ExLibris VV
П. Вяземский

Стихотворения

Содержание


 

В. И. Коровин. Счастливый Вяземский

Пушкин писал о Вяземском:

Судьба свои дары явить желала в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
 

Самобытность Вяземского - поэта и человека - не ускользнула От внимания и других современников. Сам же Вяземский на закате жизни более чем скромно сказал о себе: "Вы хотите, чтобы я написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего роста. Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках... Чем богат, тем и рад. Фасы <физиономии> моей от меня не требуйте. Бог фасы мне не дал, а дал лишь только несколько профилей".

В этой итоговой оценке Вяземский был отчасти прав. И все-таки он напрасно отказал себе в творческой и человеческой оригинальности и цельности. Уже само сочетание разнообразных дарований и склонностей создавало неповторимость его духовного облика.

Политический мыслитель, журналист, поэт и переводчик, критик-полемист, автор ценнейших «Записных книжек» - таковы неразделимые «профили» литературного портрета Вяземского.

Петр Андреевич Вяземский родился в Москве 12(23) июля 1792 года в родовитой и богатой дворянской семье. Род князей Вяземских вел начало от легендарного Рюрика, от потомков Мономаха. Первоначальное образование Вяземский получил дома, а с 1805 года обучался в петербургском иезуитском пансионе и при Педагогическом институте. В 1806 году он возвратился в Москву, где брал частные уроки у профессоров Московского университета. После смерти отца о юноше заботился его родственник, поэт и историк Николай Михайлович Карамзин.

На формирование Вяземского, как и на других людей его круга, большое воздействие оказывают грозные события Отечественной войны 1812 года. Охваченный патриотическими чувствами, Вяземский вступает в дворянское ополчение и участвует в Бородинском сражении Война 1812 года способствует пробуждению у Вяземского интереса к проблемам истории и народности. Она всколыхнула гражданские страсти в молодом князе.

От природы Вяземский был наделен блестящими способностями. Общительный, простой в дружеском кругу, язвительно остроумный, небрежно бросавший свои замысловатые афоризмы, ценивший чужие шутки, он взрос среди первостепенных талантов предпушкинской и пушкинской поры.

Поэтическая культура, взрастившая Вяземского, была однородной с поэтической культурой Пушкина. Вяземский ощущал себя наследником эпохи XVIII века, блестящего века Просвещения, поклонником Вольтера и других французских философов. Просветительские идеи в их французской транскрипции Вяземский впитал с детства, причем не только и не столько «правила» классицизма, но прежде всего любовь к просвещению, к разуму, либеральные взгляды, тяготение к полезной государственной и гражданской деятельности, к традиционным поэтическим формам - свободолюбивой оде, меланхолической элегии, дружескому посланию, притчам, басням, эпиграмматическому стилю, сатире и дидактике.

Литературные симпатии Вяземского первоначально складываются под влиянием русского сентиментализма и прежде всего Карамзина и Дмитриева. Он горячо отстаивает нормы карамзинистского литературного языка, входит в состав так называемой «дружеской артели», в собраниях которой, происходивших, кстати, в доме Вяземского, участвовали Денис Давыдов, Александр Тургенев, Жуковский, Батюшков, В. Л. Пушкин, Блудов. Впоследствии все они станут членами литературного общества «Арзамас», где либеральное дворянство соединится с деятелями революционного декабризма. В своих произведениях этого времени Вяземский широко использует жанры, обновленные сентименталистами. При этом Вяземский не чужд ранним романтическим веяниям. Как раз в начале 1810-х годов Жуковский открывает России, по словам Белинского, «Америку романтизма». Постепенно Вяземский проникается романтическими идеями, и под воздействием Пушкина и Жуковского его стиль заметно гармонизируется, не теряя, однако, свойственной Вяземскому угловатости, архаичности и поучительности Оставшись рационалистом по форме поэтического мышления, Вяземский стал типичным сентименталистом, а затем и романтиком по духу.

Литературные позиции Вяземского в начале 1810-х годов непосредственно соприкасаются с его политической программой. Убежденный сторонник просвещенного абсолютизма в духе французских просветителей, Вяземский ориентировался и в литературе на французскую «легкую» поэзию XVIII века, которую культивировали молодые русские поэты-романтики, большим стихотворным формам предпочитая малые жанры - элегию, послание, надпись, стихотворение в альбом или на случай. Выдвижение на первый план малых лирических жанров объяснялось содержательными причинами. Неудовлетворенные российской государственностью, корыстолюбием, мздоимством, льстивой угодливостью, передовые дворяне искали счастье в дружеском кругу. Культ возвышенной дружбы, упоения любовью и одухотворенных занятий искусством стал предметом поэзии Жуковского. Батюшков создал условный мир идеального земного счастья, воспев убогую хижину, где герой вдали от суетной жизни Предавался естественным человеческим радостям.

Мотивы Жуковского и Батюшкова были подхвачены молодым Пушкиным («Городок»), Баратынским, Дельвигом, Вяземским. В поэзии рождался стиль, по определению Л. Я. Гинзбург, «гармонической точности». Слово «гармония» становится заветным словом эпохи. Все требуют гармонии и стремятся к ней. Гармония выступает идеалом человеческих отношений в самом широком смысле. Даже стилю жизни в начале XIX века желали придать эстетическую окраску. Изящество мысли, изящество чувства ценились более всего. В поэзии сочетание серьезного и беспечного, искусного и непроизвольного, дела и игры стало высоким образцом.

Вяземский быстро усвоил поэтические открытия Жуковского и Батюшкова и проникся «идеей» домашнего счастья. Таковы его «Послание к Жуковскому в деревню», «Моим друзьям Жуковскому, Батюшкову и Северину», «К друзьям», «К подруге», «Послание к Тургеневу с пирогом» и многие другие.

Поэтические идеи начала XIX века весьма характерны для стихотворений «Устав столовой» и «Прощание с халатом». Оба стихотворения, казалось бы, посвящены незначительным предметам, которыми, конечно, не удовлетворился бы поэт XVIII века и счел их низкими. Но в конце XVIII века и особенно в начале XIX они легко входят в круг поэтических, достойных описания. С подобными предметами интимного быта читателей познакомил уже Державин, а затем и Карамзин, и Долгоруков («К камину»), и Дмитриев. Однако традиция, восходящая к XVIII веку, теперь во многом переосмыслена. Иным становится само отношение к вещам, которые воспринимаются уже не антуражем быта, а служат поводом для воплощения сокровенных чувств.

Так, в стихотворении «Устав столовой» шутливо и вместе с тем серьезно говорится о самих основах дружеского общения:

В столовой нет отлик местам.
Как повар твой ни будь искусен,
Когда сажаешь по чинам,
Обед твой лакомый невкусен.
 

Мысль о естественном равенстве, характерная для просветительской философии, совмещается с мыслью о превосходстве духовной близости над чопорной родовитостью. Вяземский утверждает идеал личной независимости, союза ума и веселья:

Гостеприимство - без чинов,
Разнообразность - в разговорах,
В рассказах - бережливость слов,
Холоднокровье - в жарких спорах,
Без умничанья - простота,
Веселость - дух свободы трезвой,
Без едкой желчи - острота,
Без шутовства - соль шутки резвой.
 

Предпочтение интимных чувств официальным стало темой стихотворения «Прощание с халатом». Уход в личный мир, мир души вовсе не означал разрыва с жизнью или замкнутости настроений. Напротив, личные чувства оказывались общественно значимыми, как значимо противопоставление домашнего халата - ливрее, блеска и шума света - «тихому миру», полному богатых дум. Этот «тихий мир» гораздо нравственнее и духовно содержательнее пустого топтанья в светских гостиных, а главное, дома человек был внутренне свободен:

В гостиной я невольник,
В углу своем себе я господин...
 

Примечательно при этом, что Вяземский, воодушевленный мечтой о личной свободе, в отличие от Батюшкова и в меньшей степени Жуковского, не идеализирует уединение, не пытается воссоздать некий нарочито условный мир блаженства. Он прекрасно понимает, что уединение - лишь вынужденная, но отнюдь не самая удобная и достойная образованного и передового человека позиция. По натуре Вяземский - боец, боец темпераментный и не склонный к добровольному заточению в узком интимном мире. Так, в «Послании к Жуковскому в деревню», отдав должное радостям, которым предается его друг в деревенской тиши, Вяземский заключает:

Поверь! и в городе возможно с счастьем жить:
Оно везде - умей его лишь находить!
 

Безоблачное счастье, испытываемое Батюшковым в его ранних стихотворениях, мыслится Вяземским как условный райский мир, который, однако, в действительности не существует. В этом смысле Вяземский более трезво относится к жизни, не забывая о ее противоречиях.

При всей устремленности к гармонии ее достижение мыслилось Вяземским через борьбу, через преодоление противоречий. Гармония общественных отношений на почве крепостного права им решительно отвергалась. «Рабство - состояние насильственное...» - это убеждение Вяземский пронес до конца жизни. Необходимо было обнажить недостойные человека формы жизни и искоренить их.

В поэзии гармония также предполагала нарушение предшествующих литературных норм, разрыв с подражателями и эпигонами как классицизма, так и сентиментализма. Целью Вяземского становится, с одной стороны, высмеивание запоздалых сторонников классицизма, а с другой - критика слащавых подражателей сентиментализма. Так появляются знаменитые эпиграммы, басни, притчи Вяземского. Мишень его порой убийственных насмешек - тупые вельможи, цензоры, бездарные стихотворцы. Эпигоны классицизма отстаивали высокую поэзию - их привлекали большие исторические события, возвышенные и глубокомысленные настроения, которые передавались одическим «языком богов». Вяземский остроумно вскрывал пустопорожность этих словоизвержений, обнажая мучительные потуги на значительность содержания. Иной характер носили его эпиграммы на подражателей Карамзина. В пародиях на сентименталистов Вяземский нападает на условность и беспочвенность мелких чувств, вызывающих у осмеиваемых им поэтов слезы и умиление. Сатирика смешат вздорные, оторванные от реальной действительности переживания, выраженные вялым, лишенным энергии языком. Поэтический язык Карамзина, Жуковского и Батюшкова мог стать гармонической формой воплощения высоких идей и чувств, если он, по мысли Вяземского, будет очищен от вульгарных наслоений.

Отмежевываясь от подражателей классицизма и сентиментализма, Вяземский защищал стилистические принципы гармонической поэзии и тем способствовал содержательным жанровым и стилистическим сдвигам, происходившим в литературе, Особенность позиции Вяземского заключалась, однако, в том, что он не отказывался от наследия XVIII века, от свойственного предшествующему столетию культа разума и противополагал поэзии чувства поэзию мысли. Перевес мысли над чувством, с его точки зрения, выглядел достоинством и искупал погрешности в отделке стиха. Над поэтом еще тяготела рассудочная тяжеловесность предыдущей литературной эпохи, которая мешала ему выразить значительную мысль с той упоительной легкостью, с какой это удавалось Пушкину. «Очень люблю и высоко ценю, - отмечал Вяземский, - певучесть чужих стихов, а сам в стихах нисколько не гонюсь за этой певучестью. Никогда не пожертвую звуку мыслью моею. В стихе моем хочу сказать то, что сказать хочу; о ушах ближнего не забочусь и не помышляю... Мое упрямство, мое насилование придают иногда стихам моим прозаическую вялость, иногда вычурность».

Последнее признание весьма важно: избегая «поэтизации», Вяземский отражал общие тенденции развития русской поэзии, в Которой книжный язык сближался с устным. Однако порой внутренне необязательное, произвольное употребление необычного слова вело к намеренному обнажению стилистического приема. Вместе с тем отступление от языка «гармонической точности», стремление к дисгармоничности и стилистической пестроте - сознательная установка Вяземского. Несмотря на справедливую самооценку собственного языка -

Язык мой не всегда бывает непорочным,
Вкус верным, чистым слог, а выраженье точным... -
 

поет никогда не был побуждаем к «исправлению» шероховатостей стеля. Напротив, намеренное включение русизмов, устаревших слов, грубоватая простота выражения, как и отмеченный Гоголем «тяжелый, как бы влачащийся по земле стих..., проникнутый подчас едкою, щемящею русскою грустью», придавали стиху Вяземского исключительную своеобычность, позволяя увидеть в ней не столько недостаток, сколько индивидуальную поэтическую манеру.

Согласно представлению Вяземского, поэзия сильна оригинальной мыслью. «Тайны поэзии» Вяземский отделяет от «стихотворства тайны», не придавая должного значения форме стиха:

Поэзия есть дар, стих мастерство одно...
 

Вот почему в поэтической практике Вяземского смешивались различные стили, сатира и дидактика уживались с романтической художественной системой, жанры и стих XVIII века - с лирическими жанрами и стихом Жуковского, Батюшкова, Дениса Давыдова, Пушкина, как впоследствии поэтика Дениса Давыдова с поэтикой Пушкина, а пушкинская - с тютчевской. Единство этой принципиальной разностильности было под силу такой яркой личности, как Вяземский, который мыслил свежо и необычно.

