необыкновенно гордым нравом. К тому же вы были единственным мужчиной в ее жизни. Вы любите Грецию?

    Орнифль. Странный вопрос!

    Фабрис. В самом деле, дурацкий вопрос. Вы не можете не любить Грецию, раз вы уехали туда на две недели, а пробыли три года. Греция, наверно, прекрасна... Мама всегда повторяла: «Вот скопим денег и поедем в Грецию. Конечно, это самая прекрасная страна на свете...» Но почта, видимо, там работает плохо.

    Орнифль. Почему вы так думаете?

    Фабрис. Потому что вы, должно быть, так и не получили письма, в котором мама сообщала вам о своей беременности. И теперь, через двадцать лет, я вынужден явиться к вам, чтобы сказать: мсье, мама была беременна.

    Орнифль (после небольшой паузы встает, резко). Вот что, юноша, я не в первый раз сталкиваюсь с шантажистами. У меня для них всегда один ответ: я вынужден просить вас выйти вон. Мне очень жаль, что судьба вашей матушки сложилась так печально... Будь мне это известно, я, бесспорно, сделал бы все, чтобы ей помочь. Но я ничего не знал. По вине вашей матушки. А теперь я ничего уже не могу сделать ни для нее, раз вы говорите, что она умерла, ни для вас.

    Фабрис (тихо). Я пришел не для того, чтобы о чем-то просить. Я пришел, чтобы вас убить.

    Орнифль (подскакивает). Вы изволите шутить?

    Фабрис (по-прежнему спокойно). Нисколько. Думаете, приятно убивать человека? Но что поделаешь. Я поклялся это сделать. В десять лет. А я привык держать слово. (Вдруг другим тоном.) Снимите ваш парик, вы смешны. Не могу же я убить вас в таком виде.

    Орнифль (в ярости надвигается на него). Сопляк несчастный, погоди, сейчас ты у меня получишь парочку хороших затрещин! Кто вам дал право врываться в чужой дом и устраивать скандал? Прежде всего это нелепо! Я соблазнил вашу матушку. Так. Она родила ребенка. Так. Но ведь прошло двадцать лет! С чего это вы вздумали свалиться мне на голову почти четверть века спустя?

    Фабрис. У меня не было вашего адреса. Ваше имя я узнал только после смерти матушки.

    Орнифль. А где порука, что за эти двадцать пять лет у вашей матери не было другого любовника?

    Фабрис (тихо). Порукой ее честь. Матушка была человеком чести. Я ведь уже сказал вам: она почитала себя замужней перед богом.

    Орнифль (насмешливо). Честь... Честь... Как это все легко!

    Фабрис (серьезно, он немного смешон). Нет. Трудно. Поверьте мне, даже чертовски трудно! Думаете, у меня только и дел в жизни, что вас убивать? Я собирался жениться, да я и не все экзамены еще сдал!

    Орнифль (берет его за руку). Ну вот что, юноша, доставьте мне удовольствие, сначала женитесь, что всегда неплохо, затем сдайте все экзамены и выкиньте из головы эти глупости! Деньги вам нужны?

    Фабрис. Нет.

    Орнифль. Что же вам нужно?

    Фабрис (с большой простотой). Быть человеком чести. Отойдите, не могу же я стрелять в упор. И снимите парик. Я не хочу, чтобы мертвый вы были смешны. В конце концов, вы мой отец. (Неожиданно срывается на крик.) Ну, живо, снимите парик, это в ваших интересах! Я больше не могу ждать. Не хотите? Ну что ж, придется застрелить вас так. Пеняйте на себя! Вид у вас будет смешной! (Вытаскивает из кармана револьвер, целится в Орнифля и нажимает курок. Осечка. Еще раз нервно нажимает курок. Снова осечка. Орнифль, не двигаясь, глядит на него, потом вдруг валится на пол. Кричит.) Постойте, я ведь еще не выстрелил! (Осматривает свой револьвер.) Хотел бы я знать, куда девались патроны! Наверно, опять проделки Маргариты! (В ярости швыряет в сторону револьвер, но, заметив недвижимого Орнифля, распростертого на, полу, бормочет про себя.) Сердце у него, видно, слабое. (Поднимает Орнифля с полу, укладывает его на диван, долго выслушивает его сердце, потом, предварительно сверившись с книжкой, которую достал из кармана, констатирует.) Сужение левого желудочка. Митральная атония. Перемежающаяся тахикардия. Сомнений нет. Это болезнь Бишопа. (Заключает.) Повезло ему, что рядом оказался врач. В машине у меня припасена камфара. Сейчас сделаю ему укол. (Подняв с полу револьвер, выходит.)

    Орнифль все так же лежит на диване. Входит мадемуазель Сюпо, бледная как мел и совершенно нагая, нелепо закутанная в столовую скатерть.

    Мадемуазель Сюпо (стоит на пороге, выпрямившись во весь рост, словно предлагая себя в дар). Я согласна. Я - плоть.

    Орнифль, распростертый на диване, по вполне понятным причинам не отвечает. Занавес

    Действие третье

    Комната Орнифля. Орнифль, обложенный подушками, лежит на кровати с балдахином, стоящей посреди сцены. Его окружают домочадцы, Маштю, Фабрис. Картина эта удивительно напоминает «последние мгновения Людовика XIV».

    Орнифль (растроганно любуясь Фабрисом). Милый мальчик, поверь, мне и самому наконец хотелось бы быть хорошим, добрым отцом... Сколько тебе было лет, когда ты решил меня убить?

    Фабрис. Десять.

    Орнифль. Десять! Великолепно! Чудо-ребенок, маленький вершитель правосудия! Люблю, когда дети радуют своих родителей! И с тех пор ты ни разу не менял своего решения?

    Фабрис. Ни разу. Слово есть слово.

    Орнифль. Слышишь, Маштю?

    Маштю. Да.

    Орнифль. Честь превыше всего!

    Маштю. Да.

    Орнифль. Так и запиши. Есть у тебя карандаш? (Маштю лихорадочно роется в карманах, но, отчаявшись найти карандаш, безнадежно машет рукой.) Хорошо, когда чувство чести столь сильно у молодежи, даже если последствия этого не всегда нам приятны. Честь - это честь. Понял, Маштю?

    Маштю. Да, Жорж.

    Орнифль (сурово). Запиши. (Маштю в замешательстве. Для виду он снова принимается искать карандаш, но вскоре опять оставляет свои попытки. Оборачивается к Фабрису.) А теперь, мой мальчик, веди-ка сюда свою невесту. Разве можно было оставлять ее мерзнуть в машине... Бедная девочка, наверно, ужасно волнуется, что ты так долго меня убиваешь... Скорей веди ее сюда. Я хочу дать ей свое благословение. (Делает рукой изящный жест. Фабрис уходит. Непринужденно оборачивается к остальным; доверительно.) Наверно, она восхитительна. Мне не терпится ее увидеть. Так или иначе, я дам им денег и поженю их. Семья невесты, кажется, против этого брака из-за того, что мой бедный мальчик - незаконнорожденный! Я устраню все препятствия! Как хорошо быть хорошим! И как легко! Надо бы догадаться об этом раньше. Друзья мои, я сильно виноват перед всеми вами. Да. Да. Не спорьте. (Констатирует.) Впрочем, вы и не спорите. Я прежде всего обращаюсь к вам, Ариана.

    Графиня. Не утомляйте себя, Жорж, прошу вас. Ваши доктора обещали приехать сразу же после бала.

    Орнифль. Они смогут лишь подтвердить диагноз, о котором я подозревал уже давно. Я на всех вас смотрел словно издали. Я не понимал, откуда во мне эта все возрастающая легкость... Точно я мыльный пузырь пли сквозной ветерок... Просто я уже не от мира сего - этим все сказано.

    Графиня. Жорж! Но ведь вас только вчера вечером осматривали врачи!

    Орнифль. Вы не знаете этих людей! Человек стоит одной ногой в могиле, а они помышляют лишь о собственных развлечениях. Их занимало только одно: как бы не опоздать на бал. На бал-маскарад! Боже, до чего суетны люди! Ты читал Паскаля, Маштю?

    Маштю. Какого Паскаля?

    Орнифль. Просто Паскаля.

    Маштю (колеблясь). Н... нет. Кое-что. Отрывки читал в каком-то журнале...

    Орнифль. Непременно прочти всего Паскаля. Запиши себе фамилию.

    Маштю опять без всякой надежды начинает искать карандаш.

    Графиня. Будьте же разумны, Жорж. Этот юноша признался, что он только на третьем курсе... Его диагноз может быть неточен...

    Орнифль. Нет-нет. Он все показал мне по своей книжке. (Нащупывает ее под подушкой.) Я держу ее при себе, чтобы посрамить этого болвана Галопена. Вот она: «Курс общей терапии» Дебова и Салара. Отличная книжонка. Удобна, портативна, в ней перечислены все виды смерти - выбирай себе по вкусу! Страница сто шестьдесят четыре. Я тут отметил. (Читает.) «Митральная атония. Сужение левого желудочка. Перемежающаяся тахикардия». В точности все, что я чувствую. Болезнь Бишопа. Скоротечная форма. Бывает еще и хроническая, но я выбрал первую. Она мне больше по вкусу. (Читает.) «Синюшность конечностей». (Рассматривая свои пальцы, осведомляется у Маштю.) Что, посинели у меня пальцы?

    Маштю (констатирует). Скорей, пожелтели.

    Орнифль. Это от того, что я слишком много курю. Уж лучше бы они посинели.

    Маштю. А что, нельзя курить?

    Орнифль (строго). Много чего нельзя, мой бедный Маштю. Если я выкарабкаюсь после этого приступа, мы с тобой начнем новую жизнь. (Читает.) «Тусклый взгляд». (Смотрит на Маштю.)

    Маштю. Нет, взгляд у тебя живой!

    Орнифль. Да, но это еще хуже. Вот смотри в конце страницы сто шестьдесят пять: «Иногда приступ сопровождается лихорадкой, которая может обострить болезнь». Ты бы купил себе эту книжицу, Маштю, чтобы несколько умерить свою наглую жажду деятельности и могучее здоровье. Кстати, как ты себя чувствуешь, вот сию минуту? Выглядишь ты неважно. Что-нибудь болит у тебя?

    Маштю (быстро). Ничего не болит. Я чувствую себя прекрасно.

    Орнифль. Это еще ничего не значит. Я тоже чувствую себя хорошо. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя так хорошо. Но это, видно, очень дурной признак.

    Графиня (неожиданно). Жорж, прошу вас. Прекратите эту игру, мои нервы не выдерживают.

    Орнифль (ласково). Не надо ни криков, ни слез, дорогая. Вся наша жизнь была лишь легкой комедией. Сохраним же этот тон до конца.

    Графиня. Подождите по крайней мере, пока Субитес и Галопен не выслушают вас еще раз!

    Орнифль. Опять стетоскопы? Зачем? Эти приборы просто непристойны! Я всегда подозревал, что женщины мечтают о подобных штуках - более совершенных, разумеется, - чтобы проверять, любят их или нет. Они незаметно вынимали бы их из сумки, глядя, как мы улыбаемся, болтая с какой-нибудь девушкой в кондитерской, и небрежно приставляли бы микрофончики к нашим сердцам!

    Графиня (улыбается, радуясь этой разрядке). Я ни за что не решилась бы приложить свой стетоскоп к вашему сердцу, Жорж. Мне было бы слишком страшно.

    Орнифль. Ариана, мы во что бы то ни стало должны избежать трогательной сцены, вызванной тем, что я узнал о своем недуге. Не то мы погрешим против хорошего тона, а я хотел бы до самого конца избегать грехов подобного рода; впрочем, это единственные грехи, которых я всегда стремился избежать. Но я о многом успел поразмыслить - не стану преувеличивать, только за последние два часа... Вы единственная, кого я когда-либо любил.

    Графиня (мягко). Я должна вас поблагодарить, Жорж?

    Орнифль (неожиданно). Мадемуазель Ариана де Сен-Лу, согласны ли вы стать моей женой?

    Графиня (с улыбкой). Да, мсье,

    Орнифль. Вот так, преисполненный самых добрых намерений, я пустился в путь с этой молоденькой незнакомкой, исполненной романтических мечтаний. Наверно, вы были со мной очень несчастливы?

    Графиня (мягко). Несчастлива - не то слово. Просто я растерялась.

    Орнифль. Растерялась?

    Графиня. Да, Жорж. То вы были самым лучшим человеком на свете, то самым худшим. Иногда эти образы чередовались, а иногда в зависимости от того, куда в этот день подует ветер, - сливались в один. Вы несколько ошеломили меня. Я живу в этом доме вот уже десять лет, сную по нему взад-вперед, угощаю чаем наших друзей, отдаю распоряжения слугам. Я добросовестно покупаю себе наряды, стараясь все же быть красивой, и неизменно сохраняю на лицо улыбку - по вечерам, когда я ложусь в постель, у меня болят щеки, - но я подавляю все душевные порывы - боясь, что мои руки обнимут пустоту. Странное ощущение, в конце концов.

    Орнифль. Пощадите меня, Ариана...

    Графиня (снова улыбается). Вы столько выслушали женских упреков, Жорж. А мои упреки так скромны.

    Орнифль. Они верны. Потому-то они меня и пугают. Я привык к рыданиям, к преувеличенным обвинениям. Куда легче, когда мне раздирают ногтями лицо или угрожают самоубийством... вот тут я спокоен... (Вновь перейдя на серьезный тон, тихо.) Так или иначе, я должен сделать вам признание, по-моему, довольно милое, не знаю, обрадует оно вас или нет - с вашей сестрой ни в чем нельзя быть заранее уверенным, - вы единственная женщина, с которой я сошелся не только удовольствия ради.

    Графиня (после небольшой паузы, мягко). Меня это радует, Жорж!

    Орнифль (неожиданно шутливым тоном). Послушайте, Ариана, хранительница порядка, куда вы задевали мою душу? Кажется, я препоручил ее вам еще в первые дни нашего союза, лет десять назад, когда она начала причинять мне беспокойство. Вы не могли бы вернуть мне ее ненадолго? Боюсь, что в скором времени она мне понадобится.

    Графиня (после небольшой паузы). Как бы вы ее не напугали! Она ведь совсем отвыкла от вас.

    Орнифль (продолжая игру). Мы быстро сойдемся заново! А как поживает ваша душа? Помнится, у вас была прелестная душа...

    Графиня (мягко). Она умерла, Жорж.

    Орнифль (продолжает шутливо, не глядя на нее). В самом деле умерла? Бедняжка! Отчего же она умерла?

    Графиня (еле слышно, но почти с улыбкой). От голода.

    Орнифль. Подумать только, до чего хрупки эти создания! (Короткая пауза. Оглядывая присутствующих, шепчет.) У каждого из вас есть душа! Скажи на милость! Даже у Сюпо! Даже у Маштю! (Строго смотрит на Маштю, который все больше смущается.) У тебя есть душа, Маштю, и ты ни разу мне об этом не сказал!

    Маштю. Видишь ли...

    Орнифль. Проклятие! Где же ты ее прятал? Я что-то ни разу ее не замечал.

    Маштю. Сам знаешь, когда ведешь дела...

    Орнифль. Надо будет нам всерьез заняться твоей душой, если только я выкарабкаюсь из этой истории. У тебя, как и у меня, рыльце в пушку. Кстати, вчера вечером я дал тебе ключ. Теперь тебе никак нельзя им воспользоваться. Верни мне его. (Маштю поначалу колеблется, затем, не выдержав сурового взгляда Орнифля, роется у себя в кармане и возвращает ключ. Кладет его под подушку.) Благодарю.

    Маштю (робко). Ты оставишь его себе?

    Орнифль. Увидим. Сначала надо упорядочить нашу жизнь. Когда мы наведем порядок, настанет время решений. (Серьезным тоном.) Тебе, видно, ни разу не приходило на ум, что и у владелицы этого ключа тоже есть такая штука?

    Маштю. Ключ?

    Орнифль. Да нет. Душа, болван ты несчастный. (Входит Фабрис, один. Растерянно останавливается на пороге.) Ты один? (Фабрис молчит, словно в оцепенении.) Ну же, отвечай! Ты что, онемел? Где она?

    Фабрис (с минуту колеблется, затем, зарыдав, вдруг падает в стоящее рядом кресло). Она ушла...

    Всеобщее замешательство.

    Орнифль (восклицает). Так! Только этого недоставало. Возьми себя в руки, сынок! (Кричит остальным.) Займитесь же им! Утешьте его! Вы же знаете, что я не могу пошевельнуться!

    Графиня (подходит к Фабрису). Мсье...

    Орнифль (в бешенстве кричит ей). Да не называйте же вы его «мсье», Ариана!.. Он вообразит, что его и впрямь постигла беда. Лучше дайте ему шоколадку.

    Фабрис (встает с оскорбленным видом). Я должен идти...

    Орнифль. Не отчаивайся, сынок! Сразу видно, что у тебя нет опыта по этой части! Она ушла оттого, что замерзла в машине. А может, ей попросту стало скучно. Женщины не выносят ожидания. Эту пытку они предоставляют нам.

    Фабрис. Нет. Все это гораздо серьезнее! Маргарита покинула меня навсегда. Она оставила письмо на руле машины. (Письмо у него в руках.)

    Орнифль (выхватывает его). А ну-ка, дай сюда... (Пробегает глазами письмо.) Бедный мой мальчик, это же очень милое письмецо: она пишет, что ненавидит тебя... Знаешь, когда человек всерьез порывает с другим, он непременно обещает ему вечную дружбу и потом ни разу о нем даже не вспоминает. А уж если она тебя ненавидит - значит, завтра же к тебе прибежит!

    Фабрис (упрямо). Нет. Завтра она уедет!

    Орнифль. Куда?

    Фабрис. В Южную Африку!

    Орнифль. Да, дело осложняется! Где ты откопал девчонку, которая при первой же размолвке удирает в Южную Африку?

    Фабрис. Ее отец не хочет, чтобы мы поженились. Он отсылает ее на два года к дяде, который давно живет в Африке. Он взял ей билет на самолет. Но раньше Маргарита меня любила. Тогда она говорила, что скорее сбежит из дому, чем подчинится отцу. Мы решили бежать вместе и скрываться где-нибудь целый год, пока она не станет совершеннолетней...

    Орнифль (восхищенный, остальным). Никаких сомнений! Это и в самом деле мой сын! Я увез точно таким же образом с полдюжины девиц, на которых должен был жениться через год!

    Фабрис. Но когда Маргарита узнала, что я намерен сдержать свою клятву, она взбунтовалась. Меня, мол, арестуют, и ей придется уйму лет провести в одиночестве... Я пытался ей объяснить, что честь превыше всего, что она не должна мешать мне сдержать мою клятву, а потом - пусть ждет, если она и вправду меня любит...

    Орнифль. Ошибка! Я же сказал тебе: женщины не выносят ожидания! Иная готова на все, даже умереть с тобой, если надо, но при одном условии: незамедлительно!

    Фабрис. Перед тем, как я пришел сюда, мы с ней ужасно повздорили в автомобиле... Маргарита сказала: если я поднимусь наверх, она покинет меня навсегда.

    Орнифль. И ты все-таки поднялся?

    Фабрис (еле слышно). Да.

    Орнифль (строго). Слышишь, Маштю?

    Маштю (пристыженный). Слышу.

    Орнифль. Пусть это будет для тебя первым уроком чести. Намотай себе на ус.

    Небольшая пауза.

    Фабрис (отступает к двери). Не буду дольше мешать... Простите за беспокойство, которое я вам сегодня причинил... Наверно, и в самом деле смешно: ввалиться в дом спустя двадцать лет, размахивая револьвером... револьвером, который к тому же не был заряжен... Пожалуй, Маргарита была права. (Слегка, улыбается Орнифлю.) Простите меня. Лечитесь как следует! Скажите вашим докторам, что я вспрыснул вам только камфару, и, видимо, инъекция купировала приступ... Это, пожалуй, хороший признак. Впрочем, может, я и в диагнозе тоже ошибся... (Идет к выходу. Дойдя до порога, вдруг падает.)

    Орнифль (привстав с постели). Так! И этот сердечник! Проклятая наследственность! Нас преследует рок! Мы разыгрываем греческую трагедию! Уложите его скорей! А теперь - одеколон! Йод! Или еще что-нибудь! Да уложите же его скорей, черт побери! Крепче держите его, Сюпо! Знаю, вам без привычки, но мужчины не такие уж тяжелые, как вы думаете! Расстегни ему рубашку, Ненетта, я знаю, ты этого не испугаешься! Ариана... смените эту дуру Сюпо! Я же ничем не могу вам помочь! Если я шевельнусь, вы будете иметь дело с двумя трупами. Маштю, беги за врачом! Нет! Спокойно! Возьмем его книжечку и попытаемся установить, что с ним такое!.. Ищи, Маштю!

    Маштю (которому он протянул книгу). А в каком разделе искать?

    Орнифль. Болезни врачей! (Маштю отыскивает соответствующий раздел. Ненетте.) Загляни в его сумку, Ненетта, может, там еще осталась камфара. Похоже, что это хорошее средство...

    Ненетта (заглянув в сумку, с криком выпускает ее из рук). Господи!

    Орнифль. Что там еще?

    Ненетта. Револьвер.

    Орнифль (машинально поднимаясь с постели). Он не заряжен. А все же лучше дай-ка его сюда, чтобы этот болван не вздумал пустить его в ход, возвратясь домой... Бедный мальчуган! Теперь, когда он не пытается изображать мужчину, ему на вид не больше двенадцати лет. Как все-таки приятно иметь сына! (Обернувшись к Маштю, сурово.) Напомни мне потом... у меня еще будет с тобой разговор!.. Негодная девчонка!.. Устроить ему такую пакость с этой Африкой!.. Он приходит в себя...

    Фабрис (открыв глаза, бормочет). Простите...

    Орнифль. Да не извиняйся ты каждую минуту! Надоело! Что у тебя, сердце шалит? Где в твоей книжке об этом сказано?

    Фабрис (с улыбкой). Да нет же... Смешно... Это простая слабость... Волнение... Я не обедал...

    Орнифль. Немного же тебе надо, чтобы упасть в обморок!

    Фабрис. Как сказать... У меня сейчас туго с деньгами... Я два дня ничего не ел...

    Орнифль (обернувшись к Ненетте, в бешенстве кричит). Ну, чего же ты ждешь? (Ненетта поспешно выходит. Ворчит.) Два дня ничего не ел, оттого что не было денег... Не совестно тебе, Маштю?.. А ведь стрелять в собственного отца - тоже дело нелегкое... Маргарита знала, что ты голоден?

    Фабрис. Конечно, нет. Она питается у своих родителей...

    Орнифль (вне себя). Мадемуазель питается у своих родителей. У мадемуазель в сумочке билет на самолет в Южную Африку, и она грозит им воспользоваться, чуть что не так! Она доводит моего сына до голодного обморока в чужой квартире!.. Что это за девица, хотел бы я знать! Поддержи его, Маштю... Освободи вон тот столик! Сейчас мы его утешим шампанским и гусиным паштетом! Это еще лучше камфары!

    Маштю (помогая Орнифлю). Наверно, такая мода пошла у нынешних девиц... Пилу сегодня сказал, что его дочка тоже летит в Южную Африку...

    Орнифль (отпустив Маштю, налетает на Фабриса). Проклятье! Как фамилия твоей Маргариты?

    Фабрис. Пилу.

    Орнифль (выпрямившись в своем халате, строго глядит на Маштю). Маштю!

    Маштю (смущенно). Да.

    Орнифль. Этот уголовник Пилу отказывается выдать свою дочь за моего сына?

    Маштю (смущаясь все больше и больше). Почем я знаю... Вот что, Жорж, мы с тобой свои люди, надо смотреть правде в глаза... Ты, видно, не совсем представляешь, кто такой в Париже этот Пилу. Он не только хозяин Центрального рынка. Он еще и владелец газеты. И цементных заводов. В прошлом году мы обмыли его первый миллиард. А уж если он признался, что у него есть миллиард, сам понимаешь!..

    Орнифль. Плевал я на его миллиард! Поди скажи ему, что это я запрещаю моему сыну жениться на его дочери! Он же известный мошенник, твой Пилу!

    Маштю. Верно, но с сегодняшнего дня он еще и кавалер ордена Почетного легиона!

    Орнифль (с презрением). Подумаешь, ленточка! Мелочь! Ничего ею не прикроешь! Другое дело - галстук командора!

    Маштю (с искренним негодованием). Как? Ты даже орден Почетного легиона ни во что не ставишь? Есть для тебя что-нибудь святое?

    Орнифль (грозно). Любовь! Честь юноши из хорошей семьи. Вот что, Маштю... садись в свою машину, такую большую и нелепую, что ее даже негде бывает поставить, правда, она хоть быстроходная. Поезжай мигом к Пилу, скажи, что его дочь совратила моего сына, и немедленно вези ее сюда!

    Маштю. Жорж! Поверь, ты просто не понимаешь, кто такой Пилу!

    Орнифль (с полным спокойствием). Маштю, с тех пор как мы с тобой неразлучны, точно задница с панталонами... - я тебе уже не раз это говорил, и ты счел это выражение вульгарным - так вот, за это время я успел о тебе узнать очень многое... Наверно, ты в свою очередь мог бы порассказать о своем друге Пилу еще больше... Я вам не мешаю, я даже нахожу вас забавными, пью ваше шампанское у «Максима» и при случае занимаю у вас деньги, все это так, но не вынуждай меня объяснять, что есть мафия пострашнее вашей, - это общество порядочных людей...

    Маштю (сраженный). Ну вот, чуть что, ты сразу бранишься... Все же согласись, что миллиард - это кое-что...

    Орнифль. Жалкие вы людишки!.. Вы ослеплены блеском своих монет... Дайте мне сюда ваш миллиард, я берусь просадить его за три года! (С величественным жестом.) Вези сюда дочку Пилу!

    Маштю (насмешливо склонив голову в знак покорности). Будет исполнено, господин граф!

    Орнифль. И поживее, приятель!

    Маштю идет к выходу, пожимая плечами, всем своим видом показывая, что его не обманешь.

    Фабрис (обхватив голову руками, стонет). Что мне согласие ее отца! Вы не знаете Маргариту!..

    Орнифль. Нет. Но зато я знал многих других женщин. Можешь на меня положиться... (В восторге потирает руки.) Ах, как забавно иной раз позаботиться о ком-нибудь!.. Вы должны быть довольны, Ариана! Эдакая идиллия! Ромео и Джульетта! Отрадная перемена в репертуаре! Не правда ли, я словно переродился?

    Графиня. Передо мной опять тот самый юноша, которого я когда-то очень хорошо знала...

    Орнифль. Проклятие! Не хотите ли вы сказать, что изменяли мне с ним?

    Графиня. Да, Жорж, в первые месяцы нашего брака. Потом он умер. С тех пор, сами того не подозревая, вы живете с его вдовой...

    Орнифль. Пусть вдова возликует! Блудный сын возвратился домой! Отныне мы будем все дни отмечать закланием жирного тельца. Пока нас не стошнит, дорогая! Единственная опасность: кажется, я становлюсь таким добродетельным, что могу всем наскучить... Вот увидите, вы еще пожалеете о прежнем Орнифле... Пойдите отдохните хоть немного, Ариана. По моей вине вы провели ужасную ночь. Галопен с Субитесом ни за что не откажутся от последнего вальса и лишь потом пожалуют сюда посмотреть, отдал ли я богу душу. Уж я-то их знаю. (Проводив ее до двери, целует ей руку.)

    Появляется Ненетта с подносом, который она ставит на низенький столик перед Фабрисом, потом уходит.

    Орнифль (заметив мадемуазель Сюпо, выталкивает ее за дверь - все это разыгрывается в очень живом и быстром темпе - и весело кричит ей). На место, Сюпо! К вашей замочной скважине! На этот раз вам предстоит увидеть поучительную сцену! (Оборачивается к Фабрису.) Вот, наконец, мы с тобой остались вдвоем!.. Теперь, когда знакомство состоялось, нам о многом надо потолковать... Налегай на паштет и пей шампанское!

    Фабрис (сурово). Нет. Я не притрагиваюсь ни к водке, ни к вину.

    Орнифль. Бог с ней, с водкой! Но вот насчет вина - жаль. Я тебя перевоспитаю.

    Фабрис. Маргарита уже пыталась это сделать. Но когда мне было пятнадцать лет, после моих первых эскапад с друзьями, я поклялся маме, что никогда не потоплю своей жизни в вине...

    Орнифль. Наверно, вся твоя жизнь состояла из сплошных клятв.

    Фабрис. Да.

    Орнифль (налив себе вина, ласково). Знаешь, сынок, прежде чем потонуть, всякий корабль долго плавает по волнам. И не каждый капитан терпит кораблекрушение...

    Фабрис. Вам тоже не следует пить...

    Орнифль. Один стаканчик, доктор! И так уж не весело умирать, а если еще во всем себе отказывать... (Глядя на сына, пьет вино и вдруг заливается ласковым смехом.)

    Фабрис (настороженно). Что это с вами?

    Орнифль. Смотрю на тебя. Тешу свое отцовское чувство. Это одно из редких удовольствий, которые мне не довелось изведать... Пытаюсь представить себе того мальчугана, которого никогда уже не увижу. Подумать только, что не я учил тебя играть в стеклянные шарики!

    Фабрис. Я никогда не отличался особой ловкостью в этой игре.

    Орнифль. То-то и оно! А я был мастер! Я бы научил тебя всем приемам. Сколькому мне еще придется тебя учить! Я чувствую себя рядом с тобой мудрым и многоопытным, как старый, седой утес. Ты так скован и так раним... Нелегко быть мужчиной, да?

    Фабрис. Да.

    Орнифль. Девушек учить почти что нечему - это все равно, что учить реку струиться... А юноша хочет во что бы то ни стало прошибить стену лбом. И вот я встретился с тобой как раз в день твоего первого настоящего горя! Ничего не поделаешь, начнем курс с конца! Я научу тебя самому главному. Научу избегать страданий.

    Фабрис (сухо и недоверчиво). Я не боюсь страданий.

    Орнифль. Да, разумеется. Иначе ты заслуживал бы презрения. Но если бы ты знал, какая это трата времени!

    Фабрис (враждебно). А как не доставлять страданий другим - этому вы тоже меня научите?

    Орнифль (просто). Это - пустая затея. Люди жаждут страданий. Зачем же лишать их этого удовольствия и осложнять себе жизнь? Ну, возьми же паштет. Ты ничего не ешь!

    Фабрис (вынув из своего чемоданчика папку, швыряет ее Орнифлю). Держите!

    Орнифль (читает надпись на папке). «Агентство «Лазурь». Расследования. Слежка. Разводы». Это что такое?

    Фабрис. Ваша жизнь. Незадолго до смерти мама получила небольшое наследство. Когда она умерла, я употребил остаток этих средств на то, чтобы собрать подробные сведения о вашей жизни. Я не хотел необдуманно убивать вас, если вдруг вы исправились.

    Орнифль. И ты рассчитывал узнать от агентства «Лазурь», исправился я или нет?

    Фабрис (с некоторой тревогой, совсем как маленький мальчик). Да. А что, серьезная это фирма?

    Орнифль. Вовремя же ты меня об этом спрашиваешь! И дорого они с тебя взяли?

    Фабрис. Все.

    Орнифль. Сколько же это?

    Фабрис. Сто пятьдесят тысяч франков.

    Орнифль (неожиданно). Скажи, нравятся Маргарите кольца?

    Фабрис (растерянно). Да. Но почему вы спрашиваете?

    Орнифль (в ярости). Тебе не кажется, что лучше было бы купить на эти деньги Маргарите кольцо? А не швырять сто пятьдесят тысяч франков каким-то грязным шпикам, чтобы они подтвердили, что твой отец негодяй! Пришел бы ко мне, и я сообщил бы тебе то же самое, только даром!

    Фабрис. Долг чести требовал, чтобы я знал все точно.

    Орнифль. Никто никогда не знает ничего точно, дурачок. И это тоже мне придется тебе объяснить. На нашем втором уроке.

    Фабрис. Так или иначе, перед нами ваша жизнь. Хотите, перелистаем ее? Даже при беглом просмотре картина не из приятных! Сплошная цепь подлостей!

    Орнифль (примирительно). Ты придаешь слишком большое значение мелочам. А жизнь надо видеть в целом!

    Фабрис. Совершенно верно! Сейчас мы ее увидим. (Берет папку.) Бросив мою мать, вы отправились в Грецию, но это была вовсе не деловая поездка, как вы сказали маме. Первая ложь. За ней последуют другие!

    Орнифль (со вздохом). Весьма вероятно... Но знаешь ли, иногда ложь - одно из обличий истины.

    Фабрис. Нет! Ложь - это ложь!

    Орнифль (сокрушенно). Ах, ты слишком молод, чтобы понять. Чувствую, что мне придется подохнуть от угрызений совести. Продолжай.

    Фабрис. В Афинах вы были не один. Вы остановились в отеле «Акрополь» вместе с некоей Люсеттой Персеваль..

    Орнифль (ест и запивает вином; восхищенно). Высокая блондинка, глупая, с восхитительными ляжками... Надеюсь, это указано в твоем досье?

    Фабрис (с серьезным видом просматривает бумаги). Нет. Эта деталь не сохранилась в памяти привратника, которого расспрашивали детективы спустя двадцать пять лет...

    Орнифль. Он не слишком наблюдателен. Ничем другим моя спутница не выделялась. Я и в самом деле сел в «Восточный экспресс» с парой восхитительных ляжек. К сожалению, они достались мне с принудительным ассортиментом в виде молодой белокурой особы, и я решительно не знал, что с ней делать в дневные часы. Ты скажешь, что с этими ляжками не обязательно было пускаться в столь дальний путь - я мог бы, например, съездить в Виль-д-Авре, - но что поделаешь, я был молод и не знал меры.

    Фабрис. Спустя две недели вы усадили эту особу в поезд и отправили домой - потому что познакомились с дочерью секретаря бельгийского посольства, которая нередко навещала вас в отеле.

    Орнифль (махнув рукой). Еще одна дура. Я и позабыл о ней... Разве всех упомнишь!

    Фабрис. Под конец вы взяли в любовницы торговку устрицами и поселились с ней в маленькой комнатушке в Пирее, где ваш след затерялся. Однако вскоре после этого вы очутились в больнице для иностранцев - вас доставили туда с ножевой раной.

    Орнифль. У торговки устрицами был еще другой любовник, которого звали Софоклом - совсем как того, настоящего, - только этот чересчур серьезно относился к любви! Ты, может быть, не заметил, что греческий театр совершенно не признает любовных сцен. Древние греки были воспитанными людьми!

    Фабрис. Оправившись от болезни, вы поселились у одной англичанки, сестры милосердия той же больницы - некоей Бетти Брук!

    Орнифль. Я все еще нуждался в уходе. У нее была прелестная грудь, все остальное - так себе... Но это была самая красивая грудь, какую я когда-либо видел... (Лицемерно вздыхает.) Как все это, должно быть, суетно, господи! (Неожиданно с ликующим видом.) А следующая кто?

    Фабрис (вдруг выйдя из себя, отшвыривает папку). Вы омерзительны!

    Орнифль (удивленно). Но почему?

    Фабрис. Я надеялся, что чтение этого досье заставит вас устыдиться.

    Орнифль. Устыдиться? Чего? Я готов устыдиться, я полон решимости устыдиться, я глубоко убежден, что время для этого уже настало, но я хочу точно знать, чего именно я должен стыдиться?

    Фабрис. Я надеялся, что вы наконец осознаете всю бесплодность жизни, отданной наслаждениям!..

    Орнифль (мягко). Наслаждения никогда не бывают бесплодными, по крайней мере в момент, когда их вкушаешь... О каком еще, пусть более достойном, занятии человека можно сказать то же самое? Или ты считаешь, что я лучше доказал бы свое преклонение перед красотой, осматривая греческие храмы? (Добродушно.) Некоторые из этих молодых женщин были прекраснее статуй, если это может тебя утешить...

    Фабрис (вынув еще один листок из своей папки, агрессивно). Странное противоречие - этот постыдный период жизни в Греции вдохновил вас на создание стихов, самых чистых, самых волнующих со времен Аполлинера. В те дни весь Париж приветствовал в вас надежду молодого поколения!.. Спустя три месяца после появления вашей книги, из-за которой две восторженные провинциалки покончили с собой, вы взялись писать куплеты для нового обозрения в парижском казино!

    Орнифль (разводит руками). Ну да... Во-первых, не будем все валить в одну кучу. Эти две провинциалки были, видно, дуры набитые. А я к тому времени уже убедился - гораздо раньше моих критиков, - что я не гений... А просто способный поэт, сам понимаешь, немногого стоит!.. К тому же эти волнующие стихи нимало не взволновали моих кредиторов, а ведь я был в долгу как в шелку... Наконец, - что тут поделаешь? - я обожал атмосферу парижского казино! Как же ее звали - а ну-ка, загляни в свое досье - молоденькую танцовщицу-англичанку, которая в ту пору родила тебе братца?

    Фабрис (с серьезным видом листая бумаги). Береника Смит.

    Орнифль (восхищенно). Береника! Ну, вот видишь! Все же я старался держаться в рамках литературы. Люди всегда лучше, чем их изображает молва!

    Фабрис (вдруг срывается на крик). Но моя мать вас любила! Из этой суетной жизни она смогла бы сотворить великую любовь!

    Орнифль (мягко). Как ты думаешь, уехал бы я, если бы любил твою мать? Любовь - дар божий! Я говорю об этом, конечно, понаслышке, но знаю, что никто еще от любви не отказывался. Но я не любил твою мать... Ты истратил кучу денег, чтобы узнать об этом с некоторым опозданием. А если бы я женился на ней и мы вместе стали бы тебя растить, ты, без сомнения, все понял бы гораздо раньше и заплатил бы за это еще дороже - маленький невинный рекрут, ввязавшийся в эту сомнительную битву... Был бы ты счастливее? Не уверен. Сказать по правде, положение сироты имеет свои выгоды.