Поэтика Вяземского - поэтика рассудочности. Не размышления, не анализа, а именно рассудка, поскольку слово подчинялось строго определенному заданию - передать оригинальность логического мышления. Слово, таким образом, выражало не целостное переживание, а индивидуальную манеру рассуждения. Своеобразие мысли, по мнению Вяземского, - не только его личное свойство, но и национальное, ибо русский мыслит иначе, чем француз или немец. Так возникает проблема национально-характерного, народного в поэтической системе Вяземского, который одним из первых выдвинул принцип народности в русском романтизме.

В поэзии Вяземского стало возможным параллельное существование и пересечение нескольких стилевых тенденций. С одной стороны, «роскошный слог», пользуясь определением Пушкина, блистающий «поэтизмами», с другой же- сугубо «прозаический», сниженный поэтический язык, стилизованный под прямодушную и грубоватую простонародную речь. Благодаря этому да способности перевоплощаться и тонко подмечать индивидуально-характерное, можно отчасти объяснить склонность Вяземского к имитации чужого стиля, отчетливую в его посланиях к друзьям. Если дружеские послания, обращенные к Жуковскому и Батюшкову, воспроизводили интимный мир, содержали мысли о природе, радости творчества, то в посланиях к Д. Давыдову возникает знакомый нам по стихотворениям самого Давыдова портрет рубаки-поэта, вольного гусара и патриота:

На барскую ты половину
Ходить с поклоном не любил,
И скромную свою судьбину
Ты благородством золотил.
Врагам был грузен не по чину,
Друзьям ты не по чину мил!
 

Здесь и знаменитый «ус красноречивый», и «разогретый арак», - приметы, непосредственно восходящие к стихотворениям Давыдова и рисующие его индивидуальные черты, и обязательный легендарный Бурцов, воспетый Давыдовым. Все эти намеки придают посланию характерность, как и лихо «закрученный», по словам Пушкина, стих. Длинный период непременно кончается восклицательной интонацией:

Давыдов, баловень счастливый
Не той волшебницы слепой,
И благосклонной, и спесивой,
Вертящей мир своей клюкой,
Пред коею народ трусливый
Поник просительной главой,-
Но музы острой и шутливой
И Марса, ярого в боях!
 

В стихотворениях Вяземского оживали и трогательный Жуковский, и зоркий «ленивец» А. Тургенев, и искрометный Давыдов. В них запечатлелся и сам Вяземский - остроумный собеседник в салоне, трезвый наблюдатель в жизни, русский гуляка среди друзей. Но попытки совместить эти «профили» не всегда увенчивались удачами.

В конце 1810 - начале 1820-х годов в русском обществе усиливаются оппозиционные настроения. Либеральные обещания царя оказались пустыми фразами, а самодержавный гнет становился все тяжелее. Между тем на Западе наступила пора исторических потрясений. Народы пришли в движение. Россия не осталась в стороне. Молодые дворяне образовали тайные декабристские организации. Вяземский, хотя и не вступил ни в ранние, ни в поздние декабристские общества, выражал свое недовольство режимом открыто и прямо.

Казалось бы, богатого и знатного поэта ждала привычная дворянская карьера, высокие чины и должности, на которые он мог претендовать по сословной и социальной принадлежности. Однако этого не случилось. Вяземский, сначала не служивший, но затем в 1818 году определенный в канцелярию Новосильцева в Варшаву и привлеченный к ряду важных государственных дел, не раз критиковал недальновидную внешнюю и внутреннюю политику русского правительства. Но оно не нуждалось в советах князя Вяземского, который был обвинен в польских симпатиях и отставлен от службы. Не имели успеха и конституционные проекты Вяземского. Все это, несомненно, способствовало укреплению мятежного духа в молодом князе, который оказался в опале и примкнул к дворянской фронде. Оппозиционность Вяземского принимает в начале 1820-х годов отчетливый и резкий характер. Он весь нацелен на гражданскую деятельность, его захватывает гражданская тема.

Со второй половины 1810-х годов начинается лучший период творчества Вяземского. Его поэзия становится декабристской по самому своему существу. Громадную роль сыграли тут и традиции XVIII века, чтимые Вяземским, который всегда отстаивал общественное содержание литературы, тяготел к выражению высоких идей. Но эти идеи осознаются теперь Вяземским как насущная и неистребимая потребность души, живущей многообразными интересами. Происходит переоценка прежних ценностей. Поэта уже не удовлетворяют ни карамзинистская поэтика, ни поэтическая система Жуковского, приспособленная для выражения личных, интимных переживаний. Именно в эту пору Вяземский знакомится с Байроном, а несколько позднее ревностно пропагандирует романтизм, горячо приветствует южные поэмы Пушкина, сочувственно встречает «Думы» Рылеева, сближается с декабристом А. Бестужевым, участвует в «Полярной звезде».

Подлинное содержание поэзии Вяземский видит в многогранном отражении души, ее чувств и помыслов Но он не противопоставляет элегическую лирику Жуковского гражданской поэзии Рылеева. Обе они в его представлении выражают душу, но каждая из них в отдельности страдает односторонностью. Жуковскому он советует обратиться к гражданской теме: «Полно тебе нежиться в облаках, опустись на землю, и пусть, по крайней мере, ужасы, на ней свирепствующие, разбудят энергию души твоей. Посвяти пламень свой правде и брось служение идолов. Благородное негодование - вот современное вдохновение». Необычайное впечатление произвела на Вяземского элегия Пушкина «Погасло дневное светило...». «Не только читал Пушкина, - писал Вяземский А. И. Тургеневу, - но с ума сошел от его стихов. Что за шельма! Не я ли наговорил ему эту байронщизну...» Но далее он пожалел, «что в этой элегии дело о любви одной. Зачем не упомянуть о других неудачах сердца? Тут было где поразгуляться». И еще: "...душа, свидетельница настоящих событий, видя эшафоты, которые Громоздят для убиения народов, для зарезания свободы, не должна и не может теряться в идеальности Аркадии. Шиллер гремел в пользу притесненных; Байрон, который носится в облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и краски его романтизма сливаются с красками политическими Делать нечего. Поэту должно искать иногда вдохновения в газетах".

Вяземский стремился к слиянию гражданской и личной тем в Поэзии, к устранению жанровых и стилистических перегородок между ними. Он преодолевал как замкнутость элегической поэзии Жуковского, так и «святую односторонность» гражданской лирики Рылеева и Кюхельбекера. Для Вяземского гражданские и элегические чувства едины, составляя содержание цельной души. Элегическое размышление, грустные настроения обусловлены у него общественной неудовлетворенностью. Эта позиция Вяземского отвечала коренным потребностям развития русской поэзии. При этом элегический стиль используется для создания поэтики гражданского романтизма.

Добиваясь психологической конкретности в передаче внутреннего мира передового дворянского интеллигента, поэт всматривается в характер человека нового времени: недаром он перевел знаменитый роман Бенжамена Констана «Адольф». Нередко ему удается афористически метко закрепить в стихах противоречивые свойства этого характера:

Под бурей рока - твердый камень!
В волненьи страсти - легкий лист!
 

Противоречие между умом («холодный эгоист») и душой («пламень») стало, пожалуй, центральной антитезой в обрисовке молодого человека начала XIX века, мимо которой не прошли ни Пушкин, ни Лермонтов.

В тот же период Вяземский создает замечательные элегии - «Негодование», «Уныние», «Первый снег», - в которых слияние принципов гражданского и психологического романтизма, общественно-значительной и интимной тем проявилось особенно полно.

Самое заглавие элегии - «Негодование» - отражает личное чувство поэта, проникнутое, однако, общественными мотивами. Поэт рисует образ мечтателя-романтика, одушевленного желанием счастья. Но эти его надежды тщетны и несбыточны:

К чему мне вымыслы? к чему мечтанья мне
И нектар сладких упоений?
Я раннее прости сказал младой весне.
Весне надежд и заблуждений!
 

Конфликт чувства и разума, мечты и реальности выражен в «элегических» словах и формулах: «мечтанья», «нектар сладких упоений», «радостей венок». Но разочарование объяснено неутоленностью гражданского чувства. Пафос стихотворения состоит в негодовании на общественные условия, отторгнувшие поэта от гражданской деятельности. Эти настроения, естественно, рождают гневную сатирическую речь, броские и заостренно-обличительные афоризмы, декламационную интонацию, высокую лексику («глас», «глагол», «алкающим»):

Отцов народов зрел господствующих страхом,
Советницей владык - губительную лесть;
Печальную главу посыпав скорбным прахом,
Я зрел: изгнанницей поруганную честь,
Доступным торжищем - святыню правосудья,
Служенье истине - коварства торжеством,
Законы, правоты священные орудья,
Щитом могучему и слабому ярмом.
 

Подобно ранним декабристам, Вяземский уповает на конституцию, на закон, разрешающий противоречия между властью и народом. Конституционная свобода определяет для поэта «союз между гражданами и троном». Здесь же возникает любимая мысль Вяземского о пользе просвещения.

И как бы ни были умеренны политические умонастроения Вяземского, все же эмоционально-смысловой «нерв» элегии - в неизбежности суда над льстецами и невеждами. Не прославление «закона», а суровое обличение и гражданское мщение влечет поэта:

Он загорится, день, день торжества и казни.
День радостных надежд, день горестной боязни!
 

Благодаря боевому настроению, горячему темпераменту стихотворение нашло отклик в сердцах современников.

Гражданские страсти, проникая в элегии, преобразовывали их. Так, в элегии «Уныние» Вяземский, казалось бы, описывает одно психологическое состояние, но его занимает не психологический рисунок чувства во всевозможных переливах от момента пробуждения и до исчезновения, а мотивированность. Уныние овладевает лирическим Кроем не из-за личных слабостей, а потому, что внешние обстоятельства лишили его возможности полно проявить себя и принести пользу обществу:

Кумир горящих душ! меня не допустила
Судьба переступить чрез твой священный праг,
И, мой пожравшая уединенный прах,
Забвеньем зарастет безмолвная могила.
 

Вяземский конкретизировал элегическое чувство, подчеркнул его Вынужденный и отчасти закономерный, общественно-обусловленный характер. В этом была новизна его элегии.

В согласии с мыслью об общественном, гражданском служении в элегии развертываются два типа образов - неосуществившихся мечтаний и надежд, быстро мелькнувших радостей души, данных в стиле элегической лирики («легким сумраком мою одело младость», «с улыбкою любви, в венках из свежих роз», «На пир роскошества влекли меня забавы» и т. п.). и гражданских идей, выдержанных в декламационно-ораторском, архаическом стиле («священный праг», «Святую ненависть к бесчестному зажгла И чистую любовь к изящному и благу», «Пред алтарем души в смиреньи клятву дал Тирану быть врагом и жертве верным другом»).

Размышляющий тон стихотворения во многом предварил жанр лирического монолога. Если Баратынский, например, в лучших элегиях психологически точен, конкретно развивая анализ чувств, их изменение, переход одного чувства в другое, то Вяземский делает упор на мотивировке рождения чувства, причем эта мотивировка не философична, а общественна. Здесь он сближается с поэтами-декабристами и отчасти предвосхищает психологизм Лермонтова.

Понятно, что такая позиция должна была содействовать - и действительно содействовала - историческому пониманию Вяземским современного человека.

Важным шагом на этом пути стала знаменитая элегия «Первый снег», из которой Пушкин взял эпиграф к первой главе «Евгения Онегина» - «И жить торопится, и чувствовать спешит».

Подобно тому, как гражданское начало мотивирует элегическое чувство в «Унынии», в «Первом снеге» элегическое настроение обусловлено национальным элементом.

Ранний русский романтизм пытался решить и по-своему решал проблему народности и национального колорита. Романтики считали, что своеобразие нации зависит от климата, от национальной истории, от обычаев и языка. Социальные причины еще не выдвигались на первый план. Вяземский следует тут за своими современниками. Поэтому лирическое чувство спаяно у него с конкретными деталями русского быта и пейзажа. В элегии возникают контрастные образы «нежного баловня полуденной природы» и «сына пасмурных небес полуночной страны». Первый снег становится символом души северянина. С ним связаны радостные впечатления, труд, быт, волнения сердца, чистота помыслов и стремлений. Национально-своеобразные чувства неотделимы от живописных картин поздней осени и первых дней зимы. Суровая красота зимы рождает особый характер человека - нравственно здорового, презирающего опасность, гнев и угрозы судьбы. Вяземский психологически тонко передает и молодой задор, и горячность, и восторженное приятие жизни. Даже самая грусть осмыслена как национальное чувство. Здесь для Вяземского раскрылись деятельная и максималистская натура русского человека, Представшего в определенную эпоху и в точно очерченном бытовом кругу. Многие поэтические выражения Пушкина в «Евгении Онегине» и в других произведениях восходят к блестящему и роскошному описанию Вяземского. Достаточно прочитать у Вяземского:

Презрев мороза гнев и тщетные угрозы,
Румяных щек твоих свежей алеют розы,
 

как на память приходят строки Пушкина:

...и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы
(Читатель ждет уж рифмы: розы...).
 

Пушкинские стихи

Бразды пушистые взвивая,
Бежит кибитка удалая
 

и

Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник...
 

не могут не напомнить зарисовок Вяземского:

Как вьюга легкая, их окрыленный бег
Браздами ровными прорезывает снег
И, ярким облаком с земли его взвевая,
Сребристой пылию окидывает их.
 

Вместе с тем народный элемент в «Первом снеге» не очень глубок. Реальная зима в деревне для поэта еще недостаточно поэтична, и он считает нужным ее расцветить. Так возникает обилие картинных сравнений - «В душе блеснула радость, Как искры яркие на снежном хрустале», «Воспоминание, как чародей богатый» и т. д.

В «Первом снеге», как и в «Унынии», Вяземский достигает единства стиля и тона, но кое в чем возвращается назад, к карамзинистскому словоупотреблению, жертвуя простотой во имя изысканности. Его «роскошный слог» далек от пушкинской «нагой простоты». Однако нельзя забывать, что «Первый снег» написан в 1819 году и для того времени элегия Вяземского была, конечно, новым словом в русской поэзии. Пушкинские описания зимы и в «Зимнем утре», и в «Евгении Онегине», и в «Осени» будут созданы позднее. Пушкин вспомнит Вяземского не только затем, чтобы оттолкнуться от его поэтического стиля, но и чтобы опереться на традицию, потому что Вяземский уловил в «Первом снеге» нечто национально-характерное.

От элегии «Первый снег» и от других произведений поэта тянутся нити к лирике 1820-1830-х годов. В это время Вяземский охвачен романтическим мироощущением, но не в духе немецкого романтизма, носившего по преимуществу философский отпечаток, а в духе английского, байронического, мрачного и мощного. Байрон становится кумиром Вяземского. Лирический герой Вяземского - тираноборец, протестант - теперь предстает могучей, исключительной личностью. Романтизм Байрона совместился у Вяземского «с красками политическими».

Большое воздействие оказал на поэта Пушкин своими романтическими поэмами, и Вяземский восторженно воспринял новый характер, родившийся в жизни и отраженный в литературе. Он стал первым защитником и проповедником романтизма в критике. Тогда же он написал несколько полемических статей, посвященных «Кавказскому пленнику», «Бахчисарайскому фонтану», «Цыганам» и ставших манифестом русского романтизма.

Вяземский понял романтизм как идею освобождения личности от «цепей», как низложение «правил» в искусстве и творчество нескованных форм. В романтизме Вяземский увидел опору своим собственным поискам национального колорита, путь к постижению духа народа. Но в то же время Вяземский ни до, ни после декабрьской катастрофы не выдвигал в романтизме индивидуалистических мотивов, хотя и не был чужд самопознанию, углублению в мир «внутреннего человека». Верный заветам века Просвещения, он связал романтизм с гражданскими настроениями. В этом смысле очень точно его самоопределение: «Стихии вольный гражданин».

В романтическом мироощущении Вяземский открыл для себя источник новых творческих импульсов, в особенности в поисках национального содержания. Стиль его становится чище и выдержаннее. Поэта влечет тайная сопряженность земного и идеального миров, он погружается в натурфилософскую проблематику. Это особенно отчетливо чувствуется в стихотворениях 1830-х годов. Так, в стихотворении «Ты светлая звезда» параллельны два ряда образов - «таинственного мира» и «земной тесноты», мечты и существенности, жизни и смерти, между которыми устанавливается невидимая внутренняя соприкосновенность. В лирику Вяземского явственно вторгается романтическая символика.

Каждому явлению, даже самому заурядному и обычному, Вяземский придает символический смысл. Дорожный колокольчик и самовар осознаются знаками национальной культуры, тоска, хандра - неотъемлемыми свойствами романтической души, переполненной предчувствиями иных миров. Вяземский напряженно переживает раздвоенность бытия, и в его стихотворениях неожиданно воскресают интонации позднего Баратынского и Тютчева:

Шумит ли ветер? мне на ухо души
Он темные нашептывает речи
Про чудный край, где кто-то из глуши
Манит меня приветом тайной встречи;
И сих речей отзывы, как во сне,
Твердит душа с собой наедине.
Когда под гром оркестра пляски зной
Всех обдает веселостью безумной,
Обвитая невидимой рукой,
Из духоты существенности шумной
Я рвусь в простор иного бытия,
И до земли уж не касаюсь я.
 

Символика проникает и в сатирические стихотворения. В знаменитом «Русском боге», намеренно чередуя разные признаки, разбросанные внешне бессистемно, Вяземский создает выразительную картину русской неразберихи, хаоса. Тут оживает все, «что есть некстати», - груди и лапти, ноги и сливки, анненские ленты и дворовые без сапог, заложенные души и бригадирши обоих полов. Вяземский остается верен своей прежней парадоксальной манере, но парадокс у него перерастает в убийственно-иронический символ российского правопорядка.

Наряду со стихотворениями символического содержания в творчестве Вяземского укрепляется иная манера - неторопливого описания. Для таких стихотворений («Зимние карикатуры», например) типична разговорная интонация:

Русак, поистине сказать,
Не полуношник, не лунатик:
Не любит ночью наш флегматик
На звезды и луну зевать.
 

Своими стихотворными зарисовками и наблюдениями путешественника Вяземский, безусловно, содействовал демократизации поэзии и в известной мере предварил повести в стихах, газетные и дорожные обозрения, стихотворные фельетоны и другие формы, распространенные в 1850-е годы. Злободневность тематики, куплетная строфа, игривость и ироническая усмешка, непринужденность речи - вот те новые черты, которые Вяземский придал этим стихотворениям.

После поражения восстания декабристов поэт остался на позициях дворянского либерализма и лишь в 1840-х годах начал менять политическую ориентацию. Вместе с падением дворянской революционности закончился и самый плодотворный период в творческой деятельности Вяземского, хотя и в последующие годы он написал много прекрасных, отмеченных печатью большого таланта, произведений. И все-таки счастливые удачи выглядели случайностями на общем фойе словообильных и вялых стихотворений. По-видимому, и сам Вяземский сознавал, что разгром декабризма был поворотным моментом не только в его жизни, но и в его творчестве. Он очень тяжело пережил расправу с декабристами и, не переставая осуждать правительство за чудовищную жестокость, не раз выражал солидарность с жертвами николаевского террора, среди которых было много его личных друзей. Поэт до конца жизни считал дело декабристов «дедом всей России, ибо вся Россия страданиями, ропотом участвовала делом или помышлением, волею или неволею в заговоре, который был не что иное, как вспышка общего неудовольствия. Там огонь тлел безмолвно, за недостатком горючих веществ, здесь искры упали на порох и они разразились. Но огонь был все тот же!»

В конце 1820 - начале 1830-х годов Вяземский все еще прибранный литератор, стоящий на передовых позициях. Он активно участвует в литературной жизни, включаясь в полемику с Булгариным и Гречем. Он сотрудничает в «Литературной газете», а затем и в пушкинском «Современнике», которые приобрели в Вяземском исключительно ценного автора, обладавшего хлестким и умелым пером. Журналистская хватка сказалась и в поэзии Вяземского, щедро насыщенной злободневными политическими и литературными спорами. Чувство современности было развито у Вяземского необычайно. Однажды он признался: «Я - термометр: каждая суровость воздуха действует на меня непосредственно и скоропостижно». Поэтому и журнальная деятельность была в его вкусе, о чем он догадывался сам и о чем ему не раз говорили друзья. «Пушкин и Мицкевич, - Писал Вяземский, - уверяли, что я рожден памфлетистом... Я стоял на боевой стезе, стреляя из всех орудий, партизанил, наездничал...» Вместе с Пушкиным и с другими литераторами Вяземский образует пушкинский круг писателей, которые, не смиряясь с деспотизмом не принимают и новый торгашеский век. Верный традициям дворянского либерализма, Вяземский, однако, не мог понять его слабости и преодолеть их. Вот почему вскоре после смерти Пушкина Вяземский, как и Баратынский, перестал ощущать единство с новым поколением, и для него прервалась связь времен:

Сыны другого поколенья,
Мы в новом - прошлогодний цвет:
Живых нам чужды впечатленья,
А нашим - в них сочувствий нет...
 

Разлад с жизнью был вызван и большими переменами в судьбе Вяземского. Некогда отставленный от службы, он возвратился к государственной деятельности в министерстве финансов, но это занятие угнетало его. Постепенно Вяземский, несмотря на критичное и порой резкое отношение к правительству, продвигался по дворцовой и чиновной лестнице, получив звание обер-шенка двора и посты товарища министра народного просвещения, сенатора, члена государственного совета, и все более расходился с современностью. Он не принял ни разночинской и революционной молодежи, ни западников, ни славянофилов и испытывал глубокое презрение к либералам и отъявленным реакционерам послереформенной формации. Он часто уезжал из России и многие годы жил за границей.

Так парадоксально и противоречиво сложилась жизнь Вяземского. Поэт был наделен завидным долголетием, но оно тяжким бременем легло на него. Свой «верховный час» он встретил 10(22) ноября 1878 года не в горячо любимой России, а в Баден-Бадене. И лишь затем его тело перевезли в Петербург. Счастливая семейная жизнь не раз омрачалась горькими потерями - все дети Вяземского, кроме сына Павла, умерли прежде отца. Наследник богатейшего состояния, из-за карточных проигрышей и долгов он был стеснен в средствах. Аристократ по происхождению и по духу, он прославился радикальными убеждениями и приобрел у властей репутацию неблагонадежного либерала, а затем сомкнулся с самой черной реакцией. Писатель буквально кожей чувствовавший насущные потребности российского общественного развития, проникавший проницательным взором в европейские события и улавливавший малейшие изменения в частном быту, Вяземский на склоне лет не «угадал» ведущих тенденций времени и упорно шел наперекор объективным процессам, совершавшимся в действительности. Когда на общественную арену вышли разночинцы, демократы, то Вяземскому уже было с ними не по дороге. Он не устоял перед демократизацией освободительного движения, смеялся над веком, над новой литературой, но его сатира напоминала старческое брюзжание. Он в полной мере ощутил социальное и духовное одиночество, потому что сердце Вяземского принадлежало не придворным и правительственным кругам, куда его в конце концов толкнула судьба, а поре его славной, благородной молодости. И, пожалуй, единственную радость доставляли ему оставшиеся в живых литераторы пушкинской эпохи. Часто вспоминал он и о рано ушедших друзьях. Им и замучившей его старости посвящал Вяземский грустные и очень искренние строки элегических раздумий, в которые отлились горькие настроения одинокого человека, вынужденного в забвении новых поколений коротать свой век.

В наши дни заметно возрос интерес к творческому наследию П. А. Вяземского, которому принадлежит, бесспорно, видное место не только среди поэтов пушкинского круга, но и в истории русской поэзии.
 

ПОСЛАНИЕ К ЖУКОВСКОМУ В ДЕРЕВНЮ1


Итак, мой милый друг, оставя скучный свет
И в поле уклонясь от шума и сует,
В деревне ты живешь, спокойный друг природы,
Среди кудрявых рощ, под сению свободы!
И жизнь твоя течет, как светлый ручеек,
Бегущий по лугам, как легкий ветерок,
Играющий в полях с душистыми цветами
Или в тени древес пастушки с волосами.
Беспечность твой удел! Стократ она милей
И пышности владык и блеску богачей!
Не тот, по мне, счастлив, кто многим обладает,
Воспитан в роскоши, в звездах златых сияет
(Ни злато, ни чины ко счастью не ведут);
Но тот, чьи ясны дни в невинности текут,
Кто сердцем не смущен, кто, славы не желая,
Но искренно, в душе, свой рок благословляя,
Доволен тем, что есть, и лучшего не ждет -
И небо на него луч благости лиет!
Гром брани до него в пустыне не доходит;
Ни алчность почестей, ни зависть не тревожит
Его, сидящего при светлом ручейке
Под сению древес с Горацием в руке
Или в объятиях своей супруги нежной.
О друг мой! Так и ты, оставя град мятежный,
В уединении, в безмолвной тишине
Вкушаешь всякий день лишь радости одне!
То бродишь по лугам, то по́ лесу гуляешь,
То лирою своей Климену восхищаешь,
То быстро на коне несешься по полям,
Как шумный ветр пустынь; то ходишь по утрам
С собакой и ружьем - и с птицами воюешь;
То, сидя на холме, прелестный вид рисуешь!
А вечером, когда зефиров резвых рой
На листьях алых роз, осыпанных росой,
Утихнет и заснет, как пахарь возвратится
С полей, чтобы в семье покоем насладиться,
Как вечера туман обымет мрачный лес,
Когда усеется звездами свод небес,
Тогда ты, вышедши из хижины смиренной,
Покрытой мягким мхом, древами осененной,
С своею милою приближишься к реке
И станешь рассекать с ней волны в челноке,
И будет вам луна сопутницей приятной!
Взор бросив на тебя, взор только сердцу внятный,
Промолвит милая, вздохнув: "Друг нежный мой!
Какое счастье быть любимою тобой!
Но, ах! всегда ль судьбы к нам будут так преклонны?
Быть может, разлучат с тобой нас люди злобны
Иль смерть... печальна мысль!" - "На что себя смущать, -
Ты скажешь ей, - на что покой свой нарушать?
Любезны мы богам, чего же нам страшиться?
Мы чистою душой привыкли им молиться!
Когда от нас в слезах убогий уходил?
Когда гонимый в нас друзей не находил?
Утешься, милая! Мы добры - и, конечно,
Нас боги наградят здесь жизнью долговечной!"
Потом, обнявшися, в безмолвии, домой
Пойдете медленно вкушать ночной покой.
Вы не услышите ни птичек щебетанья,
Ни звука от рогов, ни эха грохотанья, -
Сны благотворные с лазоревых небес
Слетят на ложе к вам с толпой приятных грез,
А утренний зефир, прохладу разливая,
Разбудит вас опять... Живи в полях, вкушая
Прямые радости чувствительных сердец!
Когда же нимф собор оставит мрачный лес,
Когда туманами одетая Аврора
В лесу поющих птиц не будет слышать хора
И вместо ярких роз лишь иней по утрам
С осенней будет мглой на землю сыпать к нам, -
Тогда, мой милый друг, в столицу возвратися,
Таков, как был всегда, к друзьям своим явися!
Поверь! И в городе возможно с счастьем жить:
Оно везде - умей его лишь находить!
1808