    Фабрис (оскорбленно отшатывается от него). Вы - чудовище!

    Орнифль (словно охваченный вдруг усталостью). Ничуть! Этим словом слишком уж злоупотребляют. Разве я виноват, что мы живем на Луне? Ты ведь читал Жюля Верна: поднимешь руку, чтобы помахать кому-нибудь в знак приветствия, и... фюйть... Ты уже далеко! Страшная вещь - изведать счастье. Убеждаешься, что жизнь невесома... Ты любишь Маргариту?

    Фабрис. Всей душой и навсегда!

    Орнифль. И тебе никогда не хочется застонать при виде другой девушки, которая пройдет по улице, взмахнув рукой? Девушки, которая никогда не будет твоей, потому что ты уже отдал свое сердце другой?

    Фабрис. Нет, никогда.

    Орнифль (улыбнувшись, хлопает его по плечу; с некоторой сухостью). Значит, ты не ведаешь своего счастья. Ты избежишь многих каторжных мук. Тебе уготовано место на небесах, а на земле - уважение сограждан. (Подойдя к окну, прислушивается.) Я слышал, как хлопнула огромная дверца огромного автомобиля Маштю. Через мгновение Маргарита будет здесь, и, самое позднее через двадцать минут, твой отец - старый фокусник - вернет ее тебе. Но впереди у тебя целая жизнь, и ты можешь снова потерять ее. Жизнь - долгая штука. Остерегайся, как бы Маргарите не было с тобий скучно, - это единственное, чего женщины нам не прощают.

    Фабрис (не сдаваясь, упрямо кричит). Мне все равно, скучно со мной или нет!

    Орнифль (ласково улыбаясь). Разумеется, дружок. Да только женщинам не все равно!

    Входят Маштю и Маргарита. Она очень молоденькая и очень хорошенькая. Чувствуется, что Орнифль это заметил.

    Маштю. Вот девица, господин граф! Но дело вовсе не в согласии Пилу. А в ее собственном. Она раздумала выходить за твоего сына!

    Орнифль. Все равно она восхитительна!

    Фабрис (бросается к Маргарите и хватает ее за руку). Почему ты меня не дождалась?

    Маргарита (так же сердито, как и он). А зачем ты вошел в этот дом? Я же тебе сказала: если ты переступишь порог, значит, ты меня не любишь и я порываю с тобой навсегда. Я тебе кричала это в окошко автомобиля, пока ты звонил у двери. А ты притворялся, будто не слышишь! Тогда я распахнула дверцу и даже ступила ногой на тротуар. Может, посмеешь сказать, что я коварно тебя обманула? Ты меня видел, но даже не обернулся!

    Фабрис. Я думал, ты просто делаешь вид, будто хочешь выскочить из машины!

    Маргарита. А я думала, что ты делаешь вид, что хочешь войти! Но дверь распахнулась, и ты вошел. Я думала, ты спрятался за дверью, чтобы меня напугать. Я даже сосчитала до ста пятидесяти.

    Фабрис (вдруг растерянно). Почему до ста пятидесяти?

    Маргарита (с большим достоинством). Обычно я считаю до ста, пока ты не уступишь, но, учитывая серьезность обстоятельств, я подумала, что, может быть, сто - это мало. Мне стало жалко тебя.

    Фабрис (с горечью). Сто пятьдесят! Вот вся твоя любовь!.. Любила бы ты меня - вообще не стала бы считать!..

    Маргарита (у которой вдруг на глаза навертываются слезы). Кстати, если хочешь знать, я потом снова сосчитала до ста пятидесяти, совсем-совсем медленно. Любящая женщина становится такой малодушной! Но когда я поняла, что ты ни за что не вернешься, я написала тебе эту записку и пошла, одна, среди ночи по улицам... Ко мне подошел какой-то мужчина...

    Фабрис (подскакивает). Что ему от тебя было нужно?

    Маргарита. Сто франков. Он только что вышел из больницы, и дети его умирали с голоду. Но у меня в сумочке не было ни одного су. Даже билета на метро. Мне пришлось идти пешком до самого Отейля. А эти новые туфли так жали... Я ведь тебе говорила днем, когда мы их покупали, что они мне малы... Но тебя послушать - ты всегда прав! Ну как любить человека, который считает, что он всегда прав?

    Фабрис (в замешательстве). Маргарита...

    Маргарита (трагическим тоном). Когда не стало больше сил терпеть, я сняла туфли и пошла босиком. Чулки на мне изорвались в клочья. И ноги были в крови...

    Фабрис (потрясенный до глубины души). Маргарита... Если у тебя поранены ноги, это очень опасно... У меня с собой ртутная мазь...

    Маргарита (отшатываясь от него). Не дотрагивайся до меня! Не смей больше никогда до меня дотрагиваться! Твои руки убийцы внушают мне ужас...

    Фабрис (со стоном). Но ведь я же не убил своего отца!..

    Маргарита (пожимая плечами). Я прекрасно знаю, что ты его не убил, ведь я вынула все пули из револьвера! Но ты же хотел его убить и был готов потерять меня навсегда! Из нас двоих ты выбрал его! Вот чего я тебе никогда не прощу!.. Завтра в это время я буду уже в самолете, совсем одна, с разбитым сердцем. Я постараюсь уснуть. Но мне это не удастся. А самолет, возможно, потерпит аварию...

    Фабрис (ломая руки, кричит). Маргарита!

    Маргарита (уже отрешенно). Все пассажиры завопят от страха. А я нет. После всего, что я выстрадала, смерть покажется мне избавлением... Я улыбнусь, и все изумятся моему спокойствию... К сожалению, никто не уцелеет и некому будет тебе рассказать: «В то самое мгновение, когда самолет уже падал в темную пучину моря, она улыбалась». Я хочу, чтобы эта картина навсегда отравила тебе жизнь! Прощай, Фабрис! (Гордо поворачивается и уходит.)

    Фабрис (вскакивает и с воплем устремляется за ней). Маргарита!

    Орнифль (удерживает его). Не бойся! Эта дверь ведет в ванную комнату. Маргарита сейчас вернется.

    Маштю (расчувствовавшись). До чего же они милы!

    Орнифль. До чего же они глупы! Вот она какова, эта любовь!

    Снова появляется Маргарита.

    Маргарита (несмотря на свою ошибку, держится по-прежнему гордо). Простите. Я по ошибке зашла в ванную комнату. Где здесь выход?

    Орнифль. Я вас провожу. Но прежде я хотел бы сказать вам два слова. Вы разрешите?

    Маргарита (смерив его взглядом). Фабрис дал мне прочесть отчет агентства «Лазурь», и я знаю, что вы мастер беседовать с девушками... Но если вы надеетесь меня переубедить, то вы заблуждаетесь. Когда у женщины разбито сердце, словами дела не поправишь...

    Орнифль (сочувственно). Увы, я это хорошо знаю! (Сняв с нее пальто, наливает ей шампанского.) Но, думаю, вам не повредит, если после всех тревог вы выпьете со мной бокал шампанского? Клянусь, я не стану читать вам морали, я и сам не знаю, что это такое... Просто мне обидно, что из-за глупого поведения моего сына я лишусь удовольствия познакомиться с девушкой, которая, несмотря на свое разбитое сердце, по-прежнему восхитительна!

    Маргарита (враждебно). Вы отстали от жизни. После двух мировых войн девушки уже не клюют на комплименты.

    Орнифль (удрученно). Вижу, передо мной сильный противник... Маштю! Уведи-ка Фабриса в соседнюю комнату - посмотреть картины. Уверен, что два столь могучих интеллекта сумеют обменяться интереснейшими суждениями о современной живописи... (Подталкивает обоих, провожает до двери. Затем возвращается к Маргарите.)

    Маргарита (вздыхает). Еще одно заблуждение! Фабрис ничего не смыслит в живописи!

    Орнифль. И Маштю тоже!.. Вот почему их беседа наверняка будет увлекательной. Существуют же неискушенные художники, чьи картины стоят миллионы. Почему бы нам не ценить столь же высоко суждения неискушенных любителей?

    Маргарита (снисходя до улыбки). Знаете, чем он заставлял меня любоваться в Лувре? «Похищением сабинянок»!

    Орнифль. Его интересовали сабинянки?

    Маргарита. Нет, римляне. Фабрис слишком уж увлекался римской историей в школе. Это навсегда отравило его.

    Орнифль (подавая ей бокал, восхищенно). Послушайте, а ведь у современных девчонок под «лошадиными хвостиками» головки неплохо варят!

    Маргарита. Вы только сегодня это заметили?

    Орнифль. В мои годы поневоле общаешься с замужними женщинами. Девушки для меня - китайская грамота. Я с восхищением слушаю вас.

    Маргарита. Кажется, вы хотели мне что-то сказать?..

    Орнифль (с улыбкой). Да, но теперь я понял, что мне еще нужно многое узнать. Лучше уж я послушаю, что скажете вы.

    Маргарита. Это нетрудно: я болтаю без умолку. Фабрис этого тоже не выносит. Он говорит: кто все время болтает, тому некогда думать. А я утверждаю обратное: когда я молчу, я ни о чем не думаю. Но стоит мне раскрыть рот, и я начинаю думать. Мы часто спорим из-за этого. Но все кончается хорошо, такой спор никогда не заходит далеко.

    Орнифль. А у вас много причин для споров?

    Маргарита. Мы насчитали сто две постоянные причины. Я не говорю о случайных спорах, которые могут вспыхнуть по любому поводу.

    Орнифль (серьезно). Наверно, это не жизнь, а сущий ад?

    Маргарита (вздыхает). Да, это был ад! Поэтому нам лучше расстаться!

    Орнифль. Но предположим, самолет не разобьется - это, конечно, чистое предположение - и вы окажетесь в Южной Африке. Сколько вам потребуется времени, чтобы забыть Фабриса?

    Маргарита (искренне). Мне и в голову не приходило, что самолет может не разбиться!

    Орнифль. А все же, вдруг он не разобьется? Ведь и так бывает!.. Вы подадите в суд на авиакомпанию, потребуете, чтобы вам вернули деньги... А дальше что?

    Маргарита (вдруг растерявшись и чуть не плача). Хорошо вам смеяться надо мной! А думаете, легко быть женщиной!

    Орнифль (растроганно). Нет, птенчик мой. Ничего нет труднее на свете. Читали вы историю про двенадцать кесарей?

    Маргарита (упрямо). Нет. Ничего я не читала. Я сдала первый экзамен на бакалавра потому, что улыбнулась соседу, а он подсунул мне свой черновик. А второй я сдала потому, что вогнала в краску экзаменатора. Он уже не знал, на каком он свете. Сам ответил вместо меня, и сам выставил себе восемнадцать баллов по философии. Вот эта отметка меня и вывезла. А я невежда! Я ничего не знаю! И поэтому тоже Фабрис меня не любит! Сам он знает решительно все!

    Орнифль. Ну так вот, читая Светония... (Маргарита смотрит на него. Улыбается в ответ) или не читая его, мы узнаем, что именно это сочетание чрезмерного могущества и слабости, присущее хорошеньким девушкам, так же как и кесарям, делает их жизнь такой трудной... Юноша должен из кожи вон лезть, чтобы всякие там чиновники признали его человеком... А девчонке, которая еще вчера играла в классы, достаточно взбить волосы и появиться перед тобой - и ты уже чувствуешь, что готов ее выслушать.

    Маргарита. Неужели вы не понимаете, что и это тоже порой приводит в отчаяние?

    Орнифль. Что?

    Маргарита. Благосклонность мужчин. Поэтому-то я и полюбила Фабриса. Потому что у него мои уловки успеха не имели. (Неожиданно восклицает, топнув ножкой.) Только уж слишком он скучен!

    Орнифль (декламирует).
    Юноша Счастье,
    Смеясь, танцевал.
    Юноша Честь
    На пути его стал.

    Маргарита (смотрит на него, немножко повеселев). Очень мило. Это вы сочинили? Фабрис говорил мне, что вы писали когда-то очень милые стихи.

    Орнифль. Все думают, что это я сочинил. Вот забавно. Но, увы, это стихи Пеги.

    Маргарита (удивленно раскрыв глаза). Пеги?

    Орнифль (с улыбкой). Да. Вижу, вам я мог бы сказать, что стихи мои. (Вздыхает.) Но два часа назад я решил, что отныне буду честен во всем, и я попробую продержаться еще хотя бы немножко. (Повторяет.)
    Юноша Счастье,
    Смеясь, танцевал.
    Юноша Честь
    На пути его стал...
    Улавливаете смысл?

    Маргарита (в свою очередь улыбается, видя, куда он клонит). Теперь вы объясните текст и выставите мне восемнадцать баллов, как тот, другой... От этого лет спасения!

    Орнифль (с улыбкой). Спасение будет, когда вы состаритесь - ведь и вас со временем настигнет старость. А пока что надо смириться с высокими баллами, которые вы незаслуженно получаете. Но это не избавляет вас от выбора. Юноша Счастье и Юноша Честь. Их двое, и, увы, они никогда не сольются в одно лицо: придется выбирать. (Маргарита не отвечает.) За что вы полюбили Фабриса?

    Маргарита (тихо, после минутного колебания). Он был беден, он презирал деньги... А в нашем доме с детских лет я без конца слышала разговоры про деньги, поэтому Фабрис показался мне необыкновенным человеком. И еще потому, что он всегда был печален... Папа нажил язву желудка оттого, что никогда не знает, заработает ли он еще один миллиард или окажется в тюрьме, но мои братья и мама вечно такие веселые!.. Мама - та просто пышет молодостью с тех пор, как начала стареть. И любовники ее тоже очень веселые! Так и кажется, будто в доме собрались шумные шаловливые подростки. И поэтому встреча с Фабрисом - таким серьезным и даже скучным - показалась мне необыкновенно увлекательным приключением!.. Мы решили, что убежим, куда глаза глядят, будем жить в бедности и ко всему относиться серьезно. Я стану вести хозяйство, мыть посуду. Каждый раз, как я захочу иметь новое платье, мы будем покупать Фабрису учебник - ведь знаете, сколько нужно книг студенту-медику! Каждый раз, как мне захочется куда-то пойти, Фабрис станет заниматься, а я сяду за машинку - печатать ему конспекты. А когда он защитит свой диплом, мы с ним уедем на край света - лечить негров... Мне казалось, что это будет такая достойная жизнь, по сравнению с жизнью в нашем птичнике в Отейле... Вот только... (Вдруг запнулась.)

    Орнифль (мягко). Только что?

    Маргарита. Своими разговорами о чести Фабрис сегодня разозлил меня еще больше обычного. Вот я и думаю: а что, если я такая же пичуга, и мне лучше вернуться в свой птичник? Может, это тоже неплохое развлечение - ни за что ни про что получать высшие баллы... Может, и счастье - тоже развлечение. И делать какие только захочешь глупости и когда захочешь, как вольная пташка, - тоже. (Кокетливо.) Вы это понимаете, вы, понимающий все?

    Орнифль (в ужасе наблюдая за тем, как она у него на глазах превращается в хитренькую кошечку, внезапно кричит). Ко мне, Корнель!

    Маргарита (растерянно). Что это с вами? Кого вы зовете?

    Орнифль. Одного друга, которого вы, вероятно, не знаете!

    В дверях появляется Маштю, за ним - Фабрис.

    Маштю. Ты меня звал?

    Орнифль (устремляясь к нему). Маштю! Я спасен! Входи же! Нет, не ты, Фабрис. Обожди немного. Пусть войдет один Маштю! (Захлопывает перед Фабрисом дверь.) «Умереть! Иль в дерзновении предсмертном - одолеть». Не вредно вспомнить Корнеля: «Умереть». Это всегда помогает. Стань в сторонку. Не шевелись. Молчи. Но оставайся. Мне нужен свидетель.

    Маштю (насмешливо). Тут что - дуэль?

    Орнифль. Да. (Подходя к Маргарите.) Детка... Девочка моя... Ведь, в конце концов, не будем забывать - хоть это и не так существенно, - что я гожусь вам в отцы. Все, что вы сейчас говорили, совершенно справедливо, но глубоко ошибочно! Сейчас я открою вам истину. В жизни существует только одна реальная вещь, только она утоляет голод, насыщает, как кусок честно заработанного хлеба. Это любовь. Все прочее - сладости, тающие во рту конфеты, от которых тошнит. Накидываешься на коробку, хватаешь одну конфетку, затем другую, потом третью, клянясь, что это последняя, а сам все тянешь и тянешь руку за новыми сладостями. Под вечер тебе жизнь не мила, и начинает мутить при виде опустевшей коробки. А в руках у тебя ничего не остается, кроме испачканной картонки и прилипающих к пальцам бумажек.

    Маргарита (запинаясь). Но, может, не все созданы для любви...

    Орнифль. Господь, который, как говорят, есть олицетворение любви, весьма скупо наделил людей этим свойством, это верно. Бог прижимист. Он воистину расточителен лишь тогда, когда дело доходит до эпидемий и катастроф на железных дорогах. А любовь он ревниво приберегает. Но если - по его недосмотру - перед собачкой приблудной или, скажем, перед молоденькой девушкой мелькнет вдруг любовь, если он допустит, чтобы любовь спустилась на землю, ее надо тотчас же схватить и уже больше не выпускать. Вернитесь в родительское гнездо, и завтра же вы начнете биться в своей золотой клетке и кричать: «Люблю Фабриса». Только тогда будет слишком поздно.

    Маргарита (со стоном). А все то, что я упускаю в жизни!..

    Орнифль. Чем больше упустите, тем и лучше. Пусть ваша любовь стоит вам ста нарядов и ста мелких удовольствий. Заплатите за любовь как можно дороже - чем больше она вас разорит, тем богаче вы станете. Нелегко сделать первый шаг, мой цветочек, нелегко расстаться с первой монетой. А потом, раз начав отдавать, вы увидите, как это просто. Остановиться уже невозможно. Трудно пожертвовать первым маленьким удовольствием, которое мешает вашей любви... Надо только первый раз отказаться от бала, чтобы не танцевать там с другим юношей, - вот и все, чего ждет от вас любовь.

    Маргарита. А вы сами когда-нибудь делали этот первый шаг?

    Орнифль. Нет, никогда. Именно поэтому вы должны мне верить. Ведь я из-за этого и подыхаю. Спросите у Маштю.

    Маштю (прочувствованно). О-ля-ля!..

    Орнифль. Маштю сказал: «О-ля-ля!..» У него за этим кроется чрезвычайно тонкая и глубокая мысль. Я отлично сознаю, что сейчас читаю вам проповедь. Для меня настолько непривычно выступать в защиту любви, что я сразу увяз в риторике. Но Маштю сказал: «О-ля-ля!» И этот довод должен вас убедить. О-ля-ля, крошка Маргарита! О-ля-ля! Если бы вы знали!

    Маштю (вторя ему). О-ля-ля!

    Орнифль (сердито одергивая его). Хватит! Не повторяйся! (Подойдя к Маргарите, берет ее за руки; другим тоном.) Маргарита, может, вас удивят мои слова, но за вашим лошадиным хвостиком скрывается та же душа, что и за тяжелыми косами Изольды. И никакие блага мира не утолят ее голода... Она тянется к другой душе, к которой можно прижаться, чтобы вместе пройти свой жизненный путь. Словно два вола в единой упряжке. Если заболевает один, то и другой тоже заболевает. И если один из волов умирает в своем стойле, на следующий день другой не желает больше пахать, и его приходится отсылать на бойню. (Обернувшись к всхлипывающему Маштю.) Молчи, Маштю!

    Маштю (глотая слезы). Молчу!

    Орнифль. Маргарита, этот старый плут Маштю плачет, а между тем я всего-навсего прочитал вам неумелую проповедь. Это были всего лишь слова, да еще любовь отомстила мне, подсказав из всех слов самые банальные и глупые. Станьте таким волом для Фабриса. Влезайте в упряжку. В двадцать лет надо относиться к жизни серьезно - позже уже не суметь. Щедрым надо быть, пока ты еще богат. Успеете еще порезвиться, когда достигнете возраста вашей матушки!

    Маргарита (тихо, наполовину уже побежденная). Но мы же все время будем ссориться...

    Орнифль. Вот и чудесно!

    Маргарита (подняв на него глаза). А если я начну скучать?

    Орнифль (несколько неосмотрительно). Пожалуетесь тогда мне... (Подталкивает ее к двери.) Пойдите сами за Фабрисом! Глядя на картины Пикассо, он, наверное, сейчас пытается постичь образ мира. А потом вернетесь сюда, чтобы поцеловаться. Я хочу быть свидетелем этого.

    Маргарита (взглянув на него, с удивленной улыбкой). Странно! Сама не понимаю, почему... Но я вам верю. (Уходит.)

    Орнифль (шагнув к Маштю, берет его за руку). Не покидай меня, Маштю!

    Маштю (голосом, охрипшим от волнения). Нет, скажи, сам-то ты верил всему, что ей говорил?

    Орнифль (искренно). В ту минуту почти что да. Ну и забавный вечер!.. Во всяком случае, я обещал вернуть ее Фабрису. Слава богу, дело сделано! Я примерный отец. Но это отнимает силы.

    Входит разгневанная Маргарита, за ней Фабрис, еще более суровый, чем, раньше.

    Маргарита. Это уж слишком! Теперь, видите ли, он не хочет!

    Фабрис. Обдумав все случившееся, я принял решение. Я понял, что Маргарита меня не любит.

    Орнифль (шагнув к ним, рычит в ярости). Нет уж, дудки. Вы меня не заставите повторять все сначала! Хвалу любви дважды не пропоешь! Дети мои, глупость свойственна вашим летам, я понимаю. Но не надо все же перебарщивать! Маргарита любит тебя, болван несчастный, иначе зачем бы она пришла к тебе? Ради твоей любви она готова отказаться от всех маленьких удовольствий, которых от тебя никогда не дождется. Так обуздай же и ты ради ее любви хоть немного свою дурацкую важность! Возвести любовь на пьедестал - тоже один из способов пройти мимо нее. Я прекрасно понимаю, что ваша любовь еще несовершенна, но у вас впереди целая жизнь. Займетесь самоусовершенствованием на досуге! Взгляни на Маргариту, чудовище, ведь она плачет! Кстати, и ты тоже. Ну, целуйтесь же скорей! (Толкает Фабриса к Маргарите. Они глядят друг на друга сквозь слезы, которые вскоре сменяются улыбкой; руки их сплетаются, наконец они падают друг другу в объятия. Они одновременно испускают нежный вздох и целуются. Их поцелуй затягивается. Постепенно меняется в лице. Внезапно, не в силах больше терпеть, восклицает.) Хватит!

    Молодые люди, недоумевая, слегка отстраняются друг от друга.

    Фабрис (с удивлением). Что случилось?

    Орнифль. Хватит! Неприлично так лизаться в присутствии покойника!

    Фабрис. Вы сошли с ума!

    Орнифль (вне себя). У самого моего изголовья! Как звери! Даже мне стало стыдно!.. (Шагнув к нему, грубо.) Что это еще такое? Он, видите ли, мой сын, ему двадцать лет, и он спешит занять мое место! Грабитель! (Оглядывает обоих с искаженным от зависти лицом и кричит.) Вы не можете хотя бы подождать, пока остынет мой труп!

    Фабрис. Но это же бред! Ведь вы еще не умерли!

    Орнифль (кричит). Нет, умер! Я поймал бога на слове. Чары рассеялись. Не надо было говорить со мной о смерти. Жизнь больше не привлекает меня... Смерть заморозила ее, и все застыли в нелепых позах, как в кадре плохого фильма... Пока крутили ленту, была иллюзия, а теперь, когда все остановилось, мы смешны: рука, занесенная для пощечины, да так и повисшая в воздухе; губы, вытянутые для поцелуя, который никогда не последует; ладонь, навеки прижатая к сердцу, и взгляд без всякой сердечности... Хороша ваша любовь, нечего сказать!.. Представляю, какова она будет года через два! Уф! Неужели это и есть жизнь? Да еще надо будет умирать! Почему меня не предупредили, я бы и на свет не появился.

    Маргарита (взглянув на него, в ужасе кричит). Что с вами? На вас лица нет!

    Фабрис (кидается к своему докторскому чемоданчику). Сейчас же ложитесь! Я сделаю вам еще один укол!

    Орнифль (сурово отстранив его, глухо). Нет. Здесь уколы не помогут, болван. Меня душит зависть.

    Испуганное молчание. Входит мадемуазель Сюпо.

    Мадемуазель Сюпо. Пришел отец Дюбатон.

    Орнифль (в ярости шагнув к ней). Кто это вызвал его сюда в такой час? Вы, дура несчастная?

    Мадемуазель Сюпо (лепечет). Доктор Субитес все не едет, а мадам я не могла найти, вот я и подумала...

    Орнифль. Никогда не думайте, Сюпо, так много от вас не требуется! (Молодым людям.) Вы оба пройдите в малый будуар. Отдохните там и, если хотите, продолжайте целоваться, только не у меня на глазах. Я потом вас позову. Фабрис, я не хочу, чтобы ты ушел, прежде чем явятся мои доктора. Проводи их, Маштю. (Все, кроме Орнифля, уходят. Входит отец Дюбатон. Идя ему навстречу.) Я удручен рвением Сюпо, отец мой. Храни нас всегда господь от чрезмерного рвения. Вы еще не ложились?

    Отец Дюбатон. Я уже был на ногах, сын мой, и молился. В конце года у нас в семинарии всегда столько дел, что лишь по ночам успеваешь хоть немного побеседовать с богом.

    Орнифль. Мне неприятно, что эта дура зря потревожила вас среди ночи. Вам обещали покойника, отец мой, и вы его получите! Мы с вами сейчас разыграем эту сцену - и без того мы слишком долго ее откладывали. Хотите, чтобы она была в форме исповеди?

    Отец Дюбатон. Исповедь или просто беседа - все зависит от вас, сын мой.

    Орнифль (пододвигая стул). Выбираю исповедь. Так будет честнее. Вас устроит обыкновенный стул? (Паясничая, становится на колени перед отцом Дюбатоном.) Отец мой, я каюсь, что слишком мало грешил!

    Отец Дюбатон (тихо). Шутки в сторону, сын мой. Прежде вы всегда были со мной откровенны. Что вы хотите этим сказать?

    Орнифль. А то, что отпустить можно лишь грехи содеянные. Несодеянные же будут смердеть во веки веков. Отец мой, я каюсь во всех грехах, которые не имел мужества совершить, в самых омерзительных, которые даже вы не сможете мне отпустить. Не далее как пять минут назад я отяготил душу одним из таких грехов, и он уже воняет невыносимо. (Встает.) Вы, пекущийся о наших душах, наверно, изрядно натерпелись с праведниками. Воображаю, как смердят их души, нафаршированные подавленными желаниями.

    Отец Дюбатон. (с легкой улыбкой). Верно, они не всегда благоухают. Но носы у нас привычные - в наших тесных исповедальнях мы принюхались к людям. А бывает и так: от злейшего греховодника вдруг словно повеет на тебя через решетку запахом жимолости или жасмина, цветущих в летнем саду.

    Орнифль. От греховодника - возможно. А как насчет престарелых святош, которые могут каяться разве лишь в том, что пихнули ногой свою кошку? Неужели и они благоухают?

    Отец Дюбатон (снова улыбается). Никогда. Но не будем ломиться в открытую дверь, сын мой. Уж раз нам выдался случай поговорить, постараемся им воспользоваться. Вы отлично знаете, что мы тоже не выносим святош. (С комическим видом вздыхает.) Это наши верные супруги.

    Орнифль. Они карикатурны, и это вас смущает. Но любите ли вы безгрешных людей?

    Отец Дюбатон (весело). Ну, разумеется, нет! Ведь они отбивают у нас хлеб!

    Орнифль (недовольно отходит от него, задетый). А вы похитрей меня, отец мой! Вижу, куда вы клоните. Вы решили во что бы то ни стало завлечь меня в свои сети. (В ярости оборачивается к собеседнику.) Поостерегитесь, отец мой! Церковь сейчас сверх всякой меры печется о том, чтобы завлечь людей в свое лоно, раскрыть им свои объятия. Священник остается священником. Не для того он существует, чтобы все понимать и источать обаяние. Его дело докучать людям своей черной сутаной, пустыми карманами и целомудрием. Согласен, я всего-навсего прохвост, но я вас заранее предупреждаю: вам не удастся подкупить меня всепрощением! Всепрощение и снисходительность внушают мне отвращение! Наверно, это звучит комично в моих устах, но чаще всего я грешил из чувства долга.

    Отец Дюбатон (улыбаясь). Из чувства долга, мой сын?

    Орнифль. Да, отец мой! Вы думаете, так приятно кружиться в вихре удовольствий? Сотни раз я предпочел бы лечь в постель один, с хорошей книжкой, как тот пай-мальчик из сказки, который по крайней мере был счастлив... Но я говорил себе: нет, ты, приятель, смотрел на нее с вожделением, она будет твоей! Сейчас ты ей наплетешь с три короба, будешь говорить, что любишь ее, даже если тебя от этого тошнит, а если она начнет ломаться, ты упрямо встанешь, борясь со сном, у ее двери, а потом войдешь к ней в спальню. Ты совершишь - в должной последовательности - все, что полагается и как полагается, а потом, подарив и вкусив наслаждение, окажешься один рядом с этим чужим телом, сам не понимая, зачем ты здесь. Вот что такое грех, отец мой! Нет даже нужды в каре небесной, сам грех - уже наказание.

    Отец Дюбатон. Бедный сын мой!

    Орнифль. Не надо меня жалеть. Я этого не выношу. Хотя я заранее знаю, что меня ожидает, я презирал бы себя во сто крат больше, если бы, взглянув на женщину с вожделением, не сделал бы все, чтобы ею овладеть. (Вдруг.) Знаете ли вы, как погиб мой отец?

    Отец Дюбатон. Нет.

    Орнифль. Мой отец погиб за рулем своего автомобиля «Дион-Буттон». Он мчался по шоссе со скоростью семьдесят пять километров в час - по тем временам это была очень большая скорость - и врезался в платан, заглядевшись на бедра крестьянки, копавшей свеклу. С помощью подбежавших крестьян женщина уложила отца в канаву, и, прежде чем отдать богу душу, он успел заметить, что умирает из-за беззубой старухи... Правда, забавно? Ну, улыбнитесь же! Я, например, расхохотался, когда его шофер, чудом уцелевший при катастрофе, рассказал мне эту историю, а ведь я любил отца! Господь, наделив людей желанием, мог бы ниспослать им чуть больше рассудительности. Тут он оказался не слишком изобретателен.

    Отец Дюбатон. Он хотел, чтобы человеку все давалось с трудом и чтобы истинная любовь была редкостью.

    Орнифль. Он может быть спокоен. Любовь редко нас посещает. Только он мог бы, пожалуй, постараться избавить нас от иллюзии и этой неутоленной тоски, которую он вселил в души некоторых людей, тоски от невозможности все объять. Вот это, на мой взгляд, с его стороны весьма нелогично.

    Отец Дюбатон (мягко). Господь не сообразуется с логикой, сын мой. (После паузы, так же мягко.) Могу ли я чем-нибудь вам помочь? Знаю, вы не возлагаете больших надежд на мое ведомство. Да я и не хотел бы расхваливать мои индульгенции, как коммивояжер. Чем же я все-таки могу вам помочь?

    Орнифль (со спокойной приветливостью). Ничем, отец мой. И поверьте, мне очень жаль - ведь ваша сказочка так мила...

    Отец Дюбатон (разведя руками, тихо). Это печально главным образом для меня. Видно, вам мешает моя сутана. Человек, возлюбивший другого, всегда может ему помочь. (Встает.) Знаете, я думаю, что мы с вами неудачно начали нашу сценку. Тон был несколько напряженный. Да и куда нас могли завести все эти громкие слова? В прежние времена мы с вами перешучивались. Это мне куда больше нравилось. А сегодня вы напустили на себя дьявольскую мрачность, и все потому, что этот милый юноша сказал, будто вы нездоровы... Знаете, медицина медициной, но в конечном счете все решает господь... и, может, еще вы переживете нас обоих... (Сделав шаг к Орнифлю, останавливается.) На прощание - еще два слова. За вашей рисовкой - простите мне это слово, сейчас я говорю с вами не как духовное лицо, а просто как старший - я угадываю какую-то стыдливость, и она мешает вам быть со мной откровенным. Поверьте, мы, священники, не девицы, хотя сутаны и походят на платье... Мы для человечества все равно что мусорщики, а посему мы знаем о нем, в конечном счете, много больше самых отпетых прожигателей жизни... Прошу вас, хоть раз положите карты на стол. Вы много грешили в своей жизни и всегда - на один манер. Между нами, к чему столько женщин?

    Орнифль (тихо). Ничто другое меня не развлекало.

    Отец Дюбатон. Значит, вы ни одну из них не любили?

    Орнифль (с улыбкой). Любил. Кстати, собственную жену. Но...

    Отец Дюбатон. Но что же?

    Орнифль (ласково). Вам это не понять, отец мой...

    Отец Дюбатон. Конечно, я не очень-то разбираюсь в таких делах. Но во время каникул я езжу к брату, который живет на берегу Роны, и мы всегда обедаем с ним в скромной рыбачьей таверне, где подают отличное вино. Из года в год я заказываю одно и то же вино. Если уж что-то пришлось тебе по душе, ты тянешься к этому снова и снова. Понравилось тебе красное вино - остаешься ему верен. Во всяком случае, какое-то время.

    Орнифль (улыбнувшись, после небольшой паузы, дружелюбно). Ваше сравнение не очень удачно, отец мой. С годами вино становится все ароматнее и ароматнее, а любовь начинает горчить.

    Отец Дюбатон. Значит, вас забавляло только одно - дегустация? (Шутливо.) Можете считать меня пьяницей, но вот что я вам скажу: вы не настоящий любитель вина.

    Орнифль (с улыбкой, но серьезно). Может быть, и так. Я как-то об этом не подумал.

    Отец Дюбатон (с юмором.). Материалисты и в самом деле ничего не смыслят в наслаждениях...

    Входит Ненетта.

    Ненетта. Мсье, доктора пришли!

    Отец Дюбатон. Я передаю вас в другие заботливые руки. Со служителями бога в наши дни можно шутить, но со слугами Эскулапа шутки плохи... Не провожайте меня... Как всякий коммивояжер, я отлично знаю, где выход... (Уходит.)

    Орнифль (стоит неподвижно в задумчивости посреди сцены. Потом, встряхнувшись, вдруг, тихо). Старый фокусник! Почти собрат. Еще немного, и он бы меня окрутил! (Задумывается еще на миг, затем зовет.) Ненетта!

    Ненетта (подходит к нему). Что, мсье?

    Орнифль. Спустись сейчас вниз в цветочную лавку и скажи хозяину, чтобы прислал все розы, какие у него есть, самые лучшие!

    Ненетта. Сюда?

    Орнифль. Да, для графини. (Подойдя к ней.) Ты провела этих двух шутов в мой кабинет? Помоги-ка мне сбросить остатки этого маскарада... Я уже не знаю, что мне можно и чего нельзя. Вдруг я умру на месте, если стану сам снимать ботинки... Умирать - и без того довольно глупо, надо хотя бы обставить это поуютнее...

    Ненетта (помогая ему раздеться). Вечером звонила мадемуазель Мари-Пеш и сказала, что готова встретиться с вами, когда вам угодно. Она будет звонить рано утром, перед тем как пойти на киностудию. Что ей передать?

    Орнифль (на мгновение задумывается, потом озабоченно вздыхает). Скажешь ей, что я сейчас действительно очень занят... (Направляется к ванной комнате. Ненетта идет за ним, на ходу расстегивая ему камзол.) Как ты полагаешь, Ненетта, есть у тебя душа?

    Ненетта (спокойно). У всякого есть душа. Господин граф только сегодня над этим задумались?

    Орнифль. Да, сегодня. Не говори обо мне в третьем лице. Мы же здесь одни. (Взяв ее за плечи, поворачивает к себе.) Взгляни на меня!

    Ненетта (смущенно отворачивается). Не хочу. Не люблю, когда теперь на меня смотрят.

    Орнифль (с улыбкой). Это с каких же пор?

    Ненетта. С тех самых, как у вас пропала охота на меня смотреть...

    Орнифль (неожиданно ласково). До чего же ты была хороша, Ненетта!..

    Ненетта (тихо, но без горечи). Да, в темном закоулке...

    Орнифль (пожимая плечами). Прелестная девушка в прелестном закоулке - это восхитительно... (Вдруг шутливо взрывается.) До чего же вы мне все надоели с вашими душами!.. (Весело хлопает ее по заду.) Пошли! Поможешь мне одеться!

    Ненетта (с улыбкой вздыхает, идя за ним в ванную комнату). Задор у вас не тот.

    Орнифль (уходя, угрюмо). Какой уж задор у больного!

    Оба уходят. Занавес

    Действие четвертое

    Комната Орнифля. На сцене Маштю и мадемуазель Сюпо, которые словно чего-то ждут. Маштю ходит по комнате взад и вперед.

    Маштю. Это хорошо или плохо, что его так долго выслушивают?

    Мадемуазель Сюпо. Или то, или другое, смотря по обстоятельствам.

    Маштю (после небольшой паузы). Это он велел вам позвонить мне на квартиру мадемуазель Меркадье?

    Мадемуазель Сюпо (пожимая плечами). Он был без сознания.

    Маштю. Откуда же вы тогда узнали, что я там?

    Мадемуазель Сюпо. Я все знаю.