К ПОРТРЕТУ ВЫСПРЕННЕГО ПОЭТА2

(К портрету Бибриса)

Нет спора, что Бибрис богов язы́ком пел:
Из смертных бо никто его не разумел.
1810

* * *3


Ага, плутовка мышь, попалась, нет спасенья!
Умри! Ты грызть пришла здесь Дмитриева том,
Тогда как у меня валялись под столом
Графова сочиненья!
1811

ЭПИТАФИЯ4


Российский Диоген лежит под сею кочкой:
Тот в бочке прожил век, а наш свой прожил с бочкой.
1811

МИЛОНОВУ ПО ПРОЧТЕНИИ ПЕРЕВОДА ЕГО ИЗ ГОРАЦИЯ5


Когда нам уши раздирают
Несносны крики сов, гагар
И музы в наши дни страдают,
Как предки наши от татар;
Когда один с поэмой вздорной,
Другой с комедией снотворной
И вся Батыева Орда
Выходит на Парнас войною, -
Ты в эти смутные года,
Со светлой, пылкою душою
И лирой звонкой золотой
Невежд ватагу оставляешь
И славу на пути встречаешь -
Ее приемыш молодой.
Иди вперед, друг муз и граций,
За избранным тобой вождем,
И пусть учитель твой Гораций
С тобой поделится венком.
1811

ОТЪЕЗД ВЗДЫХАЛОВА6


С собачкой, с посохом, с лорнеткой
И с миртовой от мошек веткой,
На шее с розовым платком,
В кармане с парой мадригалов
И чуть с звенящим кошельком
По свету белому Вздыхалов
Пустился странствовать пешком.
"Прости, жестокая Аглая! -
Он говорит в последний раз,
И вздох за вздохом, грудь стесняя,
Его перерывают глас. -
Прости, Макаров, Фебом чтимый,
И ты, о Бланк неистощимый,
Единственный читатель мой!
Вот вам мое благословенье;
Кроплю вас тихою слезой".
А прочной дружбы в уверенье
Кольнув булавкой палец свой,
Он на бумажке пишет кровью:
"Дышу до гроба к вам любовью,
До гроба, или я не Стерн,
Или, по крайности, не Верн".
Тут он вздохнул, перекрестился,
Еще вздохнул, еще... и скрылся.
1811

ЭПИЗОДИЧЕСКИЙ ОТРЫВОК ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ В СТИХАХ.
ПЕРВЫЙ ОТДЫХ ВЗДЫХАЛОВА144

Автор в путешествии своем наезжает на разных путешественников, между прочим на Фиглярина, Вздыхалова и других, знакомит с ними читателей своих путевых записок. Здесь сообщает он одно приключение из пешеходного странствования Вздыхалова с собачкою своею; в других главах будут описаны: встреча Вздыхалова с Фигляриным и предварительные переговоры союза оборонительного и нападательного, заключенного между ними; военная шутка из мирного странствования Фиглярина по передним и проч. и проч.

"Устал! Странноприимцы боги!
Я вам сейчас стишки скажу.
Едва мои виляют ноги,
Едва лорнетку я держу,
И, уши опустя, Бижу,
Товарищ мой в сиротской доле,
Как я, бежать не может боле,
И отдых в пользу я читал,
Я три версты уж отпор хал;
Мне, право, отдохнуть не стыдно,
К тому ж и подлинник мой, видно,
Стерн точно так же отдыхал.
Так! Сесть мне можно без ошибки
Под ароматный зонтик липки,
Пленясь красой картинных мест".
Желудок между тем нескромный
Ему журчит укорой томной,
Что Йорик ел, а он не ест.
И, кое-как собравшись с силой,
Побрел он поступью унылой
К избушке, в нескольких шагах
Пред ним мелькающей в кустах;
И силится в уме усталом,
Свершая медленно свой путь,
Хотя экспромтом-мадригалом
Спросить поесть чего-нибудь,
Чтоб жизнь придать натуре тощей
Иль заморить, сказавши проще,
В пустом желудке червяка.
Он весь в экспромте был. Пока
К нему навстречу из лачужки
Выходит баба; ожил он!
На милый идеал пастушки
Лорнет наводит Селадон,
Платок свой алый расправляет,
Вздыхает раз, вздыхает два,
И к ней, кобенясь, обращает
Он следующие слова:
"Приветствую мольбой стократной
Гебею здешней стороны!
Твой обещает взор приятный
Гостеприимство старины.
В руке твоей, с нагорным снегом,
С лилеей равной белизны,
Я, утомленный дальним бегом,
Приемлю радостей залог;
Я истощился, изнемог.
Как, подходя к речному устью,
Томимый зноем пилигрим
Не верит и глазам своим,
Так я, и голодом и грустью
Томимый, подхожу к тебе.
Внемли страдальческой мольбе,
Как внемлешь ты сердечной клятве,
Когда твой юный друг на жатве
Любить тебя клянется вновь!
Клянусь: и я любить умею,
Но натощак что за любовь?
Май щедрый пестует лилею
И кормит бабочек семью,
Ты призри бабочку свою!
Молю Цереру-Киферею:
Моим будь щедрым Маем ты,
Не Декабрем скупым и льдистым!
И с сердцем и желудком чистым
Стою пред взором красоты.
Немного мне для пищи нужно:
Я из числа эфирных лиц.
Ты снисходительно и дружно
Изжарь мне пару голубиц,
Одних примет с тобой и масти,
Да канареечных яиц
Мне всмятку изготовь отчасти;
И каплей, в честь твоей красе,
Запью чувствительного спирта,
Настойки в утренней росе
Из глаз анютиных и мирта".
Но между тем как стих к стиху
В жару голодного запала
Он подбирал, как шелуху,
Или у музы на духу
Грехи для нежного журнала,
Иль нашему герою в лад
Я подобрать в сравненье рад
Еще вернее рукоделье -
Как буску к буске в ожерелье,
Иль легкий пух на марабу,
Который ветерок целует,
Колыша на девичьем лбу, -
Он и не видит и не чует,
Что перед ним нет никого
И что Гебея тихомолком,
Не понимая речи толком,
В избу укрылась от него.
Он, с воркованьем и приветом,
Стучал напрасно в ворота:
Ему мяуканье ответом
В окно смотрящего кота.
Такой прием ему не новость:
У журналистов он не раз
Людей испытывал суровость,
Когда носил им напоказ
Экспромтов дюжинный запас.
И что ж? Читал себе и музе
На запертых дверях отказ!
С смиренной мудростью в союзе,
И бед и опытов сестрой,
Он и теперь прямой герой!
Судьбе властительной послушно
Он съел свой гриб великодушно
И молча на Бижу взглянул.
То есть ведь речью фигуральной
Я здесь про гриб упомянул,
А то в судьбе своей печальной
И за единый гриб буквальный
Поэт бы с радости вспрыгнул.
И от избы бесчеловечной,
Где он Бавкиды не нашел,
С тоской и пустотой сердечной
Он прочь задумчиво побрел;
Шатался, медленно кружился
И наземь тихо повалился,
Как жидкая под ветром ель;
И тут, по воле и неволе,
Перебирая травку в поле,
С разглядкой стал щипать щавель.

1811?

* * *7


Картузов другом просвещенья
В листках провозгласил себя.
О времена! О превращенья!
Вот каковы в наш век друзья!..
1812

ПОСЛАНИЕ К ЖУКОВСКОМУ ИЗ МОСКВЫ, В КОНЦЕ 1812 ГОДА8


Итак, мой друг, увидимся мы вновь
В Москве, всегда священной нам и милой!
В ней знали мы и дружбу и любовь,
И счастье в ней дни наши золотило.
Из детства, друг, для нас была она
Святилищем драгих воспоминаний;
Протекших бед, веселий, слез, желаний
Здесь повесть нам везде оживлена.
Здесь красится дней наших старина,
Дней юности, и ясных и веселых,
Мелькнувших нам едва - и отлетелых.
Но что теперь твой встретит мрачный взгляд
В столице сей и мира и отрад? -
Ряды могил, развалин обгорелых
И цепь полей пустых, осиротелых -
Следы врагов, злодейства гнусных чад!
Наук, забав и роскоши столица,
Издревле край любви и красоты
Есть ныне край страданий, нищеты.
Здесь бедная скитается вдовица,
Там слышен вопль младенца-сироты;
Их зрит в слезах румяная денница
И ночи мрак их застает в слезах!
А там старик, прибредший на клюках
На хладный пепл родного пепелища,
Не узнает знакомого жилища,
Где он мечтал сном вечности заснуть,
Склонив главу на милой дщери грудь;
Теперь один, он молит дланью нищей
Последнего приюта на кладбище.
Да будет тих его кончины час!
Пускай мечты его обманут муку,
Пусть слышится ему дочерний глас,
Пусть, в гроб сходя, он мнит подать ей руку!
Счастлив, мой друг, кто, мрачных сих картин,
Сих ужасов и бедствий удаленный
И строгих уз семейных отчужденный,
Своей судьбы единый властелин,
Летит теперь, отмщеньем вдохновенный,
Под знамена карающих дружин!
Счастлив, кто меч, отчизне посвященный,
Подъял за прах родных, за дом царей,
За смерть в боях утраченных друзей;
И, роковым постигнутый ударом,
Он скажет, свой смыкая мутный взор:
"Москва! Я твой питомец с юных пор,
И смерть моя - тебе последним даром!"

Я жду тебя, товарищ милый мой!
И по местам, унынью посвященным,
Мы медленно пойдем, рука с рукой,
Бродить, мечтам предавшись потаенным.
Здесь тускл зари пылающий венец,
Здесь мрачен день в краю опустошений;
И скорби сын, развалин сих жилец,
Склоня чело, объятый думой гений
Гласит на них протяжно: нет Москвы!
И хладный прах, и рухнувшие своды,
И древний Кремль, и ропотные воды
Ужасной сей исполнены молвы!
1813

НА НЕКОТОРУЮ ПОЭМУ9


Отечество спаслось Кутузова мечом
От мстительной вражды новейшего Батыя,
Но от твоих стихов, враждующих с умом,
Ах! не спаслась Россия!
1813

К ПАРТИЗАНУ-ПОЭТУ10

(В 1814-м году)

Анакреон под дуломаном,
Поэт, рубака, весельчак!
Ты с лирой, саблей иль стаканом
Равно не попадешь впросак.

Носи любви и Марсу дани!
Со славой крепок твой союз:
В день брани - ты любитель брани!
В день мира - ты любимец муз!

Душа, двойным огнем согрета,
В тебе не может охладеть:
На пламенной груди поэта
Георгия приятно зреть.

Воинским соблазнясь примером,
Когда б Парнас давал кресты,
И Аполлона кавалером
Давно, конечно, был бы ты.

К ПАРТИЗАНУ-ПОЭТУ11


Давыдов, баловень счастливый
Не той волшебницы слепой,
И благосклонной, и спесивой,
Вертящей мир своей клюкой,
Пред коею народ трусливый
Поник просительной главой, -
Но музы острой и шутливой
И Марса, ярого в боях!
Пусть грудь твоя, противным страх,
Не отливается игриво
В златистых и цветных лучах,
Как радуга на облаках;
Но мне твой ус красноречивый,
Взращенный, завитый в полях
И дымом брани окуренный, -
Повествователь неизменный
Твоих набегов удалых
И ухарских врагам приветов,
Колеблющих дружины их!
Пусть генеральских эполетов
Не вижу на плечах твоих,
От коих часто поневоле
Вздымаются плеча других;
Не все быть могут в равной доле,
И жребий с жребием не схож!
Иной, бесстрашный в ратном поле,
Застенчив при дверях вельмож;
Другой, застенчивый средь боя,
С неколебимостью героя
Вельможей осаждает дверь;
Но не тужи о том теперь!
На барскую ты половину
Ходить с поклоном не любил,
И скромную свою судьбину
Ты благородством золотил.
Врагам был грозен не по чину,
Друзьям ты не по чину мил!
Спеши в объятья их без страха
И, в соприсутствии нам Вакха,
С друзьями здесь возобнови
Союз священный и прекрасный,
Союз и братства и любви,
Судьбе могущей неподвластный!..
Где чаши светлого стекла?
Пускай их ряд, в сей день счастливый,
Уставит грозно и спесиво
Обширность круглого стола!
Сокрытый в них рукой целебной,
Дар благодатный, дар волшебный
Благословенного Аи
Кипит, бьет искрами и пеной! -
Так жизнь кипит в младые дни!
Так за столом непринужденно
Родятся искры острых слов,
Друг друга гонят, упреждают
И, загоревшись, угасают
При шумном смехе остряков!
Ударим радостно и смело
Мы чашу с чашей в звонкий лад!..
Но твой, Давыдов, беглый взгляд
Окинул круг друзей веселый,
И, среди нас осиротелый,
Ты к чаше с грустью приступил,
И вздох невольный и тяжелый
Поверхность чаши заструил!..
Вздох сердца твоего мне внятен,
Он скорбной траты тайный глас;
И сей бродящий взор понятен -
Он ищет Бурцова средь нас.
О Бурцов, Бурцов! Честь гусаров,
По сердцу Вакха человек!
Ты не поморщился вовек
Ни с блеска сабельных ударов,
Светящих над твоим челом,
Ни с разогретого арака,
Желтеющего за стеклом
При дымном пламени бивака!
От сиротствующих пиров
Ты был оторван смертью жадной!
Так резкий ветр, посол снегов,
Сразившись с лозой виноградной,
Красой и гордостью садов,
Срывает с корнем, повергает
И в ней надежду убивает
Усердных Вакховых сынов!
Не удалось судьбой жестокой
Ударить робко чашей мне
С твоею чашею широкой,
Всегда потопленной в вине!
Я не видал ланит румяных,
Ни на челе следов багряных
Побед, одержанных тобой;
Но здесь, за чашей круговой,
Клянусь Давыдовым и Вакхом:
Пойду на холм надгробный твой
С благоговением и страхом;
Водяных слез я не пролью,
Но свежим плющем холм украшу,
И, опрокинув полну чашу,
Я жажду праха утолю!
И мой резец, в руке дрожащий,
Изобразит от сердца стих:
"Здесь Бурцов, друг пиров младых,
Сном вечности и хмеля спящий.
Любил он в чашах видеть дно,
Врагам казать лице средь боя, -
Почтите падшего героя
За честь, отчизну и вино!"
1814 или 1815

К ДРУЗЬЯМ12


Гонители моей невинной лени,
Ко мне и льстивые, и строгие друзья!
Благодарю за похвалы и пени, -
Но не ленив, а осторожен я!
Пускай, довольствуясь быть знаем в круге малом,
Я ни одним еще не завладел журналом,
И, пальцем на меня указывая, свет
Не говорит: вот записной поэт!
Но признаюсь, хотя и лестно, а робею:
Легко, не согласясь с способностью моею,
Обогатить, друзья, себе и вам назло
Писателей дурных богатое число.
Немало видим мы в поэтах жертв несчастных
Успеха первого и первой похвалы;
Для них день ясный был предтечей дней ненастных,
И ветр, сорвав с брегов, их бросил на скалы.
Притом хотя они бессмертного рожденья,
Но музы - женщины, не нужны объясненья!
Смешон, кто с первых ласк им ввериться готов;
Как часто вас они коварно задирают,
Когда вы их не ищете даров!
А там еще стократ коварней покидают,
Когда вы, соблазнясь притворной лаской их,
Владычиц видите в них и богинь своих!
Смотрите - не искать тому примеров дальних!
Мы здесь окружены толпой
Обманутых любовников печальных!
Не знавшись с музами, они б цвели душой,
И в неге тишины целебной
По слуху знали бы и хлопоты и труд!
Но первый их экспромт разрушил мир волшебный,
И рифмы-коршуны, в них впившись, их грызут.
Быть может, удалось крылатым вдохновеньем
И мне подчас склонять на робкий глас певца
Красавиц, внемлющих мне с тайным умиленьем,
Иль, на беду его, счастливым выраженьем
Со смехом сочетать прозвание глупца.
И смерть пускай его предаст забвенья злобе,
Мой деятельный стих его и в дальнем гробе
Преследует, найдет, потомству воскресит
И внуков памятью о деде рассмешит!
Иль, смелою рукой младую лиру строя,
Быть может, с похвалой воспел царя-героя!
И, скромность в сторону, шепну на всякий страх -
Быть может, боле я и в четырех стихах
Сказал о нем, чем сонм лже-Пиндаров надутых
В громадах пресловутых
Их од торжественных, где торжествует вздор!
И мать счастливая увенчанного сына
(Награда лестная! Завидная судьбина!)
Приветливый на них остановила взор.
Я праведно бы мог гордиться в упоенье;
Но, строгий для других, иль буду к одному
Я снисходителен себе, на смех уму?
Нет! нет! Опасное отвергнув обольщенье,
Удачу не сочту за несомненный дар;
И Рубан при одном стихе вошел в храм славы!
И в наши, может, дни (чем не шутил лукавый?)
Порядочным стихом промолвится Гашпар.
О, дайте мне, друзья, под безмятежной сенью,
Куда укрылся я от шума и от гроз,
На ложе сладостном из маков и из роз,
Разостланном счастливой ленью,
Понежиться еще в безвестности своей!
Успехов просит ум, а сердце счастья просит!
И самолюбия нож острый часто косит
Весенние цветы младых и красных дней.
Нет! нет! Решился я, что б мне ни обещали,
Блаженным Скюдери не буду подражать!
Чтоб более меня читали,
Я стану менее писать!
Вторая половина 1814

ОТВЕТ НА ПОСЛАНИЕ ВАСИЛЬЮ ЛЬВОВИЧУ ПУШКИНУ13


Ты прав, любезный Пушкин мой,
С людьми ужиться в свете трудно!
У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!
Но пусть невежество талантов судией -
Ты смейся и молчи: роптанье безрассудно!
Грудистых крикунов, в которых разум скудный
Запасом дерзости с избытком заменен,
Перекричать нельзя. Язык их - брань, искусство -
Пристрастьем заглушать священной правды чувство,
А демон зависти - их мрачный Аполлон!
Но их безвредное, смешное вероломство
В борьбе с талантами не может устоять!
Как волны от скалы, оно несется вспять!
Что век зоила? - день! Век гения? - потомство!
Учись - здесь Карамзин, честь края своего,
Сокрывшихся веков отважный собеседник,
Наперсник древности и Ливия наследник,
Не знает о врагах, шипящих вкруг него.
Пускай дурачатся, гордясь рукоплесканьем
Сотрудников своих; их речи - тщетный звон!
Не примечая их, наказывает он
Витийственный их гнев убийственным молчаньем.
Так путник, посреди садов,
Любуясь зеленью и свежими цветами,
Не видит под травой ползущих червяков,
Их топчет твердыми ногами
И далее идет, не думая о них!

Оставим сих слепцов; их сумрачные очи,
Привыкшие ко тьме, бегут лучей дневных, -
И, пожелав им доброй ночи,
Сзовем к себе друзей своих
Стихи читать, не зачитаться,
Поговорить и посмеяться
На свой, подчас и счет других;
Но только с тем, чтоб осторожно!
И в дружеском кругу своем,
Поверь, людей еще найдем,
С которыми ужиться можно!
1814

КОГДА? КОГДА?14


Когда утихнут дни волненья
И ясным дням придет чреда,
Рассеется звездой спасенья
Кровавых облаков гряда?
Когда, когда?

Когда воскреснут добры нравы,
Уснет и зависть и вражда?
Престанут люди для забавы
Желать взаимного вреда?
Когда, когда?

Когда корысть, не зная страха,
Не будет в храминах суда
И в погребах, в презренье Вакха,
Вино размешивать вода?
Когда, когда?

Когда поэты будут скромны,
При счастье глупость не горда,
Красавицы не вероломны
И дружба в бедствиях тверда?
Когда, когда?

Когда очистится с Парнаса
Неверных злобная орда
И дикого ее Пегаса
Смирит надежная узда?
Когда, когда?

Когда на языке любовном
Нет будет нет, да будет да
И у людей в согласье ровном
Расти с рассудком борода?
Когда, когда?

Когда не по полу прихожей
Стезю проложат в господа
И будет вывеской вельможей
Высокий дух, а не звезда?
Когда, когда?

Когда газета позабудет
Людей морочить без стыда,
Суббота отрицать не будет
Того, что скажет середа?
Когда, когда?
1815

К ДРУЗЬЯМ15


Кинем печали!
Боги нам дали
Радость на час;
Радость от нас
Молний быстрее
Быстро парит,
Птичек резвее
Резво летит.
Неумолимый
Неумолим,
Невозвратимый
Невозвратим.
Утром гордится
Роза красой;
Утром свежится
Роза росой.
Ветер не смеет
Тронуть листков,
Флора лелеет
Прелесть садов!
К ночи прелестный
Вянет цветок;
Други! Безвестно,
Сколько здесь рок
Утр нам отложит, -
Вечер, быть может,
Наш недалек.
1815

ПОЭТИЧЕСКИЙ ВЕНОК ШУТОВСКОГО16

поднесенный ему раз навсегда за многие подвиги

1


В комедиях, сатирах Шутовского
Находим мы веселость словаря,
Затейливость месяцеслова
И соль и едкость букваря.

2


Напрасно, Шутовской, ты отдыха не знаешь,
За неудачами от неудач спешишь;
Комедией друзей ты плакать заставляешь,
Трагедией ты зрителя смешишь.

3


Когда затейливым пером
Забавник Шутовской, шутя, соседов ссорил,
Сам не на шутку он, бог весть за что, повздорил
С партером, вкусом и умом.

4


«Коварный», «Новый Стерн» - пигмеи!
Они незрелый плод творца,
Но «Полубарские затеи» -
Затеи полного глупца.

5


Напрасно говорят, что грешника черты
Доносят нам, как он раскаяньем замучен;
Смотрите, как румян и тучен
Убийца сироты1!

6


К ПЕРЕВОДЧИКУ «КИТАЙСКОЙ СИРОТЫ»

Вольтер нас трогает «Китайской сиротой»
И тем весельчаков заслуживает пени;
Ко слезы превратил в забаву Шутовской:
Он из трагедии удачною рукой
Китайские поделал тени.

7


С какою легкостью свободной
Играешь ты в стихах природой и собой,
Ты в «Шубах» Шутовской холодный,
В «Водах» ты Шутовской сухой.

8


Когда при свисте кресл, партера и райка
Торжественно сошел со сцены твой «Коварный»,
Вини себя и впредь готовься не слегка.
Ты выбрал для себя предмет неблагодарный:
Тебе ли рисовать коварного портрет!
Чистосердечен ты, в тебе коварства нет.
И каждый, кто прочтет твоих трудов собранье
Или послушает тебя минуты две,
Увидит, как насквозь: в душе вредить желанье
И неспособность в голове.

9

ЦЕЛИТЕЛЬНЫЕ ВОДЫ

«Каков ты?» - "Что-то всё не спится,
Хоть пью лекарства по ночам".
- "Чтоб от бессонницы лечиться,
Отправься к Липецким водам".

«Каков ты?» - "Пламя потаенно
Жжет кровь мою назло врачам".
- "Чтоб исцелиться совершенно,
Отправься к Липецким водам".
Сентябрь - ноябрь 1815


1 Объяснимся: Китайской.