    Маштю. В другой раз постарайтесь поменьше знать, мадемуазель Сюпо. Я берегу свои секреты для своих собственных секретарш.

    Мадемуазель Сюпо (презрительно пожимая плечами). Я вас даже и не слушаю!

    Маштю. Чем же вы тогда заняты?

    Мадемуазель Сюпо. Я благодарю небо!

    Маштю (глядит на нее растерянно и ворчит). Просто сумасшедший дом! Сплошные намеки да недомолвки. Вчера вечером ваш красавчик прожужжал мне все уши, будто та девчонка от меня без ума, хотя я вовсе не тянул его за язык. По его совету я заявляюсь к ней, хоть и встречаю ледяной прием... Мне стоило чертовского труда заставить ее утереть слезы и сесть со мной за стол. К счастью, я опрокинул на скатерть рюмку и выругался, и это ее рассмешило. Короче, мы уже доедали пулярку, атмосфера вроде разрядилась, мы уже собирались перейти к десерту - и тут вы звоните мне, будто он совсем плох. Я все бросил. Приезжаю сюда, - а он здоров как огурчик и несет что-то непонятное... Чистейший бред.

    Мадемуазель Сюпо. Нет, это были прекрасные слова! Но вы, как всегда, ничего не поняли.

    Маштю. Священник явился как раз в ту минуту, когда, как мне показалось, я начал что-то понимать. И тут я сразу сник. Так или иначе, я больше не позволю над собой смеяться. Я человек покладистый, но с меня довольно! Мог бы сначала спросить, есть ли у меня душа, прежде чем совать этот ключ.

    Мадемуазель Сюпо. Где уж такому человеку, как вы, понять чудо, которое свершилось на ваших глазах этой ночью. Этот ужасный приступ ниспослан нам провидением. Теперь я знаю: мэтра можно спасти!

    Маштю. А от чего его надо спасать?

    Мадемуазель Сюпо. От него самого. Я чувствую, что настал день, которого я так долго ждала. Я словно вижу, как занимается божественная заря.

    Маштю (взглянув на свои часы). Не знаю, божественная она или какая другая, но заря и вправду занялась. Хотелось бы знать, можно ли мне вернуться туда. Женщина что похлебка - гляди, чтобы не остыла!

    Мадемуазель Сюпо (насмешливо). Похлебка! И как только мэтр мог столько времени терпеть такого пошляка! Идите, возвращайтесь к своей потаскушке! Нам-то теперь какое дело до всего этого?

    Маштю (жалобно). Я не могу вернуться. Он отобрал, у меня ключ.

    Распахивается дверь. Появляются врачи, по-прежнему в костюмах мольеровских лекарей, и с ними Орнифль. Все необычайно веселы и возбуждены; курят огромные сигары.

    Профессор Галопен (вне себя). Дорогой друг, я требую, чтобы вы мне сообщили имя и фамилию этого болвана! Вы, кажется, сказали, что он на третьем курсе? Я член экзаменационной комиссии. Клянусь, уж я задам ему перцу, когда он явится на экзамен! Болезнь Бишопа! Ignorantus2!

    Субитес (также вне себя). Болезнь Бишопа! Без всяких признаков синкразии! Ignoranta!

    Профессор Галопен. И при отсутствии тахикардии! Ignorantum!

    Субитес. При великолепном митральном ритме... Без дистонии!

    Профессор Галопен. Пульс - восемьдесят! Перкуссия - всюду нормальная! Я бы его высек!

    Субитес. Давление великолепное! Я надрал бы ему уши! Ведите-ка сюда этого молокососа, мне просто не терпится его пристыдить!

    Профессор Галопен. А знаете ли, дорогой мэтр, что за такие дела его можно привлечь к ответу, даже отдать под суд? Незаконная медицинская практика! По какому праву он вас осматривал? По какому праву сделал укол?

    Орнифль. Я же был в обмороке.

    Профессор Галопен. Тем более! Как ни велик риск, надо было оставить вас в бессознательном состоянии до прихода настоящего специалиста. Это железное правило, иначе любой коновал сможет прикончить нашего больного раньше нас! А ну, давайте его сюда! Меня душит ярость! Я должен сию же минуту устроить ему головомойку, не то у меня самого будет припадок! У меня сердце во сто раз слабее вашего, любезнейший!

    Орнифль. Сейчас я его приведу. (Уходит.)

    Профессор Галопен (Субитесу). Пикассо в гостиной очень мил. Правда, не самого яркого периода! Хорошо, что я вас не послушал и мы не уехали с бала раньше времени! Чудесный вечер! Женщины были просто восхитительны! Мода этого сезона им очень к лицу! Ах да, послушайте, мне рассказали великолепный анекдот! Знаете историю про дикобраза, который забыл свою зубную щетку?

    Субитес (беззастенчиво подлизываясь к Галопену). Нет, дорогой профессор, рад буду ее услышать! Вы с таким блеском рассказываете анекдоты!

    Профессор Галопен. А этот, знаете, весьма недурен... Одним словом, дикобраз отправился в свадебное путешествие... (Обернувшись, замечает Орнифля, который возвратился и стоит в дверях.) Вы что ж, так и не пошли за ним?

    Орнифль. Нет. Я передумал. Не стоит его звать.

    Профессор Галопен. Почему?

    Орнифль. Слишком жестоко.

    Профессор Галопен. С дураками нельзя без жестокости! Будь вы и вправду сердечник, этот молодец мог бы вас убить своим ложным диагнозом!

    Орнифль. С другой стороны, будь я и вправду сердечник, этот диагноз не был бы ложным. Но раз я не сердечник... Он такой молодой, такой восторженный и так свято верует в медицину... По мне, пусть лучше думает, что он был прав...

    Профессор Галопен (уязвленный, встает). Вы слишком деликатны, любезнейший. Когда-нибудь вы за это поплатитесь. А все же посоветуйте вашему молокососу поменьше веровать в медицину и получше ее изучать!

    Орнифль. Ничего... он всего лишь на третьем курсе. Еще успеет выучиться!

    Субитес. Страшно подумать о больных! Он их всех уморит!

    Орнифль. Пусть морит других, мне все равно! Сам-то я не стану у него лечиться!

    Профессор Галопен. Вы безумец! Или святой. Впрочем, это одно и то же. А все же мне хотелось бы знать фамилию этого молодчика, чтобы пропесочить его на экзамене! Впрочем, дело ваше. Хотите сегодня быть добрым - если вас это развлекает, - я вам мешать не стану. (Субитесу.) Поехали, любезнейший. Мне через час надо быть в больнице, а если я явлюсь туда в этом наряде, боюсь, мне перестанут доверять. В наши дни верят только белым халатам!

    Орнифль. Я вас провожу. Бесконечно вам благодарен, дорогой профессор. Я провел ужасную ночь. И теперь благодаря вам кошмар рассеялся.

    Субитес. Поехал бы лучше с нами на бал - не было бы этой мнимой агонии! Всегда надо слушаться своего врача, даже в вопросах медицины. (Уходя.) Ну, так что же было с тем дикобразом, дорогой профессор?

    Профессор Галопен (уходя). Женившись на хорошенькой женщине, дикобраз отправился в свадебное путешествие. Супруги остановились в роскошном отеле и поднялись в спальню. Тут дикобраз обнаружил, что забыл свою зубную щетку...

    Оба уходят вместе с Орнифлем.

    Мадемуазель Сюпо (молитвенно сложив руки). Благодарю тебя, творец! Умри он, и я не стала бы жить! Но только спаси его до конца!

    Маштю. Мало вам, что он здоров?

    Мадемуазель Сюпо. Есть еще и душа...

    Маштю (теряя терпение). В этом доме все с ума посходили сегодня! (Радуясь, как большой добрый пес, подходит к Орнифлю, который только что вернулся в комнату.) Дай-ка я тебя расцелую, подлец ты этакий! Ты нас здорово напугал! До чего же я рад, прямо не передать! Я ведь тебя люблю, сам знаешь! Я просто обмер, когда Сюпо мне позвонила! Понимаешь, единственный друг при смерти! Правда, уж лучше бы я сломал себе ногу! Деньги тебе нужны?

    Орнифль (томно). Конечно. Неожиданное исцеление меняет все мои планы... Мне теперь многое понадобится... может, придется куда-нибудь уехать... После такого потрясения я должен отдохнуть... Может, я попрошу у тебя разрешения погостить на одной из твоих вилл на Юге...

    Маштю. Увидишь, в такие минуты всегда можно рассчитывать на Маштю. Заходи ко мне завтра в контору! (Робко.) А ключ?..

    Орнифль. Какой ключ?

    Маштю. От квартиры Клоринды. Как ты решил с ним поступить? Ты же у меня недавно его отобрал.

    Орнифль (рассеянно). Отобрал? Извини, старина, сейчас я тебе его верну. (Роется у себя в карманах.)

    Маштю (знаком показывает ему, где ключ). Вон там, под подушкой... Ты думаешь, что можно?.. В конце концов, если у нее есть душа, то и у меня она есть.

    Орнифль (шаря под подушкой в поисках ключа). Конечно...

    Маштю. Я, признаться, не совсем понял все, что ты тут недавно говорил. Там был какой-то намек, который от меня ускользнул. Если у тебя найдется время все это мне как следует растолковать, может, тогда я пойму...

    Орнифль (все так же рассеянно). В другой раз... Это не к спеху. Вот тебе ключ. Так что вы с ней делали, когда тебе позвонила Сюпо?

    Маштю. Мы доедали пулярку. Собирались навалиться на десерт.

    Орнифль (строго). Только и всего?

    Маштю (виновато). Знаешь, мы не сразу сели за стол... Она долго плакала, понимаешь... Мне стоило огромного труда ее утешить. Но под конец дело вроде бы пошло на лад. Она уже называла меня «мой бедный Роже». И даже сказала, что я не такой, как все...

    Орнифль (подталкивая его к двери). Если так, дело в шляпе. Спеши к ней и не теряй ни минуты!..

    Маштю (растерянно). А если она уснула, разбудить ее?

    Орнифль. Ровно настолько, насколько требуется.

    Маштю (с порога). А как насчет души? Сказать ей?

    Орнифль (нетерпеливо пожав плечами, выталкивает Маштю за дверь). Потом скажешь! Будет хоть о чем поговорить!.. (На секунду выходит вместе с Маштю и тут же возвращается. Он застает у себя в комнате мадемуазель Сюпо - она стоит не шевелясь и глядит на него. Удивленно.) Ну, что вы на меня так уставились?

    Мадемуазель Сюпо. Наблюдаю, как старик довершает свою последнюю подлость...

    Орнифль. Какой еще старик? По-моему, со вчерашнего дня я помолодел лет на десять!

    Мадемуазель Сюпо (с улыбкой). Просто образное сравнение! Вы правы: ни Маштю, ни эта потаскушка не стоят того, чтобы вы пошевелили для них пальцем. Пусть спариваются, как скоты. Не велика важность!

    Орнифль (назидательно подняв кверху палец). Ошибаетесь, очень даже велика! Это избавит меня от визита еще одного болвана, который через двадцать лет задумал бы меня убить. А что, те двое все еще в будуаре?

    Мадемуазель Сюпо. Да. Позвать их? Хотя минуту назад они еще спали.

    Орнифль (таинственно). Я сам позову. (Вдруг передумав.) Впрочем, нет. Ступайте лучше вы. Но разбудите только Маргариту. Скажите, что я хочу поговорить с ней с глазу на глаз.

    Мадемуазель Сюпо выходит. Распахнув окно, Орнифлъ вдыхает утренний воздух. Всходит солнце. Издалека доносятся голоса питомцев семинарии. Они поют: «О, где ты, Спаситель? Ты скрылся, увы!»

    Орнифль (тихо). Как хорошо по утрам! Ты еще не накурился. И не успел слишком много выпить. И ты совсем чист. Можно грешить со свежими силами... (Причесывается перед зеркалом, опрыскивает себя духами, слегка оправляет постель и ложится, изображая больного. Вдруг, не устояв перед соблазном, закутывает голову в кружевной пододеяльник и насмешливо, словно волк из сказки о «Красной шапочке», переодетый бабушкой, рычит.) «Чтобы лучше съесть тебя, дитя мое!» (Заслышав шум, откидывается на подушку и, лежит, с ангельским видом, отстукивая пальцами такт псалма.)

    Входит мадемуазель Сюпо и, заметив, что он слушает пение детей, умиляется.

    Мадемуазель Сюпо (тихо). Теперь уж не важно, что я уродлива!

    Орнифль. О чем вы?

    Мадемуазель Сюпо. Девушка сейчас придет. Она поправляет прическу.

    Входит Маргарита, она еще прелестней прежнего.

    Орнифль (с легкой, чуть усталой и отчужденной улыбкой). Маргарита, детка моя, как отрадно, что сегодня вы так прелестны! Глядя на вас, я снова верую в жизнь! (Вдруг кричит, обернувшись к мадемуазель Сюпо.) Да закройте же, наконец, окно! Эти олухи так орут - своего голоса не слышно! (Знаком приказывает ей уйти. Мадемуазель Сюпо, и без того с ужасом взиравшая на Маргариту, закрывает окно и уходит, терзаемая страшным предчувствием. Нечаянно сбившийся с роли, снова входит в образ больного, но старается при этом не переигрывать.) Маргарита, детка моя, на мою беду, профессор Галопен, крупнейший кардиолог Европы - он только что вышел из этой комнаты с моим лечащим врачом - полностью подтвердил диагноз, поставленный Фабрисом: перемежающаяся тахикардия, митральная атония и прочее. Иными словами, все точь-в-точь, как сказал наш милый мальчик. Скоротечная форма болезни Бишопа, которую он распознал с первого взгляда. Молодчина Фабрис!

    Маргарита (радостно улыбаясь). Да. Я всегда знала, что Фабрису суждено стать великим врачом!

    Орнифль (лицемерно). Милый мальчик. Да, теперь уже можно не сомневаться. Он будет великим врачом. (Сдержанно; при этом глаза его слегка затуманиваются.) К сожалению, я уже не смогу порадоваться его триумфу.

    Маргарита (порывисто кладет свою ладонь на его руку). Знаете, самый лучший врач может ошибиться...

    Орнифль (поглаживая ее руку). Вы славная девушка... Но, увы, он не ошибся. У него верный глаз. Это редко встречается. Когда я сказал профессору Галопену, что Фабрис всего лишь на третьем курсе, тот просто остолбенел! Хотел во что бы то ни стало его поздравить! Я заглянул к вам в комнату сквозь стеклянную дверь. Увидел, что вы оба еще спите. Я не решился вас разбудить.

    Маргарита (огорченно). О, надо было нас разбудить! Фабрис был бы так горд!

    Орнифль (с тайным намеком). Вы лежали на диване, так мило обнявшись. Я не посмел войти.

    Маргарита (вдруг залившись румянцем). Мы с Фабрисом теперь муж и жена.

    Орнифль (лицемерно). Почему вы краснеете? Вы оба хороши собой, вам по двадцать лет, и вы любите друг друга. На мой взгляд, ничего другого от вас не требуется.

    Маргарита. Мы и так долго ждали из-за моего отца. А тут вдруг Фабрис придумал, что должен убить своего! Ну просто конца не видно! Вот мы и решили сначала пожениться, а повенчаться уж после убийства.

    Орнифль (глядя на нее, мягко). Ну зачем же все время краснеть? Это даже очень хорошо, что вы думаете о себе. Кто сказал вам, что это плохо? Фабрис, конечно? Но если мы сами не станем думать о себе, кто же тогда о нас подумает? Поселив нас на этой земле, господь бог возложил на нас множество забот и, в частности, заботу о нашем собственном благе. Провидение - это мы сами. Не надо об этом забывать. (Вдруг другим тоном, более таинственным.) Маргарита, я хотел бы вступить с вами в заговор...

    Маргарита (недоверчиво). Какой заговор? Хоть мы и ссоримся без конца, но я всегда все рассказываю Фабрису.

    Орнифль (лицемерно). И отлично! Еще не хватало от него что-то скрывать!.. (Вздыхает.) Но если это для его же блага... Вы же знаете, какой он тугодум... Я хочу, чтобы вы помогли мне его убедить...

    Маргарита. В чем я должна его убедить? Почему вы не скажете без обиняков, в чем дело?

    Орнифль (с неотразимым видом несчастного мальчугана). Я так боюсь, что вы мне откажете... (Вдруг словно принимает отчаянное решение; утопая в подушках, почему-то зябко кутается в плед.) Так вот. Врачи, обследовавшие меня, категорически заявили: отныне моя болезнь - это балансирование на краю пропасти. Но отпущенный мне срок может быть продлен, если мне повезет, и при надлежащем уходе... Здесь не столько важен режим, сколько постоянное наблюдение врача... Скажем прямо: если случится приступ, мою жизнь спасет только мгновенный укол. Как было сегодня ночью; врачи сказали, что Фабрис попросту вырвал меня из объятий смерти. Они потрясены его профессиональным навыком. И к тому же он мой сын, хотя об этом мы и не говорили. Короче, мы подумали - эта идея, впрочем, принадлежит профессору Галопену, - что для меня лучше всего оставаться под наблюдением Фабриса. Мне надо отрешиться от всех забот и уехать. На Юг, понятно: южный климат мне показан да и самому хочется тепла. Убедите Фабриса взять на себя заботу обо мне, и поедем втроем. (Улыбаясь.) Наверно, это нетрудно, достаточно заговорить с нашим птенчиком о долге...

    Маргарита. А как же с его занятиями? Он ведь еще не все экзамены сдал.

    Орнифль. Мы с Галопеном и об этом подумали. У Маштю, знаете ли, есть имение - в Провансе, неподалеку от Экса, и он с радостью меня приютит... А в Эксе прославленный медицинский факультет, о котором профессор отзывается чрезвычайно лестно. Фабрис поступит на этот факультет, чтобы закончить там свое образование, и сможет также ухаживать за больным отцом. К тому же ведь вам надо провести целый год вдали от папаши Пилу, пока вы не достигнете совершеннолетия. По-моему, это будет идеальный выход. (Вздыхает, снова прикидываясь больным.) А вообще-то, вы и сами понимаете, все это, увы, ненадолго...

    Маргарита (после небольшой паузы, недоверчиво). А я? Какую роль вы отводите мне?

    Орнифль (с обаянием истинного поэта). Вы скрасите мое существование. Вы будете моей радостью, моим цветком... Девушка, которую мне не довелось узнать, придет ко мне в облике моей милой невестки... Нежность и целомудрие - вот чего мне не хватает, как воздуха. Да, я мечтаю о роли отца! Я так и вижу себя на прогулке - в панаме, может быть, даже с палкой!..

    Маргарита (невольно восклицает). О нет!..

    Орнифль (в восторге от ее порыва, уже заметно бодрее). Да, вы правы! Пожалуй, я помолодею лет на десять. А очень скоро и на все двадцать. И стану тогда вашим ровесником. Увидите, это будет чудесно! Вдвоем мы объездим окрестности Экса, осмотрим все сезанновские места, в то время как Фабрис - он ведь равнодушен к современной живописи - будет заниматься на факультете. Разок-другой мы, может, даже выберемся на Лазурный берег, пообедаем в каком-нибудь шикарном ресторане и потанцуем. Почему бы и нет. Если, конечно, мне позволят врачи. Я ведь хорошо танцую.

    Маргарита (со вздохом). Фабрис не любит, когда я танцую.

    Орнифль (с обаятельной улыбкой). С его стариком отцом! Ну что вы, это так трогательно!.. Я покажу вам, как танцевали в мое время. (Изображает па из давно забытого танца, и она против воли начинает смеяться. Наклонившись к ней, уже тоном сообщника.) К тому же мы вовсе не обязаны обо всем ему докладывать... Мне, старому эгоисту, будет так приятно порадовать вас невинными удовольствиями, без которых трудно обойтись в ваши годы и которых, конечно, никогда не доставит вам Фабрис. Одним словом, я буду ваш старенький «Юноша Счастье», а по вечерам будет возвращаться с занятий ваш любимый «Юноша Честь». Какая женщина не мечтала бы о такой жизни, где нет ни тени греха? Это же просто рай земной - до истории с яблоком. (Пауза.) Молчите? Вы не согласны?.. Что ж, я вам уже говорил: каждый должен думать только о себе.

    Маргарита (подняв на него глаза, с неожиданной серьезностью). Нет. Я согласна, если это и правда может вам помочь. Я поговорю с Фабрисом, как только вы изложите ему ваш план.

    Орнифль. Вашу руку - чтобы скрепить уговор! (Почтительно целует ей руку.) Действуйте с умом. Юноша Честь весьма щепетилен! (Почувствовав, что, пожалуй, зашел слишком далеко, вновь становится серьезным; просто.) Спасибо. (Маргарита уходит танцующей походкой. Глядит ей вслед, прищурив глаза, словно большой кот, и принимается напевать в ритме вальса псалом.) В тебе, искуситель, Отвергший меня. (Входит мадемуазель Сюпо, ее очки грозно сверкают. Заметив ее, останавливается и с наслаждением потягивается.) Ах, Сюпо, как прекрасна жизнь! И откуда только берутся болваны, которые соглашаются умирать!..

    Мадемуазель Сюпо (глухо). Я все слышала!

    Орнифль (оборачивается к ней). Нелегко вам, бедняжка! Вечно вы все слышите! Я же говорил вам: вы слишком много знаете! В один прекрасный день вы попросту лопнете, прильнув ухом к какой-нибудь замочной скважине! (Направляется в ванную комнату.)

    Мадемуазель Сюпо (бежит к нему, вне себя от ярости). Чудовище! Мерзкое чудовище! Лицемер! Раньше вы и то были лучше - циник, после двух-трех слов валивший на диван смазливых хористок!

    Орнифль (выйдя из ванной комнаты). Откуда вы знаете? Вы не только подслушиваете? Вы еще и подглядываете в замочную скважину?

    Мадемуазель Сюпо (кричит ему прямо в лицо). Да!

    Орнифль (на этот раз с самым искренним презрением). Гнусная Сюпо!

    Мадемуазель Сюпо. У гнусной Сюпо хотя бы есть душа. А вы - сущий дьявол!

    Орнифль. Ну к чему так преувеличивать? Вы мне льстите!

    Мадемуазель Сюпо (налетая на него как фурия). Вы солгали этой девчонке! Вы, как последний подлец, спекулируете на болезни, которой у вас нет! Я так и вижу простодушную невестушку об руку с умиленным свекром... их невинные прогулки!.. С каждым днем она уступает все больше и больше; вот вы поддерживаете ее за руку, помогая перешагнуть ручей; вот вы обнимаете ее за обнаженное плечо; вот на скамейке, где по вечерам принято вздыхать на луну, прижимаетесь бедром к ее бедру, скрытому легкой тканью платья... И все это будет так естественно!.. Поначалу она сама устрашится, что ее заподозрят в дурных мыслях, если она отодвинется. Я вижу ее, вижу: то ли из робости, то ли из кокетства - от девушки всего можно ожидать - она сначала пойдет на этот невинный сговор, а потом уже не посмеет его нарушить. Раз-другой она спохватится и убежит наверх в свою комнату с красными от слез глазами, а потом, сойдя вниз, увидит вас одного, совсем больного, и это растрогает ее и смутит... А тот, болван несчастный, все так же будет корпеть допоздна над своими книгами и возвращаться по вечерам с занятий все более чопорный и скучный... Я все вижу наперед... даже тот знойный вечер, когда она и вовсе перестанет понимать, счастлива она или несчастна, хочет она того или нет, и ваша рука, ваша гнусная всевластная рука наконец покинет дозволенные пределы и пригвоздит ее к земле, как оцепеневшую букашку, ожидающую страшной и в то же время блаженной смерти. А уж вы сумеете ее убедить, что эта смерть так же неотвратима, как стук крови в висках, и она будет содрогаться от ужаса или счастья, а может быть, от того и другого вместе. А после первого падения, после первой проигранной битвы, жизнь и вовсе войдет в свою колею. Останется, наконец, только одно - лгать!

    Орнифль (слушавший ее с легкой улыбкой, спокойно). Один - ноль в вашу пользу, Сюпо! Вы столько видели в замочную скважину, что стали ясновидящей. Да, наверное, все будет именно так. Борьба будет долгой, трудной, но восхитительной.

    Мадемуазель Сюпо (кричит ему). Но это же ваш сын!

    Орнифль (словно отмахнувшись от тени, пробежавшей перед глазами). Подумаешь! Это все же не настоящий сын! Теперь уже слишком поздно для отцовских чувств. Пусть отстаивает свою жену, если способен, болван несчастный! Или же пусть снова меня убьет. Это его законное право. (Зовет.) Ненетта! (Входит Ненетта.) Уложи мои вещи! Сегодня вечером я уезжаю на Юг. На несколько недель. Молодые будут обедать с нами.

    Ненетта. Хорошо, мсье.

    Вдруг Орнифль вздрагивает. Через другую дверь входит Фабрис.

    Орнифль (окликает его). Что тебе?

    Фабрис. Я узнал от Маргариты о вашей просьбе и пришел сказать: не будь вы даже моим отцом, вы всегда могли бы рассчитывать на меня.

    Орнифль. Я буду очень капризным пациентом.

    Фабрис. Знаю. Но, посвятив себя медицине, я решил рассматривать ее для себя как некое подвижничество. Я поклялся в этом маме перед поступлением на медицинский факультет.

    Орнифль (усмехаясь). Еще одна клятва! Ну что ж, сынок, если у тебя вкус к подвижничеству и самопожертвованию, ты, в свою очередь, можешь рассчитывать на меня!

    Мадемуазель Сюпо (не в силах дольше сдерживаться, накидывается на Орнифля, царапает ему ногтями лицо и вопит). Не смейте! Не смейте! Не смейте!

    Орнифль (оттолкнув мадемуазель Сюпо, залепил ей две мощные затрещины и отшвырнул в кресло. Затем невозмутимо Фабрису). Извини, сынок. Я вынужден работать с этой истеричкой. Сам понимаешь, как это сказывается на моем сердце. Ступай к своей невесте. Мы едем втроем сегодня же вечером. А эту психопатку оставим здесь. (Выпроваживает Фабриса.)

    Ненетта (останавливает его на пороге ванной комнаты). Мадемуазель Мари-Пеш не стала звонить по телефону, а перед уходом на студию сама зашла сюда. Она сейчас внизу. Сказать, что вы заняты?

    Орнифль (после непродолжительного колебания). Да. (Передумав на ходу.) Впрочем, нет. Жизнь все-таки слишком коротка! Пригласи ее в мой будуар! (Входит в ванную комнату.)

    Ненетта (невозмутимо кричит ему). Но ведь там сейчас молодые люди!

    Голос Орнифля (весело откликается из ванной). Твоя правда. Третий лишний! Скажи ей, пусть подождет меня поблизости, в отеле «Монтескье», в вестибюле. Я приду туда.

    Ненетта уходит.

    Мадемуазель Сюпо (взлохмаченная, устремляется к ванной комнате с воплем). Господь этого не допустит!

    Орнифль (появившись в дверях, необыкновенно элегантный, в шляпе набекрень, надевает пальто). Люди без конца совершают поступки, которые господь не должен был бы допустить. Он выиграл первый раунд, я должен взять реванш во втором. Когда-нибудь он все равно возьмет верх: он ведет нечестную игру - все козыри у него в руках. Но когда? (Выходит на улицу.)

    Мадемуазель Сюпо одна, выпрямившись во весь рост, стоит посреди сцены. Она кажется теперь еще более тощей и долговязой, похожей чуть ли не на чудовище. Чувствуется приближение грозы, небо быстро темнеет. Возвращается Ненетта.

    Ненетта (спокойно). Не стоит так убиваться, мадемуазель Сюпо! Таковы уж мужчины. Нам их не переделать. (Сняв с постели простыни, развешивает их на подоконнике, затем, выглянув в окно.) Вот он спешит, шустрый, как юноша. А ведь всего час назад думал, что умирает. (Разобрав постель, спокойно идет к двери.) Наверно, скоро разгуляется. В декабре редко бывает гроза. (Уходит.)

    Мадемуазель Сюпо (прямая как свечка, все так же стоит посреди сцены. Рассеянно потирая занемевшее плечо, тихо). Душа изныла, нет больше сил терпеть... Никто меня никогда не видел. Люди видят только мои очки и вот этот карикатурный нос и жидкие волосы, то прямые как палки, то колечками, как у барашка от неумелой завивки. Видят платья, которые я совсем не умею выбирать: одежда висит на мне, как на вешалке, уродливо болтается. Видят вот эти зеленые тона, которые я старательно пытаюсь сочетать с сиреневыми, и канареечно-желтые - с синими... А на прилавках ткани переливаются всеми цветами радуги, и всякий раз я мечтаю, что вот теперь, наконец, стану красивой, но стоит мне появиться в новом платье, как всех разбирает смех. (С минуту обиженно молчит, затем ее лицо освещается странной улыбкой; тихо шепчет.) А перед зеркалом, одна у себя в комнате, совсем нагая, я вижу, что я красива. У меня красивая грудь, тугой круглый живот и стройные длинные ноги, на которых я тщательно выщипываю каждый волосок, - только все напрасно! (Вдруг кричит, жалкая и смешная.) Мадемуазель Сюпо прекрасна, как морская ракушка, но никто никогда ее не видел! У мадемуазель Сюпо нежное и гибкое тело, но никто никогда его не касался! (Подбежав к окну, вопит как безумная.) Я прекрасна! Прекрасна! Прекрасна! (Вдруг, как-то сникнув, снова рассеянно потирает спину там, где, как видно, мучительно ноет душа.) Только вот душа моя безобразна, с ее зловонными тайниками и наростами... Она меня и уродует... (Стоит не шевелясь посреди сцены. Ее фигуру теперь трудно различить. Вдруг звонит телефон. Поначалу она не двигается с места. Телефон настойчиво продолжает звонить. Мадемуазель Сюпо подходит к аппарату и снимает трубку. В тишине отчетливо слышен голос, раздающийся в трубке. Своим обычным тоном секретарши.) Алло?!

    Голос. Это квартира мсье Орнифля?

    Мадемуазель Сюпо. Да.

    Голос. Мадемуазель, у телефона директор отеля «Монтескье». Простите, с кем я говорю?

    Мадемуазель Сюпо. С секретарем господина Орнифля.

    Голос. Мадемуазель, случилось большое несчастье. Когда мсье Орнифль вошел в вестибюль нашего отеля, ему вдруг стало дурно, и он упал. Я сразу же распорядился перенести его в мой кабинет, и подоспевший врач тотчас принял необходимые меры, которые - увы! - оказались бесполезны. Я глубоко сожалею... Мгновенный паралич сердечной мышцы... Врач, который все еще находится около покойного, сказал что-то про болезнь Бишопа... Очевидно, вы в курсе дела... Не знаю, как поступить... Мсье Орнифль пока еще в моем кабинете, но в интересах клиентов я обязан принять быстрое решение. Мне хотелось бы как можно скорее получить инструкции семьи - должен ли я перевезти тело мсье Орнифля на такси еще до официальной констатации смерти или же вызвать судебно-медицинского эксперта...

    Мадемуазель Сюпо роняет трубку. Голос по-прежнему продолжает звучать в трубке, но теперь уже невозможно разобрать слов.

    Мадемуазель Сюпо (словно во сне делает шаг вперед. Вдруг, схватив подушку, судорожно прижимает ее к себе и со стоном валится на незастеленную кровать). Тело мсье Орнифля!

    Сцена словно опустела. Тучи разошлись. Сквозь окно пробивается луч солнца. Вдалеке питомцы семинарии запевают тоненькими детскими голосками:
    О, где ты, Спаситель?
    Ты скрылся, увы!

    Медленно опускается занавес.


    Томас Бекет

    Действующие лица

  • Генрих II Плантагенет, король Англии
  • Сыновья короля
  • Томас Бекет
  • Архиепископ
  • Джильберт Фолиот, епископ Лондонский
  • Епископ Оксфордский
  • Епископ Йоркский
  • Монашек
  • Английские бароны
  • Людовик VII, король Франции
  • Первый французский барон
  • Второй французский барон
  • Папа
  • Кардинал
  • Молодая королева, королева Англии
  • Королева-мать
  • Гвендолина
  • Граф Арундел
  • Прево, монахи, солдаты, саксонцы, пажи и девицы, слуги, мальчик, гонец, священники, герольд, офицеры, служка, стражники, настоятель монастыря, рыцари, моряк

    Действие первое

    Неясные, тонущие в сумраке декорации, всюду колонны - это кафедральный собор. В центре сцены - могила Бекета - надгробная каменная плита, на которой выбито его имя. Входят два королевских телохранителя и застывают на заднем плане; из глубины сцены появляется Генрих II. На голове у него корона, прямо на голое тело накинут широкий плащ. За ним на некотором расстоянии следует паж. Мгновение король стоит в нерешительности перед гробницей, потом внезапно сбрасывает плащ, который паж подхватывает и уносит. Король падает на колени, молится, голый, на холодных плитах, один посередине собора. Во мраке за колоннами угадывается чье-то настораживающее присутствие.

    Король. Ну, как, Томас Бекет, ты доволен? Я стою голый перед твоей гробницей, и сейчас твои монахи придут стегать меня бичами. Вот чем кончилась наша с тобой история! Ты гниешь в этой могиле, заколотый кинжалами моих баронов, а я, как дурак, мерзну голый на сквозняке, дожидаясь, когда эти скоты набросятся на меня. Разве не лучше было бы нам договориться между собой?

    Сбоку за колонной возникает Бекет в архиепископском облачении, как в день своей смерти.

    Бекет (тихо). Мы не могли договориться.

    Король. Я же сказал тебе: «Все, кроме чести королевства!» Ты сам научил меня этому.

    Бекет. А я тебе ответил: «Все, кроме чести господней!» Это был разговор глухих.

    Король. До чего же холодно было в ту нашу последнюю встречу на этой голой равнине Ферте-Бернар! Странно, в нашей с тобой истории всегда было холодно. Вот только в самом начале нашей дружбы было у нас несколько чудесных летних вечеров, с девочками... (Внезапно.) Ты любил Гвендолину, архиепископ? Ты рассердился на меня в тот вечер, когда я отнял ее у тебя, сказав: «Я здесь король!» Может быть, как раз этого ты и не мог мне простить.

    Бекет (тихо). Я забыл.

    Король. Ведь мы были братьями с тобой! В тот вечер я вел себя, как глупый мальчишка, когда закричал: «Я здесь король!» Это было ребячеством. Я был так молод... Я на все смотрел твоими глазами, ты прекрасно это знаешь!

    Бекет (мягко, как ребенку). Не болтай, Генрих, лучше помолись.

    Король (сердито). Ты думаешь, мне очень хочется молиться! (В то время как король говорит, Бекет медленно отступает во мрак и исчезает.) Я краешком глаза слежу за ними, вот они подкарауливают меня в боковых притворах. Хорошо тебе говорить, поглядел бы, какие у них рожи, у твоих саксонцев.. Оказаться голым в руках у этих скотов! У меня такая нежная кожа... Да ты и сам испугался бы! И потом, мне стыдно. Я стыжусь этого маскарада. Но понимаешь, я в них нуждаюсь.. Я должен перетянуть их на свою сторону, против моего сына, ведь он хочет сожрать мое королевство все целиком! Вот я и решил помириться с их саксонским святым! Разве это не забавно? Тебя возвели в сан святого, а я, король, заискиваю перед ними, перед этой безликой массой. До сих пор бессильная, чудовищно тяжеловесная, она покорно гнула спину под ударами, а теперь вдруг стала всемогущей. К чему же тогда все победы? Сегодня Англия - это они, хотя бы потому, что их намного больше и плодятся они, как кролики, никакой резней их не истребишь. Но за все нужно платить. Этому тоже ты меня научил, Томас Бекет, когда еще давал мне советы... Ты всему меня научил... (Мечтательно.) Хорошее это было время... Рано утром - правда, для нас раннее утро начиналось в полдень, ведь мы всегда ложились очень поздно, - ты входил ко мне в спальню, как раз когда я кончал умываться, ты входил отдохнувший, улыбающийся, такой свежий, как будто мы и не пили, не гуляли с девками всю ночь напролет... (С некоторой горечью.) Ты и тут был сильнее меня...

    Появляется паж с белой купальной простыней в руках. Закутывает в нее короля и начинает растирать его. За сценой слышно в первый раз (потом это будет повторяться часто), что кто-то насвистывает английский марш, веселый, насмешливый. Это любимый марш Бекета. Освещение меняется. Снова внутренность собора. На сцене пусто. Потом Бекет отдергивает занавес - перед нами спальня короля. Голоса Бекета и короля, доносившиеся вначале словно из дали воспоминания, теперь тоже меняются, обретают реальность. Входит Томас Бекет, изящный молодой, обаятельный придворный в коротком камзоле, в башмаках, носки которых смешно загнуты вверх; он бодр, оживлен; кланяется королю.

    Бекет. Мое почтение, сир!..

    Король (лицо его озаряется радостью). А, Томас! Я-то думал, что ты еще спишь.

    Бекет. Я успел проскакать галопом до Ричмонда, сир! Холод божественный!

    Король (стуча зубами). Как можно любить холод! (Пажу.) Растирай сильнее, скотина! (Бекет, улыбаясь, отталкивает пажа и начинает сам растирать короля. Пажу.) Вот теперь хорошо! Подбрось в огонь полено и убирайся! Подашь мне одеться.

    Бекет. Государь, я сам одену вас.

    Паж уходит.

    Король. Только ты один и умеешь меня растирать... Что бы я делал без тебя, Томас! Но ведь ты дворянин, зачем тебе играть роль моего камердинера. Если бы я попросил об этом своих баронов, пожалуй, началась бы гражданская война!..

    Бекет (улыбается). Ничего, со временем они согласятся играть эту роль, когда короли выучат как следует свою. Я - ваш слуга, государь, этим все сказано. Мне безразлично, помогаю ли я вам управлять королевством или растираю вас. Мне нравится помогать вам.

    Король (ласково коснувшись его руки). Милый мой саксонец! Знаешь, что они мне все говорили вначале, когда я решил приблизить тебя? Что ты этим воспользуешься и в один прекрасный день заколешь меня.

    Бекет (одевая короля, с улыбкой). И вы поверили этому, государь?

    Король. Н-нет... Вначале я немного боялся. Ты ведь знаешь, меня легко напугать. Но ты выглядел таким воспитанным рядом с этими мужланами.... Как это тебе удается говорить по-французски без всякого английского акцента?

    Бекет. Мои родители сумели сохранить свои земли, решив, как теперь говорят, сотрудничать с королем, вашим отцом. Меня еще мальчишкой отправили во Францию, чтобы я усвоил хорошее французское произношение.

    Король. Во Францию? Не в Нормандию?

    Бекет (улыбаясь). В этом было особого рода патриотическое кокетство. Они ненавидели нормандский акцент.

    Король (язвительно). Только акцент?

    Бекет (с непроницаемым видом, непринужденно). Мой отец был слишком суровым человеком, никогда при его жизни я не посмел бы допытываться о его сокровенных чувствах. Да и после его смерти ничего, разумеется, не прояснилось. Ему, правда, удалось нажить большое состояние, сотрудничая с королем. Но поскольку он был человеком строгих правил, думаю, что он сумел разбогатеть, не поступаясь своей совестью. По-видимому, людям строгих правил известен какой-то фокус, который помогает им преуспеть в смутные времена.

    Король. А тебе?

    Бекет (делая вид, будто не понимает вопроса). Мне, государь?

    Король (не скрывая легкого презрения, так как, при всем своем восхищении Бекетом, а может быть, именно по этой причине, ему приятно порой иметь против него лишний козырь). А тебе легко удался этот фокус?

    Бекет (продолжая улыбаться). Для меня вопрос стоял иначе. Я ведь человек легкомысленный... Откровенно говоря, я над этим даже не задумывался. Я обожаю охоту, а только норманны и их приближенные имели право охотиться. Я обожаю роскошь, а роскошь была привилегией норманнов. Я обожаю жизнь, а саксонцам грозило истребление. Добавлю еще, что я обожаю честь.

    Король (немного удивлен). И твоя честь тоже примирилась с сотрудничеством?

    Бекет (беспечно). Я имел право обнажить шпагу против самого знатного нормандского дворянина, если бы он посмел прикоснуться к моей сестре, и убить его на поединке. Это, конечно, деталь, но деталь весьма для меня ценная.

    Король (неискренне). Но ведь ты мог задушить его и скрыться по примеру многих саксонцев в лесах.

    Бекет. Там не слишком уютно, да и мало толку. Мою сестру, как и любую саксонскую девушку, тут же изнасиловал бы какой-нибудь другой нормандский барон. А сейчас она пользуется уважением.

    Король (задумчиво). Не понимаю, неужели ты нас не ненавидишь? Вот я, скажем, не такой уж я храбрый...

    Бекет. Откуда вы знаете это, государь? До самого дня своей смерти никто не может точно знать, храбр он или нет...

    Король (продолжает). Но тебе известно, я не люблю драк... во всяком случае, не люблю сам принимать в них участие. Но если бы, к примеру, французы в один прекрасный день вторглись в Нормандию и натворили там хоть сотую долю того, что натворили здесь мы, я уверен, что при виде любого француза я выхватывал бы кинжал и... (Внезапно кричит, увидев жест Бекета.) Что ты ищешь?

    Бекет (улыбаясь, вынимает из кармана камзола гребешок). Гребешок... (Начинает причесывать короля; ласково.) Все дело в том, сир, что вы не находились сто лет под властью оккупантов. Это большой срок... За такой срок многое забывается...

    Король (неожиданно довольно тонко). Будь ты бедняком, ты, наверно, не забыл бы.

    Бекет (беспечно и загадочно). Возможно, не забыл бы. Но ведь я богат. И легкомыслен... Я говорил вам, сир, что получил из Флоренции новую посуду, золотую? Надеюсь, государь окажет мне честь и обновит ее у меня?

    Король. Золотая посуда? Да ты с ума сошел!

    Бекет. Я хочу ввести ее в моду.

    Король. Я - твой король - ем на серебре!

    Бекет. Государь, вы тратите деньги на серьезные дела, а я - только на свои удовольствия... Досадно, что ее могут поцарапать. Впрочем, поживем - увидим... Мне прислали еще две вилки...

    Король (удивлен). Вилки?

    Бекет. Да. Это какой то новый дьявольский инструмент - по форме и по употреблению. На вилку накалывают мясо и кладут его в рот. И пальцы остаются чистыми.

    Король. Зато пачкаются вилки!

    Бекет. Да. Но их можно вымыть.

    Король. И пальцы тоже. Не вижу смысла.

    Бекет. Конечно! Практического смысла нет. Но зато это изысканно, изящно. Совсем не по-нормандски.

    Король (вдруг с восторгом). Послушай, закажи-ка и мне дюжину! Воображаю, какие рожи скорчат эти дураки-бароны, когда я велю подать вилки на первом же обеде! Только не смей говорить им, для чего нужны вилки. Вот посмеемся!

    Бекет (хохочет). Дюжину? Однако!.. Ведь вилки стоят очень дорого!.. Пора идти на Совет, государь.

    Король (смеясь). Они ничего не поймут! Они, болваны, решат, что ими дерутся. Мы повеселимся на славу!

    Уходят, смеясь. Занавес перед ними раздвигается, и видны те же колонны, - это зал Совета, куда они и входят, все еще смеясь.

    Король (подходит к трону). Мессиры, открываем заседание Совета. Я собрал вас сегодня, чтобы покончить раз навсегда с отказом духовенства платить налог за неявившихся рекрутов. Надо наконец договориться, кто же управляет королевством: церковь... (Архиепископ делает протестующий жест.) ...одну минуту, архиепископ!.. или я? Но перед тем, как перейти к дебатам, хочу начать с хороших новостей. Я решил восстановить должность канцлера Англии, хранителя печати с тремя львами, и доверить этот пост моему верному вассалу и подданному Томасу Бекету.

    Бекет (пораженный, побледнев, поднимается). Государь!

    Король (насмешливо). Что с тобой, Бекет? В штаны напустил? Впрочем, что удивительного, ведь мы столько выпили сегодня ночью. (Смотрит на него, в восторге.) Как я рад, что мне хоть раз в жизни удалось тебя удивить, милый мой саксонец!

    Бекет (преклоняет колено, с неожиданной серьезностью). Мой государь, вы оказываете мне чересчур большое доверие. Боюсь, что я недостоин его... я еще так молод... возможно, легкомыслен...

    Король. Я тоже молод, и ты это знаешь лучше нас всех! (Присутствующим.) Вы ведь слышали, он ученый! Просто невероятно, сколько он всего знает! Он всех вас заткнет за пояс! Даже вас, архиепископ! Что же касается его легкомыслия... не следует обманываться на этот счет! Он пьет мертвую, любит покутить, но этот малый все время думает. Порой даже как-то не по себе, неприятно, когда все время думают рядом с тобой... Встань, Томас. Я ничего не делал без твоего совета, раньше это держалось в тайне, а теперь станет известно всем, вот и все! (Разражается смехом, вынимает какой-то предмет из кармана и передает Бекету.) Держи, это печать. Смотри не потеряй. Без печати - нет Англии, и придется нам всем вернуться в Нормандию! А теперь - за работу, мессиры!

    Архиепископ (встает, расплывшись в улыбке, он уже оправился от изумления). Да будет мне разрешено, с дозволения государя, приветствовать моего молодого собрата и ученого архидиакона. Ибо я первый его заметил, я его воспитал и не скрываю, что горжусь этим. И вот мой, так сказать, духовный сын присутствует ныне на Совете, как равный, в качестве носителя высокого звания канцлера Англии, а для нашей церкви это залог того, что открывается перед нами новая эра согласия и взаимного понимания, и мы должны сотрудничать в духе доверия и...

    Король (прерывает). И так далее... и тому подобное... Спасибо, архиепископ. Я был уверен, что это назначение доставит вам удовольствие. Не слишком-то рассчитывайте на Бекета для своих интриг. Это - мой человек! (Поворачивается к Бекету, восхищенно.) В самом деле, мой маленький саксонец, я совсем забыл, что ты архидиакон!..

    Бекет (улыбаясь). Я тоже, государь.

    Король. Скажи мне, я не говорю о девках, это не смертный грех, но, насколько я могу судить, для священника ты слишком ловко орудуешь шпагой, я сам не раз видел. Как ты согласуешь это с заповедями? Ведь церковь запрещает своим служителям проливать кровь?

    Епископ Оксфордский (осторожно). Наш молодой друг - всего только архидиакон и еще не успел принести обета, ваше величество. Церковь в неизреченной мудрости своей знает, что молодости надо перебеситься и что в случае войны - я говорю о священной войне - молодым людям дозволено...

    Король (прерывая). Все войны священны, епископ! Держу пари, вы не найдете ни одной воюющей страны, которая не считала бы, что бог на ее стороне, - теоретически, конечно. Но, как гласит французская поговорка, вернемся к нашим баранам.

    Архиепископ. Pastor curare gregem debet1, сын мой!

    Король (нетерпеливо). Именно это я имел в виду. Только я не слишком люблю баранов, которые не дают себя стричь, отец мой! По нашим обычаям, каждый владеющий землей и могущий на свои доходы содержать одного вооруженного солдата, в случае если таковой не явится по призыву в полном вооружении и со щитом, обязан внести налог в серебряной монете.

    Епископ Оксфордский. Distinguo2, ваше величество.

    Король. Ну и различайте. А я уже принял решение: раскрыл свой кошель и жду. (Откидывается на спинку трона и начинает ковырять в зубах; потом Бекету.) Умираю с голоду, Томас! А ты? Скажи, чтобы нам подали поесть!

    Бекет делает знак стражнику, и тот уходит.

    Архиепископ (после паузы поднимается). Мирянин обязан защищать с оружием в руках своего короля; если он уклонится от своего долга, он, конечно, подлежит обложению налогом. Этого никто не оспаривает.

    Король (насмешливо). Особенно духовенство!

    Архиепископ. А духовные лица обязаны быть поддержкой королю в его молениях, в благотворительных делах, в деле просвещения. Если бы они отказались от этого прямого своего долга, то, разумеется, они также должны были бы платить налог.

    Епископ Оксфордский. А разве мы когда-нибудь отказывались возносить моления?

    Король (вскакивает в бешенстве). Мессиры! Неужели вы и в самом деле думаете, что при помощи подобной казуистики вам удастся надуть меня и лишить более чем двух третей государственного дохода? В эпоху завоеваний, когда речь шла о наживе, наши нормандские аббаты живо подобрали свои сутаны, клянусь вам! Ни свет, ни заря - задница в седле, шпага в кулаке! «Вперед, государь, изгоним их отсюда! Такова воля божья! С нами бог!» Приходилось их даже сдерживать! А вот когда требовалось отслужить мессу, на это у них времени не хватало, - то священные одежды затерялись, то церковь не убрана, - словом, любой предлог хорош, лишь бы другой не ухватил тем временем кусок пирога!

    Архиепископ. Эти героические времена прошли. Сейчас на земле царит мир.

    Король. Тогда платите. Я от своего не отступлюсь. (Поворачивается к Бекету.) Это и тебя касается, канцлер! Можно подумать, что ты онемел от высокого назначения!

    Бекет. Дозволено ли мне будет почтительно сказать несколько слов монсеньеру архиепископу?

    Король (ворчит). «Почтительно»... Но твердо! Не забудь, что с сегодняшнего дня ты канцлер Англии!

    Бекет (спокойно, небрежно). Англия - это корабль.

    Король (в восторге). Черт! Здорово! Надо запомнить!

    Бекет. Когда кораблю грозила в море опасность, инстинкт самосохранения всегда подсказывал людям, что на борту должен быть только один хозяин - капитан. Когда мятежный экипаж топил своего капитана, дело обычно кончалось тем, что после недолгого периода анархии моряки вверялись телом и душой одному из своих, который начинал править ими подчас куда жестче, чем прежний капитан.

    Архиепископ. Мессир канцлер, мой юный друг, существует один непреложный закон: капитан - единственный хозяин на корабле... после бога. (Внезапно кричит, с силой, неожиданной в этом хилом теле.) После бога!!! (И осеняет себя крестным знамением. Все епископы следуют его примеру.) Угрожающий вихрь отлучения от церкви проносится над Советом. Даже король дрогнул.

    Король (тоже крестится и бормочет почти жалобно). Никто не думает ставить под сомнение власть божью, архиепископ.

    Бекет (единственный, кто сохранил спокойствие). Бог ведет корабль, вдохновляя капитана принимать нужные решения. Но никогда я не слышал, чтобы он давал советы непосредственно рулевому.

    Встает епископ Лондонский Джильберт Фолиот, человек желчный.

    Джильберт Фолиот. Наш молодой канцлер - всего только архидиакон, но он лицо духовное. Даже проведя несколько лет в мирской суете, он не мог забыть, что именно через воинствующую церковь, в частности через посредство его святейшества папы и его достойных представителей, бог диктует людям свои решения.

    Бекет. На каждом корабле имеется священник, но никто не требует от него, чтобы он устанавливал рацион экипажу или прокладывал курс кораблю. Достопочтенный епископ Лондонский, который, как мне говорили, является внуком матроса, тоже не мог об этом забыть.

    Джильберт Фолиот (злобно выпрямляется и визжит). Я не позволю, чтобы личные намеки снижали важность столь серьезной дискуссии. Речь идет о целостности и чести английской церкви!

    Король (добродушно). Без громких слов, епископ! Вы знаете так же хорошо, как и я, что вопрос идет не о церкви, а попросту о ее деньгах. Мне нужны деньги для войны. Даст мне церковь деньги или нет?

    Архиепископ (осторожно). Английская церковь всегда считала своим долгом всеми силами помогать королю в его нуждах.

    Король. Сказано хорошо. Но, архиепископ, я почему-то не терплю прошедшего времени, оно на меня нагоняет тоску, я люблю настоящее время. И будущее. Вы заплатите налог?

    Архиепископ. Ваше величество, я нахожусь здесь, дабы защищать привилегии, дарованные английской церкви вашим прославленным предком Вильгельмом. Неужели у вас хватит смелости посягнуть на дело своего предка?

    Король. Да почиет он в мире... Дело его неприкосновенно. Но там, где он сейчас, в деньгах не нуждаются. А я пока что на земле и, к несчастью, очень нуждаюсь в деньгах.

    Джильберт Фолиот. Ваше величество, это вопрос принципиальный.

    Король. Я поднимаю войска на войну, епископ! Я пошлю против короля Франции полторы тысячи германских ландскнехтов и три тысячи швейцарских пехотинцев. А никто никогда не расплачивался с швейцарцами принципами.

    Бекет (неожиданно поднимается. Отчетливо). Мне кажется, ваше величество, совершенно бесполезно продолжать разговор, если собеседники не слушают друг друга. Закон и обычай позволяют нам прибегнуть к средствам принуждения. И мы ими воспользуемся.

    Джильберт Фолиот (вскакивает, вне себя). Ты, жалкий саксонец, посмеешь вонзить кинжал в грудь своей матери-церкви - церкви, которая извлекла тебя из ничтожества?!

    Бекет. Мой повелитель и король дал мне на хранение печать с тремя львами. Теперь моя мать - Англия.

    Джильберт Фолиот (с пеной у рта, он немного смешон). Диакон! Жалкий диакон, вскормленный нашей грудью! Предатель! Змееныш! Распутник! Доносчик! Саксонец!

    Король (Джильберту Фолиоту). Милейший, будьте любезны относиться с почтением к моему канцлеру. (Несколько повышает голос.) Иначе я позову стражу. (Появляется стража. Удивленно.) Впрочем, она уже здесь. Ах, это насчет завтрака. Прошу прощения, мессиры, сейчас полдень, и я должен подкрепиться, иначе я ослабну. А король не имеет права на слабость - это вы знаете. (Страже.) Пусть накроют стол в моей молельне, тогда я смогу помолиться сразу же после еды. Пойдем, сын мой. (Уходит, уводя с собой Бекета.)

    Три прелата, чувствуя себя оскорбленными, отходят в сторону, перешептываясь, бросая взгляды вслед королю.

    Джильберт Фолиот. Надо сообщить об этом в Рим! Не уступать!

    Епископ Йоркский (архиепископу). Монсеньер, вы примас Англии. Ваша личность неприкосновенна, и ваши решения по всем вопросам, касающимся церкви, - закон для всей страны. Против подобного бунта у вас есть мощное оружие - отлучение от церкви.

    Епископ Оксфордский. Этим оружием надо пользоваться осторожно, достопочтенный епископ! Церковь торжествовала всегда, во все века, но она действовала весьма осмотрительно! Наберемся терпения. Гнев короля ужасен, но скоропроходящ. Он вспыхивает, как солома.

    Джильберт Фолиот. Жалкий честолюбец, которого король приблизил к себе, постарается разжечь эту солому! И я вполне согласен с достопочтенным епископом Йорка, что только отлучение от церкви может усмирить этого наглого распутника.

    Бекет (входя при этих словах). Мессиры, король принял решение отложить заседание Совета. Король надеется, что ночь, посвященная размышлениям, внушит вам мудрое и справедливое решение, о котором вы завтра соблаговолите сообщить ему.

    Джильберт Фолиот (горько усмехаясь). Просто-напросто, король собирается на охоту...

    Бекет (улыбаясь). Вы правы, мессир епископ, не буду скрывать. Поверьте, меня весьма огорчил этот спор и грубая форма, которую он принял. Но я не хочу возвращаться к тому, что говорил здесь в качестве канцлера Англии. Мы все - и миряне и духовные лица - связаны по отношению к королю феодальной клятвой, которую мы ему даем, как нашему господину и сюзерену; клятвой хранить его жизнь, его плоть, его достоинство и честь. Надеюсь, никто из вас не забыл этой клятвы?

    Архиепископ (мягко). Мы не забыли ее, сын мой. Так же, как и клятвы, данной нами раньше - богу. Вы еще очень молоды, возможно, еще стоите на распутьи. Но вы приняли решение, смысл коего от меня не укрылся. Позвольте старику, стоящему на краю могилы, старику, защищавшему в этом довольно-таки мерзком споре нечто большее, чем вам это представлялось, позвольте мне, как отцу, пожелать вам никогда не пережить горечи от сознания, что вы сделали ошибку. (Протягивает Бексту руку. Бекет целует архиепископский перстень.) Благословляю вас, сын мой...

    Бекет (стоявший на коленях, легко поднимается). Весьма недостойный сын, отец мой... Но когда бываешь достоин? И чего достоин?.. (Делает пируэт и уходит - молодой, изящный, дерзкий.)

    Джильберт Фолиот (подскакивает от негодования). Он оскорбил ваше преосвященство! Это недопустимо! Наглеца надо обуздать!

    Архиепископ (задумчиво). Он долго был при мне. Странная, непостижимая душа. Не судите по наружности - это не обычный распутник. Мне не раз доводилось наблюдать за ним во время увеселений, среди шума и криков. Он держится как-то отрешенно. Он еще не нашел себя.

    Джильберт Фолиот. Его нужно сломать, монсеньер, пока он еще не нашел себя! Иначе духовенству Англии это обойдется дорого!

    Архиепископ. Мы должны действовать осмотрительно. Наш долг проникать в сердца людей. Я не уверен, что Бекет всегда будет нашим врагом.

    Архиепископ и прелаты уходят. За сценой слышен крик короля.

    Голос короля. Ну что, мой сын, они ушли? Едешь ты на охоту?

    С колосников спускаются деревья. Черный бархатный занавес в глубине раздвигается, открывая ясное небо, колонны превращаются в нагие деревья зимнего леса. Звуки охотничьего рога. Свет меркнет, а когда он вспыхивает, - король и Бекет верхом. У каждого на руке на кожаной перчатке сидит сокол. Идет проливной дождь.

    Король. Просто потоп! (Вдруг.) Ты любишь соколиную охоту?

    Бекет. Я не люблю, чтобы за меня действовали другие. Вот когда я вижу вепря у самого кончика своего копья, и он, повернувшись, бросается на меня!.. Это восхитительное мгновение - ты с ним один на один, и все зависит только от тебя!

    Король. Удивительная любовь к опасностям! Почему во всех вас сидит это желание рисковать своей шкурой по самому ничтожному поводу, чего бы это ни стоило? Собственно говоря, ты человек изысканный - ешь мясо вилкой, пишешь непонятные стихи, - и вместе с тем ты гораздо ближе к моим баронам, чем думаешь.

    Бекет. Надо рисковать своей жизнью, только это и есть жизнь.

    Король. Или смерть. Смешно. (Обращается к своему соколу.) Спокойно, мой красавец. Сейчас с тебя снимут колпачок. Под деревьями от тебя пользы мало. Вот кто обожает соколиную охоту, так это сами соколы! Мне даже кажется, что мы натираем себе зады, не слезая по три часа с седла, чтобы доставить нашим соколам это королевское удовольствие.

    Бекет (улыбаясь). Это нормандские соколы, ваше величество. Они хорошей породы. Они имеют на это право.

    Король (внезапно, глядя на Бекета). Ты любишь меня, Бекет?

    Бекет. Я - ваш слуга, государь.

    Король. Ты меня любил, когда я сделал тебя канцлером? Иногда я сомневаюсь, способен ли ты вообще любить? А Гвендолину ты любишь?

    Бекет. Она моя любовница, государь.

    Король. Почему ты всегда наклеиваешь ярлыки на свои чувства, желая их оправдать?

    Бекет. Потому что без ярлыков мир утратил бы законченную форму, государь...

    Король. А разве миру необходимо иметь форму?

    Бекет. В этом суть, государь, иначе никто не будет знать, что здесь делает. (Вдали слышится охотничий рог.) Дождь усиливается, сир. Укроемся в этой хижине. (Скачет галопом.)

    Король (после короткого, почти неуловимого замешательства скачет вслед за ним, подняв высоко руку с соколом. Кричит). Бекет! Ты не ответил на мой вопрос! (Исчезает в лесу.)

    Снова звуки охотничьего рога. Бароны скачут по следам короля и Бекета и скрываются в лесу. Шум грозы. Сверкают молнии. Сбоку на сцене появляется хижина.

    Бекет (кричит в сторону кулис). Эй! Человек! Найдется у тебя на гумне сухое местечко, чтобы укрыть лошадей? Оботри их соломой! Да осмотри хорошенько правое переднее копыто коня этого мессира. Мы переждем грозу у тебя!

    Через мгновение король входит в хижину, за ним идет саксонский крестьянин, косматый, испуганный, отвешивает бесконечные поклоны, держа в руках свой колпак.

    Король (входя и отряхиваясь). Ну и душ! Так и простудиться недолго, черт побери. (Чихает.) И все - ради того, чтобы доставить удовольствие соколам. (Кричит крестьянину другим тоном.) Что ждешь, чего огонь не разжигаешь, здесь у тебя сдохнешь с холоду, собака! (Крестьянин, застыв от ужаса, не двигается с места. Чихает, потом Бекету, вошедшему в хижину.) Чего он ждет?

    Бекет. Дрова - большая драгоценность, государь. Наверное, у него кончились дрова.

    Король. В лесу?!

    Бекет. Они имеют право брать лишь две меры валежника. Одной веткой больше - и их повесят.

    Король (удивленно). Подумать только! А ведь жалуются, что в лесу слишком много валежника. Впрочем, это касается моих интендантов. (Кричит крестьянину.) Беги, собери столько, сколько сможешь донести, и разожги здесь огонь, как в самом пекле. На этот раз тебя не повесят, собака!

    Крестьянин в ужасе, не смеет повиноваться.

    Бекет (ласково). Иди, сын мой. Тебе приказывает твой государь. Можешь брать валежник.

    Крестьянин, дрожа, беспрерывно кланяясь, уходит.

    Король. Почему ты называешь этого старика сыном?

    Бекет. Государь, вы же называете его собакой.

    Король. Так принято. Всегда саксонцев называли собаками. Впрочем, я не понимаю, почему. Ведь можно их просто называть - саксонцы. Но этот вонючий старик - твой сын... (Втягивает ноздрями воздух.) Чем это они нажираются? Здесь так воняет!

    Бекет. Репой.

    Король. А что это такое? Какая еще репа?

    Бекет. Это такие коренья.

    Король (весело). Значит, они едят корни?

    Бекет. Лесные жители ничего другого не могут здесь вырастить.

    Король. А почему они не переселятся на равнину?

    Бекет. Если они переступят границу своего участка, их повесят.

    Король. Великолепно! Заметь, жизнь здорово упрощается, когда знаешь, что тебя повесят за любой твой шаг. Тут подумаешь, прежде чем решиться на что-нибудь! Эти люди просто не понимают своего счастья... Но ты мне так и не объяснил, почему ты называешь старика сыном?

    Бекет (беззаботно). Мой государь, он так оборван, так беден, а я так могуществен по сравнению о ним, что он действительно мой сын.

    Король. С твоей теорией можно зайти слишком далеко.

    Бекет. Государь, вы моложе меня и все-таки называете меня иногда - мой сын.

    Король. Это совсем другое дело. Это потому, что я тебя люблю.

    Бекет. Вы - наш государь. Мы все - ваши дети, мы все в вашей власти.

    Король. Даже саксонцы?

    Бекет (снимая перчатки, беззаботно). Англия станет Англией в тот день, государь, когда саксонцы тоже станут вашими сыновьями.

    Король. До чего же ты сегодня скучен! Так и кажется, что я слушаю архиепископа... Я просто помираю от жажды. Поищи, не найдется ли у твоего сына чего-нибудь выпить? (Бекет шарит в хижине, потом выходит. Встает и тоже начинает искать, с любопытством оглядывая жалкую хижину, притрагиваясь к вещам с гримасой отвращения. Неожиданно он обнаруживает внизу в стене нечто вроде люка, открывает его, всовывает туда руку и вытаскивает испуганную девушку. Кричит.) Эй, Томас! Томас!

    Бекет (входя). Нашлось что-нибудь выпить, государь?

    Король (кончиками пальцев держа девушку). Нет, скорее, съесть. Что ты скажешь об этом, если хорошенько отскребут?

    Бекет (холодно). Мила.

    Король. От нее скверно пахнет, но ее вымоют. Посмотри, совсем крошка! Сколько ей, по-твоему, лет? Пятнадцать, шестнадцать?

    Бекет. У нее есть язык, сир. (Ласково, девушке.) Сколько тебе лет?

    Девушка испуганно смотрит на них, молчит.

    Король. Ты видишь, у нее нет языка. (Крестьянин вернулся с валежником и в ужасе замер на пороге.) Сколько лет твоей дочери, собака? (Крестьянин с затравленным видом дрожит и ничего не отвечает.) Оказывается, и твой сын немой. Ты что, прижил его от глухой? Однако забавно, стоит мне выйти из дворца, я встречаю целые толпы немых. Я правлю немым народом! Можешь объяснить, почему?

    Бекет. Они боятся, государь.

    Король. Понятно. Это хорошо. Народы должны бояться. Как только они перестают бояться, у них появляется желание, чтобы боялись их! И они обожают внушать страх! Точно так же, как и мы. При первой же возможности твои сыновья стараются взять свое, уж поверь мне! Ты никогда не видел крестьянского бунта? А я раз видел, в детстве, еще при жизни моего отца. Не очень приятное зрелище. (Злобно поглядывает на крестьянина.) Погляди-ка на этого... Он нем, он туп, от него воняет, на нем кишат вши, такие они все... (Девушка пытается ускользнуть. Хватает ее.) Останься здесь, ты! (Бекету.) Я тебя спрашиваю, на что она годится?

    Бекет (улыбаясь). Вскапывать землю, печь хлеб.

    Король. Ба! Англичане едят так мало хлеба!.. Другое дело при французском дворе, там жрут хлеб до отвала, не спорю.

    Бекет (улыбаясь). Надо досыта кормить солдат. Потому что король без солдат...

    Король (поражен). Верно. Все связано между собой. В этой цепи нелепостей должен же существовать какой-то разумный порядок. Нет, решительно ты философ, мой милый саксонец... Не знаю, как ты этого добиваешься, но кончится тем, что я стану образованным человеком. А ведь забавно все-таки: сам такой урод, а производит на свет таких красоток. Как ты объяснишь это, ты, умеющий объяснять все на свете.

    Бекет. Когда ему было двадцать лет, когда у него были целы все зубы и он еще не стал существом, не имеющим возраста, как все простолюдины, он, быть может, был красив. Быть может, у него была ночь любви, мгновение, когда он чувствовал себя тоже королем и не боялся ничего... А потом снова потекла безрадостная жизнь бедняка... Они с женой, должно быть, забыли о той минуте... Но семя было брошено...

    Король (мечтательно). А ты хорошо рассказываешь... (Смотрит на девушку.) Ты думаешь, она тоже станет уродливой?

    Бекет. Конечно.

    Король. А если сделать из нее потаскушку и держать в замке, может быть, она останется красивой?

    Бекет. Может быть.

    Король. Но ведь тогда, значит, мы окажем ей услугу?

    Бекет (холодно). Безусловно.

    Отец вскакивает с места. Дочь испуганно съеживается. Входит брат, угрюмый, молчаливый, с угрозой во взгляде.

    Король. Восхитительно! Знаешь, они все понимают! А это еще кто такой?

    Бекет (оценив положение с первого взгляда). Брат.

    Король. Откуда ты знаешь?

    Бекет. Инстинкт подсказывает, государь. (Кладет ладонь на рукоятку кинжала.)

    Король (внезапно заворчал). Чего они на меня уставились? В конце концов, они мне надоели! Я же просил пить, собака!

    Крестьянин испуганно бросается из хижины.

    Бекет. У них очень невкусная вода. У меня к седлу приторочена бутылка с можжевеловой водкой. (Брату.) Пойдем, ты мне поможешь, а то у меня норовистая лошадь. (Резким движением берет под руку брата и, насвистывая свой любимый марш, силой увлекает его за собой.)

    Они выходят из хижины, и Бекет внезапно набрасывается на него. Короткая молчаливая борьба; Бекет отнимает у него нож. Юноша убегает в лес. Бекет смотрит ему вслед, поддерживая правой рукой левую. Потом возвращается в хижину.

    Король (скрестив вытянутые ноги, сидит на табурете, насвистывает. Кончиком стека приподнимает юбку девушки и внимательно разглядывает ее, бормочет что-то). Мои сыновья... (Прогоняет эту мысль.) Он меня утомляет, этот Бекет. Приучает меня думать. А это безусловно вредно для здоровья. (Встает навстречу входящему Бекету.) Принес воды? Сколько же можно ждать!

    Бекет. Прошу вас, сир, вот можжевеловая водка, а то вода очень мутная.

    Вслед за Бекетом входит крестьянин.

    Король. Пей ты тоже. (Замечает, что рука Бекета перевязана окровавленным платком.) Что это у тебя? Ты ранен?

    Бекет (прячет руку). Моя лошадь действительно немного норовиста, государь. Испугалась, когда я коснулся седла. И цапнула меня.

    Король (разражается бурным хохотом, он в восторге). А! А! Это смешно! Это действительно смешно! Мессир ездит верхом лучше нас всех, мессир никак не может найти для себя достаточно горячего скакуна! Мессир выставляет нас дураками, когда показывает акробатические трюки в манеже! А когда он достает что-то из седельной сумки, лошадь его кусает, как мальчишку-пажа! (Он возбужден, почти, счастлив. Неожиданно его взгляд становится нежным.) Ты побледнел, мой маленький саксонец?.. За что я тебя так люблю? Это смешно, но мне почему-то вовсе не весело оттого, что тебе так больно... Покажи руку. Лошадиный укус опасен. Дай, я промою рану водкой.

    Бекет (поспешно отдергивает руку). Я уже промыл, государь. Это пустяк.

    Король. Тогда почему ты так побледнел? Покажи.

    Бекет (внезапно холодно). Рана безобразна, а вы ведь не любите видеть кровь.

    Король (отодвигается от него, потом радостно восклицает). И все это для того, чтобы принести мне воды! Ранен на службе королю! Мы им скажем, что ты меня защищал от хищного зверя, и я сегодня же вечером сделаю тебе прекрасный подарок. Что бы тебе доставило удовольствие?

    Бекет (тихо). Эта девушка. (После некоторой паузы.) Она мне нравится.

    Пауза.

    Король (мрачнеет). Вот как. Досадно! Она мне тоже нравится. И в таких делах у меня - дружба побоку. (Молчание. Внезапно у него делается хитрое выражение лица.) Хорошо. Но помни: даром ничего не дается.

    Бекет. Да, государь.

    Король. Даром ничего не дается. Слово дворянина?

    Бекет. Да, государь.

    Король (выпивает водку. Внезапно весело). Договорились. Она твоя. Заберем сейчас или пришлем за ней?

    Бекет. Я пришлю за ней двух солдат. Они нас, кстати, догнали.

    Действительно во время этой сцены за хижиной собрался отряд вооруженных всадников.

    Король (крестьянину). Вымой свою дочь, собака, и вычеши ей вши. Она поедет во дворец. Я отдаю ее этому дворянину, он тоже саксонец, как и ты. Надеюсь, ты доволен? (Выходя, Бекету.) Дай ему золотую монету. Сегодня я добрый. (Уходит.)

    Крестьянин испуганно смотрит на Бекета.

    Бекет. За твоей дочерью никто не придет. На будущее время прячь ее получше. И скажи сыну, пусть уйдет в лес, для него теперь это самое безопасное. Бери! (Бросает ему кошелек и уходит.)

    Крестьянин (после его ухода хватает кошелек, плюет со злобой и кричит). Сдохни! Сдохни сам, свинья!

    Девушка (внезапно). Какой он красивый! Это правда, что он возьмет меня во дворец?

    Крестьянин. Потаскушка! Нормандская девка! (Бросается на нее и осыпает ударами. Король, Бекет и бароны ускакали галопом под звуки охотничьего рога. Исчезли хижина в лесу и деревья. Мы во дворце Бекета. Слуги выдвигают на сцену что-то вроде низкой кровати с подушками, кресла. В глубине, между двух колонн, висит прозрачный занавес, сквозь который виднеются накрытый стол и сидящие за ним гости. Пир подходит к концу. Слышны пение, взрывы смеха... На кровати, поджав ноги, сидит Гвендолина и тихо наигрывает на виоле. Занавес приоткрывается, появляется Бекет, подходит к Гвендолине. Пиршество и взрывы смеха продолжаются, изредка прерываемые грубыми, бессмысленными песнями.

    Гвендолина (на мгновение перестает играть). Они все еще едят?

    Бекет. Да. Они наделены способностью поглощать пищу в немыслимых количествах.

    Гвендолина (снова перебирает струны, нежно). Как мой повелитель может проводить все дни и ночи напролет с такими людьми?

    Бекет (присев около нее, ласкает ее). Когда твоему повелителю приходится слушать споры ученых богословов о том, какого пола ангелы, ему еще скучнее, моя милочка. Им столь же недоступно понимание истинной сути вещей, как и животным...

    Гвендолина (снова перебирает струны, нежно). Я не всегда понимаю слова своего повелителя, когда он оказывает мне милость и говорит со мной. Я знаю только, что приходит он ко мне очень поздно...

    Бекет (лаская ее). Мне лишь одно и доставляет радость - приходить к тебе. Красота - одна из тех немногих вещей, которые заставляют верить в бога.

    Гвендолина. Я ваша пленница. И принадлежу своему повелителю телом и душой. Такова воля божья, раз он даровал норманнам победу над моим народом. Если бы победил народ Уэльса, я вышла бы замуж по воле божьей за человека своей расы, в замке своего отца. Но бог не пожелал этого.

    Бекет (мягко). Это рассуждение не хуже всякого другого, моя кошечка. Но посколько я тоже принадлежу к побежденному народу, мне порой кажется, что бог сам немного запутался в этих делах... Поиграй еще...

    Гвендолина (начинает играть, неожиданно очень серьезно). Я солгала. Ты мой повелитель. Бог тут ни при чем. И если бы даже валлийцы победили, ты все равно мог бы похитить меня из замка моего отца. Я пошла бы за тобой.

    Бекет внезапно встает и отходит прочь.

    Гвендолина (перестает играть, тоскливо смотрит на него). Это плохо, что я так сказала? Что с моим повелителем?

    Бекет (замкнуто). Ничего. Я не желаю, чтобы меня любили, я говорил тебе об этом.

    Занавес приоткрывается, входит король.

    Король (немного навеселе). Сын мой, ты нас покинул? А знаешь, мы были правы. Они во всем разобрались: они дерутся вилками! Решили, что очень удобно выкалывать глаза соседу. По их мнению, у вилок подходящая для этого форма... Пойди туда, сын мой, а то они их переломают... (Бекет уходит за занавес, чтобы утихомирить пирующих. Слышно, как он кричит: «Мессиры, мессиры... Нет, это вовсе не кинжалы, уверяю вас... это только для того, чтобы брать мясо... Подождите, я сейчас еще раз вам покажут..» За занавесом слышны громкие взрывы смеха. Останавливается около Гвендолины, разглядывает ее.) Это ты играла, пока мы там ели?

    Гвендолина (склоняясь в низком поклоне). Да, сир...