ВЕЧЕР НА ВОЛГЕ25

(1816)

Дыханье вечера долину освежило,
Благоухает древ трепещущая сень,
И яркое светило,
Спустившись в недра вод, уже переступило
Пылающих небес последнюю ступень.
Повсюду разлилось священное молчанье;
Почило на волнах
Игривых ветров трепетанье,
И скатерть синих вод сровнялась в берегах.
Чья кисть, соперница природы,
О Волга, рек краса, тебя изобразит?
Кто в облачной дали конец тебе прозрит?
С лазурной высотой твои сровнялись воды,
И пораженный взор, оцепенев, стоит
Над влажною равниной;
Иль, увлекаемый окрестного картиной,
Он бродит по твоим красивым берегам:
Здесь темный ряд лесов под ризою туманов,
Гряда воздушная синеющих курганов,
Вдали громада сел, лежащих по горам,
Луга, платящие дань злачную стадам,
Поля, одетые волнующимся златом, -
И взор теряется с прибережных вершин
В разнообразии богатом
Очаровательных картин.
Но вдруг перед собой зрю новое явленье:
Плывущим островам подобяся, вдали
Огромные суда в медлительном паренье
Несут по лону вод сокровища земли;
Их крылья смелые по воздуху белеют,
Их мачты, как в водах бродящий лес, темнеют.
Люблю в вечерний час. очарованья полн,
Прислушивать, о Волга величава!
Глас поэтический твоих священных волн;
В них отзывается России древней слава.
Или, покинув брег, люблю гнать резвый челн
По ропотным твоим зыбям - и, сердцем весел,
Под шумом дружных весел,
Забывшись, наяву один дремать в мечтах.
Поэзии сынам твои знакомы воды!
И музы на твоих прохладных берегах,
В шумящих тростниках,
В час утренней свободы,
С цевницами в руках
Водили хороводы
Со стаей нимф младых;
И отзыв гор крутых,
И вековые своды
Встревоженных дубрав
Их песнями звучали
И звонкий глас забав
Окрест передавали.
Державин, Нестор муз, и мудрый Карамзин,
И Дмитриев, харит счастливый обожатель,
Величья твоего певец-повествователь,
Тобой воспоены средь отческих долин.
Младое пенье их твой берег оглашало,
И слава их чиста, как вод твоих зерцало,
Когда глядится в них лазурный свод небес,
Безмолвной тишиной окован ближний лес
И резвый ветерок не шевелит струею.
Их гений мужествен, как гений вод твоих,
Когда гроза во тьме клубится над тобою
И пеною кипят громады волн седых;
Противник наглых бурь, он злобе их упорной
Смеется, опершись на брег, ему покорный;
Обширен их полет, как бег обширен твой;
Как ты, сверша свой путь, назначенный судьбой,
В пучину Каспия мчишь воды обновленны,
Так славные их дни, согражданам священны,
Сольются, круг сверша, с бессмертием в веках!
Но мне ли помышлять, но мне ли петь о славе?
Мой жребий: бег ручья в безвестных берегах,
Виющийся в дубраве!
Счастлив он, если мог цветы струей омыть,
И ропотом приятным
Младых любовников шаги остановить,
И сердце их склонить к мечтаньям благодатным.
1815

* * *26


Зачем Фемиды лик ваятели, пииты
С весами и мечом привыкли представлять?
Дан меч ей, чтоб разить невинность без защиты,
Весы - чтоб точный вес червонцев узнавать.
1810-е годы

К ПЕРУ МОЕМУ27


Перо! Тебя давно бродящая рука
По преданной тебе бумаге не водила;
Дремотой праздности окованы чернила;
И муза, притаясь, любимцу ни стишка
Из жалости к нему и ближним не внушила.
Я рад! Пора давно расстаться мне с тобой.
Что пользы над стихом других и свой покой,
Как труженик, губить с утра до ночи темной
И теребить свой ум, чтоб шуткою нескромной
Улыбку иногда с насмешника сорвать?
Довольно без меня здесь есть кому писать;
И книжный ряд моей не алчет скудной дани.
К тому ж, прощаясь, я могу тебе сказать:
С тобой не наживу похвал себе, а брани.
Обычай дурен твой, пропасть недолго с ним.
Не раз против меня ты подстрекало мщенье;
Рожденный сердцем добр, я б всеми был любим,
Когда б не ты меня вводило в искушенье.
Как часто я, скрепясь, поздравить был готов
Иного с одою, другого с новой драмой,
Но ты меня с пути сбивало с первых слов!
Приветствием начну, а кончу эпиграммой.
Что ж тут хорошего? В посланиях моих
Нескромности твоей доносчик каждый стих.
Всегда я заведен болтливостью твоею;
Всё выскажешь тотчас, что на сердце имею.
Хочу ли намекнуть об авторе смешном?
Вздыхалов, как живой, на острие твоем.
Невеждой нужно ль мне докончить стих начатый?
То этот, то другой в мой стих идет заплатой.
И кто мне право дал, вооружась тобой,
Парнасской братьи быть убийцей-судией?
Мне ль, славе чуждому, других в стихах бесславить?,
Мне ль, быв защитником неправедной войны,
Бессовестно казнить виновных без вины?
Или могу в вину по чести я поставить
Иному комику, что за дурной успех
Он попытался нас трагедией забавить,
Когда венчал ее единодушный смех?
Прямой талант - деспот, и властен он на сцене
Дать Талии колпак, гремушку Мельпомене.
Иль, вопреки уму, падет мой приговор
На од торжественных торжественный набор,
Сих обреченных жертв гостеприимству Леты,
Которым душат нас бездушные поэты?
Давно - не мне чета - от них зевает двор!
Но как ни оскорбляй рифмач рассудок здравый,
В глазах увенчанной премудрости и славы
Под милостивый он подходит манифест.
Виновник и вина - равно забыты оба;
Без нас их колыбель стоит в преддверье гроба.
Пускай живут они, пока их моль не съест!
Еще когда б - чужих ошибок замечатель -
Ошибок чужд я был, не столько б я робел,
С возвышенным челом вокруг себя смотрел,
И презрен был бы мной бессильный неприятель.
Но утаить нельзя: в стихах моих пятно
В угоду критике найдется не одно.
Язык мой не всегда бывает непорочным,
Вкус верным, чистым слог, а выраженье точным;
И часто, как примусь шутить насчет других,
Коварно надо мной подшучивает стих.
Дай только выйти в свет, и злоба ополчится!
И так уже хотел какой-то доброхот
Мидасовым со мной убором поделиться.
Дай срок! И казни день решительный придет.
Обиженных творцов, острящих втайне жалы,
Восстанет на меня злопамятный народ.
Там бранью закипят досужные журналы;
А здесь, перед людьми и небом обвиня,
Смущенный моралист безделкою невинной
За шутку отомстит мне проповедью длинной,
От коей сном одним избавлюсь разве я.
Брань ядовитая - не признак дарованья.
Насмешник может быть сам жертвой осмеянья.
Не тщетной остротой, но прелестью стихов
Жуковский каждый час казнит своих врагов,
И вкуса, и ума врагов ожесточенных.
В творениях его, бессмертью обреченных,
Насмешек не найдет злословцев жадный взор;
Но смелый стих его бледнеющим зоилам
Есть укоризны нож и смерти приговор.
Пример с него бери! Но если не по силам
С его примером мне успехам подражать,
То лучше до беды бумаге и чернилам,
Перо мое, поклон нам навсегда отдать.
Расторгнем наш союз! В нем вред нам неизбежный;
В бездействии благом покойся на столе;
О суете мирской забудь в своем угле
И будь поверенным одной ты дружбы нежной.
Но если верить мне внушениям ума,
Хоть наш разрыв с тобой и мудр, и осторожен,
Но, с грустью признаюсь, не может быть надежен;
Едва ль не скажет то ж и опытность сама.
Героев зрели мы, с полей кровавой бури
Склонившихся под сень безоблачной лазури
И в мирной тишине забывших браней гром;
Вития прошлых битв - меч праздный со щитом
В обители висел в торжественном покое;
Семейный гражданин не думал о герое.
Корысти алчный раб, родных брегов беглец,
Для злата смерть презрев средь бездны разъяренной,
Спокойный домосед, богатством пресыщенный,
Под кровом отческим встречает дней конец,
Любовник не всегда невольником бывает.
Опомнится и он - оковы разрывает
И равнодушно зрит, отступник красоты,
Обманчивый восторг поклонников мечты.
Есть свой черед всему - трудам, успокоенью;
И зоркий опыт вслед слепому заблужденью
С светильником идет по скользкому пути.
Рассудку возраст есть; но в летописях света
Наш любопытный взгляд едва ль бы мог найти
От ремесла стихов отставшего поэта.
Он пишет, он писал, он будет век писать.
Ни летам, ни судьбе печати не сорвать
С упрямого чела служителя Парнаса.
В пеленках Арует стихами лепетал,
И смерть угрюмую стихами он встречал.
Несчастия от муз не отучили Тасса.
И Бавий наш в стране, где зла, ни мести нет
(О тени славные! Светила прежних лет!
Простите дерзкое имен мне сочетанье),
И Бавий - за него пред небом клятву дам -
По гроб не изменит ни рифмам, ни свисткам.
Вотще насмешки, брань и дружбы увещанье!
С последним вздохом он издаст последний стих.
Так, видно, вопреки намерений благих,
Хоть Бавия пример и бедствен и ужасен,
Но наш с тобой разрыв, перо мое, напрасен!
Природа победит! И в самый этот час,
Как проповедь себе читал я в первый раз,
Коварный демон рифм, злословцам потакая
И слабый разум мой прельщеньем усыпляя,
Без ведома его, рукой моей водил
И пред лицом судей с избытком отягчил
Повинную главу еще виною новой.
С душою робкою, к раскаянью готовой,
Смиряюсь пред судьбой и вновь дружусь с пером.
Но Бавия вдали угадываю взором:
Он место близ себя, добытое позором,
Указывает мне пророческим жезлом.
1816

Д. В. ДАВЫДОВУ28

(1816 года)

Давыдов! Где ты? что ты? Сроду
Таких проказ я не видал;
Год канул вслед другому году...
Или, перенимая моду
Певцов конфект и опахал
И причесав для них в угоду
Жеманной музе мадригал,
Скажу, май два раза природу
Зеленым бархатом постлал,
И разогрел дыханьем воду,
И вечных граций хороводу
Резвиться в рощах заказал -
С тех пор, как от тебя ни строчки,
Ни двоеточия, ни точки
Хоть на смех я не получал.
Чем мне почесть твое забвенье?
Теряюсь я в недоуменье.
Иль, как мундирный идеал,
Под ношей тучных эполетов,
Ты вместо речи и ответов
Плечом да шпорой говоришь
И лучшего пера не знаешь,
Как то, которым щеголяешь
И гордо с шляпы шевелишь?
Иль дружба, может быть, в отставке,
Отбитая сестрой своей,
Сидит печально на прилавке
У непризнательных дверей.
И для отсутственных друзей
Помина нет в походной ставке
Непостоянных усачей?
Ты наслаждайся с новой гостью,
Но берегись, чтоб наконец,
Платя за хлеб-соль сердца злостью,
Не захозяйничал жилец.
Иль, может быть, мудрец угрюмый,
На светлое свое чело
Ты, розам радостей назло,
Навел бразды спесивой думы;
Оценщик строгий строгих благ.
Страшась любви и дружбы ныне,
От двух сердечных побродяг
Ты держишь сердце в карантине.
Чем не пошутит хитрый враг?
Уж верить ли моим гаданьям?
Сказав прости очарованьям,
Назло пленительных грехов,
И упоительным мечтаньям
Весны, веселий и стихов,
Любви призыву ты не внемлешь,
Но в клире нравственных певцов
Перо Хераскова приемлешь
И мысленно заране дремлешь
В академических венках!
В твоем камине на кострах
Пылают: красоты угодник -
Роскошный Душеньки певец,
Теоса мудрый греховодник
И соблазнительный мудрец -
Наставник счастия Гораций;
И окаянного Парни,
Поклонника единых граций,
Которому и ты сродни
(Сказать не в гнев, а мимоходом),
Уж не заставишь в оны дни
Ожить под русским переводом.
Постясь и чувством и умом,
Не знаешь прежних мясоедов,
Ни шумных дружеских обедов,
Ни тайных ужинов вдвоем,
Где с полночи до ранней зори
Веселье бодро спорит с сном.
Теперь живой memento mori,
Мороча и себя и нас,
Не испугавшись Молиера,
Играешь ролю лицемера;
Иль, может... Но на этот раз
Моим поклепам и догадкам
И стихотворческим нападкам
Пора мне положить конец.
Лихого Бурцова знакомец,
Тройного хмеля будь питомец -
Вина, и песен, и любви
Или, мудрец тяжеловесный,
Свой стих веселый протрезви
Водою нравственности пресной, -
До этого мне дела нет:
Рядись как хочешь на досуге -
Но мне на голос дай ответ
И, помня о старинном друге,
Ты будь Денисом прежних лет!

УСТАВ СТОЛОВОЙ29

(Подражание Помару)

В столовой нет отлик местам.
Как повар твой ни будь искусен,
Когда сажаешь по чинам,
Обед твой лакомый невкусен.
Равно что верх стола, что низ,
Нет старшинства у гастронома:
Куда попал, тут и садись,
Я и в гостях хочу быть дома.

Простор локтям: от тесноты
Не рад и лучшему я блюду;
Чем дале был от красоты,
Тем ближе к ней я после буду.
К чему огромный ряд прикрас
И блюда расставлять узором?
За стол сажусь я не для глаз
И сыт желаю быть не взором.

Спаси нас, боже, за столом
От хлопотливого соседа:
Он потчеваньем, как ножом,
Пристанет к горлу в час обеда.
Не в пору друг тошней врага!
Пусть каждый о себе хлопочет
И, сам свой барин и слуга,
По воле пьет и ест как хочет.