    Король. Сколько у тебя талантов!.. Поднимись! (Поднимает ее и слегка поглаживает. Она смущенно отодвигается. Со злой улыбкой.) Ты боишься, мое сердечко? Ничего, скоро привыкнешь. (Поворачивается к занавесу.) Эй, Бекет! Эй, папаши, довольно жрать! Идите слушать музыку. Свое брюхо вы уже ублажили, надо подумать и о душе! Играй! Ты... Входят Бекет и четыре барона с багровыми лицами. Гвендолина берется за виолу. Король развалился позади нее на кровати. Бароны, вздыхая, распускают пояса, садятся в кресла и постепенно начинают дремать. Бекет стоит. Скажи ей, чтобы она спела нам что-нибудь грустное... После обеда я люблю печальную музыку, помогает пищеварению... (Икает.) Ты слишком сытно кормишь, Томас... Где ты украл своего повара?

    Бекет. Я купил его, государь. Он француз.

    Король. Да? И не боишься, что он тебя отравит? А сколько стоит такой французский повар?

    Бекет. Хороший повар, как у меня, в одной цене с лошадью, сир.

    Король (искренне возмущен). Какой позор! Какое падение нравов! Нет такого человека на свете, который стоил бы лошади. (Пауза.) А если я тебе скажу: даром ничего не дается... - ты помнишь? - и попрошу его у тебя, ты мне отдашь?

    Бекет. Конечно, государь.

    Король (с улыбкой, нежно поглаживает Гвендолину). Я не требую у тебя твоего повара. Я не хочу есть слишком сытно каждый день, человек от еды тупеет... (Икает.) Играй погрустнее, еще грустнее, моя кошечка... (Икает.) Прямо в глотке застряло твое жаркое из косули... Заставь ее сыграть ту жалобную песню о твоей матери, Бекет. Мне она больше всего нравится.

    Бекет (замыкаясь). Я не люблю, когда поют эту песню, государь.

    Король. Почему? Стыдишься, что твоя мать была сарацинкой? Дурачок! Ты ей обязан половиной своего обаяния! Поэтому-то ты гораздо цивилизованнее нас всех! А я обожаю эту песню! (Гвендолина нерешительно смотрит на Бекета; небольшая пауза. Неожиданно холодно.) Я приказываю, саксонец.

    Бекет (сухо, Гвендолине). Пой.

    Она берет несколько аккордов, между тем как король устраивается поудобнее против нее, удовлетворенно рыгая.

    Гвендолина (поет).
    Против басурман
    Через много стран
    Шел Жильбер герой
    Господину служить,
    Гроб освободить
    На земле святой.
    Увы! Без любви мне
    Не мил белый свет.
    Увы! Без любви мне
    Счастья в жизни нет!

    Король (прерывая, повторяет последние слова). «Счастья в жизни нет!..» Ну, а дальше?

    Гвендолина (поет).
    Он с плеча рубил,
    Не жалея сил,
    Супостатов гнал.
    Но, ах, окружен,
    Злой стрелой сражен,
    Он с коня упал.
    Увы! Без любви мне
    Не мил белый свет.
    Увы! Без любви мне
    Счастья в жизни нот!
    Кто спасет теперь?
    Пойман, словно зверь,
    Он бредет в Алжир.
    Где звон кандалов,
    На торгах рабов
    Томится наш сир.
    Увы! Без любви мне
    Не мил белый свет.
    Увы! Без любви мне
    Счастья в жизни нет!

    Король (лаская ее, повторяет последние слова песни). «Счастья в жизни нет!»

    Гвендолина (поет).


    А в ночной тиши
    В замке дочь паши
    Мучится без сна.
    Люб Жильбер герой,
    Стать его женой
    Поклялась она.
    Увы! Без любви мне
    Не мил белый свет.
    Увы! Без любви мне
    Счастья в жизни нет!

    Король (прерывая). Ты знаешь, сын мой, не могу слушать эту историю без слез!.. По виду я человек грубый, а сердце у меня нежное... Да, себя не переделаешь!.. Не могу понять, почему ты не любишь, когда поют эту песню?.. Это же чудесно, что ты - дитя любви! А я, глядя на лица моих августейших родителей, содрогаюсь при мысли, как это все у них происходило!.. Как чудесно, что твоя мать помогла твоему отцу бежать, скрываться и что она явилась в Лондон искать его - с тобой во чреве!.. Ну, пой же конец, я обожаю его!

    Гвендолина (тихо доканчивает песню).


    Деве дальних стран
    Веру христиан
    Дал отец святой.
    Милую свою
    Ведет к алтарю
    Счастливый герой.
    Поет, поет сердце,
    Навек влюблено.
    Поет, поет сердце,
    Счастливо оно!

    Король (мечтательно). И он любил ее вечно? Это не придумано в песне?

    Бекет. Нет, государь.

    Король (поднимается, он грустен). Забавно, что именно этот счастливый конец нагоняет на меня какую-то грусть... А ты, ты веришь в любовь?

    Бекет (все так же холодно). В любовь моего отца и моей матери - да, государь.

    Король подходит к баронам - они спят, сидя в креслах, и сладко храпят.

    Король (проходя, дает каждому пинка ногой). Заснули, экие скоты! Стоит им расчувствоваться и сразу дрыхнут. А знаешь, мой милый саксонец, иногда мне кажется, что во всей Англии только два человека способны тонко чувствовать - ты да я. Мы умеем пользоваться вилкой, и чувства у нас обоих на редкость утонченные. Ты из меня сделал в чем-то совсем другого человека. Если ты меня любишь, найди такую девушку, которая отучила бы меня быть грубым. Надоели мне потаскушки. (Подходит к Гвендолине. Гладит ее; неожиданно.) Даром ничего не дается. Помнишь?

    Бекет (побледнел. После паузы). Я ваш слуга, государь, и все, что у меня есть, принадлежит вам. Но вы мне говорили, что я, кроме того, и ваш друг.

    Король. Как раз между друзьями это и принято. (Небольшая пауза. Злобно улыбается, поглаживая Гвендолину, застывшую от страха.) Значит, она тебе дорога? Значит, ты способен чем-то дорожить? Скажи, это так? (Бекет молчит. Улыбается.) Ты не можешь солгать. Я тебя знаю. И не потому, что ты боишься лжи, - уверен, что ты единственный из всех, кого я знаю, ничего не боишься, даже бога, - но тебе ненавистна ложь. Ты считаешь, что лгать не изящно. Для тебя вопрос морали - это вопрос эстетики. Прав я или нет?

    Бекет. Вы правы, сир.

    Король. Надеюсь, что, требуя ее у тебя, я веду честную игру, а? Я же тебе сказал: даром ничего не дается. И потребовал у тебя слово дворянина.

    Бекет (ледяным тоном). И я дал вам его, сир.

    Пауза. Оба неподвижны. Король, зло улыбаясь, смотрит на Бекета. Бекет не смотрит на короля.

    Король (внезапно поворачивается). Прекрасно! Я ухожу. Хочу сегодня лечь пораньше. Очаровательный вечер, Бекет! Во всей Англии решительно ты один умеешь по-королевски принять друзей... (Дает пинка спящим баронам.) Помоги мне разбудить этих свиней и позови мою стражу... (Бароны просыпаются с сопением, с урчанием. Толкая их, кричит.) Пора уходить, бароны, пора уходить! Я знаю, вы любители хорошей музыки, но нельзя же всю ночь слушать музыку!.. Хорошая ночь кончается в постели, не правда ли, Бекет?

    Бекет (напряженно). Я прошу у моего государя, как милости, одну минуту.

    Король. Да. Да. Я же не скот какой-нибудь. Я буду ждать внизу, в носилках, вас обоих. Там мы попрощаемся. (Уходит.)

    Бароны идут вслед за ним. Бекет стоит неподвижно. Гвендолина не отводит от него глаз.

    Бекет. Ты должна пойти с ним, Гвендолина.

    Гвендолина (очень медленно). Мой повелитель обещал ему отдать меня?

    Бекет. Я дал ему слово дворянина, что отдам ему все, что он потребует. Я не думал, что это будешь ты.

    Гвендолина (медленно). Если он завтра отошлет меня, мой повелитель примет меня обратно?

    Бекет (замкнуто). Нет.

    Гвендолина. Значит, приказать девушкам сложить мои платья в сундук?

    Бекет. Он пришлет за ними завтра. Иди вниз. Короля нельзя заставлять дожидаться. Ты передашь ему мой поклон.

    Гвендолина (положив свою виолу на кровать). Я оставлю виолу моему повелителю, он уже почти научился играть на ней. (Очень просто.) Мой повелитель не любит никого на свете, не так ли?..

    Бекет (все так же замкнуто). Да.

    Гвендолина (подойдя к нему, тихо). Ведь ты тоже - побежденной расы. Но, вкушая сладость жизни, ты забыл, что у тех, у кого вое отнято, остается еще кое-что.

    Бекет (бесстрастно). Да, я, разумеется, забыл. У меня нет чести. Иди.

    Гвендолина уходит. Бекет неподвижен. Потом подходит к кровати, берет виолу, смотрит на нее, внезапно отбрасывает. Откидывает с кровати меховое покрывало, начинает снимать камзол. Входит солдат, таща за собой саксонскую девушку, дочь крестьянина. Толкает ее на середину комнаты. На пороге, с веселым хохотом, появляется король.

    Король. Сын мой! Ты забыл про нее! Вот видишь, какой ты легкомысленный! Хорошо, что я обо всем думаю. Правда, кажется, пришлось чуть-чуть прикончить старика и брата, чтобы ее забрать, но так или иначе она здесь! Видишь, я тебе друг, и ты неправ, что не любишь меня... Ты же сказал, что она тебе нравится. И я не забыл. Доброй ночи, сын мой! (Уходит в сопровождении стражи.)

    Не пришедшая еще в себя девушка смотрит на неподвижно стоящего Бекета. Она узнает его, встает с пола и улыбается ему. Долгая пауза.

    Девушка (не без затаенного кокетства). Раздеться, ваша милость?

    Бекет (стоя неподвижно). Конечно. (Девушка начинает раздеваться. Смотрит на нее холодным, отсутствующим взглядом, насвистывая свой любимый марш. Внезапно, прекратив свист, подходит к полураздетой девушке, грубо берет ее за плечи.) Надеюсь, у тебя благородная душа, и ты понимаешь, как все это подло?

    Пауза. Появляется слуга, от страха он онемел, останавливается у порога. Прежде чем он успевает сказать хоть слово, входит, почти вбегает король, останавливается.

    Король (мрачно). Я не получил удовольствия, Томас. Она безропотно дала уложить себя на носилки, как мертвую, а потом вдруг выхватила нож... не знаю даже откуда... Все было в крови... Это отвратительно... (Бекет выпускает девушку из рук. Испуганно.) Она же могла убить и меня! (Пауза. Внезапно.) Отошли эту девку. Я буду сегодня ночевать у тебя. Я боюсь. (Бекет делает знак слуге, тот уводит полуобнаженную девушку. Одетый, бросается на кровать, дышит, как загнанный зверь.) Ложись со мной.

    Бекет. Я лягу на полу, государь.

    Король. Нет, ложись сюда! Я не могу сегодня быть один! (Глядит на него и бормочет.) Ты меня ненавидишь... Теперь я и тебе перестану доверять...

    Бекет. Государь, вы дали мне на хранение государственную печать. Три английских льва, выгравированные на ней, охраняют и меня. (Тушит все свечи, кроме одной.)

    Наступает почти полный мрак.

    Король (сонным голосом из темноты). Я никогда не буду знать, о чем ты думаешь...

    Бекет (прикрывает короля меховым покрывалом, ложится около него на подушки, мягко). Скоро рассвет, государь. Надо спать. Завтра мы отплываем на континент. Через неделю мы встретимся с французской армией, и тогда мы получим на все простые ответы. (Вытягивается рядом с королем.)

    Наступает тишина, прерываемая храпом короля.

    Король (вдруг начинает стонать, ворочаться, кричит во сне). Они бегут за мной! Они преследуют меня! Они вооружены! Останови их! Останови!

    Бекет поднимается, опираясь на локоть, касается руки короля. Король просыпается с громким звериным воплем.

    Бекет. Мой государь... мой государь... спите спокойно, я тут рядом...

    Король. А! Ты здесь, Томас?.. Они меня преследовали... (Поворачивается и засыпает со вздохом. Постепенно сон его становится спокойнее.)

    Бекет (полулежит, опершись на локоть. Потом почти нежным движением поправляет покрывало). Мой государь... Если бы ты и в самом деле был моим государем... если бы ты тоже был саксонцем!.. Как все стало бы просто!.. Какой нежной заботой я окружил бы тебя, если бы в мире царил порядок! Все люди, все до единого, все, сверху донизу, были бы связаны между собой клятвой и больше ни о чем не задумывались бы никогда!

    Пауза. Храп короля усиливается.

    Бекет (вздыхает, с легкой улыбкой). Но я, я незаконнорожденный, ведь я и сюда попал незаконно, я обманом пробрался в ваши ряды! И все же спи, государь. Пока Бекет вынужден прикрываться выдуманной им самим честью, он будет служить тебе. А если когда-нибудь он встретит свою настоящую... (Пауза.) Но где она, честь Бекета? (Со вздохом ложится рядом с королем.)

    Король громко храпит. Свет гаснет. Наступает тьма. Занавес

    Действие второе

    При поднятии занавеса та же декорация, только колонны изображают сейчас лес во Франции. Видна палатка короля. Полог ее еще закрыт. В отдалении - часовой. Раннее утро. Сидя на корточках вокруг костра, четыре английских барона молча закусывают. Первый барон спрашивает, ему отвечает второй, но не сразу, видимо, все они соображают туго.

    Первый барон. Кто такой этот Бекет?

    Второй барон (слегка удивлен). Канцлер Англии.

    Первый барон. Да, но я хочу знать, что это за человек?

    Второй барон. Тебе же говорят: канцлер Англии. А канцлер Англии - это канцлер Англии. Не понимаю, о чем тут еще спрашивать.

    Первый барон. Не понимаешь... Предположим, что канцлером Англии был бы другой человек... Скажем, я...

    Второй барон. Дурацкое предположение.

    Первый барон. Я говорю - предположим. Я был бы тоже канцлером Англии, но не таким канцлером, как Бекет. Это тебе понятно?

    Второй барон (недоверчиво). Да.

    Первый барон. Значит, я могу задать себе этот вопрос?

    Второй барон. Какой вопрос?

    Первый барон. Кто такой Бекет?

    Второй барон. Что значит - кто такой Бекет? Канцлер Англии.

    Первый барон. Да, но я хочу знать, что он за человек!

    Второй барон (смотрит на него. Печально). Ты болен?

    Первый барон. Почему это?

    Второй барон. Потому что если барон задает вопросы, значит, он болен. Что такое - твоя шпага?

    Первый барон. Моя шпага?

    Второй барон. Да.

    Первый барон (кладет руку на эфес). Это - моя шпага! И тот, кто в этом сомневается...

    Второй барон. Отлично. Ты ответил, как подобает дворянину. Мы здесь не для того, чтобы задавать вопросы, а чтобы отвечать на них.

    Первый барон. Верно. Так отвечай.

    Второй барон. Никаких вопросов. Исполняй приказания. В армии не полагается думать. Если перед тобой вооруженный француз, ты задаешь себе вопросы?

    Первый барон. Нет.

    Второй барон. А он?

    Первый барон. Тоже нет.

    Второй барон. Вы просто деретесь, и все! А если вы станете, как женщины, расспрашивать друг друга, лучше уж тогда притащить на поле битвы стулья. А вопросы, не сомневайся, они уже были давно поставлены, и людьми поумнее тебя и поважнее.

    Первый барон (раздраженно). Я хотел сказать, что я не люблю его.

    Второй барон. Вот так и говорил бы! И тебя бы поняли! Это твое право. Я тоже его не люблю. (Как само собой разумеющееся.) Прежде всего, он саксонец.

    Первый барон. Прежде всего!

    Третий барон. Но он хорошо дерется, этого у него не отнимешь. Вчера, когда убили оруженосца короля и король попал в тиски, Бекет пробился сквозь ряды французов, схватил у короля орифламу и отвлек внимание врага на себя.

    Первый барон. Согласен, дерется он хорошо!

    Третий барон (второму). Он плохо дерется?

    Второй барон (упрямо). Я этого не говорю. Но он саксонец.

    Первый барон (четвертому, который еще не произнес ни слова). А что ты об этом думаешь, Рено?

    Четвертый барон (медленно пережевывая пищу). Я жду.

    Первый барон. Чего ты ждешь?

    Четвертый барон. Чтобы он проявил себя. Есть такое зверье, за которым идешь в лесу на шорох, на запах, по следу... Но не спеши, не бросай в него копье сразу, всю охоту испортишь, потому что еще не знаешь точно, с каким зверем имеешь дело. Нужно ждать.

    Первый барон. Чего?

    Четвертый барон. Чтобы зверь себя показал. И, если у тебя хватит терпения, зверь в конце концов обязательно покажет себя. Зверь почти всегда бывает искушеннее человека, но у человека есть то свойство, которого нет у зверя, - он умеет ждать. Вот так и с Бекетом: я жду.

    Первый барон. Чего?

    Четвертый барон. Чтобы он показал себя, чтобы вышел из логова. (Снова принимается за еду.) И тогда мы узнаем, кто он.

    Из-за кулис доносится знакомый марш Бекета. Входит Бекет. Он вооружен.

    Бекет. Приветствую вас, мессиры. (Четверо баронов вежливо встают, вытягиваются по-военному.) Король еще спит?

    Первый барон (чопорно). Он еще никого не вызывал.

    Бекет. Представил ли маршал список потерь?

    Первый барон. Нет.

    Бекет. Почему?

    Второй барон (угрюмо). Он сам в этом списке.

    Бекет. А-а!

    Первый барон. Я был недалеко от него, когда это случилось. Его свалил с ног удар копья. А потом, когда он упал, на него ринулась пехота.

    Бекет. Бедняга Бомон! Он так гордился новыми доспехами!

    Второй барон. По-видимому, в них была какая-то дырочка. Они его зарезали. Упавшего. Свиньи эти французы.

    Бекет (беспечно махнув рукой). Война.

    Первый барон. Война такой же спорт, как и всякий другой. Существуют правила. Когда-то с вас брали выкуп... Рыцарь против рыцаря: это была война!

    Бекет (улыбаясь). С тех пор как пехоте дали ножи и бросили ее, незащищенную, против всадников, ей оставалось только одно - искать изъяны в доспехах рыцарей, имевших неосторожность упасть на землю. Это, конечно, неблагородно, но их понять можно.

    Первый барон. Ну, если мы начнем понимать пехоту, то это будет не война, а бойня!

    Бекет. Мир, безусловно, идет к бойне, барон. Урок, который мы получили в этом сражении, стоивший нам слишком дорого, показал, что мы тоже должны создать отряды головорезов. Вот и все!

    Первый барон. А воинская честь, мессир канцлер?

    Бекет. А воинская честь, барон, в том, чтобы побеждать. Но будем лицемерами. Нормандское дворянство усердно обучало этому тех, кого оно завоевало. Пойду будить короля. Наше вступление в город назначено на восемь часов, а служба в кафедральном соборе - на четверть десятого. Было бы неполитично заставить французского епископа ждать нас. Эти люди должны охотно сотрудничать с нами.

    Первый барон (ворчит). В мое время сначала всех убивали, а потом вступали в город!

    Бекет. В мертвый город. А я хочу, чтобы король брал города, полные жизни, они обогатят его. С восьми часов сегодняшнего утра я - лучший друг французов.

    Первый барон (снова). В чем же тогда английская честь?

    Бекет (мягко). В конечном счете английская честь, барон, в том, чтобы всегда преуспевать. (Входит, улыбаясь, в палатку короля.)

    Четыре барона провожают его враждебными взглядами.

    Второй барон (бормочет). Ну и понятия у него.

    Четвертый барон (глубокомысленно заключает). Надо ждать. Рано или поздно он себя выдаст.

    Бароны удаляются. Бекет, войдя в палатку, поднимает полотнище, зацепляет его за крючок. Виден лежащий король. Рядом с ним - девица.

    Король (зевая). Здравствуй, сын мой! Хорошо ли ты спал?

    Бекет. Французы оставили мне на память небольшую метку на левом плече, государь, и это мешало мне уснуть. Я воспользовался этим и размышлял.

    Король (озабоченно). Ты слишком много размышляешь. Смотри, как бы это не кончилось плохо. Проблемы потому и возникают, что люди слишком много думают. Когда-нибудь, рассуждая, ты натолкнешься на серьезную проблему, и твоя умная башка подскажет тебе такое решение, что ты впутаешься бог знает в какую историю. А ведь гораздо проще пренебречь этой проблемой, как делает большинство глупцов, спокойно доживающих до преклонного возраста. Что ты скажешь о моей маленькой француженке? Обожаю Францию!

    Бекет (улыбается). Я тоже, мой государь, как все англичане.

    Король. Здесь тепло, девушки красивые, вино хорошее. Я хочу проводить здесь несколько недель каждую зиму.

    Бекет. Досадно только, что это дорого обходится. Вчера мы потеряли около двух тысяч солдат.

    Король. Бомон представил списки?

    Бекет. Да. И себя включил туда же.

    Король. Он ранен? (Бекет не отвечает. Вздрагивает, потом, помрачнев.) Я не люблю узнавать о смерти знакомых людей. Мне кажется, что ей вдруг может прийти мысль...

    Бекет. Займемся делами, государь? Вчера мы не успели разобрать депеши.

    Король. Вчера мы сражались. Всюду не поспеешь.

    Бекет. Вчера был день каникул! Сегодня придется поработать вдвойне!

    Король (раздосадован). В конце концов, из-за тебя мне надоест быть королем. Вечно заниматься делами других... Мне кажется, что я слушаю архиепископа. Раньше с тобой было веселее. Когда я назначил тебя канцлером, я думал, что, получая доходы по этой должности, ты будешь устраивать вдвое больше пирушек, вот и все.

    Бекет. Но я развлекаюсь, государь, действительно развлекаюсь, именно теперь.

    Король. Неужто тебя развлекает работа ради блага моих подданных? Ты любишь этих людей? Прежде всего, их слишком много. Нельзя же любить тех, кого не знаешь. И вообще ты лжешь, никого ты не любишь.

    Бекет (с неожиданной твердостью). Во всяком случае, я люблю одно, в этом я уверен: хорошо делать то, что нужно делать.

    Король (насмешливо). Вечно эс... эс... Как это слово, я забыл?

    Бекет (улыбается). Эстетика?

    Король. Эстетика! Всегда эстетика?

    Бекет. Да, государь.

    Король (ударяя девицу по заду). А это разве не эстетика? Есть люди, которые приходят в экстаз в церкви! А это ведь тоже недурно... Ты только посмотри, какие формы... (Так естественно, будто предлагает леденец.) Хочешь ее?

    Бекет (улыбаясь). Дела, государь!

    Король (угрюмо, как нерадивый ученик). Ладно! Дела. Я тебя слушаю. Садись.

    Бекет непринужденно садится подле него. Между ними - девица, она ошеломлена.

    Бекет. Неважные новости, государь!

    Король (беспечно). Новости никогда не бывают хорошими! Это старая истина. Жизнь состоит из одних трудностей. Целые поколения философов, конечно не схоластов, уверяют, что секрет - а он существует - в том, чтобы не придавать трудностям никакого значения. В конечном счете, они пожрут друг друга, а ты по-прежнему окажешься через десяток лет цел и невредим. Э, все образуется...

    Бекет. Конечно. Но кое-как. Государь, когда вы играете в мяч или в крикет, вы разве рассчитываете на то, что это как-нибудь образуется? Ждете, пока мяч сам ударится о ракетку? Разве думаете: «Все равно попадет»?

    Король. Позволь, позволь! Ты же о серьезных вещах говоришь. Партия в мяч - это же очень важно, это меня развлекает.

    Бекет. А если я вам скажу, что управлять государством так же занимательно, как играть в крикет? Как вы решаете: отдадим мяч другим или же попробуем отыграть очко, как два хороших английских игрока?

    Король (в нем проснулся спортивный азарт). Очко, черт возьми, очко! На поле я лезу из кожи вон, падаю, ломаю кости, даже при необходимости плутую, но очко в жизни не упущу.

    Бекет. А-а! Вот из очков-то и составляется счет! С тех пор как мы пришли на материк и я сопоставляю сообщения из Лондона, меня поражает одно: в Англии выросла сила, способная конкурировать с вашей, государь. Это духовенство.

    Король. Но мы же добились своего, они платят налог! Это уже кое-что!

    Бекет. Это просто небольшая сумма денег. Они знают, что всегда можно успокоить королей с помощью небольшой суммы денег. Но это люди, весьма искушенные в подобных делах, они умеют правой рукой вернуть себе то, что отдали левой. Это - шулерский прием, они прибегают к нему уже в течение многих веков.

    Король (девице). Слушай, моя перепелочка, и учись! Мессир говорит умные вещи.

    Бекет (в тон королю, легкомысленно). Маленькая французская перепелочка, лучше ты научи нас. Что предпочтешь ты, когда выйдешь замуж, - если ты выйдешь, несмотря на прорехи в своем целомудрии, - самой быть хозяйкой в доме или чтобы у тебя хозяйничал деревенский священник?

    Король (немного задет; внезапно встает на колени в постели, набрасывая пуховик на испуганную девицу). Поговорим серьезно, Бекет. Я знаю, что священники вечно строят козни. Но я также знаю, что могу их раздавить в любую минуту.

    Бекет. Давайте говорить серьезно, ваше величество. Если вы их не раздавите немедленно, то через пять лет в Англии будут два короля - архиепископ примас Кентерберийский и вы. А через десять лет будет один.

    Король (немного озадачен). И это... буду... не я?

    Бекет (холодно). Боюсь, что не вы.

    Король (внезапно кричит). Нет, это буду я, Бекет! Плантагенеты своего не отдадут! По коням! По коням, Бекет, во славу Англии! Вперед на верующих! Хоть раз пусть будет иначе!..

    Пуховик неожиданно приподнимается. Из-под него высовывается девица, растрепанная, багровая.

    Девица (жалобно). Я задыхаюсь, мессир.

    Король (удивленно смотрит, он забыл о ней, хохочет). Что ты здесь делаешь? Ты шпионка духовенства? Проваливай! Одевайся и иди домой. Дай ей золотой, Томас.

    Девица (забирает свое платье, прикрываясь им). Мессир, вернуться мне сюда сегодня вечером?

    Король (раздраженно). Да. Нет. Не знаю! Сейчас занимаются архиепископом, а не тобой! Проваливай! (Девица скрывается в глубине палатки. Кричит.) По коням, Томас! Я своими крепкими кулаками, ты своей умной башкой, мы поработаем с тобой во славу Англии!.. (С внезапной тревогой, другим тоном.) Подожди минуту. Я не уверен, что найду опять такую - эта знает толк в любовных делах. (Отходит к задней стенке палатки и кричит.) Приходи сегодня вечером, мой ангел! Я тебя обожаю! У тебя самые красивые глазки на свете! (Возвращается, доверительно Бекету.) Если хочешь получить удовольствие, нужно всегда им это говорить, даже когда платишь. Это тоже высокая политика! (Неожиданно его охватывает ребяческий страх перед священниками.) А что скажет бог обо всем этом? Ведь они его епископы.

    Бекет (легкомысленно). Мы уже не дети. Вы прекрасно знаете, что с богом всегда можно договориться... на этом свете. Одевайтесь быстрее, государь! Мы вступаем в город в восемь часов, а он ждет нас для «Te Deum» в своем соборе в четверть десятого. Его легко успокоить небольшими знаками внимания.

    Король (смотрит на него с восхищением). Ну и каналья! (Ласково обнимает его.) Я люблю тебя, Томас! Если бы мой первый министр нагонял на меня скуку, я бы не решился ни на что!

    Бекет (освобождается с некоторым раздражением, чего король не замечает). Быстрее, государь! Мы опоздаем.

    Король (спешит). Я буду готов сию минуту. Бриться надо?

    Бекет (улыбается). После двух дней сражений лучше бы побриться.

    Король. Столько хлопот ради побежденных французов! Я иной раз думаю: не слишком ли ты утончен, Томас. (Выходит.)

    Бекет закрывает за ним палатку, и тут же два солдата вводят монашка со связанными руками.

    Бекет. Кто он такой?

    Солдат. Ваша милость, это монашек, которого мы схватили. Он бродил вокруг лагеря. У него оказался под платьем нож. Мы ведем его к прево.

    Бекет. Нож у тебя? (Солдат протягивает ему нож. Смотрит на нож, потом на монашка.) Ты француз?

    Монашек. No, I am English3.

    Бекет. Откуда?

    Монашек (бросает мрачно, как оскорбление). Hastings.

    Бекет (весело). Вот как! (Солдату.) Оставь его здесь. Я сам его допрошу.

    Солдат. Ваша милость, он буйный, отбивался, как дьявол. Нам вчетвером пришлось на него навалиться, чтобы отнять нож и связать ему руки. Он сержанта ранил. Мы хотели его сразу прикончить, да сержант решил, что, может быть, он чего знает. Потому и ведет его к прево. (Пауза.) Уж больно он злобный...

    Бекет (продолжает с любопытством разглядывать монашка). Хорошо. Отойдите немного. (Солдаты удаляются. Играя ножом, смотрит на монашка.) Для чего тебе это в монастыре?

    Монашек. I cut my bread with it4.

    Бекет (спокойно). Говори по-французски, ты же хорошо говоришь по-французски.

    Монашек (не удержавшись, кричит). How do you know it?5

    Бекет. Я хорошо знаю и саксонский и французский языки. И сразу узнаю, когда саксонец говорит на этих двух языках. Все меняет форму, дружок, даже саксонский язык. (Сухо.) В твоем положении лучше, чтобы тебя считали французом, а не саксонцем. Так будет для тебя лучше.

    Монашек (не сразу). Я готов умереть.

    Бекет (улыбается). Это потом. Признайся сначала, что это глупо. (Смотрит на нож, держа его кончиками пальцев.) Кому предназначалась эта кухонная принадлежность? (Монашек не отвечает.) Ведь этой штукой можно убить только один раз. Полагаю, что ты пустился в дорогу не ради простого нормандского солдата? (Монашек не отвечает. Еще суше.) Они будут пытать тебя, дружок. Не видел, как пытают? По должности мне случалось при этом присутствовать. Каждый надеется на силу своего духа. Но они чудовищно изобретательны, нашим ослам-медикам не мешало бы поучиться у них знанию анатомии. Поверь моему опыту: заговоришь, все говорят. Если я поручусь, что ты мне во всем признался, это облегчит твою участь. А это ценно. (Монашек не отвечает.) Впрочем, в этой истории есть одна забавная деталь. Ты зависишь непосредственно от моего суда. Назначая меня канцлером, король отдал все монастыри Гастингса в мое распоряжение. Сделано это было не без задней мысли, но я притворился, что ничего не заметил.

    Монашек (пятится). Вы Бекет?

    Бекет. Да. (Разглядывает нож, по-прежнему держа его двумя пальцами, с легким отвращением.) Ты резал не только хлеб. От ножа воняет луком, как от ножа истинного саксонца. Правда, вкусный лук в Гастингсе, а? (Со странной улыбкой смотрит на нож, потом поднимает глаза на бессловесного монашка.) Ты так и не сказал мне - для кого он? Если для меня, то, согласись, момент выбран хорошо, не считая небольшой детали - нож держу я. (Монашек не отвечает.) Ты знаешь несколько языков, а молчишь. Боюсь, наш разговор не далеко уйдет. Если нож предназначался для короля, то это не имело никакого смысла, малыш. У него три сына. Короли всегда пускают ростки! Ты хотел - один - освободить свой народ?

    Монашек. Нет. (Глухо.) Освободить себя.

    Бекет. От чего?

    Монашек. От бесчестия.

    Бекет (неожиданно серьезно). Сколько тебе лет?

    Монашек. Шестнадцать.

    Бекет (мягко). Вот уже сто лет, как норманны заняли остров. Твоему бесчестью уже много лет. Твой отец и дед испили чашу до дна. Теперь она пуста.

    Монашек. Нет.

    Бекет (в глазах его мелькнула тень, мягко). Итак, в шестнадцать лет ты проснулся однажды в своей келье от колокольного звона. Звонили к ранней мессе. Значит, это колокола повелели тебе взять весь позор на свои плечи?

    Монашек (кричит, как затравленный зверь). Кто вам это сказал?!

    Бекет (мягко, небрежно). Я же сказал тебе, что говорю на многих языках. (Бесстрастно.) Ты знаешь, что я тоже саксонец, как и ты?

    Монашек (замкнуто). Да.

    Бекет (улыбаясь). Плюнь. Тебе же хочется. (Монашек смотрит на него немного ошеломленно, потом плюет.) Легче стало, да? (Неожиданно твердо.) Меня ждет король, наш разговор и так затянулся. Я хочу сохранить тебе жизнь, хочу встретиться с тобой еще раз. (Беззаботным тоном.) Ты понимаешь, что это чистый эгоизм... Ведь твоя жизнь не имеет для меня никакого значения, но так редко судьба сталкивает человека с его собственным призраком, юношеским. (Зовет.) Эй, солдат! (Солдат подходит и, гремя оружием, застывает в позе «смирно».) Немедленно иди за прево. (Солдат убегает. Возвращается к молчаливому монашку.) Прелестное утро, не правда ли? Солнце уже пригревает сквозь легкую дымку... Франция красива! Но я так же, как и ты, предпочитаю густой туман над песчаными равнинами Гастингса. Солнце - это роскошь. А мы с тобой из той породы, которая презирает роскошь. (В сопровождении солдата входит прево. Это важная персона, но не для Бекета, это сразу заметно.) Господин прево, ваши люди задержали этого монашка, бродившего вокруг лагеря. Это послушник монастыря в Гастингсе, и он подсуден именно мне. Распорядитесь переправить его в Англию, чтобы там в монастыре не выпускали его из виду вплоть до моего возвращения. В настоящий момент против него особых обвинений нет. Я хочу сказать, чтобы с ним не обращались грубо, но зорко следили за ним. Вы отвечаете мне за него.

    Прево. Хорошо, мессир. (Делает знак рукой.)

    Солдаты окружают монашка и уводят его. Бекет не обращает больше на него внимания. Прево тоже уходит.

    Бекет (оставшись один, рассматривает нож, брезгливо раздув ноздри, фыркает. Бормочет). Трогательно, но все же воняет... (Отбрасывает нож, насвистывая свой марш, направляется к палатке короля. Входит, весело кричит.) Ну что же, государь? Успели принарядиться? Пора отправляться, иначе епископу придется нас ждать!

    Вдали весело зазвонили колокола. Палатка исчезла, как только Бекет вошел в нее. Декорация меняется. С колосников спускается задник, на котором - улица в перспективе. Улица - это те же колонны, но солдаты, стоящие шпалерами, украшают их знаменами. Король и Бекет, верхами, едут по городу, предшествуемые двумя трубачами. Король немного впереди Бекета, их сопровождают четыре барона. Приветственные возгласы толпы. Колокольный звон. Трубные звуки в продолжение всей этой сцены.

    Король (восхищен, кланяется). Французы нас обожают!

    Бекет. Это обошлось мне довольно дорого. Пришлось раздать черни много денег. Зато богатые горожане надулись и сидят по домам.

    Король. Из патриотизма?

    Бекет. Нет. Но они обошлись бы нам слишком дорого. С толпой смешались также переодетые солдаты вашего величества, чтобы увлечь своими восторгами колеблющихся.

    Король. Зачем ты вечно убиваешь мои иллюзии? А я считал, что меня любят ради меня самого! Ты безнравственный человек, Бекет. (С тревогой.) Как надо говорить: безнравственный или бессовестный?

    Бекет (улыбаясь). Это зависит от того, что имеется в виду. Единственное, что бессовестно, государь, это не делать того, что нужно, тогда, когда это нужно.

    Король (приветствуя толпу, милостиво). В общем, нравственность - лекарство, в которое ты не веришь?

    Бекет (кланяясь, вслед за королем). Это средство для наружного употребления, государь.

    Король. Хороша эта крошка на балконе, справа! Не остановиться ли?

    Бекет. Невозможно. Нельзя нарушать расписания кортежа, епископ ждет нас в соборе.

    Король. Но это же интереснее, чем смотреть на епископа. Я уже достаточно насмотрелся на епископов! Меня тошнит от них. Запомни этот дом.

    Бекет. Запомнил. Напротив гостиницы «Олень», улица Таннер.

    Король (поражен). Ты просто удивительный человек. Ты знаешь этот город?

    Бекет. Я здесь изучал французский язык. Отец настаивал на этом - здесь самое лучшее произношение.

    Король. Значит, ты знаешь здесь всех женщин?

    Бекет (улыбаясь). Конечно. Но они уже, наверно, состарились с тех пор. Государь, вы помните, что должны сказать епископу?

    Король (кланяясь). Да-да! По-твоему, это так важно, что я скажу французскому епископу, у которого только что силой оружия отобрал город?

    Бекет. Очень важно. Для политики, которую мы собираемся проводить.

    Король. Я сильнее его или нет?

    Бекет. Сегодня вы - сильнее. Вот поэтому-то нужно быть особенно вежливым с епископом. Тогда вы покажетесь этому человеку еще в тысячу раз сильнее.

    Король. Вежливым! С побежденным! Мой дед убивал всех, кто ему сопротивлялся. С тех пор как изобрели вилки, люди изнежились!

    Бекет. Государь, никогда не следует доводить до отчаяния своего врага. Это придает ему силы. Мягкость - лучшая политика. Она обессиливает врага. Умный завоеватель должен не сломать, а растлить.

    Король (насмешливо). Дорогой саксонец, ты собираешься меня учить, как должен вести себя завоеватель.

    Бекет. Именно, государь. За сто лет я это хорошо обдумал.

    Король (милостиво приветствует толпу). А о моих удовольствиях ты позаботился? А если мне хочется смешаться с толпой этих лягушатников, вместо того чтобы корчить из себя обезьяну на их церковной службе? Кажется, я могу позволить себе удовольствие? Я - победитель!

    Бекет. Это было бы ошибкой. Хуже - слабостью. Можно все себе позволить, государь, но нельзя потакать своим слабостям.

    Король. Слушаюсь, папочка! Какой ты сегодня ханжа! Посмотри на эту рыжую красотку возле фонтана! Дай приказ, чтобы кортеж возвращался этим же путем! (Чтобы увидеть девушку, он, сидя на лошади, чуть не сворачивает себе шею.)

    Они проезжают. Четыре барона замыкают шествие. Гул органа. Знамена исчезают вместе с солдатами. Собор. На сцене пусто. Слышен орган. Органист упражняется. Потом справа на сцене ставят перегородку, которая изображает церковный придел. Входят пышно одетый король, бароны, священник и мальчик из хора. Они чего-то ждут. Король в нетерпении присаживается на табурет. Бекета здесь нет.

    Король. Где же Бекет? Чего ждут?

    Первый барон. Сир, он сказал, что надо подождать, что еще не все готово.

    Король (поднимается и сердито шагает взад и вперед). Сколько церемоний ради какого-то французского епископа! Ну и вид, должно быть, у меня! Торчу, как жених, в церковном приделе!

    Четвертый барон. Совершенно с вами согласен, сир. Не понимаю, почему мы не входим. В конце концов, этот собор теперь принадлежит вам!.. Может, ворваться со шпагой в руке, сир?

    Король (озабочен. Потом благоразумно усаживается). Нет. Бекет будет недоволен. Он лучше нас разбирается в том, что нужно делать. Раз он велел ждать, вначит, есть причина.

    Входит Бекет с деловым видом.

    Король. В чем дело, Бекет? Мы замерзаем! Долго ли нам еще плесневеть здесь из-за этих французов?

    Бекет. Это я распорядился, государь. Мера безопасности. Моя полиция донесла, что во время церемонии должно было произойти покушение.

    Король встает. Второй барон обнажает шпагу, то же делают другие.

    Второй барон. Черт возьми!

    Бекет. Уберите оружие. Король здесь в безопасности. Я приказал охранять все входы и выходы.

    Второй барон. Государь, разрешите нам навести порядок. Времени много не потребуется.

    Четвертый барон. Войдем внутрь?

    Бекет. Запрещаю вам. Нас мало. Я вызвал в город новые войска и приказал им очистить собор. А до тех пор я поручаю, мессиры, особу короля вам. Но спрячьте оружие. Никакой провокации, прошу вас. Мы во власти случайности, а у меня в городе только пятьдесят человек эскорта.

    Король (тянет Бекета за рукав). Бекет! Этот священник- француз?

    Бекет (посмотрев на священника). Да, но он один из приближенных епископа. А епископ нами куплен.

    Король. Мы и на английских-то епископов не можем рассчитывать, сам знаешь. А тут французский! Он что-то смотрит исподлобья.

    Бекет. Кто? Епископ?

    Король. Нет. Священник.

    Бекет (взглянул на священника и расхохотался). Конечно, государь, он же косой. Уверяю вас, что иных причин для беспокойства на его счет у вас нет. Да и неудобно просить его уйти отсюда. К тому же если у него и есть кинжал, то на вас кольчуга, а рядом четыре барона. Пойду проверю, как освобождают неф. (Хочет уйти.)

    Король (снова задерживает его). Бекет! (Бекет останавливается.) А мальчик из хора?

    Бекет (смеясь). Он же совсем крошка!

    Король. А вдруг он карлик? От этих французов всего можно ждать. (Привлекает к себе Бекета.) Бекет, мы немножко легкомысленно разговаривали сегодня утром. Ты уверен, что это не месть божья?

    Бекет (улыбается). Уверен. Боюсь, как бы с перепугу моя полиция не переусердствовала. Желая набить себе цену, полицейские склонны видеть убийц повсюду. Ну ничего! Послушаем «Te Deum» в пустом храме, вот и все!

    Король (с горечью). А я ведь поверил, что эти люди меня обожают! Может быть, Томас, ты роздал им недостаточно денег?

    Бекет. Покупают только тех, кто продается, государь. И они как раз неопасны. А с волками нужно по-волчьи! Я скоро вернусь, чтобы приободрить вас. (Выходит.)

    Король (тревожно наблюдает за движениями священника, который семенит по приделу, бормоча сквозь зубы молитвы. Кричит). Барон!

    Четвертый барон (который ближе всех к королю, подходит; громовым голосом). Сир?

    Король (приказывает ему замолчать). Тсс!.. Все четверо следите за этим человеком и при малейшем его жесте бросайтесь на него. (Комическая сцена, бароны следят за священником, который в свою очередь начинает тревожиться. Вдруг слышатся мощные удары в дверь придела. Вздрагивает.) Что случилось?

    Офицер (входя). Гонец из Лондона, сир. Он прибыл из лагеря. Его прислали сюда. Срочное донесение. (Уходит.)

    Король (встревожен). Это подозрительно. Поди взгляни, Рено.

    Четвертый барон выходит и возвращается, успокоенный.

    Четвертый барон. Это Вильгельм де Корбей, сир. У него срочные допеши.

    Король. А ты уверен, что это он? А вдруг это переодетый француз? Это классический прием.

    Четвертый барон (хохочет). Я его знаю, государь! Мы с ним выпили больше кружек пива, чем у него волос в бороде. А у него, свиньи, их достаточно!

    Король делает знак. Четвертый барон вводит гонца. Преклонив колено, гонец подает королю письма.

    Король. Спасибо. Встань. У тебя красивая борода, Вильгельм де Корбей! Она хорошо держится?

    Гонец (поднимаясь с колен, ошеломлен). Моя борода?

    Четвертый барон (смеется и ударяет его по плечу). Эх ты, старый еж!

    Король (просмотрев письма). Прекрасные новости, мессиры! Одним врагом у нас стало меньше!.. (Радостно кричит входящему Бекету.) Бекет!

    Бекет. Все утряслось, государь, войска в пути. Нам остается только спокойно ждать их здесь.

    Король (весело). Действительно, все утряслось, Бекет! Бог на нас не гневается. Он призвал к себе архиепископа.

    Бекет (поражен, бормочет). Этого старика... Маленького... хилого... а сколько силы крылось в этом слабом теле!

    Король. Ну-ну! Не расточай зря слез, сын мой. Лично я считаю, что это превосходная новость!

    Бекет. Он был первым норманном, который заинтересовался мною. Он был для меня почти отцом. Помяни, господи, его душу...

    Король. Успокойся. Он столько сделал для бога, что попал прямо на небеса. И будет гораздо полезнее богу, чем нам. Все к лучшему! (Привлекает к себе Бекета.) Векет! Дорогой мой Бекет! Теперь я вижу, мяч у нас в руках. Сейчас мы можем выиграть очко. (Тянет за руку Бекета, он напряжен, весь преобразился.) Мне пришла в голову необычайная мысль, Бекет. Мастерский ход! Не знаю, что со мной сегодня, но я чувствую себя на редкость умным. Может быть, это после ночи любви с француженкой? Я проницателен, Бекет, я глубокомыслен, до того глубокомыслен, что у меня даже голова идет кругом. Ты уверен, что много думать не опасно? Томас, мой милый Томас! Ты меня слушаешь?

    Бекет (улыбаясь его восторженности). Да, государь.

    Король (волнуясь, как мальчишка). Ты внимательно меня слушаешь? Так вот, слушай, Томас! Однажды ты сказал мне, что самые глупые идеи бывают самыми лучшими, надо только их как следует обдумать. Послушай, Томас! Обычай запрещает мне посягать на привилегии архиепископа. Ты внимательно слушаешь?

    Бекет. Да, государь.

    Король. Но что, если архиепископ будет моим человеком? Если архиепископ Кентерберийский будет за короля, разве мне сможет помешать его могущество?

    Бекет. Придумано умно, государь, но вы забываете, что архиепископ избирается, и выборы свободны.

    Король. Нет! Это ты забываешь о королевском праве! А знаешь, что это такое? Если кандидат не по нраву королю, король посылает своего посланца на собрание епископов, и последнее слово остается за королем. Это тоже наш обычай, и на сей раз он меня устраивает! Уже сто лет, как епископская ассамблея не выбирала кандидата, неугодного королю.

    Бекет. Вы правы, государь. Но мы знаем всех ваших епископов. В котором вы достаточно уверены? У любого из них закружится голова, как только он наденет митру примаса.

    Король. Ты спрашиваешь, Бекет? Ты знаешь, у кого не закружится голова, кого не страшит даже небо? Томас, сын мой, я опять нуждаюсь в твоих услугах, и на этот раз - дело серьезное. Конечно, жаль лишать тебя французских девушек и битв, но, сын мой, развлекаться будем позднее. Ты поедешь в Англию.

    Бекет. Я к вашим услугам, государь!

    Король. Догадываешься, какова будет твоя миссия?

    Бекет (на его лице уже тревожное ожидание того, что сейчас последует). Нет, государь.

    Король. Ты отвезешь мои личные письма каждому епископу в отдельности. Ты знаешь, что будет изложено в этих письмах, Томас, мой милый брат? Моя королевская воля! Я хочу, чтобы архиепископом избрали тебя!

    Бекет (оцепенев, бледнеет, пытается рассмеяться). Конечно, это шутка, государь? Вы только взгляните на этого наставника душ, на этого святого, на которого вы хотите возложить столь высокую миссию! (Комическим жестом распахивает свой роскошный плащ.) О, государь! Хорошая шутка! (Король хохочет. Тоже смеется, слишком громко, с облегчением.) Хорош бы из меня получился архиепископ. Взгляните на мои новые сапожки! Последняя парижская мода! Не правда ли, как изящны небольшие отвороты? Не правда ли, полны елейности и смирения?

    Король (неожиданно перестает смеяться). Не приставай ко мне со своими сапожками, Томас! Я говорю серьезно. До полудня я напишу письма. Ты мне поможешь.

    Бекет (мертвенно бледный, невнятно, с застывшим лицом). Но я даже не священник, государь.

    Король (твердо). Ты архидиакон. У тебя есть время. Можешь принести обеты завтра же, и будешь утвержден через месяц.

    Бекет. Подумали вы о том, что скажет папа?

    Король (грубо). Я ему заплачу!

    Бекет (после тоскливого молчания, подавленный, бормочет). Я вижу теперь, вы не шутите, государь. Не делайте этого.

    Король. Почему?

    Бекет. Мне страшно.

    Король (его лицо становится суровым). Это приказ, Бекет.

    Бекет (недвижим, потрясен. После паузы шепчет очень серьезно). Если я стану архиепископом, я не смогу больше быть вашим другом.

    В соборе внезапно загремел орган. Появляется офицер.

    Офицер. Церковь пуста, сир. Епископ и его клир ждут вашего милостивого появления, сир.

    Король (грубо, Бекету). Слышишь, Бекет, очнись! У тебя странная манера выслушивать хорошие новости. Что с тобой? Тебе говорят, что мы можем идти.

    Образуется кортеж во главе со священником и мальчиком из хора.

    Бекет (нехотя занимает место позади короля и опять шепчет). Это безумие, государь. Не делайте этого. Я не смогу служить и богу и вам одновременно.

    Король (не оборачиваясь, недоступный, замкнутый). Ты меня никогда не разочаровывал, Томас. Я доверяю только тебе. Я этого хочу. Уедешь сегодня вечером. А теперь - вперед... (Делает знак священнику.)

    Кортеж движется, входит в пустой собор. Гудит орган. Затемнение, звуки органа. Петом в неясном свете - комната Бекета. Открытые сундуки, куда двое слуг укладывают богатые одежды.

    Второй слуга (он моложе первого). И камзол с куньей опушкой тоже?

    Первый слуга. Тебе же сказали - все!

    Второй слуга (ворчит). С куницей! Нищим! Им не подадут ни одного су, если они напялят такой камзол. Они околеют с голоду.

    Первый слуга (насмехаясь). Экий болван! Точно они куницу будут жрать. Неужели не понимаешь, что эте все продадут, а им дадут деньги?

    Второй слуга. А он что наденет? У него ничего не остается.

    Входит Бекет. На нем простое серое домашнее одеяние.

    Бекет. Уложили сундуки? Я хочу, чтобы их отправили еврею сегодня же вечером. Чтобы здесь остались только голые стены. Меховое покрывало тоже положи.

    Первый слуга (удрученно). Вашей милости будет холодно ночью.

    Бекет. Делай, что тебе велят. (Первый слуга неохотно берет меховое покрывало и кладет его в сундук.) Ты предупредил управителя, что сегодня вечером будет обед? Сорок приборов в большом зале.

    Первый слуга. Ваша милость, он говорит, что у него не хватит золотой посуды. Можно подать серебряную?

    Бекет. Пусть управитель возьмет приборы из людской - деревянные и глиняные миски. Посуда продана. Еврей заберет ее еще до вечера.

    Первый слуга (изумленный, повторяет). Деревянные и глиняные миски... Слушаю, ваша милость. Управитель беспокоится также о списке приглашенных. У него только три посыльных, он боится, что не хватит времени...

    Бекет. Никаких приглашений. Пусть распахнут ворота настежь. Пойдите на улицу и скажите пищим, что я жду их сегодня вечером к столу.

    Первый слуга (испуган). Слушаю, ваша милость. (Хочет выйти вместе с другим слугой.)

    Бекет (подзывает его знаком). Я желаю, чтобы за столом служили безукоризненно. Подавать кушанья со всеми церемониями, как для принцев крови. Ступай. (Слуги уходят. Один. Небрежно поправляет свисающую из сундука одежду, бормочет.) Это действительно было очень красиво! (Захлопывает сундук и смеется.) Гордился этим! Как жалкий выскочка. Истинно святой человек не стал бы делать всего этого в один день. Никто не поверит, что это искренне. (Очень просто, обращаясь к висящему над кроватью распятию в оправе из драгоценных камней.) Надеюсь, господи, что ты внушил мне эти благие решения не для того, чтобы меня подняли на смех? Мне все это так внове. Может быть, я действую неумело. (Смотрит на распятие и неожиданно снимает его с крюка.) Ты тоже слишком богат, и ты тоже... Драгоценные камни вокруг твоего истекающего кровью тела... Отдам тебя в самый бедный приход. (Кладет распятие на закрытый сундук, беспечно осматривается вокруг себя, радостно бормочет.) Отправляюсь в путешествие. Прости меня, господь, но никогда я так не веселился. Я не верю, что ты бог печали. Радость, которую я испытываю, избавляясь от всего, безусловно, входила в твои предначертания. (Уходит.)

    Сцена остается пустой. Слышно, как Бекет весело насвистывает свой марш. Вскоре он возвращается. Он в простом монашеском одеянии, босые ноги в сандалиях.

    Бекет (задергивает занавес и шепчет). Вот и все! Прощай, Бекет... Как бы мне хотелось иметь что-нибудь, с чем мне было бы жалко расстаться, чтобы отдать это тебе. (Подходит к распятию, просто.) Господи, ты уверен, что не искушаешь меня? Это было бы слишком просто. (Падает на колени и молится.)

    Занавес

    Действие третье

    Зал в королевском дворце. Королева-мать и молодая королева заняты рукоделием. Два сына короля, старший и младший, возятся в углу на полу. Король в другом углу играет в бильбоке, все время промахивается.

    Король (наконец бросает игру и недовольно восклицает). Сорок нищих! Он пригласил к обеду сорок нищих!

    Королева-мать. Он сумасброд. Я всегда говорила вам, мой сын, что вы напрасно на него полагаетесь.

    Король (расхаживая по залу). Мадам, я вообще очень редко полагаюсь, как вы говорите, на кого-нибудь. Я это сделал раз в жизни и по-прежнему убежден, что не ошибся. Просто мы не все понимаем. Томас в тысячу раз умнее, чем мы все, вместе взятые.

    Королева-мать. Вы говорите о королевской семье, мой сын...

    Король (ворчит). Это ничего не меняет. Ум распределяется по другому принципу. Эти сорок нищих... Он явно преследует какую-то цель... какую, мы это скоро узнаем. Я вызвал его сегодня утром к себе.

    Молодая королева. Говорят, что он продал свою золотую посуду, все свои вещи, свои роскошные одежды какому-то еврею, а сам надел монашеское одеяние.

    Королева-мать. По-моему, это тоже свидетельствует о тщеславии. Можно стать святым, но не в один же день!

    Король (в глубине души он встревожен). Наверно, он шутит! Вы его просто не знаете. Это может быть только шуткой. Он всегда любил пошутить. Раз он переоделся в женское платье и целую ночь бродил со мной под руку по Лондону и при этом ужасно жеманился.

    Королева-мать (после паузы). Я никогда не любила этого человека. С вашей стороны было безумием вознести его так высоко.

    Король (кричит). Он мой друг!

    Королева-мать (едко). К сожалению.

    Молодая королева. Ваш друг по кутежам. Это он отвлекал вас от супружеских обязанностей. Он первый повел вас к девкам!

    Король (гневно). Чушь, мадам!.. Я не нуждаюсь ни в ком для того, чтобы отвлекаться, как вы выражаетесь, от своих супружеских обязанностей. Я вам сделал троих детей и весьма старался. Уф! Мой супружеский долг выполнен.

    Молодая королева (уязвленная). Если бы не роковое влияние этого развратника, вы сумели бы оценить всю прелесть семейного очага. Будем надеяться, что сегодня он вас ослушается.

    Король. Прелести моего семейного очага весьма ограничены, мадам! Говоря откровенно, мне с вами скучно. (Обращаясь к обеим королевам.) Ваше вечное злословие, ваше вечное рукоделие... Все это не для мужчины! (Гневно шагает по комнате.) Если б это имело хотя бы художественную ценность. Моя прабабка Матильда, пока ее муж выкраивал себе королевство, вышила настоящий шедевр! К сожалению, он остался в Байе. Но ваше вышивание так бездарно!..

    Молодая королева (уязвлена). Кому что дано.

    Король. Да, вам дано немного. (Подходит к окну. Смотрит на часы. В отчаянии взрывается.) Целый месяц умираю, от скуки, не с кем словом перемолвиться! После его назначения я умышленно не торопил его... Позволил ему, как положено, совершить пасторскую поездку. Наконец он возвращается, я приглашаю его к себе, а он опаздывает! (Опять смотрит на часы, в окно, и восклицает.) А! Кто-то подошел к караулу! (Разочарованно.) Нет, это какой-то монах. (Не находит себе места. Подходит к детям. Скучающе следит за их игрой. Ворчит.) Прелестные мальчики! Семя человеческое! Уже угрюмые и тупые. И еще говорят, что надо умиляться, глядя на них, потому что они еще недостаточно взрослые, чтобы их ненавидеть или презирать. Кто из вас старший?

    Старший сын (встав). Я, сир.

    Король. Как вас зовут?

    Мальчик. Генрих Третий.

    Король (сурово). Пока еще нет, сир! Номер второй чувствует себя превосходно. (Бросает в сторону королевы..) Прелестное воспитание, мадам! Вы уже видите себя в мечтах регентшей? И после этого вы удивляетесь, что мне противно бывать в ваших покоях! Мне не доставляет никакого удовольствия спать с собственной вдовой! Надеюсь, это мое право?

    Входит офицер.

    Офицер. Гонец от архиепископа примаса, сир.

    Король (вне себя). Гонец! Гонец! Я приглашал архиепископа лично! Его самого! (Внезапно поворачивается к обеим королевам; тревожно, почти жалобно.) Может быть, он болен? Тогда бы все объяснилось.

    Молодая королева (ядовито). Это было бы слишком хорошо.

    Король (в бешенстве). Вам бы хотелось, чтобы он околел, потому что он меня любит! Гнусные бабы! Если он не пришел, значит, он при смерти. О мой Томас! Скорее, впустите гонца! (Офицер удаляется и вводит какого-то монаха. Поспешно подходит к нему.) Ты кто такой? Бекет болен?

    Монах (опустившись на колено). Сир, меня зовут Вильгельм, сын Этьена, я секретарь его преподобия архиепископа примаса.

    Король. Твой господин очень болен?

    Монах. Нет, сир. Его преподобие чувствует себя хорошо. Он приказал мне передать вашему величеству, вместе с его глубочайшим уважением, это послание... а также вот это... (Склоняясь еще ниже, передает королю какую-то вещь.)

    Король (как оглушенный). Печать? Почему он возвращает мне печать? (Развернув пергамент, читает про себя послание. Застывает. Не глядя на монаха, ледяным голосом.) Прекрасно. Твоя миссия исполнена. Иди.

    Монах (поднимаясь с колен). Должен ли я передать монсеньеру ответ вашего величества?

    Король (жестко). Нет.

    Монах уходит. Король в растерянности стоит неподвижно. Потом опускается на трон. Лицо его мрачно. Королевы обмениваются взглядом.

    Королева-мать (подойдя к королю, коварно). Что же вам написал ваш друг?

    Король (встает с места, рычит). Вон! Убирайтесь вон! Обе! Вместе с вашим королевским отребьем! Я одинок! (Испуганные королевы уходят, уводя с собой детей. Некоторое время ничего не соображает, шатаясь, стоит, оглушенный ударом. Потом валится на пол и, положив голову на трон, рыдает как ребенок. Со стоном.) О мой Томас! (С минуту лежит без сил, потом берет себя в руки, поднимается, бледный. Сквозь зубы, глядя на зажатую в кулаке печать.) Ты вернул мне трех королевских львов, как маленький мальчик, который не желает больше играть со мной... Ты решил теперь защищать честь господа бога. А я объявил бы войну всей Англии, пусть даже во вред ей, чтобы защитить тебя, маленький саксонец! Я пожертвовал бы, смеясь, честью всего королевства ради тебя! Но я тебя любил, а ты меня никогда не любил. Разница только в этом. (Стискивает зубы. Выражение его лица делается жестким. Глухо.) Благодарю тебя за последний подарок, который ты мне сделал, покидая меня. Теперь я буду учиться одиночеству. (Уходит.)

    Свет меркнет. Слуги уносят мебель. Когда опять вспыхивает свет - те же колонны, что и вначале. Пустая церковь. За одной из колонн, закутанный в широкий плащ, стоит человек. Это король. Последние аккорды органа. Входит Джильберт Фолиот, епископ Лондона, в сопровождении служки. Он возвращается после вечерней службы.

    Король (останавливает его). Епископ...

    Джильберт Фолиот (Отступая). Что тебе нужно, человек? (Служка становится между ними.) Король?!

    Король. Да.

    Джильберт Фолиот. Один, без охраны, в одежде оруженосца?

    Король. И все же король. Епископ, я хочу исповедаться.

    Джильберт Фолиот (недоверчиво). Я епископ Лондона, у короля есть свой исповедник. Это важная придворная должность, на нее нужно иметь право.

    Король. Выбор исповедника свободен, епископ, даже для королей! (Джильберт Фолиот делает знак служке, тот отходит.) Впрочем, моя исповедь будет короткой, и я не прошу у вас отпущения грехов. Я совершил нечто более серьезное, чем грех, я сделал глупость. (Джильберт Фолиот безмолвствует.) Я настоял на том, чтобы архиепископом примасом был выбран Томас Бекет. Я раскаиваюсь в этом.

    Джильберт Фолиот (непроницаемо). Мы склонились перед королевской волей.

    Король. Знаю - с отвращением. Понадобилось больше трех месяцев терпения, чтобы силой своей власти подавить упрямую оппозицию, во главе которой стояли вы, епископ. В день выборов вы были бледны как смерть. Мне говорили, что после избрания вы серьезно заболели.

    Джильберт Фолиот (замкнуто). Бог меня исцелил.

    Король. Его доброта безгранична. Но почему-то он заботится только о своих слугах. Меня он не спешит исцелять. И приходится лечиться самому, без божественного вмешательства. А у меня внутри засел архиепископ примас. Огромный кусок, который мне надо изрыгнуть. Что думает о нем нормандское духовенство?

    Джильберт Фолиот (сдержанно). Говорят, что его святейшество держит крепкой рукой бразды английской церкви. Те, кто знает ближе его частную жизнь, утверждают, что он ведет себя, как святой.

    Король (помимо своей воли, восхищен). Слишком стремительно, пожалуй, но от него я ждал всего! Один бог знает, на что способно это животное - и в хорошем и в дурном... Давайте говорить начистоту, епископ: церковь очень дорожит святыми?

    Джильберт Фолиот (с тенью улыбки на лице). Ваше величество, в беспредельной мудрости своей церковь уже давно заметила, что искушение святостью было для священнослужителей одной из самых искусных и опасных ловушек дьявола. Для того чтобы управлять человеческими душами, принимая к тому же в расчет скоротечность всего, требуется в первую очередь, как во всяком управлении, наличие управителей. У римской католической церкви есть свои святые, церковь прибегает к их предстательству, молится им. Но ей ни к чему создавать новых святых. Это уже излишество. И опасное излишество.

    Король. Я вижу, епископ, что с вами можно договориться. Я вас недооценил. Меня ослепляла дружба.

    Джильберт Фолиот (сухо). Дружба - хорошая вещь.

    Король (неожиданно, очень человечно). Это ручной зверек, живой и ласковый. Его глаза неотрывно глядят на вас и согревают вам душу. Зубов его не видишь. Но этот зверек имеет странное свойство: когда он умирает - он кусается.

    Джильберт Фолиот (осторожно). Дружба короля к Томасу Бекету умерла, ваше величество?

    Король. Внезапно, епископ. Так, как будто перестало биться сердце.

    Джильберт Фолиот. Любопытное явление, ваше величество, но не такое уж редкое.

    Король (берет его неожиданно под руку). Сейчас я ненавижу Бекета, епископ. Между этим человеком и мною нет ничего общего, только этот зверь, который грызет мне внутренности. Не могу больше! Я должен натравить этого зверя на Бекета. Но я король, и то, что принято называть моим величием, связывает мне руки, я нуждаюсь в чьей-нибудь помощи.

    Джильберт Фолиот (сдержанно). Я служу только церкви.

    Король. Поговорим как мужчина с мужчиной, ведь мы с вами вместе, что называется, рука об руку, захватили Англию, ограбили ее, содрали с нее три шкуры. Мы спорим друг с другом, хитрим, стараясь выманить лишний грош, но все равно: небесные и земные интересы связаны между собой. Знаете, чего я добился от папы? Его благословения во имя веры придушить католическую Ирландию. Да, что-то вроде крестового похода - для того чтобы посадить там наше духовенство и наших баронов! Пойдем, торжественно освятив наши мечи и стяги, будто перед нами неверные! Единственное условие: по серебряному динарию с каждой семьи в год - дань ирландского духовенства, которую оно отказалось платить престолу святого Петра, а я обещал папе, что заставлю их раскошелиться. Условие принято. К концу года это составит кругленькую сумму. Рим умеет вести свои дела.

    Джильберт Фолиот (ужаснувшись). Ваше величество, есть вещи, о которых не следует говорить, лучше даже вообще не знать о них, если это не входит в нашу прямую обязанность.

    Король (улыбается). Мы здесь вдвоем, епископ, а церковь пуста.

    Джильберт Фолиот. Церковь никогда не бывает пустой. Маленькая красная лампада не угасает перед главным алтарем.

    Король (нетерпеливо). Епископ, я не прочь поиграть, но только со сверстниками! Вы, может быть, принимаете меня за одну из своих овечек, святой пастырь? Тот, в честь кого светится эта маленькая лампада, легко читает в наших душах, и в вашей и в моей, он давно понял вашу алчность и мою ненависть. (Джильберт Фолиот снова замыкается в себе. Кричит ему раздраженно.) Тогда идите в монахи, епископ! Наденьте власяницу на голое тело, запритесь в монастыре и возносите моления!.. Лондонская епархия для сына матроса с Темзы, если у него столь чистая совесть, - это слишком много или слишком мало!

    Джильберт Фолиот (словно окаменев, после паузы). Если я оставлю в стороне, как мне и подобает, свои личные чувства, я должен буду признать, что до сих пор архиепископ не совершил ничего противного интересам его матери-церкви.

    Король (пристально смотрит на него, весело). Я вас вижу насквозь, дружок: вы намерены сорвать с меня подороже! Но с помощью Бекета, которому удалось заставить вас платить налог, я богат. И, по-моему, будет вполне в духе высокой морали, чтобы часть церковного золота вернулась церкви через ваше посредство. А кроме того, если уж мы взялись говорить, исходя из моральных принципов, святой епископ, то вы можете себя успокоить мыслью, что величие церкви и величие государя тесно связаны между собой и что, служа мне, вы в конечном счете трудитесь над упрочением католической церкви.

    Джильберт Фолиот (глядя на него с любопытством). Я считал ваше величество просто грубым мальчишкой, еще не вышедшим из отроческого возраста и думающим только о своих удовольствиях.

    Король. Иногда ошибаются в людях, епископ. Я тоже ошибся. (Внезапно кричит.) О мой Томас!

    Джильберт Фолиот (вскрикивает). Вы его любите, ваше величество! Вы все еще его любите! Любите этого скота в митре, этого самозванца, этого саксонского ублюдка, этого грязного распутника!

    Король (бросается на него, кричит). Да, я люблю его! Но это не твое дело, поп! Я тебе говорил только о своей ненависти! Я заплачу тебе, если ты избавишь меня от него, но никогда не смей дурно о нем говорить! Или будешь иметь дело со мной!

    Джильберт Фолиот (задыхаясь, стонет). Вы меня задушите, ваше величество...

    Король (отталкивает его, другим тоном). Мы увидимся завтра, епископ, и разработаем подробный план действий. Вас призовут официально во дворец под каким-нибудь предлогом, например, моя благотворительность в Лондонской епархии, где я являюсь вашим первым прихожанином. Но мы будем говорить не о бедняках. Бедняки подождут. Царство, на которое они уповают, вечно. (Уходит.)

    Джильберт Фолиот стоит неподвижно. Служка робко подходит к нему. Фолиот берет епископский жезл и с достоинством, торжественно шествует по собору, один из каноников осторожно поправляет на его голове покосившуюся во время борьбы митру. Они выходят. Освещение меняется, опять занавесы, колонны. Утро. Епископский дворец. Входит священник, за ним - два монаха и монашек из монастыря в Гастингсе.

    Священник. Его преосвященство примет вас здесь.

    Монахи возбуждены, изредка подталкивают монашка.

    Первый монах. Держись прямо. Облобызай перстень монсеньера и отвечай смиренно на его вопросы, а не то береги задницу.

    Второй монах. Ты, может, надеешься, что он тебя забыл? Великие мира сего ничего не забывают. Посмотрю я, как ты перед ним будешь разыгрывать гордеца!

    Входит Бекет, в скромном одеянии.

    Бекет. Ну что, братья, хорошая погода в Гастингсе? (Протягивает перстень для целования.)

    Первый монах. Туманы, монсеньер.

    Бекет (улыбаясь). Значит, хорошая погода в Гастингсе. Мы всегда тепло вспоминаем ваше аббатство и собираемся вскоре посетить его, когда наши новые обязанности дадут нам эту возможность. Как ведет себя этот юноша? Задал он работу вашему аббату?

    Второй монах. Монсеньер, это настоящий осел. Отец настоятель долго пытался взять его лаской, как вы советовали. Но вскоре пришлось посадить его в темницу на хлеб и воду и даже подвергнуть бичеванию. Ничего не помогает. Как был упрямая башка, так и остался: только и слышишь от него оскорбления! Он впал в грех гордыни! И некому протянуть руку помощи, чтобы спасти его.

    Первый монах (задумчиво). Разве что дать ему хорошенького пинка в зад... Простите, ваше преосвященство, за выражение. (Монашку.) Держись прямо!

    Бекет (монашку). Слушайся брата. Держись прямо. Обычно гордецы держат голову высоко. Посмотри мне в лицо. (Монашек смотрит.) Хорошо. (Пристально глядит на монашка, потом поворачивается к монахам.) Вас проведут в трапезную, братья мои, и накормят перед отъездом. Я распорядился, чтобы вас хорошо накормили. Не обижайте нас, мы вас освобождаем сегодня от вашего обета воздержания. Надеемся, что вы отдадите честь нашей кухне. Передайте отцу настоятелю наши благословения.

    Второй монах (нерешительно). А мальчишка?

    Бекет. Мы оставим его здесь.

    Второй монах. Монсеньер, будьте осторожны. Он очень злой.

    Бекет (улыбаясь). Мы не боимся. (Монахи уходят. Бекет и монашек остаются друг против друга.) Почему ты так некрасиво держишься?

    Монашек. Я никому не хочу смотреть в глаза.

    Бекет. Я научу тебя. Это будет нашим первым уроком. Посмотри на меня. (Монашек смотрит искоса.) Смотри прямо. (Монашек смотрит.) Ты по-прежнему один взваливаешь на свои плечи весь позор Англии и это бремя гнет твою спину?

    Монашек. Да.

    Бекет. Если я возьму половину на себя, тебе будет легче. (Делает знак священнику.) Попросите сюда их преосвященства. (Священник уходит. Улыбаясь, доверительно, монашку.) Сейчас у меня Совет с епископами; ты увидишь, что быть одному - не только твоя привилегия.

    Монашек. Я почти не умею читать и писать. Я сын крестьянина, и я постригся в монахи, чтобы не быть рабом. Что вам от меня за польза?

    Бекет (улыбаясь). Ты мне нужен. Довольно тебе? Я хочу, чтобы ты смотрел на меня всегда так, как смотришь сейчас. Некоторые носят власяницу, чтобы постоянно помнить, для чего они облеклись в это рубище... (С улыбкой распахивает, свое одеяние.) Я тоже ношу власяницу. Но это испытание смехотворно, я уже привык к ней. Мне даже кажется, если я сниму ее, я непременно простужусь. Мне нужно нечто другое, что бы царапало меня и ежеминутно напоминало о том, кто я таков. Мне нужен ты, маленький репейник, за который не знаешь как взяться. Я хочу, чтобы ты колол меня своими иглами, чтобы я встречал тернии на дороге добра, иначе я могу и в этом найти удовольствие... (Входят епископы. Берет монашка за руку, отводит его в угол, тихо.) Сиди тихо в углу и держи мои дощечки для записей. Больше от тебя ничего не требуется. И не бросайся на них, это все усложнит. (Делает знак епископам, приглашая сесть, но они продолжают стоять.)

    Джильберт Фолиот (начинает). Монсеньер, наш Совет, видимо, уже бесцелен. Вы решили, вопреки нашим предостережениям, вести открытую борьбу с королем. Прежде чем было публично объявлено о трех отлучениях от церкви, на которые вы потребовали от нас санкции, - король уже нанес ответный удар. Верховный королевский судья Ричард де Ласи ждет в приемной, чтобы вызвать вас от имени короля. Он предъявит вам официальное требование предстать перед Большим королевским советом, который будет происходить во Дворце правосудия и куда вы должны явиться не позже завтрашнего дня.

    Бекет. В чем меня обвиняет король?

    Джильберт Фолиот. В нарушении вами долга. Тайный совет проверил ваши счета, и король требует вернуть ему крупную сумму, числящуюся за вами с того времени, когда вы ведали государственной казной.

    Бекет. Оставляя пост канцлера, я представил все счета Верховному судье и получил от него расписку в том, что за мной не числится никакого долга и ко мне нет никаких претензий. Что же требует король?

    Епископ Оксфордский. Сорок тысяч марок чистого золота.

    Бекет (улыбаясь). По-моему, никогда за все то время, что я был канцлером, во всех сундуках всей Англии не было такой суммы! Но с помощью ловкого писца... Король сжал свой кулак, и я, как муха, попался в этот кулак. (Смотрит на епископов с улыбкой.) Мне кажется, мессиры, что вы должны почувствовать некоторое облегчение.

    Епископ Йоркский. Мы ведь отговаривали вас идти на открытую борьбу.

    Бекет. Вильгельм Энсфорд, с соизволения короля, убил священника, которого я назначил в приход в его ленных владениях, под тем предлогом, что не одобряет моего выбора. Разве я должен допускать, чтобы убивали моих священников?

    Джильберт Фолиот. Вы не имели права назначать священника в нормандские ленные владения. Ни один норманн, мирянин или духовное лицо, не потерпит этого! Это значило бы свести на нет все наши завоевания. Все может быть поставлено под вопрос в Англии, кроме того факта, что она была завоевана и поделена в тысяча шестьдесят шестом году. Англия - страна закона и самого щепетильного уважения к закону. Но закон начинается только с этой даты, в противном случае Англии не существует.

    Бекет. Епископ, должен ли я вам напомнить, что мы слуги господа бога, и наш долг защищать честь, которая не связана ни с какой датой.

    Епископ Оксфордский (мягко). Это был неловкий, даже вызывающий поступок. Ведь Вильгельм Энсфорд приближенный короля.

    Бекет (с улыбкой). Я его хорошо знаю. Он очарователен. Мы с ним немало выпили.

    Епископ Йоркский (визгливо). Я двоюродный брат его жены!

    Бекет. Это, конечно, огорчительная подробность, мессир епископ, но он убил моего священника! Если я не буду защищать своих священников, кто же защитит их? Джильберт Клер своей властью судил одного священника, который подлежал только нашей юрисдикции.

    Епископ Йоркский. Подумаешь, жертва правосудия! Стоило из-за него драться! Его обвиняли в изнасиловании и в убийстве! Не умнее ли было согласиться, чтобы повесили этого негодяя, сто раз заслужившего веревку, и сохранить мир?

    Бекет. «Не мир пришел я принести, но меч!» Ваше преосвященство, наверно, не раз читали эти слова? Мне безразлично, в чем обвинялся этот человек. Если я допущу, чтобы моих священников судил мирской суд, если я допущу, чтобы Роберт Вер увез из нашего монастыря монаха, принявшего пострижение, под тем предлогом, что это его беглый крепостной, - через пять лет от нашей свободы, да и от самих нас вряд ли что останется! Я отлучил от церкви Джильберта Клера, Роберта Вера и Вильгельма Энсфорда. Царство божие защищает себя точно так же, как и все прочие царства. Неужели вы думаете, что достаточно появиться закону, и все подчинится ему по доброй воле? Без вмешательства силы, его извечного врага, закон - ничто!