Мне жалок пьяница-хвастун,
Который пьет не для забавы:
Какой он чести ждет, шалун?
Одно бесславье пить из славы.
На ум и взоры ляжет тьма,
Когда напьешься без оглядки, -
Вино пусть нам придаст ума,
А не мутит его остатки.

Веселью будет череда;
Но пусть и в самом упоенье
Рассудка легкая узда
Дает веселью направленье.
Порядок есть душа всего!
Бог пиршеств по уставу правит;
Толстой, верховный жрец его,
На путь нас истинный наставит:

Гостеприимство - без чинов,
Разнообразность - в разговорах,
В рассказах - бережливость слов,
Холоднокровье - в жарких спорах,
Без умничанья - простота,
Веселость - дух свободы трезвой,
Без едкой желчи - острота,
Без шутовства - соль шутки резвой.
Август - сентябрь 1817

ПРОЩАНИЕ С ХАЛАТОМ30


Прости, халат! товарищ неги праздной,
Досугов друг, свидетель тайных дум!
С тобою знал я мир однообразный,
Но тихий мир, где света блеск и шум
Мне в забытьи не приходил на ум.
Искусства жить недоученный школьник,
На поприще обычаев и мод,
Где прихоть-царь тиранит свой народ,
Кто не вилял? В гостиной я невольник,
В углу своем себе я господин,
Свой меря рост не на чужой аршин.
Как жалкий раб, платящий дань злодею,
И день и ночь, в неволе изнурись,
Вкушает рай, от уз освободясь,
Так, сдернув с плеч гостиную ливрею
И с ней ярмо взыскательной тщеты,
Я оживал, когда, одет халатом,
Мирился вновь с покинутым Пенатом;
С тобой меня чуждались суеты,
Ласкали сны и нянчили мечты.
У камелька, где яркою струею
Алел огонь, вечернею порою,
Задумчивость, красноречивый друг,
Живила сон моей глубокой лепи.
Минувшего проснувшиеся тени
В прозрачной тьме толпилися вокруг;
Иль в будущем, мечтаньем окриленный,
Я рассекал безвестности туман,
Сближая даль, жил в жизни отдаленной
И, с истиной перемешав обман,
Живописал воздушных замков план.
Как я в твоем уступчивом уборе
В движеньях был портного не рабом,
Так мысль моя носилась на просторе
С надеждою и памятью втроем.
В счастливы дни удачных вдохновений,
Когда легко, без ведома труда,
Стих под перо ложился завсегда
И рифма, враг невинных наслаждений,
Хлыстовых бич, была ко мне добра;
Как часто, встав с Морфеева одра,
Шел прямо я к столу, где Муза с лаской
Ждала меня с посланьем или сказкой
И вымыслом, нашептанным вчера.
Домашний мой наряд ей был по нраву:
Прием ее, чужд светскому уставу,
Благоволил небрежности моей.
Стих вылетал свободней и простей;
Писал шутя, и в шутке легкокрылой
Работы след улыбки не пугал.
Как жалок мне любовник муз постылый,
Который нег халата не вкушал!
Поклонник мод, как куколка одетый
И чопорным восторгом подогретый,
В свой кабинет он входит, как на бал.
Его цветы - румяны и белила,
И, обмакнув в душистые чернила
Перо свое, малюет мадригал.
Пусть грация жеманная в уборной
Дарит его улыбкою притворной
За то, что он выказывал в стихах
Слог распиской и музу в завитках;
Но мне пример: бессмертный сей неряха -
Анакреон, друг красоты и Вакха,
Поверьте мне, в халате пил и пел;
Муз баловень, харитами изнежен
И к одному веселию прилежен,
Играя, он бессмертие задел.
Не льщусь его причастником быть славы,
Но в лени я ему не уступлю:
Как он, люблю беспечности забавы,
Как он, досуг и тихий сон люблю.
Но скоро след их у меня простынет:
Забот лихих меня обступит строй,
И ты, халат! товарищ лучший мой,
Прости! Тебя неверный друг покинет.
Теснясь в рядах прислуженцев властей,
Иду тропой заманчивых сетей.
Что ждет меня в пути, где под туманом
Свет истины не различишь с обманом?
Куда, слепец, неопытный слепец,
Я набреду? Где странствию конец?
Как покажусь я перед трон мишурный
Владычицы, из своенравной урны
Кидающей подкупленной рукой
Дары свои на богомольный рой,
Толпящийся с кадилами пред нею?
Заветов я ее не разумею, -
Притворства чужд и принужденья враг,
От юных дней ценитель тихих благ.
В неловкости, пред записным проворством
Искусников, воспитанных притворством,
Изобличит меня мой каждый шаг.
И новичок еще в науке гибкой:
Всем быть подчас и вместе быть ничем
И шею гнуть с запасною улыбкой
Под золотой, но тягостный ярем;
На поприще, где беспрестанной сшибкой
Волнуются противников ряды,
Оставлю я на торжество вражды,
Быть может, след моей отваги тщетной
И неудач постыдные следы.
О мой халат, как в старину приветный!
Прими тогда в объятия меня.
В тебе найду себе отраду я.
Прими меня с досугами, мечтами,
Венчавшими весну мою цветами.
Сокровище благ прежних возврати;
Дай радость мне, уединясь с тобою,
В тиши страстей, с спокойною душою
И не краснев пред тайным судиею,
Бывалого себя в себе найти.
Согрей во мне в холодном принужденье
Остывший жар к благодеяньям муз,
И гений мой, освободясь от уз,
Уснувшее разбудит вдохновенье.
Пусть прежней вновь я жизнью оживу
И, сладких снов в волшебном упоенье
Переродясь, пусть обрету забвенье
Всего того, что видел наяву.
21 сентября 1817.
Остафьево

* * *31


Наш свет - театр; жизнь - драма; содержатель -
Судьба; у ней в руке всех лиц запас:
Министр, богач, монах, завоеватель
В условный срок выходит напоказ.
Простая чернь, отброшенная знатью,
Мы - зрители, и, дюжинную братью,
В последний ряд отталкивают нас.
Но платим мы издержки их проказ
И уж зато подчас, без дальних справок,
Когда у них в игре оплошность есть,
Даем себе потеху с задних лавок
За свой алтын освистывать их честь.
1818?

УХАБ32


Над кем судьбина не шутила,
И кто проказ ее не раб?
Слепая приговор скрепила -
И с бала я попал в ухаб!

В ухабе сидя, как в берлоге,
Я на досуге рассуждал
И в свете, как и на дороге,
Ухабов много насчитал.

Ухабист путь к столице счастья,
Но случай будь на облучке -
Ни ям не бойся, ни ненастья!
Засни - проснешься, сон в руке!

Тебя до места, друг убогий,
Достоинство не довезет:
Наедет случай - и с дороги
Как раз в ухаб тебя столкнет.

Чем груза более в поклаже,
Чем выше ход твоих саней,
Тем путь опасней! Яма та же
В смиренных розвальнях сносней!

Рифмач! Когда в тебе есть совесть,
В чужие сани не садись:
Ты Фаэтона вспомни повесть
И сесть в ухаб поберегись!

Иной по Липецкому тракту
Доехать к Талии хотел,
Но с первого он сбился акту,
В ухаб попался и - засел.
Февраль 1818

ПЕТЕРБУРГ (ОТРЫВОК)33

(1818 года)

Я вижу град Петров чудесный, величавый,
По манию Петра воздвигшийся из блат,
Наследный памятник его могушей славы,
Потомками его украшенный стократ!
Повсюду зрю следы великия державы,
И русской славою след каждый озарен.
Се Петр, еще живый в меди красноречивой!
Под ним полтавский конь, предтеча горделивый
Штыков сверкающих и веющих знамен.
Он царствует еще над созданным им градом,
Приосеня его державною рукой,
Народной чести страж и злобе страх немой.
Пускай враги дерзнут, вооружаясь адом,
Нести к твоим брегам кровавый меч войны,
Герой! Ты отразишь их неподвижным взглядом,
Готовый пасть на них с отважной крутизны.
Бегут - и где они? - (и) снежные сугробы
В пустынях занесли следы безумной злобы.
Так, Петр! ты завещал свой дух сынам побед,
И устрашенный враг зрел многие Полтавы.
Питомец твой, громов метатель двоеглавый,
На поприще твоем расширил свой полет.
Рымникский пламенный и Задунайский твердый!
Вас здесь согражданин почтит улыбкой гордой.

Но жатвою ль одной меча страна богата?
Одних ли громких битв здесь след запечатлен?
Иные подвиги, к иным победам ревность
Поведает нам глас красноречивых стен, -
Их юная краса затмить успела древность.
Искусство здесь везде вело с природой брань
И торжество свое везде знаменовало;
Могущество ума - мятеж стихий смиряло,
И мысль, другой Алкид, с трудов взыскала дань.
Ко славе из пелен Россия возмужала
И из безвестной тьмы к владычеству прешла.
Так ты, о дщерь ее, как манием жезла,
Честь первенства, родясь в столицах, восприяла.
Искусства Греции и Рима чудеса -
Зрят с дивом над собой полночны небеса.
Чертоги кесарей, сады Семирамиды,
Волшебны острова Делоса и Киприды!
Чья смелая рука совокупила вас?
Чей повелительный, назло природе, глас
Содвинул и повлек из дикия пустыни
Громады вечных скал, чтоб разостлать твердыни
По берегам твоим, рек северных глава,
Великолепная и светлая Нева?
Кто к сим брегам склонил торговли алчной крылья
И стаи кораблей, с дарами изобилья,
От утра, вечера и полдня к нам пригнал?
Кто с древним Каспием Бельт юный сочетал?
Державный, дух Петра и ум Екатерины
Труд медленных веков свершили в век единый.
На Юге меркнул день - у нас он рассветал.
Там предрассудков меч и светоч возмущенья
Грозились ринуть в прах святыню просвещенья.
Убежищем ему был Север, и когда
В Европе зарево крамол зажгла вражда
И древний мир вспылал, склонясь печальной выей, -
Дух творческий парил над юною Россией
И мощно влек ее на подвиг бытия.
Художеств и наук блестящая семья
Отечеством другим признала нашу землю.
Восторгом смелый путь успехов их объемлю
И на рассвете зрю лучи златого дня.
Железо, покорясь влиянию огня,
Здесь легкостью дивит в прозрачности ограды,
За коей прячется и смотрит сад прохлады.
Полтавская рука сей разводила сад!
Но что в тени его мой привлекает взгляд?
Вот скромный дом, ковчег воспоминаний славных!
Свидетель он надежд и замыслов державных!
Здесь мыслил Петр об нас. Россия! Здесь твой храм!
О, если жизнь придать бесчувственным стенам
И тайны царских дум извлечь из хладных сводов,
Какой бы мудрости тот глас отзывом был,
Каких бы истин гром незапно поразил
Благоговейный слух властителей народов!
Там зодчий, силясь путь бессмертию простерть,
Возносит дерзостно красивые громады.
Полночный Апеллес, обманывая взгляды,
Дарует кистью жизнь, обезоружив смерть.
Ваятели, презрев небес ревнивых мщенье,
Вдыхают в вещество мысль, чувство и движенье.
Природу испытав, Невтонов ученик
Таинственных чудес разоблачает лик
Иль с небом пламенным в борьбе отъемлет, смелый.
Из гневных рук богов молниеносны стрелы!
Мать песней, смелая царица звучных дум,
Смягчает дикий нрав и возвышает ум.
Здесь друг Шувалова воспел Елисавету,
И, юных русских муз блистательный рассвет,
Его счастливее - как русский и поэт -
Екатеринин век Державин предал свету.
Минервы нашей ум Европу изумлял:
С успехом равным он по свету рассылал
Приветствие в Ферней, уставы самоедам
Иль на пути в Стамбул открытый лист победам,
Полсветом правила она с брегов Невы
И утомляла глас стоустныя молвы.
Блестящий век! И ты познал закат условный!
И твоего певца уста уже безмолвны!
Но нам ли с завистью кидать ревнивый взгляд
На прошлые лета и славных действий ряд?
Наш век есть славы век, наш царь - любовь вселенной!
Земля узрела в нем небес залог священный,
Залог благих надежд, залог святых наград!
С народов сорвал он оковы угнетенья,
С царей снимает днесь завесу заблужденья,
И с кроткой мудростью свой соглася язык,
С престола учит он народы и владык;
Уж зреет перед ним бессмертной славы жатва! -
Счастливый вождь тобой счастливых россиян!
В душах их раздалась души прекрасной клятва:
Петр создал подданных, ты образуй граждан!
Пускай уставов дар и оных страж - свобода.
Обетованный брег великого народа,
Всех чистых доблестей распустит семена.
С благоговеньем ждет, о царь, твоя страна,
Чтоб счастье давший ей дал и права на счастье!
«Народных бед творец - слепое самовластье», -
Из праха падших царств сей голос восстает.
Страстей преступных мрак проникнувши глубоко,
Закона зоркий взгляд над царствами блюдет,
Как провидения недремлющее око.
Предвижу: правды суд - страх сильных, слабых щит -
Небесный приговор земле благовестит.
С чела оратая сотрется пот неволи.
Природы старший сын, ближайший братьев друг
Свободно проведет в полях наследный плуг,
И светлых нив простор, приют свободы мирной,
Не будет для него темницею обширной.
Как искра под золой, скрывая блеск и жар,
Мысль смелая, богов неугасимый дар,
Молчанья разорвет постыдные оковы.
Умы воспламенит ко благу пламень новый.
К престолу истина пробьет отважный ход.
И просвещение взаимной пользы цепью
Тесней соединит владыку и народ.
Присутствую мечтой торжеств великолепью,
Свободный гражданин свободныя земли!
О царь! Судьбы своей призванию внемли.
И Александров век светилом незакатным
Торжественно взойдет на русский небосклон,
Приветствуя, как друг, сияньем благодатным
Грядущего еще не пробужденный сон.
Август 1818 - август 1819