    Епископ Йоркский. Какой силы? Довольно бросать слова на ветер! Король - вот сила и вот закон!

    Бекет. Есть закон писаный, но существует и другой, неписаный закон, и, в конце концов, королям приходилось склонять перед ним голову. (Пристально смотрит на собравшихся, с улыбкой.) Я был кутилой, мессиры, возможно, даже распутником, словом, человеком от мира сего. Я обожал жизнь, я смеялся над всем прочим, но если так, не следовало взваливать на меня это бремя. Теперь я принял на себя это бремя, я засучил рукава, и ничто не заставит меня отступиться!

    Джильберт Фолиот (поднимается в бешенстве и подходит к Бекету). А знаете, к чему приводит точное соблюдение церковной юрисдикции? К тому, чтобы красть, - да-да, красть крепостных саксонцев у их господ! Любой раб может скрыться от своего господина в монастырь. Два взмаха ножниц, одна молитва - и феодал лишается крепостного, не имея возможности вернуть его, над крепостным уже не властна юрисдикция феодала и короля. Что это - справедливость или ловкий фокус? Разве собственность не священна? Если бы у владельца украли быка, стали бы мешать пострадавшему требовать возвращения своего добра?

    Бекет (улыбаясь). Епископ, я восхищаюсь энергией, с какой вы защищаете богатых нормандских собственников. Тем более что, по-моему, сами вы не принадлежите к их числу. Вы забываете об одном - очень важном для священника, - о том, что у крепостного саксонца есть душа, которую может призвать к себе бог, но это никак не относится к быку.

    Джильберт Фолиот (вне себя). Не прикидывайтесь младенцем, Томас Бекет! Вы довольно долго, несмотря на свое происхождение, пользовались этим положением вещей, и вам бы следовало быть скромнее в ваших нападках сейчас. Кто покушается на английскую собственность - покушается на королевство. А кто покушается на королевство, в конечном счете, покушается на церковь и веру! Кесарю...

    Бекет (прерывая), ...кесарево, епископ. Но когда кесарь покушается на то, что ему не положено, надо подобрать сутану и бороться против кесаря его же оружием. Я знаю так же хорошо, как и вы, что в большинстве случаев крепостные, укрывающиеся в наших монастырях, мечтают только о том, чтобы спастись от рабства. Но если на сто тысяч обманщиков найдется хоть один саксонский крепостной, который искренне стремится служить богу, то я готов ради него поставить на карту благополучие всей церкви и даже самое ее существование.

    После этого взрыва наступает молчание.

    Джильберт Фолиот (улыбается). Сказка про заблудшую овцу имеет успех. Всегда можно сделать, монсеньер, хороший рассказ на этот умилительный сюжет. Политика - дело другое. И вы доказали, что вам это прекрасно известно.

    Бекет (сухо). Я доказал вам это, когда занимался политикой. А сейчас я занимаюсь не политикой.

    Епископ Оксфордский (мягко). По-моему, было бы умнее и целесообразнее в нашем огромном земном царстве, равновесие коего столь трудно поддерживать и одной из опор коего являемся мы, не противопоставлять нашего формального запрета согласию владельца, когда крепостной человек хочет служить богу. Не спорю, церковь должна бороться, чтобы защищать своих приверженцев, но ни в коем случае никогда не должна терять разум. Это говорит вам очень старый церковнослужитель.

    Бекет (мягко). Я не проявил достаточно разума, приняв сан архиепископа примаса. Сейчас я уже не имею права быть разумным, по крайней мере в том смысле, какой вкладываете вы и в это слово. Благодарю, ваши преосвященства, Совет окончен, а мое решение принято. Я сохраню в силе эти три отлучения от церкви. (Делает знак священнику.) Пригласите Верховного судью. (Входят два стражника, за ними - Ричард де Ласи и герольд. Подходит к де Ласи, улыбаясь.) Ричард де Ласи, когда-то мы были приятелями; я помню, предобеденная проповедь вам всегда казалась слишком длинной. Я буду вам весьма признателен, если вы избавите меня сегодня от вашей. Вызов в суд полагается оглашать, но, насколько я знаю, это нагонит на нас обоих тоску. Я отвечу на королевский вызов.

    Занавеси опускаются. Далекие звуки труб. Из-за занавесей появляется король. Разглядывает что-то сквозь щель в занавесе. Внезапно входит Джильберт Фолиот.

    Король. Ну что там? Отсюда мне ничего не видно.

    Джильберт Фолиот. Процедура будет соблюдена, ваше величество. Предъявлен третий по счету вызов. Бекет не явился. Сейчас он будет осужден за отказ явиться в суд. Установив должностное преступление, старший среди нас, епископ Чистерский, сам отправится к нему, чтобы объявить, согласно древней хартии английской церкви, что отныне наше духовенство не признает его, считает себя свободным от повиновения ему и обращается к суду святейшего папы. Далее я, епископ Лондонский, лично от своего имени выступаю против Бекета, назвав его при этом «бывшим архиепископом примасом», другими словами, в первый раз лишу его титула и публично обвиню в том, что он по наущению дьявола и дабы выказать свое неповиновение королю торжественно отслужил кощунственную мессу.

    Король (тревожно). Не слишком ли все это грубо?

    Джильберт Фолиот. Нет. Обмануть никого не обманешь, но зато действует безотказно. Мы не строим себе иллюзии относительно эффективности этого пункта, но после того, как официальное обвинение и наш отказ повиноваться ему развенчают его окончательно, ваше величество через посредство судьи, а еще лучше - лично, потребует в Суде от баронов и прелатов изгнать клятвопреступника. Все можно закончить сегодня же. Текст официального обвинения при вас, ваше величество? В нужный момент я вас предупрежу.

    Король (вынимает из кармана пергамент). «Внимайте все здесь присутствующие нашему королевскому слову. Вы служите нам верой и правдой, и посему мы требуем от вас осуждения Бекета, бывшего архиепископа и нашего вассала, который, будучи вызван по всен форме, отказался нести ответ перед короной...». Я плохо читаю.

    Джильберт Фолиот. Это безразлично. Никто не слушает такого рода обращения. Ассамблея приступит затем к голосованию в установленном порядке и вынесет приговор о заключении в тюрьму. Приговор уже составлен.

    Король. Единогласно?

    Джильберт Фолиот. Мы все здесь норманны. Остальное - в руках вашего величества. Предстоит только исполнить.

    Король (внезапно им овладевает слабость). О мой Томас!

    Джильберт Фолиот (холодно). Я могу еще остановить машину, ваше величество.

    Король (колеблется, потом). Нет. Иди.

    Джильберт Фолиот уходит. Король возвращается на прежнее место к занавесу. Обе королевы, проскользнув в зал, смотрят, стоя рядом с королем, через щель в занавесе.

    Молодая королева. Он погиб?

    Король (глухо). Да.

    Молодая королева. Наконец-то!

    Король (отрывается от занавеса, с ненавистью смотрит на нее, кричит). Я запрещаю вам радоваться!

    Молодая королева. При виде гибели вашего врага?!

    Король (задыхаясь от бешенства). Бекет мой враг, но даже - ублюдок, голый, в чем мать родила - он в тысячу раз дороже вас, мадам, с вашей короной и со всеми вашими драгоценностями и с вашим августейшим отцом в придачу!.. Бекет напал на меня, он продал меня. Я обязан бороться против него и раздавить его, но он щедро делился со мной всем, и только ему я обязан тем, что есть во мне хорошего. А что дали вы мне; только вашу мелочность да посредственность, вечную заботу о своей незначительной персоне и разговоры о ваших прерогативах! Вот почему я запрещаю вам улыбаться, когда он умирает.

    Молодая королева (задета). Я отдала вам свою молодость, и я мать ваших детей...

    Король (кричит). Я не люблю своих детей! Что касается вашей молодости, этого цветка, засохшего между страницами молитвенника, когда вам было всего двенадцать лет, этой лишенной аромата, бесцветной молодости, - оставьте! Стоит ли о ней жалеть? Быть может, к старости лицемерие и злоба придадут вам хоть какое-то своеобразие. Ваше чрево было пустыней, мадам, по которой я, в силу супружеского долга, был обречен блуждать в одиночестве. Но никогда вы не были мне настоящей женой! А Бекет был моим другом, полным сил, великодушия, живой крови! (Захлебывается от рыданий и кричит.) О мой Томас!

    Королева-мать (подойдя к нему, высокомерно). А я, сын мой, я тоже вам ничего не дала?

    Король (окидывая ее взглядом с ног до головы, сухо). Жизнь. Да. Благодарю вас, мадам. Но потом я видел вас только мельком, одетую для бала, или в короне, или в горностаевой мантии, за десять минут до какой-нибудь церемонии, когда мне полагалось находиться при вас. Я всегда был одинок, ни одна душа на свете не любила меня, кроме Бекета!

    Королева-мать (злобно кричит). Ах, так! Призовите же его назад! Отпустите ему грехи, раз он вас любит, верните ему всю власть! Чем же вы сейчас занимаетесь?

    Король. Я вновь учусь быть одиноким, мадам, я уже привык. (Входит запыхавшийся паж.) Ну, что там?

    Паж. Ваше величество, Томас Бекет появился, когда его уже перестали ждать, больной, бледный, в полном облачении, с тяжелым серебряным крестом в руках. Он прошел через зал, и никто не посмел его остановить, а когда Роберт граф Лейстерский начал читать приговор, Бекет остановил его жестом, именем бога запретив обвинять его, Бекета, своего духовного наставника, - ссылаясь в свою защиту на святейшего папу! Потом он прошел через расступившуюся перед ним, онемевшую от удивления толпу. И направился к выходу.

    Король (не мог сдержать радостной улыбки). Хорошо сыграно, Томас, ты выиграл очко! (Потом берет себя в руки; сконфужен.) А мои бароны?

    Паж. Положив руку на эфес шпаги, они кричали: «Изменник! Клятвопреступник! Арестуйте его! Ничтожество! Слушай свой приговор!» Но никто не посмел тронуться с места, никто не решился коснуться его святого облачения!

    Король (буквально рычит). Идиоты! Я окружен идиотами, а единственный умный человек в моем королевстве - против меня!

    Паж. На пороге он остановился, холодно посмотрел на них - беснующихся, орущих, бессильных - и сказал, что еще недавно он ответил бы им с оружием в руках, что сейчас он не имеет возможности сделать этого, но пусть они не забывают о том времени.

    Король (ликуя). Он всегда всех побеждал. Всех! Любым оружием - палицей, копьем, шпагой. На турнирах они валились, как карточные валеты.

    Паж. Его взгляд был так холоден и насмешлив, что они замолчали, хотя у него в руках был только архиепископский жезл. Тогда он повернулся и ушел. Говорят, что он пригласил к себе сегодня на ужин всех городских нищих.

    Король (потемнев). А епископ Лондонский, который собирался стереть его в порошок? Мой деятельный друг Джильберт Фолиот?

    Паж. Епископ в бешенстве старался восстановить толпу против Бекета, он выкрикивал ужасные оскорбления, но ничего не помогало! В конце концов, он лишился сознания. Сейчас его приводят в чувство.

    Король (на него внезапно нападает веселый, неудержимый смех. Под оскорбленными взглядами королев он падает на руки пажа и, не в силах сдержать смех, хохочет и хохочет). Нет, это слишком смешно! Слишком смешно!

    Королева-мать (холодно бросает, уходя). Завтра вы будете меньше смеяться, сын мой. Если вы не примете срочных мер, Бекет переправится на тот берег сегодня же ночью, попросит убежища у короля Франции, а уж оттуда будет безнаказанно издеваться над вами.

    Оставшись один, король перестает смеяться. Внезапно выбегает из зала. Освещение меняется. Поднимается занавес. Мы в покоях у Людовика VII, короля Франции. Он сидит очень прямо на троне посередине зала. Это толстый человек с хитрым взглядом.

    Людовик (своим баронам). Мессиры, мы во Франции, и, как поется в песне, «плевать нам на английского короля».

    Первый барон. Ваше величество не может не принять его чрезвычайных послов.

    Людовик. Я принимаю всех послов, и простых и чрезвычайных. Приму и этих. Это мое ремесло.

    Первый барон. Они ждут уже больше часа в приемной вашего величества.

    Людовик (махнув рукой). Подождут, это уж их ремесло. Послы должны торчать в приемной. Я знаю, о чем они будут просить меня.

    Второй барон. Выдача изменившего подданного - это акт вежливости, обязательный для коронованных особ.

    Людовик. Милейший барон, коронованные особы играют комедию вежливости. Но государства не должны следовать их примеру. Что касается вежливости, то я прибегаю к ней только в интересах Франции. А интересы Франции в том, чтобы чинить всевозможные препятствия Англии, которая, в свою очередь, делает то же самое в отношении Франции. Когда у нас на Юге случается славное маленькое восстание, то всегда в карманах бунтовщиков, которых мы вешаем, обнаруживаются золотые монеты с изображением нашего любезного кузена Генриха. Архиепископ - это ядро на ноге у Генриха Плантагенета. Да здравствует архиепископ! Кроме того, он мне симпатичен, этот человек!

    Второй барон. Всемилостивейший государь, вы наш повелитель. И до тех пор, пока наша политика позволяет нам не зависеть от короля Генриха...

    Людовик. В данный момент ухудшение отношений нам на руку. Вспомните дело Монмирей. Мы подписали мир с Генрихом при одном условии - чтобы беженцам из Бретани и Пуату, которых он требовал вернуть, было даровано полное прощение. Через два месяца им всем отрубили головы. Это задело мою честь. Тогда я еще не был достаточно силен... Ну и... Пришлось притвориться, что я ничего не слышал о казни этих людей... И мило улыбаться своему английскому кузену. Но сейчас, благодарение богу, наши дела идут лучше, и ныне уже он нуждается в нас! Вот теперь я и вспомню о своей чести! Ведь у нас - королей - незавидная профессия, мы можем себе позволить быть честными из двух один раз. Пусть войдут послы.

    Первый барон выходит и возвращается с Джильбертом Фолиотом и графом Арунделом.

    Первый барон. Ваше величество, позвольте представить вам двух чрезвычайных послов его величества Генриха Английского: его преосвященство епископа Лондонского и графа Арундела.

    Людовик (дружески приветствуя графа). Приветствую вас, милорд! Сожалею, что распри между нашими королевствами, к счастью, ныне улаженные, не позволяли нам наслаждаться зрелищем мирных схваток между нашими дворянами, где столько раз торжествовала ваша доблесть. Я не забыл вашего поразительного подвига на последнем турнире в Кале. Вы все так же владеете этим стремительным ударом копья?

    Граф Арундел (склоняется, он польщен). Надеюсь, сир.

    Людовик. Нет, это мы надеемся, что наши добрые отношения с вашим любезным повелителем позволят нам вскоре оценить ваше мастерство по достоинству, хотя бы по случаю предстоящих празднеств... (Джильберт Фолиот разворачивает пергамент.) Мессир епископ, я вижу, у вас в руках послание вашего короля. Мы слушаем вас.

    Джильберт Фолиот (еще раз кланяется и начинает читать). «Дражайшему брату и другу Людовику, королю французов, от Генриха, короля Англии, герцога Нормандии, герцога Аквитании и графа Анжуйского. Да будет вам известно, что Томас, бывший архиепископ Кентерберийский, после публичного суда, состоявшегося при моем дворе, был обвинен полномочной ассамблеей баронов моего королевства в обмане, клятвопреступлении и в измене своему государю. После чего он, как изменник, бежал из моего королевства, исполненный злонамеренных замыслов. Настоятельно прошу вас ни в коем случае не дозволять, чтобы преступник или кто-либо из его приспешников пребывал на вашей земле, а также, чтобы кто-либо из ваших подданных дал моему заклятому врагу помощь, поддержку или совет. Ибо заявляю, что ваши враги или враги вашего королевства никогда не получили бы такой помощи ни от меня, ни от моих подданных. Рассчитываю, что вы поможете мне отомстить за мою честь и наказать моего врага. Точно так же, как сделал бы это я для вас, если в том была бы нужда».

    По окончании чтения наступает тишина. Джильберт Фолиот, сделав низкий поклон, передает пергамент королю, тот небрежно сворачивает его и протягивает одному из своих баронов.

    Людовик. Мессиры, мы внимательно выслушали послание нашего любезного кузена и примем его к сведению. Наша канцелярия приготовит ответ, который вы получите завтра. Сейчас мы можем только выразить наша удивление. До нас не доходило слухов о пребывании архиепископа Кентерберийского на нашей земле.

    Джильберт Фолиот (очень отчетливо). Сир, бывший архиепископ укрылся в аббатстве святого Мартина, близ Сент-Омера.

    Людовик (неизменно любезен). Епископ, мы льстим себя надеждой, что в нашем королевстве существует хоть какой-то порядок. Если бы было так, как вы говорите, нас, конечно, известили бы. (Жестом руки отпускает послов. Послы делают три поклона и, пятясь, уходят, провожаемые первым бароном. Тотчас же второму барону.) Введите Томаса Бекета и оставьте нас одних. (Второй барон выходит и сейчас же вводит Бекета в монашеском одеянии. Второй барон удаляется. Бекет опускается перед королем на колено. Ласково.) Встаньте, Томас Бекет. И приветствуйте нас, как положено архиепископу примасу Англии. Достаточно поклона, и если я не путаюсь в правилах этикета, я обязан только слегка наклонить голову вам в ответ. Вот и все. Я должен был бы даже облобызать ваш перстень, если бы визит был официальный. Но мне кажется, что это не официальный визит?

    Бекет (с улыбкой). Нет, сир. Я всего-навсего изгнанник.

    Людовик (любезно) Это тоже очень почетный титул во Франции.

    Бекет. Боюсь, что теперь это мой единственный титул. Мое состояние отобрано и роздано тем, кто послужил королю орудием против меня. Графу Фландрскому и всем его баронам были разосланы письма с предписанием схватить меня. Епископ Пуатье, заподозренный в том, что хотел дать мне убежище, отравлен.

    Людовик (с прежней улыбкой). Я вижу, вы весьма опасный человек.

    Бекет (тоже улыбается). Боюсь, что так.

    Людовик (спокойно). Мы любим опасность, Бекет. И если бы король Франции стал бояться короля Англии, - это значило бы, что в Европе не все идет как надо. Мы вам окажем наше королевское покровительство на той из наших земель, какую вам угодно будет выбрать.

    Бекет. Смиренно благодарю ваше величество. Но тем не менее должен предупредить, что я не могу купить покровительство ценой какого-либо враждебного акта против моей страны.

    Людовик. Вы несправедливы к нам. Мы сами это прекрасно понимаем. Поверьте, мы достаточно долго занимаемся своим ремеслом, чтобы не делать грубых ошибок в выборе наших шпионов и изменников. Король Франции не потребует у вас ничего. Но... Не забывайте, в политике всегда есть «но». (Бекет поднимает голову. С трудом встает с трона на своих толстых ногах и, подходя к Бекету, фамильярно.) Я должен учитывать только интересы Франции, Бекет. У меня нет возможности думать еще и об интересах бога. Через месяц, через год я могу пригласить вас сюда и самым ханжеским тоном сообщить вам, что наши с Англией отношения изменились и что я вынужден вас изгнать. (Дружески хлопает Бекета по плечу, приветливый, с искрящимися умом глазами; улыбаясь едко.) Надеюсь, архиепископ, что вы с этой кухней тоже знакомы, не так ли?

    Бекет (тоже улыбаясь). Да, сир. Совсем еще недавно был знаком.

    Людовик (добродушно). Вы мне очень симпатичны. Заметьте, Бекет, будь вы французским епископом, возможно, я бы тоже запрятал вас в тюрьму. Но в данных обстоятельствах вы имеете право на мое королевское покровительство. Вы любите откровенность, Бекет?

    Бекет. Да, сир.

    Людовик. В таком случае, мы поладим. Вы рассчитываете попасть к святейшему папе?

    Бекет. Да, сир, если меня пропустят через ваши земли.

    Людовик. Вас пропустят. Но примите дружеский совет. Это между нами. Не впутывайтесь ни в какие истории в Риме. Берегитесь папы... Он продаст вас за тридцать серебреников. Этот человек вечно нуждается в деньгах.

    Свет меркнет. Занавес закрывается. Раздается тихая музыка. С обеих сторон сцены выдвигаются два сиденья, на которых сидят: на одном - папа, на другом - кардинал. Папа, маленький, живой, очень худой человечек, говорит с ужасающим итальянским акцентом. Рядом с ним - смуглый кардинал, говорит с еще более резким агентом. Все здесь кажется каким-то грязным, несмотря на позолоту.

    Папа. Нет, я не согласен, Замбелли! Совершенно не согласен. «Комбинадзионне» - неудачная. Мы потеряем честь из-за трех тысяч серебряных марок.

    Кардинал. Ваше святейшество, речь идет не о том, чтобы потерять честь, а о том, чтобы получить деньги от английского короля и выиграть время. Потерять эти деньги, сразу дав отрицательный ответ, не устроит ни дел папской курии, ни дел Томаса Бекета и - боюсь - даже высших интересов нашей церкви. Получить деньги - согласен, сумма чрезвычайно мала; но тем не менее принять ее - это значит сделать жест умиротворения в интересах мира во всей Европе. А это всегда было главнейшей заботой святого престола.

    Папа (озабоченно). Если я возьму деньги от короля, я не смогу принять архиепископа, который уже месяц дожидается в Риме аудиенции.

    Кардинал. Примите и деньги, ваше святейшество, и архиепископа. Одно искупит другое. Деньги устранят пагубные последствия аудиенции, данной архиепископу; с другой стороны, если вы примете архиепископа, будет не так унизительно взять деньги.

    Папа (нахмурясь). Не желаю его принимать. Говорят, он человек искренний. Такие люди сбивают меня с толку. После них во рту остается привкус горечи.

    Кардинал. Искренность - такой же расчет, как и все другое, ваше святейшество. Если проникнуться этим принципом, тогда никакая искренность вас не собьет с толку. При очень сложных переговорах, когда дело не двигалось вперед и маневр не удавался, мне приходилось прибегать к этому приему. Обычно противник попадался в ловушку: он придумывал какой-нибудь необыкновенно тонкий план, делал ложный шаг, и западня захлопывалась. Опаснее, когда ваш противник начинает играть в искренность одновременно с вами. Тогда игра так запутывается, что ужас.

    Папа. А знаете, почему он так упорно добивается нашей аудиенции, протоптавшись месяц в моей передней?

    Кардинал. Нет, ваше святейшество!

    Папа (с нетерпеливым жестом). Замбелли! Не хитрите со мной! Вы же сами мне об этом рассказали.

    Кардинал (спохватывается). Простите, ваше святейшество, я совсем забыл. Или, вернее, поскольку вы меня спросили об этом, я решил, что вы сами забыли, и совершенно случайно...

    Папа (раздраженно). Если уж мы между собой пустимся на разные ненужные хитрости, мы совсем запутаемся!

    Кардинал (сконфуженно). Просто рефлекс, ваше святейшество. Простите великодушно.

    Папа. Бекет хочет просить меня, чтобы я лишил его сана архиепископа примаса, вот для чего он в Риме! А знаете, почему он просит об этом?

    Кардинал (раз в жизни - откровенно). Да, ваше святейшество!

    Папа (раздраженно). Нет, монсеньер, вы этого не знаете! Это сказал мне ваш враг - Рапалло!

    Кардинал (скромно). Верно, но я тоже знал, потому что держу при Рапалло своего шпиона.

    Папа (подмигивая). Кюлограти?

    Кардинал. Нет. Один только Рапалло считает, что Кюлограти мой шпион. Я приставил шпиона к Кюлограти и получаю все сведения через него.

    Папа (прерывает его жестом). Бекет утверждает, что выборы в Кларендоне не были свободными, что он обязан своим назначением лишь капризу короля и что поэтому честь господня, поборником коей он себя теперь считает, не позволяет ему носить этот узурпированный титул. Он хочет быть простым священником!

    Кардинал (после небольшого раздумья). В этом человеке бездна честолюбия.

    Папа. Однако он знает, что мы знаем, что только его титул и сан - его единственная защита от королевского гнева. Я не дам ни гроша за его шкуру, где бы он ни находился, если он не будет архиепископом!

    Кардинал (глубокомысленно). Он ведет тонкую игру. Но мы сильнее, потому что не знаем точно, чего мы хотим. А полная неопределенность намерений дает удивительную свободу маневрирования. (Секунда размышления. Потом внезапно восклицает.) У меня появилась идея, новая «комбинадзионне», ваше святейшество! Пусть ваше святейшество притворится, что верит в мучения его совести. Пусть примет Бекета, сложит с него титул и сан архиепископа примаса, а потом сразу же, дабы вознаградить его за усердие в защите английской церкви, вновь назначит его архиепископом, на сей раз - по всей форме, как и полагается. Таким образом, мы отводим угрозу, выигрываем очко у Бекета и другое у короля!

    Папа. Игра слишком опасна. У английского короля длинные руки!

    Кардинал. В данный момент не длиннее, чем у короля Франции, которому сейчас выгодно покровительствовать Бекету. Наша политика должна состоять в том, чтобы все время проверять, чьи же руки длиннее. К тому же мы можем действовать тайно. Пошлем английскому двору секретные письма о том, что это новое назначение - простая формальность и что мы не утвердили отлучений от церкви, провозглашенных Бекетом, а с другой стороны, уведомим Бекета о существовании этих секретных писем и попросим держать их в секрете и считать недействительными.

    Папа (вконец запутавшись). Тогда, может быть, нет смысла делать их секретными?

    Кардинал. Нет, есть. Потому что тогда мы сможем держаться с каждым так, будто другой не знает содержания писем, конечно, приняв вое меры к тому, чтобы содержание стало известно обоим. Главное, чтобы они не знали, что мы знаем, что они знают. Это и ребенку ясно.

    Папа. Но что нам делать с Бекетом, будет он архиепископом или нет?

    Кардинал (беспечно махнув рукой). Мы его пошлем в монастырь! Во французский, поскольку ему покровительствует король Людовик, например, в обитель цистерианцев в Понтиньи. Там очень жесткий устав. Явно пойдет на пользу этому бывшему денди. Пускай поучится в бедности быть утешителем бедных.

    Папа (улыбается). Совет, по-моему, хорош, Замбелли. Черствый хлеб, вода и ночные бдения - прекрасное лекарство против искренности. (Задумывается, после молчания.) Единственное, чего я не понимаю, Замбелли, какая вам выгода в том, чтобы давать мне хороший совет?

    Кардинал притворяется, что он растерян. Часть декорации возвращается за кулисы так же, как и появилась. Занавес поднимается, открывая в середине сцены маленькую голую келью. Бекет молится перед простым деревянным распятием. Скорчившись в углу, монашек забавляется, играя ножом.

    Бекет. В общем, это было бы просто. Может быть, слишком просто. Святость ведь тоже искушение. Ах, господи, до чего же трудно получить от тебя ответ! Я много молился, но я не верю, что люди, более достойные, которые уже давно вопрошают тебя, научились лучше разгадывать твои истинные намерения. Я только ученик, новичок, и мне приходится примирять противоречия, как в пору первых латинских переводов: помнится, старик священник немало смеялся над моими фантазиями! Но не могу же я верить в то, что твой язык изучают столь же прилежно, как любой человеческий, что в нем тоже существуют словарь, грамматика, особые обороты речи. Я убежден, что когда какой-нибудь закоренелый грешник впервые падает на колени и, потрясенный, шепчет твое имя, ты тут же отвечаешь, и он понимает тебя. Я пришел к тебе, как дилетант, и удивился, что обрел в этом еще и радость. Поэтому-то я долгое время остерегался, я не мог поверить в то, что могу приблизиться к тебе хотя бы на шаг. Не мог поверить, что путь этот дарует счастье. Их власяницы, посты, ночные бдения на ледяных церковных плитах, когда смятенные забитые человеческие существа взывают к тебе, - все это представлялось мне лишь предосторожностями слабого. А теперь мне кажется, будто и в могуществе и в роскоши, даже в плотских наслаждениях я не переставал говорить с тобой. Ведь ты также - бог богатых, счастливых людей, и в этом, господь, ты проявил глубочайшую свою справедливость. Ты никогда не отвращал взгляда от того, кто имел все с момента рождения. Ты не бросал его в одиночестве, его, попавшего в сети житейских благ. И, быть может, именно такой человек и есть твоя заблудшая овца... Бедняки и калеки имеют перед ним слишком много преимуществ, обогнали его, так сказать, в самом начале пути. Они и так полны тобой. Ты принадлежишь им всецело, и залогом является их нищета. Но иногда мне чудится, что их высокомерные головы склонятся еще ниже в день Страшного суда, чем головы богачей. Ибо твой высший порядок, который мы ошибочно зовем справедливостью, таинствен и глубок, и ты столь же скрупулезно исследуешь их худосочные зады, как и зады королей. И среди всех этих различий, ослепляющих нас, а для тебя незаметных, ты обнаруживаешь под короной или под коркой грязи все ту же гордыню, то же тщеславие, те же ничтожные, самодовольные заботы о себе. Господи, сейчас я уверен, что ты хотел соблазнить меня этой власяницей, - которая многим служит еще одним поводом для глупого тщеславия, - голой кельей, одиночеством, зимним холодом, так просто переносимым, привычной молитвой, несущей успокоение. Было бы чересчур легко для тебя покупать за такую дешевую цену. Я ухожу из монастыря, где ты окружен столькими предосторожностями. Я опять надену митру и золотую ризу, возьму в руки серебряное распятие тонкой чеканки. Я вернусь опять на свое место и буду бороться тем оружием, которое тебе угодно было вложить мне в руки. Ты пожелал сделать меня архиепископом примасом, ты повелел мне играть роль одинокой пешки против короля, но пешки, почти равной ему. Я смиренно вернусь на свое место, дав возможность людям обвинять меня в гордыне, вернусь, дабы творить то, что почитаю своим делом. Итак, да будет воля твоя! (Осеняет себя крестным знамением.)

    Монашек, игравший все это время в углу ножом, внезапно бросает его и смотрит, как нож, врезавшись в пол, вибрирует. Бекет оборачивается. Занавес

    Действие четвертое

    Те же декорации. Бедная келья Бекета. Бекет стоит. Перед ним - настоятель монастыря и два монаха.

    Настоятель. Так вот, сын мой, о чем пишет король.

    Бекет (непроницаем). Я понимаю ваше волнение, мессир аббат.

    Настоятель. То, что вы избрали своим убежищем наш монастырь, для нас огромная честь и слава, и не думайте, ради бога, что мы отказываем вам в пристанище из-за полученного приказа. Но...

    Бекет (неумолимо). Но?

    Настоятель. Мы просто вас предупреждаем, чтобы вы сами с присущим вам благоразумием решили, что делать.

    Пауза.

    Бекет (пронизывает его взглядом, потом небрежно). Благоразумие - это добродетель, но не следует быть чересчур благоразумным, отец мой. Ведь ваш монастырь находится во владениях его величества короля Людовика, который обещал мне свое королевское покровительство, не правда ли?

    Настоятель (скромно). Здесь в Понтиньи - родной дом ордена цистерианцев. Но наш орден слишком разветвлен... у него, как вы знаете, огромные владения также и в Англии, и в Нормандии, в графстве Анжуйском и герцогстве Аквитанском.

    Бекет (улыбается). Ах, как трудно, мессир аббат, защищать честь божью при столь обширных владениях! (Подходит к маленькому узелку, приготовленному в углу.) Взгляните, вот мое имущество: смена белья и полотенце. Мой узелок был приготовлен заранее. Я и сам намеревался уйти сегодня.

    Настоятель (просветлев). Это облегчает наши души; значит, прискорбное решение принято вами, сын мой, еще до нашего посещения.

    Бекет (надменно). Не называйте меня больше своим сыном, аббат. Я забыл сказать вам, что его святейшество пожелал возвратить мне сан архиепископа примаса английской церкви, и я охотно принял его из рук папы. Поэтому, уходя в неизвестность, я дам вам свое апостольское благословение. (Протягивает руку с перстнем настоятелю. Настоятель, скрепя сердце, преклоняет колено и целует перстень, потом уходит вместе с монахами. Стоит неподвижно, потом берет свой узелок и обращается к монашку.) Пойдем, мальчик! Не забудь свой нож, он может еще пригодиться в дороге.

    Они уходят в другую сторону. Декорация, изображавшая келью, поднимается вверх, открывая трон короля Франции, стоящий посередине зала. Король Людовик входит, держа Бекета под руку.

    Людовик. Я уже говорил вам, Бекет, политическая стряпня - это мерзость... И сам пропитываешься этой вонью. Между Англией и нами возобновляются добрые отношения. Мир с англичанами дает мне огромные преимущества в той борьбе, которую я начинаю против Священной Римской империи. Прежде чем двинуться на Восток, я должен обеспечить свои тылы, заключив перемирие с Генрихом Плантагенетом. Вы, разумеется, догадываетесь, что король, предъявив мне счет, занес ваше имя на почетное место? Должен сознаться, что все прочие его требования незначительны. (Размышляет.) Странный человек! Казалось бы, политика Англии должна была состоять в том, чтобы зажать нас в тиски, пользуясь агрессивностью императора. А он решительно жертвует этим ради удовольствия добиться вашего изгнания с наших земель. Он вас очень ненавидит?

    Бекет (просто). Ваше величество, мы с ним любили друг друга, и думаю, он не прощает мне, что я предпочел ему бога.

    Людовик. Ваш король недостаточно силен в своем ремесле, архиепископ. Он раб своих страстей. Он пожелал выиграть очко у вас, вместо того чтобы выиграть его у меня. Вы занесены в его счет, мне приходится платить и изгнать вас. Я иду на этот шаг не без некоторого чувства стыда. Куда вы думаете отправиться?

    Бекет. Я пастырь, надолго оставивший свою паству. Я хочу возвратиться в Англию. Это решение было принято мною еще до аудиенции у вашего величества.

    Людовик (изумлен). У вас склонность к мученичеству? Вы меня разочаровали. Я считал вас более разумным человеком.

    Бекет. А разве разумно, уступая чувству страха, вымаливать, бродя по дорогам Европы, местечко, где моя бренная плоть будет в безопасности? Впрочем, где я буду в безопасности? Я архиепископ примас Англии. Это слишком заметный ярлык. Честь господня и разум - на сей раз их интересы совпадают - требуют, чтобы я не пал где-нибудь на дороге от руки безвестного убийцы. Если уж мне суждено быть убитым, то пусть я погибну примасом, с митрой на голове, в золотой ризе, с серебряным крестом в руке, среди моей паствы, в моей церкви. Это единственное место, приличествующее моему сану.

    Людовик (после паузы). Вы безусловно правы. (Вздыхает.) Ах! Как неприятно иной раз быть королем, особенно когда случай сводит тебя с настоящим человеком... Вы мне скажете, что, к счастью, такие люди редко встречаются. Почему вы не родились по эту сторону Ла-Манша, Бекет? (Улыбается.) Правда, вы бы и мне, конечно, причинили много хлопот. Честь божья - вещь неудобная... (Размышляет, потом неожиданно.) А, черт!.. Вы мне слишком нравитесь. Я хочу быть просто человеком! Хоть на миг! Я попытаюсь кое-что предпринять, пойду даже на то, что ваш повелитель воспользуется этим и увеличит счет; в сущности, ваше изгнание не нанесло бы мне никакого ущерба, разве что слегка задело бы честь... Через несколько дней я встречусь с Генрихом в Ферте-Бернар, где мы скрепим печатью наше соглашение. Я попробую убедить его примириться с вами. Вы согласны говорить с ним?

    Бекет. Ваше величество, с тех пор, как мы расстались, я не переставал говорить с ним.

    Темнота. Протяжные звуки труб. Декорации полностью подняты, осталась только циклорама, окружающая пустую площадку. Огромная бесплодная равнина, продуваемая ветрами. Снова звуки труб. Бароны и вооруженные рыцари, все верхами, группируются с одной стороны сцены. Все это яркое скопище с развевающимися орифламами, ощетинившееся копьями, обращено в глубину сцены, как будто всматриваясь во что-то.

    Людовик (своим баронам). Прошло не без трудностей! Бекет с улыбкой соглашался на все. Он проявил даже слишком большую снисходительность к требованиям короля, словно речь шла о капризном ребенке. Король ничего не желал слышать. Он рычал, как тигр, хватался за кинжал.

    Первый барон. Он его так ненавидит!

    Людовик (тихо). Мессиры, или мы плохие психологи, или король страстно любит Бекета. А Бекет относится к королю с покровительственной нежностью. Он только одно любит на свете - выдуманную им самим честь.

    Второй барон. Вот они приближаются.

    Людовик. Одни, посреди голой равнины, как два короля.

    Первый барон (вдруг сердито). Ваше величество, я понимаю короля Англии! Это все-таки бесстыдство со стороны подданного требовать подобных знаков уважения!

    Людовик (тихо). Нет дыма без огня, барон. Если он посмел этого потребовать и если два короля нашли естественным выполнить его требование, значит, они почувствовали, что этот человек с его спокойным упорством представляет иного владыку. Ах, если бы, следуя нерушимому священному обычаю, они обменялись поцелуем мира! Для нашей политики это невыгодно, но по-человечески мы этого, разумеется, желаем!

    На переднем плане солдат, чуть подальше молодой солдат.

    Первый солдат (другому, более молодому). Открой гляделки, дурачок! И запоминай! Ты новичок в нашем деле, и не каждый день такое увидишь. Это - историческая встреча!

    Молодой. Ну и пускай историческая! Тут и замерзнуть недолго! Сколько еще мы будем здесь торчать?

    Первый солдат. Нам-то еще полбеды, нас лес защищает, а они на открытой равнине! Им, пойми ты, еще холоднее, чем нам!

    Молодой. А для священника он ловко ездит верхом, этот архиепископ! Отсюда кажется, что кобыла вот-вот сбросит его на землю. Экая злая тварь! Смотри, смотри же!

    Первый солдат. Успокойся, этот молодец, до того как стать священником, побеждал на всех турнирах!

    Молодой (после паузы). Все в порядке. Съехались... Как ты думаешь, о чем они говорят?

    Первый солдат. Вот болван! По-твоему, они спрашивают, как, мол, поживают ваши папаша и мамаша? Или жалуются, что носы отморозили? О судьбах мира - вот о чем они говорят! О вещах, которые мы с тобой никогда не поймем! Даже слов, которые эти важные птицы произносят, ты тоже не поймешь никогда!

    Затемнение. Потом свет. Все исчезли. Посредине равнины - только Бекет и король. Оба верхами, один против другого. Во время всей сцены слышны завывания зимнего ветра, словно заунывный, пронзительный аккомпанемент к их словам. Во время пауз слышен только вой ветра.

    Король. Ты постарел, Томас.

    Бекет. Вы тоже, ваше величество. Вам не слишком холодно?

    Король. Холодно. Совсем замерз. Тебе это по душе! Ты в своей стихии! Да ты еще босой к тому же?

    Бекет (улыбается). Это мое новое кокетство.

    Король. А я даже в меховых сапогах умираю от холода. У тебя нет таких сапог?

    Бекет (мягко). Конечно, нет.

    Король (насмешливо). Ты, верно, их богу пожертвовал, святой монах?

    Бекет (серьезно). Я ему могу пожертвовать значительно больше.

    Король (неожиданно кричит). Стоит нам начать разговор, и мы сразу принимаемся спорить! Поговорим о чем-нибудь другом. Знаешь ли ты, что моему сыну уже четырнадцать лет?.. Он совершеннолетний.

    Бекет. Ну как он, исправился?

    Король. Да нет, все так же глуп! Скрытный, весь в мать! Не женись никогда, Бекет!

    Бекет (улыбаясь). Этот вопрос уже решен, и как раз вашим величеством. Ведь это вы приказали мне быть священником.

    Король (опять кричит). Да не начинай ты этого разговора - ведь сказано было! Поговорим о чем-нибудь другом.

    Бекет (непринужденно). Вы много охотились последнее время, ваше величество?

    Король (взбешен). Целыми днями! Это меня больше не развлекает.

    Бекет. У вас есть новые соколы?

    Король (взбешен). Самые дорогие. Но они плохо натасканы.

    Бекет. А лошади?

    Король. К десятой годовщине моего царствования султан прислал мне четырех превосходных жеребцов. Но они всех сбрасывают на землю. Еще никому не удалось сесть на них верхом.

    Бекет (улыбается). Нужно будет мне взглянуть на них.

    Король. Они швырнут тебя на землю, как и всех других! Только твоя задница из-под сутаны мелькнет. Во всяком случае, я на это надеюсь, иначе можно сойти с ума.

    Бекет (после паузы). А знаете, ваше величество, о чем я больше всего сожалею? О лошадях.

    Король. А о женщинах?

    Бекет (просто). Я о них забыл.

    Король. Лицемер! Став священником, ты стал лицемером. (Внезапно.) А ты любил Гвендолину?

    Бекет. Я ее тоже забыл.

    Король. Ты любил ее! Сколько я ни думал, по-моему, это - единственное объяснение.

    Бекет (серьезно). Нет, мой государь, по чистой совести говорю: я ее не любил.

    Король. Значит, ты никогда ничего не любил. А это еще хуже. (Сердито.) Почему ты называешь меня своим государем, как прежде?

    Бекет (мягко). Потому что вы остались для меня моим государем.

    Король (кричит). Тогда почему ты причиняешь мне боль?

    Бекет (мягко). Поговорим о чем-нибудь другом.

    Король. О чем? Мне холодно.

    Бекет. Я всегда вам говорил, мой государь, что нужно бороться о холодом его же оружием - холодом. Каждое утро раздевайтесь донага и мойтесь холодной водой.

    Король. Когда ты был рядом и заставлял меня, я мылся. А теперь не моюсь. От меня воняет. Одно время я даже отпустил бороду. Ты знал об этом?

    Бекет (улыбается). Да. Я очень смеялся.

    Король. Потом я ее обрил, потому что она меня раздражала. (Неожиданно вскрикивает, как заблудившийся ребенок.) Бекет, я скучаю!

    Бекет (серьезно). Мне так хотелось бы помочь вам, мой государь.

    Король. Чего же ты ждешь? Ты же видишь, что я погибаю!

    Бекет (мягко). Чтобы честь бога и честь короля слились воедино.

    Король. Боюсь, что это будет не скоро.

    Бекет. Да. Боюсь, что это будет не скоро.

    Пауза. Слышен только вой ветра.

    Король (вдруг). Если нам больше нечего сказать друг другу, лучше пойти погреться.

    Бекет. Нам много нужно сказать друг другу, мой государь. Второго такого случая, возможно, не представится.

    Король. Тогда спеши, а то мы замерзнем. Придется договариваться не живым людям, а двум ледяным статуям. Я твой король, Бекет! И пока мы будем ходить по этой земле, именно ты обязан сделать первый шаг. Я готов забыть многое, кроме одного, что я король. Ты меня научил этому.

    Бекет (серьезно). Не забывайте этого никогда, мой государь. Даже если идете против бога! У вас другая задача - держать руль корабля.

    Король. А у тебя какая задача?

    Бекет. Я должен всеми силами оказывать вам сопротивление, когда вы будете плыть против ветра.

    Король. Ждать попутного ветра, Бекет? Это было бы слишком хорошо! Такое плавание годится для девчонок. Бог и король вместе? Этого никогда не бывает. Правда, один раз за сто лет было, во время крестовых походов, когда весь христианский мир кричал: «Во имя бога!» А ты же сам знаешь, какова кухня этих крестовых походов. Все остальное время - встречный ветер. Нужно, чтобы хоть один из двух умел лавировать.

    Бекет. А также, чтобы другой взял на себя заботу о нелепом встречном ветре и о боге. Работа была поделена раз навсегда. Беда в том, что поделена она между нами, государь, а мы были друзьями.

    Король (брюзгливо). Не понимаю, что нужно королю Франции! Он три дня уговаривал меня, чтобы мы с тобой помирились. Зачем ты доводишь меня до крайности? Для чего?

    Бекет. Ни для чего.

    Король. Ты же знаешь, что я король и должен действовать как король. На что ты надеешься? На мою слабость?

    Бекет. Нет. Она бы меня сразила.

    Король. Победить меня силой?

    Бекет. Сила - это вы.

    Король. Убедить меня?

    Бекет. Тоже нет. Я не могу вас убедить. Я могу только сказать вам - нет.

    Король. Нужно же быть логичным, Бекет!

    Бекет. Нет. Это не так уж необходимо, мой король. Нужно только выполнять то дело, которое на тебя возложено, - пусть это даже нелепо, - но выполнять до конца.

    Король. А ведь я тебя хорошо знал! Целых десять лет, милый мой саксонец! На охоте, в борделе, на войне... Ночи напролет за кружкой вина; в постели одной и той же девки, и даже в Совете мы трудились вместе. Нелепо! Вот уж действительно слово, которое не похоже на тебя.

    Бекет. Возможно. Я и сам на себя теперь не похож.

    Король (насмешливо). Тебя осенила благодать?

    Бекет (серьезно). Не та, что вы думаете. Ее я недостоин.

    Король. Ты вновь почувствовал себя саксонцем, несмотря на покровительство папы?

    Бекет. Даже и не это.

    Король. Так что же тогда?

    Бекет. Просто впервые в жизни в пустом соборе во Франции, где по вашему приказу я взвалил на себя эту ношу, я почувствовал за что-то ответственность. Я был человеком без чести. И вдруг я обрел эту честь, ту, о которой даже не мог мечтать, честь господню. Честь непостижимую и хрупкую, как гонимое королевское дитя.

    Король (более грубо). Может быть, перейдем на более понятный язык, Бекет? На тот, который я понимаю? Иначе мы никогда не придем к концу. Мне холодно. И, кроме того, нас ждут там.

    Бекет. Я говорю понятно.

    Король. Тогда, значит, я глуп. Говори со мной, как о глупцом. Это - приказ. Снимешь ли ты отлучение от церкви с Вильгельма Энсфорда и других моих людей? Отлучение, которое ты провозгласил, несмотря на уговоры епископов?

    Бекет. Нет, мой государь. Это мое единственное оружие, чтобы защитить доверенное мне нагое дитя.

    Король. Согласен ли ты принять двенадцать предложений, одобренных епископами в Нортгемптоне в твое отсутствие, а именно - отказаться от противозаконной поддержки саксонских крепостных, которые постригаются в монахи, чтобы избежать рабства?

    Бекет. Нет, мой государь. Ибо мой долг защищать моих овец, а они - мои овцы. (После паузы.) И также я не соглашусь с тем, чтобы назначение священников было отнято у епископата или чтобы священнослужитель был подсуден иному суду, кроме церковного. В этом мой долг пастыря, и я не имею права отказаться от него. Но во имя мира и так как вы должны остаться королем я принимаю все девять остальных условий. Все, кроме чести господней!

    Король (холодно, после паузы). Хорошо, пусть будет так. Я помогу тебе защищать твоего бога, раз это твое новое призвание, в память нашей дружбы. Все, кроме чести королевства. Ты можешь вернуться в Англию, Томас.

    Бекет. Благодарю, мой государь. Я так или иначе хотел вернуться в Англию и отдаться под вашу впасть, ибо на земле вы - мой король. И во всем, что касается земной жизни, я обязан вам повиноваться.

    Король (смущен. После паузы). Хорошо. Теперь вернемся. Разговор окончен. Мне холодно.

    Бекет (глухо). Теперь и мне стало холодно.

    Снова, молчание. Они смотрят друг на друга. Слышен вой ветра.

    Король (неожиданно). Ты не любил меня, Бекет, не так ли?

    Бекет. Насколько я был способен любить, государь, любил.

    Король. Ты стал любить бога? (Кричит.) Ты по-прежнему не отвечаешь, когда я тебя спрашиваю, упрямец?!

    Бекет (мягко). Я полюбил честь божью.

    Король (угрюмо). Возвращайся в Англию. Я дарую тебе королевский мир. И желаю тебе обрести свой собственный мир. И не обмануться в себе. Никогда больше не буду тебя умолять. (Вдруг кричит.) Я не должен был с тобой встречаться! Мне было больно! (Неожиданно, сотрясаясь от рыданий, припадает к холке своего коня.)

    Бекет (взволнованно приближается к нему и шепчет). Мой государь!

    Король (вопит). Нет, нет, только не жалость! Это гнусно! Назад! Вернись в Англию! Вернись в Англию! Здесь слишком холодно!

    Бекет (поворачивает лошадь и приближается к королю, серьезно). Прощайте, мой государь. Вы меня поцелуете в знак примирения?

    Король. Нет. Не подходи ко мне! Не могу больше тебя видеть. Потом! Потом! Когда пройдет боль!

    Бекет. Завтра же я тронусь в путь. Прощайте, государь. Я знаю, что не увижу вас больше.

    Король (с искаженным лицом, злобно кричит). Как ты смеешь говорить такое после моего королевского слова? Значит, ты считаешь меня предателем? (Бекет смотрит на него еще минуту, серьезно, с жалостью во взгляде, потом медленно поворачивает коня и уезжает. Ветер усиливается. Внезапно кричит.) Томас!

    Но Бекет не слышит. Он удаляется. Король больше не зовет его, он поднимает своего коня на дыбы, потом галопом мчится в противоположном направлении. Свет меркнет и вновь вспыхивает. Нарастающий вой ветра. Другая часть равнины, где находится король Франции.

    Людовик. Свидание кончилось, они поскакали в разные стороны.

    Первый барон. И не обменялись поцелуем мира.

    Людовик. Нет. Я тоже это заметил. Боюсь, что наше королевское вмешательство было напрасным. Не смешаешь огонь с водой. Вот он! (Бекет приближается и останавливает своего коня подле короля.) Итак, Бекет?

    Бекет (непроницаем). Благодарю вас, ваше величество, я обрел мир.

    Людовик. О каком мире вы говорите? О мире вашей души или о мире с королем? Если о последнем, то издали он показался не слишком горячим.

    Бекет. О мире с королем, ваше величество. А душевный мир, тоже весьма сомнительный, зависит от другого владыки.

    Людовик. Ведь Генрих не поцеловал вас в знак примирения?

    Бекет. Нет.

    Людовик. За все блага земные, я не посоветовал бы вам возвращаться, Бекет! Вы доставите мне много хлопот, но все равно! Оставайтесь здесь. Не доверяйте вашему королю, раз он не поцеловал вас в знак примирения.

    Бекет. Я отправляюсь завтра, ваше величество. Меня там ждут.

    Людовик. Кто ждет? (Бекет печально улыбается, делает неопределенный жест, не отвечает. Издали доносятся звуки трубы.) Войска короля Генриха уходят. Свидание окончено. Вернемся в Ферте-Бернар, мессиры.

    Все уходят. Трубы звучат ближе. Перед циклорамой, погруженной в полумрак, на сцене лодка. Ночь. На борту - Бекет, монашек и моряк. Гром. Буря. Лодка едва не опрокидывается. Волна бросает людей друг на друга.

    Бекет (хохочет и кричит монашку, который вычерпывает воду). Вычерпывай, малыш, вычерпывай! Нужно вылить столько же воды, сколько вливается, вот и все!

    Моряк (кричит Бекету). Держитесь, святой отец! Ла-Манш всегда бесится в это время года. Я и не такое видел! Но раз бог не топит меня, когда я вожу полную лодку макрели, не захочет же он потопить меня и сейчас, когда я перевожу святого человека!

    Бекет (тоже кричит, смеясь, словно успокоившись среди бури). Одежда еще не делает монахом! Молись, мой сын! Никогда нельзя быть уверенным, что человек, которого перевозишь, святой.

    Моряк (кричит). Лучше вы помолитесь, отец мой! Я вожусь с этой проклятой лодкой! Мне и так дела хватает.

    Бекет (смеясь). Ты прав. Каждому - своя работа!

    Волна вздымается еще выше. Парус хлопает на ветру; кажется, море вот-вот поглотит лодку.

    Моряк (выравнивает лодку и кричит). Браво, отец мой! Видать, вы умеете молиться! На этот раз мы непременно должны пройти.

    Бекет (его лицо покрыто брызгами, шепчет, улыбаясь). О, как хороша божья буря! И как гнусны людские. От них остается во рту дурной привкус, выходишь ли ты победителем или побежденным. Вот было бы славно, если бы человек сражался только с хищниками, с огнем, с водой и ветром! (Кричит монашку, указывая на старого моряка, который борется с бурей, держа руль.) Посмотри, как он стоит у руля, взгляни на это дубленое, словно вылепленное лицо! Он никогда не выплевывает табачную жвачку, даже когда пьет бульон. Погляди на этого старика! Ведь у него ореховая скорлупа, а не лодка, а он спокоен среди этого ада. Он может все. О, я люблю людей! Суровое племя.

    Новая волна.

    Моряк (выравнивает лодку, кричит). Держитесь, отец мой! Еще несколько «Отче наш» - и мы проскочим самое опасное место. Молитесь усерднее!

    Бекет (весело кричит среди сильных порывов ветра). Смело рассчитывай на меня! Но сам тоже держись, старина! Бог забавляется. Он отлично знает, что не так я должен умереть!

    Лодка ныряет еще раз в высокую, как дом, волну и исчезает. Гром, молнии над разбушевавшимся морем среди мрака ночи. Потом - слабый свет. Пустынный берег. Издалека еще доносится шум моря, но кругом разлит покой. Бекет и монашек стоят рядом на голом песчаном берегу. Серый, пасмурный рассвет.

    Бекет. Где мы?

    Монашек. Похоже, на побережье, близ Сандуича.

    Бекет. Если бы так! Эта местность мне известна. Мы доберемся до Кентербери проселочными дорогами.

    Монашек. Человек, подбежавший к нам, когда мы уже садились в лодку во Франции, сказал, что нас будут поджидать где-то здесь поблизости.

    Бекет. Бог послал хорошую бурю, желая обмануть их. Они не могут себе представить, что нам удалось переправиться. Они ушли к себе спать. Даже убийцы спят.

    Монашек (просто, как о чем-то само собой разумеющемся). Придется умереть?

    Бекет. Несомненно, сын мой. Но где и когда? Это решит бог. Надеюсь, мы доберемся до моей церкви. Думаю, что это произойдет там. Ты боишься?

    Монашек (просто). О нет. Хорошо бы успеть подраться. Я хочу только, прежде чем получу удар, сам нанести хоть один. Если даже я убью всего одного-едииственного норманна - с меня будет достаточно: один за одного, по-моему, это вполне справедливо. Идет, отец мой? Нужно показать этим людям, которые нас ждут здесь в своих кольчугах, с огромными копьями, что мы их не боимся!

    Бекет (взяв его за руку). Идет!

    Монашек. Хорошо умереть за что-нибудь. Сказать себе, что ты - просто песчинка. Но когда песчинки попадают вдруг в машину, она заскрежещет, а потом остановится.

    Бекет (мягко). И тогда?

    Монашек. На место старой поставят совсем новую, хорошо смазанную, и на этот раз в нее засунут норманнов. (Простодушно.) Это и есть справедливость, но правда ли, отец мой?

    Бекет. Да, по-видимому, так. Давай помолимся перед дорогой. Мы в этом и правда нуждаемся. (Складывает руки, шепчет, стоя рядом с монашком, который молится, опустив голову.) Господи, ты же знаешь, что ждет нас обоих, когда войдем в дом твой, - боюсь, не избежать нам самого дурного, - защитишь ли ты нас, двух жалких людей? Будешь ли охранять нас до конца, до подножья твоего алтаря, где это должно произойти? (Крестится и поворачивается к монашку.) Теперь пойдем. Нужно воспользоваться ночной темнотой. Что ты делаешь?

    Монашек (сидя на корточках). Пытаюсь привести в порядок остатки сандалий. Удачно получится, если я умру завтра, а то я хожу почти босой. (Работает ножом, серьезный и смешной в то же время.)

    Бекет (смотрит на него, бормочет). А знаешь, господи, любить людей - это тоже неплохой выход.

    Монашек (поднимается). Готово. Продержится еще немного.

    Бекет (взяв его за руку). Ну, теперь пойдем с левой ноги!.. А что, если мы просвистим что-нибудь веселое, чтобы согреться? Ты думаешь, что это грешно, раз мы идем в церковь? В конце концов, бог посылает людям испытания, но никогда и нигде он не говорил, что нельзя при этом насвистывать!

    Идут по песчаному берегу, держась за руки, насвистывая любимый марш Бекета. Освещение меняется. Опускаются красные занавеси. Слуги приносят стол, табуретки, высокое кресло короля. Король Генрих, его старший сын, обе королевы и бароны располагаются вокруг стола. Горящие факелы бросают резкий свет, и на стене двигаются тени. Во время замены декораций из-за кулис слышно, что кто-то насвистывает веселый марш. Все ждут, стоя вокруг стола.

    Король (зло, иронически оглядывает присутствующих, восклицает). Господа, на сей раз первый сяду не я! (Сыну, насмешливо.) Вы, сударь, - король! Вам подобает эта честь. Садитесь, сегодня я буду вам прислуживать.

    Королева-мать (немного раздраженно). Сын мой!

    Король. Мадам, я знаю, что делаю. (Вдруг кричит.) Ну же, идиот, шевелись, черт тебя побери! Ты король, но так же глуп, как и был. (Угрюмый, застенчивый мальчик невольно отодвигается, словно боится, что отец влепит ему пощечину. Потом садится на место короля.) Садитесь, мессиры. Я не сяду. Бароны Англии, вот ваш второй король! Для блага наших необъятных владений нам стал необходим второй король. Восстанавливая старинный обычай, мы решили помазать на царство еще при нашей жизни нашего наследника и разделить с ним бремя нашей ответственности. Мы просим вас оказывать ему сегодня такие же почести, как нам, и именовать тем же титулом. (Делает знак.)

    Два стольника вносят дичь на большом серебряном блюде. Король прислуживает сыну.

    Молодая королева (сыну). Держитесь прямо. И старайтесь хотя бы есть пристойно, раз сегодня вам оказывают почести.

    Король (прислуживая, ворчит). Не очень привлекательная физиономия! Скрытен, недалек! Но все-таки, в конце концов, он когда-нибудь станет вашим настоящим королем. Значит, надо привыкать к нему сейчас! И кроме того, это все, что я могу вам предложить...

    Королева-мать (вдруг гневно взрывается). Довольно, сын мой! Эта игра недостойна ни вас, ни нас. Вы сами этого пожелали - хотя я была против, - так играйте же по крайней мере с достоинством.

    Король (поворачивается к ней, он взбешен). Я играю в те игры, мадам, которые меня развлекают, и играю тем способом, который меня развлекает! Это карнавальная шутка, впрочем, не имеющая никакого значения, - если ваш новый король только шевельнется, скажите мне, я быстро с ним расправлюсь - пинком в зад, - но шутка эта имеет ту ценность, что покажет нашему вновь обретенному другу архиепископу примасу, что мы можем обойтись и без него. У примаса Англии есть старинная привилегия, за которую он твердо держится, - он единственный имеет право на помазание и коронование королей нашей страны. Так вот этот старый негодяй архиепископ Йоркский с разрешения папы - я заплатил ему - завтра же будет венчать на царство нашего сына в нашем соборе. А! Превосходная шутка! (Шумно смеется среди общего молчания.) А! Превосходная, великолепная шутка! А! Воображаю физиономию Бекета, когда ему придется проглотить это! (Сыну.) А сейчас убирайся с этого места, болван, и иди со своим куском мяса на конец стола. Ведь только завтра ты будешь официально возведен на престол. (Мальчик, покорно и злобно глядя на отца, пересаживается, унося свою тарелку. Провожает его взглядом, насмешливо.) Какой взгляд! Сыновние чувства - великое дело, мессиры! Ты хотел бы, чтобы это было поскорей, звереныш? Тебе очень хочется поскорей стать Генрихом Третьим и увидеть, как твой папочка неподвижно лежит на катафалке? Придется подождать! Папочка здоров! Папочка на редкость здоров!

    Королева-мать. Видит бог, сын мой, я не возражала против вашей попытки примириться с этим ничтожеством, причинившим вам только одно зло!.. Видит бог, я не понимаю вашей ненависти к нему! Но пусть она не доведет вас до поступка, грозящего важными последствиями, - ради одного удовольствия нанести удар его гордыне. Генрих - еще ребенок. Но ведь и вы были не старше, когда захотели управлять сами, вопреки моей воле. Честолюбцы, которые всегда окружают королей, могут посоветовать ему выступить против вас и, воспользовавшись этим поспешным коронованием, разделить королевство! Одумайтесь, еще есть время.

    Король. Я еще не умер, мадам, поверьте! И для меня нет большей радости, чем увидеть лицо надменного моего друга Бекета, когда он поймет, что у него похитили важнейшую привилегию примаса! Я уступил ему в некоторых пунктах, но я знал, что мой час настанет.

    Королева-мать (гордо выпрямляется). Генрих! Я дольше, чем вы, несла на себе бремя королевской власти. Я была вашей королевой, и я ваша мать. Вы должны считаться с интересами великого государства, а не с вашими настроениями. Вы и так уж слишком много уступили королю Франции в Ферте-Бернар. Вы обязаны думать об Англии, а не о вашей ненависти или обманутой любви к этому человеку!

    Король (тоже выпрямившись, в гневе). Обманутая любовь! Обманутая любовь! Кто вам позволил, мадам, заниматься моими личными чувствами?

    Королева-мать. Вы питаете против этого человека злобу, и болезненную и не мужскую! Король, ваш отец, быстрее и проще расправлялся со своими врагами. Он приказывал их убивать и больше о них не говорил. Если бы Томас Бекет был женщиной, которая вам изменила и которую вы продолжали бы любить, вы поступили бы точно так же. Ей-богу, вырвите его раз навсегда из вашего сердца. (Неожиданно краснеет.) Ах, если бы я была мужчиной!

    Король (насмешливо). Возблагодарим бога, мадам. Он наделил вас женской грудью, которая мне, впрочем, не пригодилась... Я сосал грудь крестьянки.

    Королева-мать (резко). Несомненно из-за этого-то вы так грубы, мой сын.

    Молодая королева (внезапно вступает в разговор). А мне, вы думаете, нечего сказать? Я терпела ваших любовниц, сударь, и вы считаете, что я вечно буду все терпеть? Наверно, вы принимаете меня за одну из ваших девок? Забыли о моем происхождении? Я устала от того, что всюду натыкаюсь на этого Бекета! Вечно он! Вечно он! Говорят только о нем! Было даже лучше, когда вы его любили! Я женщина. Я ваша жена и ваша королева. Я не желаю, чтобы меня унижали. Я буду жаловаться моему отцу, герцогу Аквитанскому! Моему дяде, императору! Всем королям Европы - моим родственникам! Я буду жаловаться богу!

    Король (громовым голосом, он несколько вульгарен). Начните с бога, мадам! Бегите в вашу молельню, посмотрите, там ли он? (Повернувшись к матери, загораясь гневом.) А вы, мадам, бегите в свою комнату, стройте там тайные козни со своими тайными советниками! Убирайтесь обе! Не желаю больше вас видеть! Меня тошнит, когда я вас вижу! И молодой Генрих Третий - тоже! И побыстрее! (Пинком ноги выталкивает сына, рычит.) Моей королевской ногой по вашему королевскому заду. Всю семью к черту, если только он пожелает вас взять! Убирайтесь! А ну убирайтесь все! (Они поспешно уходят, слышно только шуршание шелка. Поворачивается к баронам, которые стоят, пораженные ужасом; успокоившись.) Выпьем, мессиры, вы только на это и годитесь. Напьемся допьяна, будем пить всю ночь, как настоящие мужчины, до тех пор, пока не упадем под стол. (Наливает всем, потом жестом подзывает их к себе.) А! Мои четыре дурачка! Верные мои! С вами тепло как в хлеву! Работяги вы! Пустоголовые вы! (Стучит их по лбам.) Ни малейшей искорки там внутри, ничто не смутит покой вашей души! Подумать только, что до него я был таким, как вы! Просто машина, здоровая, большая, годная только на то, чтобы рыгать с похмелья, мочиться, спать с девками и драться. Что ты сделал с этой машиной, Бекет, что она перестала крутиться как положено? (Внезапно.) Думаете ли вы хоть иногда, барон?

    Второй барон. Никогда, ваше величество. Такое англичанину никогда не удавалось. Это вредно. И, кроме того, у дворянина есть другие занятия.

    Король (вдруг успокаивается). Выпьем, мессиры! Это всегда во все времена считалось невредным. (Наливает себе, баронам.) Бекет высадился на берег? Мне говорили, что все это время море было настолько бурное, что он не мог переправиться.

    Первый барон (мрачно). Он высадился, ваше величество, несмотря на бурное море.

    Король. Где?

    Первый барон. Па пустынном берегу, недалеко от Сандуича.

    Король. Бог не пожелал, чтобы он утонул?

    Первый барон. Нет.

    Король (внезапно, с угрюмым видом, глядя исподлобья). Никто его там не ждал? Однако у него в Англии много друзей!

    Первый барон. Его ждали Жерве, граф Кентский, Ренью де Брок и Реньо де Гаренн. Жерве говорил, что своими руками прикончит его, если только он посмеет высадиться. Но англичане, жители всех прибрежных городов, вооружились, чтобы сопровождать архиепископа. И епископ Оксфордский вышел навстречу баронам, заклиная их не проливать кровь и не делать вас предателем, раз у архиепископа есть ваша охранная грамота.

    Король (угрюмо). У него есть моя охранная грамота.

    Первый барон. Вдоль всего пути до Кентербери его ждали крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы, они приветствовали его радостными криками и сопровождали от деревни до деревни. Ни один богатый человек не появился, ни один норманн.

    Король. Только саксонцы?

    Первый барон. Бедняки, вооруженные самодельными щитами и заржавленными копьями. Словом, чернь. Но их много, они расположились лагерем вокруг Кентербери, чтобы его охранять, выбрали вожаков. Невиданное количество нищих в лохмотьях вылезло из всех щелей. Епископы и бароны заперлись в крепостях, они опасаются за свою безопасность, так как этот сброд держит в руках весь край. (Мрачно.) Никогда бы не поверил, что в Англии так много людей!

    Король (молчалив, угнетен. Внезапно встает; тяжело роняет слова). Негодяй, он ел мой хлеб! Я вытащил его из ничтожества! Саксонское отродье! И я его любил! (Кричит, как безумный.). Я любил его! (С нелепым вызовом.) Да, я его любил! Да и сейчас еще люблю! Хватит, господи, хватит! Остановись, с меня хватит! (Бросается на ложе, корчась в нервных судорогах, рыдая, разрывает зубами тюфяк.)

    Бароны в изумлении подступают к нему.

    Первый барон (робко). Ваше величество...

    Король (ничего не слышит, стонет, зарывшись головой в подушку). Ничего! Ничего не могу! Безволен, как баба! Пока он жив, я никогда ничего не смогу! Я трепещу перед ним в изумлении. А ведь я король! (Вдруг кричит.) Неужели никто не избавит меня от него? Священник! Священник, который меня презирает и оскорбляет! Значит, вокруг меня все такие же трусы, как и я? Неужели в Англии не осталось мужчин? О! Мое сердце! Мое сердце бьется слишком сильно! (Лежит, как мертвый, на смятом тюфяке.)

    Бароны растерянно толкутся вокруг короля. На каком-то ударном инструменте рождается ритм, нечто вроде глухого тамтама. Поначалу - это биение возбужденного сердца короля. Но потом звуки растут и крепнут. Бароны в молчании переглядываются; выпрямляются, застегивают пояса, берут шлемы и медленно уходят. Неумолкающий звук ударного инструмента, похожий на глухой стук бьющегося сердца, он не прекратится до самого убийства. Король один лежит в пустом зале. Табуреты опрокинуты, один факел трещит и гаснет.

    Король (приподнимается, осматривается, замечает, что баронов нет, и внезапно понимает, почему... Глаза его блуждают. С минуту он колеблется... потом падает на подушку, рыдает и стонет). О мой Томас!

    Гаснет второй факел, наступает темнота. Слышен только равномерный глухой звук тамтама. Возникает неясный свет. Это опять лес колонн, Кентерберийский собор. В глубине - маленький алтарь с тремя ступеньками и начало решетки. В углу на авансцене - Бекет, которому монашек помогает надеть одежды священника. Подле них, на табурете - архиепископская митра; высокий серебряный крест прислонен к колонне.

    Бекет. Мне нужно быть красивым. Быстрей!

    Монашек неловко помогает ему одеваться. Слышится глухой звук тамтама, сначала издалека, потом звук приближается.

    Монашек. Так трудно, столько маленьких завязок! Тут требуются женские руки!

    Бекет (мягко). Сегодня нужны мужские руки. Оставь их, не завязывай. Уже рассветает, спеши. Дай епитрахиль. Ризу.

    Монашек (помогая ему). То, что должно быть сделано, нужно делать.

    Бекет. Ты прав. То, что должно быть сделано, нужно делать. Завяжи все маленькие завязки, не пропускай ни одной... Бог даст нам время. (Тишина. Монашек трудится усердно и неумело, высунув язык. Тамтам слышится ближе. Улыбается.) Не высовывай от усердия язык. (Смотрит, как тот работает.)

    Монашек (потный и довольный). Вот. Все в порядке. Но я бы предпочел пасти свое стадо! Это легче.

    Бекет. Уже рассвет. (Пока монашек его одевает.) Ты очень любил свое стадо?

    Монашек (его взгляд проясняется). Да.

    Бекет. Когда я был ребенком, у моего отца тоже было свое стадо. (Улыбается.) Мы с тобой два парня из Гастингса! Дай мне митру, я надену ее. (Монашек отходит, чтобы взять митру. Тихо.) Господь! Ты повелел Петру на Масличной горе вложить меч в ножны, но я не хочу лишать этого мальчика последней радости. Ему так мало выпало радости за время его короткою пребывания здесь. (Монашку, который надевает на него митру.) Дай мне мой серебряный крест. Теперь он должен быть у меня в руках.

    Монашек (передает ему крест). Тем более что им можно нанести хороший удар, он такой тяжелый! Вот бы мне такой!

    Бекет (улыбается, ласково). Счастливый маленький саксонец! Ты до самого конца будешь верить, что в этом мрачном мире может воцариться порядок. (Выпрямляется, становится серьезным.) Я готов, господи, я облачился в парадные одежды в честь твою. Господи, не допусти, чтобы меня во время ожидания охватило презренное сомнение...

    Во время этой сцены звук тамтама приближается. Сейчас он совсем близко и сливается с громкими ударами в дверь. Входит священник.

    Священник (растерян). Монсеньер! Там четверо вооруженных людей. Говорят, что должны вас видеть по поручению короля. Я велел забаррикадировать дверь, но они ее вышибут. У них топоры! Скорее! Удалитесь в глубь церкви и дайте приказ закрыть решетку клироса. Она крепкая.

    Бекет (спокойно). Это час вечерни, Вильгельм. Разве закрывают решетку клироса во время вечерни? Это же неслыханное дело...

    Священник (в замешательстве). Да, но...

    Бекет. Значит, все должно быть, как положено, не надо закрывать решетку клироса. Пойдем, мальчик, к алтарю. Здесь нам не место. (Направляется к алтарю в сопровождении монашка.)

    Грохот. Дверь поддалась. Врываются бароны, в шлемах, обнажают оружие, отшвыривают прочь топоры. Бекет стоит у подножья алтаря; он повернулся к ним, серьезный и спокойный. Бароны на мгновение останавливаются, смущенные, растерянные: четыре статуи - огромные, грозные. Тамтам умолкает. Глубокая тишина.

    Бекет (просто). А! Вот, наконец, и сама глупость. Это ее час. (Не сводит глаз с баронов. Они не смеют пошевелиться. Холодно.) В дом божий не входят с оружием. Чего вы хотите?

    Первый барон (глухо). Твоей смерти.

    Пауза.

    Второй барон (неожиданно, тоже глухо). Ты бесчестишь короля. Беги или ты умрешь!

    Бекет (тихо). Это час церковной службы. (Поворачивается к алтарю, где возвышается распятие, не обращая внимания на баронов. Опять глухо звучит тамтам. Четыре человека приближаются, как автоматы. Чтобы защитить Бекета, монашек неожиданно бросается, вырывает крест и замахивается им. Один из баронов ударом шпаги убивает монашка. Шепчет с упреком.) Даже одного не удалось... А он так был бы рад, господи! (Кричит, неожиданно.) Ах, до чего ты все делаешь трудным, до чего тяжела твоя честь! (Вдруг совсем тихо.) Бедный Генрих.

    Четыре барона бросаются на него. После первого удара он падает. Они набрасываются на его тело с топорами, священник с воплем бежит по пустому собору. Внезапная темнота. И вновь свет. На том же месте, как и в начале пьесы, голый коленопреклоненный король перед могилой Бекета. Четыре монаха бьют его веревками, делая почти те же жесты, что и бароны, убившие Бекета.

    Король (кричит). Ты доволен, Бекет? Наши счеты сведены? Честь господня отмыта? (Монахи перестают его бить, становятся на колени, опустив голову. Бормочет, по-видимому, это церемониал.) Благодарю. Да, разумеется... да, разумеется, так было решено. Прощение получено. Очень благодарен. (Паж приближается с широким плащом, король закутывается в него. Бароны окружают короля, помогают ему одеваться. Епископы и клир, образуя процессию, торжественно удаляются в глубину сцены под звуки органа. Король торопливо, раздраженно одевается при помощи баронов. Лицо его искажено злобной улыбкой, ворчит.) Свиньи! Норманнские епископы делали все только для вида, а эти саксонские монахи постарались за свои денежки.

    Слышен веселый колокольный звон. Входит барон.

    Барон (приближаясь к королю). Сир, все удалось как нельзя лучше. Саксонская толпа, окружив собор, ревет от восторга, радостно выкрикивает имя вашего величества одновременно с именем Бекета. Теперь, когда саксонцы за нас, дело сторонников принца Генри окончательно проиграно.

    Король (с лицемерно величественным видом под личиной грубоватого добродушия). Честь господня - вещь хорошая, мессиры, и в конечном счете выигрываешь, если бог на твоей стороне. Так говорил Томас Бекет, который был нашим другом. Ему обязана Англия окончательной победой над беспорядком, и мы согласны, чтобы отныне в нашем королевство его почитали как святого. Идемте, мессиры! Сегодня вечером на Совете мы решим, какие почести мы воздадим ему посмертно и какая кара постигнет его убийц.

    Первый барон (невозмутимо). Сир, они неизвестны.

    Король (смотрит на него, бесстрастным тоном). Мы прикажем нашему провосудию найти их, и лично вам, барон, будет поручено заняться расследованием, дабы все знали о нашей королевской воле защищать отныне честь божию и память о нашем друге.

    Вновь звучит орган, торжественно ширится мелодия, смешиваясь с колокольным звоном и радостными криками толпы, приветствующей выходящих из собора короля и его свиту. Занавес


     

    1 Изыди, сатана! (лат.)
    2 Невежда (лат.)
    3 Нет, я англичанин (англ.)
    4 Чтобы резать хлеб (англ.)
    5 Откуда вы это знаете? (англ.)