ТОЛСТОМУ34


Американец и цыган,
На свете нравственном загадка,
Которого, как лихорадка,
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в ран!
Которого душа есть пламень,
А ум - холодный эгоист;
Под бурей рока - твердый камень!
В волненье страсти - легкий лист!
Куда ж меня нелегкий тащит
И мой раздутый стих таращит,
Как стих того торговца од,
Который на осьмушку смысла
Пуд слов с прибавкой выдает?
Здесь муза брода не найдет:
Она над бездною повисла.
Как ей спуститься без хлопот
И как, не дав толчка рассудку
И не споткнувшись на пути,
От нравственных стихов сойти
Прямой дорогою к желудку?
Но, впрочем, я слыхал не раз,
Что наш желудок - чувств властитель
И помышлений всех запас.
Поэт, политик, победитель -
Все от него успеха ждут:
Судьба народов им решится;
В желудке пища не сварится -
И не созреет славный труд;
Министр объелся: сквозь дремоту
Секретаря прочел работу -
И гибель царства подписал.
Тот натощак бессмертья ищет,
Но он за драмой в зубы свищет -
И свет поэта освистал.
К тому же любопытным ухом
Умеешь всем речам внимать;
И если возвышенным духом
Подчас ты унижаешь знать,
Зато ты граф природный брюхом
И всем сиятельным под стать!
Ты знаешь цену Кондильяку,
В Вольтере любишь шуток дар
И платишь сердцем дань Жан-Жаку,
Но хуже ль лучших наших бар
Ценить умеешь кулебяку
И жирной стерляди развар?
Ну, слава богу! Пусть с дороги
Стихомаранья лютый бес
Кидал меня то в ров, то в лес,
Но я, хоть поизбивши ноги,
До цели наконец долез.
О кухне речь - о знаменитый
Обжор властитель, друг и бог!
О, если, сочный и упитый,
Достойным быть мой стих бы мог
Твоей щедроты плодовитой!
Приправь и разогрей мой слог,
Пусть будет он, тебе угодный,
Душист, как с трюфлями пирог,
И вкусен, как каплун дородный!
Прочь Феб! и двор его голодный!
Я не прошу себе венка:
Меня не взманит лавр бесплодный!
Слепого случая рука
Пусть ставит на показ народный
Зажиточного дурака -
Проситься в дураки не буду!
Я не прошусь закинуть уду
В колодезь к истине сухой:
Ложь лучше истины иной!
Я не прошу у благодати
Втереть меня к библейской знати
И по кресту вести к крестам1,
Ни ко двору, ни к небесам.
Просить себе того-другого
С поклонами я не спешу:
Мне нужен повар - от Толстого
Я только повару прошу!
19 октября 1818.
Варшава


1Смотри Лабзина.

* * *35


"Что пользы, - говорит расчетливый Свиньин, -
Нам кланяться развалинам бесплодным
Пальмиры древней иль Афин?
Нет, лучше в Грузино пойду путем доходным:
Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин.
Оставим славы дым поэтам сумасбродным:
Я не поэт, я дворянин".
Конец сентября или начало октября 1818

ДВЕ СОБАКИ36


«За что ты в спальне спишь, а зябну я в сенях?» -
У мопса жирного спросил кобель курчавый.
"- За что? - тот отвечал. - Вся тайна в двух словах:
Ты в дом для службы взят, а я взят для забавы".
1819

ДВА ЧИЖА


"О чем так тужишь ты? - чиж говорил чижу. -
Здесь в клетке во сто раз приятней жить, чем в поле".
- "Так, - молвил тот, - тебе, рожденному в неволе;
Но я, я волю знал, и я о ней тужу".
1819

БИТЫЙ ПЕС38


Пес лаял на воров; пса утром отодрали -
За то, что лаем смел встревожить барский сон.
Пес спал в другую ночь; дом воры обокрали:
Отодран пес за то, зачем не лаял он.
1819

К В. А. ЖУКОВСКОМУ39

(Подражание сатире III Депрео)

О ты, который нам явить с успехом мог
И своенравный ум и беспорочный слог,
В боренье с трудностью силач необычайный,
Не тайн поэзии, но стихотворства тайны,
Жуковский! от тебя хочу просить давно.
Поэзия есть дар, стих - мастерство одно.
Природе в нас зажечь светильник вдохновенья,
Искусства мам дают пример и наставленья.
Как с рифмой совладеть, подай ты мне совет.
Не ты за ней бежишь, она тебе вослед;
Угрюмый наш язык как рифмами ни беден,
Но прихотям твоим упор его не вреден,
Не спотыкаешься ты на конце стиха
И рифмою свой стих венчаешь без греха.
О чем ни говоришь, она с тобой в союзе
И верный завсегда попутчик смелой музе.
Но я, который стал поэтом на беду,
Едва когда путем на рифму набреду;
Не столько труд тяжел в Нерчинске рудокопу,
Как мне, поймавши мысль, подвесть ее под стопу
И рифму залучить к перу на острие.
Ум говорит одно, а вздорщица свое.
Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков, -
Державин рвется в стих, а втащится Херасков.
В стихах моих не раз, ее благодаря,
Трус Марсом прослывет, Катоном - раб царя,
И, словом, как меня в мороз и жар ни мечет,
А рифма, надо мной ругаясь, мне перечит.
С досады, наконец, и выбившись из сил,
Даю зарок не знать ни перьев ни чернил,
Но только кровь во мне, спокоившнсь, остынет
И неуспешный лов за рифмой ум покинет,
Нежданная, ко мне является она,
И мной владеет вновь парнасский сатана.
Опять на пытку я, опять бумагу в руки -
За рифмой рифмы ждать, за мукой новой муки.
Еще когда бы мог я, глядя на других,
Впопад и невпопад сажать слова в мой стих;
Довольный счетом стоп и рифмою богатой,
Пестрил бы я его услужливой заплатой.
Умел бы, как другой, паря на небеса,
Я в пляску здесь пустить и горы и леса
И, в самый летний зной в лугах срывая розы,
Насильственно пригнать с Уральских гор морозы.
При помощи таких союзников, как встарь,
Из од своих бы мог составить рифм словарь
И Сумарокова одеть в покрове новом;
Но мой пужливый ум дрожит над каждым словом,
И рифма праздная, обезобразив речь,
Хоть стих и звучен будь, - ему как острый меч.
Скорее соглашусь, смиря свою отвагу,
Стихами белыми весь век чернить бумагу,
Чем слепо вклеивать в конец стихов слова,
И, написав их три, из них мараю два.
Проклятью предаю я, наравне с убийцей,
Того, кто первый стих дерзнул стеснить границей
И вздумал рифмы цепь на разум наложить.
Не будь он - мог бы я спокойно век дожить,
Забот в глаза не знать и, как игумен жирный,
Спать ночью, днем дремать в объятьях лени мирной.
Ни тайный яд страстей, ни зависти змея
Грызущею тоской не трогают меня.
Я Зимнего дворца не знаю переходов,
Корысть меня не мчит к брегам чужих народов.
Довольный тем, что есть, признательный судьбе,
Не мог бы в счастье знать и равного себе,
Но, заразясь назло стихолюбивым ядом,
Свой рай земной сменил я добровольным адом.
С тех пор я сам не свой: прикованный к столу,
Как древле изгнанный преступник на скалу
Богами брошен был на жертву хищной власти,
Насытить не могу ненасытимой страсти.
То оборот мирю с упрямым языком,
То выживаю стих, то строфу целиком,
И, силы истоща в страдальческой работе,
Тем боле мучусь я, что мучусь по охоте.
Блаженный Николев, ты этих мук не знал.
Пока рука пером водила, ты писал,
И полка книжная, твой знаменуя гений,
Трещит под тяжестью твоих стихотворений.
Пусть слог твой сух и вял, пусть холоден твой жар,
Но ты, как и другой, Заикину товар.
Благодаря глупцам не залежишься в лавке!
«Где рифма налицо, смысл может быть в неявке!» -
Так думал ты - и том над томом громоздил;
Но жалок, правилам кто ум свой покорил.
Удачный выбор слов невежде не помеха;
Ему что новый стих, то новая потеха.
С листа на лист, резвясь игривою рукой,
Он в каждой глупости любуется собой.
Напротив же, к себе писатель беспристрастный,
Тщась беспорочным быть, - в борьбе с собой всечасной.
Оправданный везде, он пред собой не прав;
Всем нравясь, одному себе он не на нрав.
И часто, кто за дар прославлен целым светом,
Тот проклинает день, в который стал поэтом.
Ты, видя подо мной расставленную сеть,
Жуковский! научи, как с рифмой совладеть.
Но если выше сил твоих сия услуга.
То от заразы рифм избавь больного друга!
Август 1819

ПЕРВЫЙ СНЕГ40

(В 1817-м году)

Пусть нежный баловень полуденной природы,
Где тень душистее, красноречивей воды,
Улыбку первую приветствует весны!
Сын пасмурных небес полуночной страны,
Обыкший к свисту вьюг и реву непогоды,
Приветствую душой и песнью первый снег.
С какою радостью нетерпеливым взглядом
Волнующихся туч ловлю мятежный бег,
Когда с небес они на землю веют хладом!
Вчера еще стенал над онемевшим садом
Ветр скучной осени и влажные пары
Стояли над челом угрюмый горы
Иль мглой волнистою клубилися над бором.
Унынье томное бродило тусклым взором
По рощам и лугам, пустеющим вокруг.
Кладбищем зрелся лес; кладбищем зрелся луг.
Пугалище дриад, приют крикливых вранов,
Ветвями голыми махая, древний дуб
Чернел в лесу пустом, как обнаженный труп,
И воды тусклые, под пеленой туманов,
Дремали мертвым сном в безмолвных берегах.
Природа бледная, с унылостью в чертах,
Поражена была томлением кончины.
Сегодня новый вид окрестность приняла
Как быстрым манием чудесного жезла;
Лазурью светлою горят небес вершины;
Блестящей скатертью подернулись долины,
И ярким бисером усеяны поля.
На празднике зимы красуется земля
И нас приветствует живительной улыбкой.
Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой;
Там, темный изумруд посыпав серебром,
На мрачной сосне он разрисовал узоры.
Рассеялись пары, и засверкали горы,
И солнца шар вспылал на своде голубом.
Волшебницей зимой весь мир преобразован;
Цепями льдистыми покорный пруд окован
И синим зеркалом сровнялся в берегах.
Забавы ожили; пренебрегая страх,
Сбежались смельчаки с брегов толпой игривой
И, празднуя зимы ожиданный возврат,
По льду свистящему кружатся и скользят.
Там ловчих полк готов; их взор нетерпеливый
Допрашивает след добычи торопливой, -
На бегство робкого нескромный снег донес;
С неволи спущенный за жертвой хищный пес
Вверяется стремглав предательскому следу,
И довершает нож кровавую победу.
Покинем, милый друг, темницы мрачный кров!
Красивый выходец кипящих табунов,
Ревнуя на бегу с крылатоногой ланью,
Топоча хрупкий снег, нас по полю помчит.
Украшен твой наряд лесов сибирских данью,
И соболь на тебе чернеет и блестит.
Презрев мороза гнев и тщетные угрозы,
Румяных щек твоих свежей алеют розы
И лилия свежей белеет на челе.
Как лучшая весна, как лучшей жизни младость,
Ты улыбаешься утешенной земле.
О, пламенный восторг! В душе блеснула радость,
Как искры яркие на снежном хрустале.
Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!
Кто в тесноте саней с красавицей младой,
Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой,
Жал руку, нежную в самом сопротивленье,
И в сердце девственном впервый любви смятенья,
И думу первую, и первый вздох зажег,
В победе сей других побед прияв залог.
Кто может выразить счастливцев упоенье?
Как вьюга легкая, их окриленный бег
Браздами ровными прорезывает снег
И, ярким облаком с земли его взвевая,
Сребристой пылию окидывает их.
Стеснилось время им в один крылатый миг.
По жизни так скользит горячность молодая
И жить торопится и чувствовать спешит!
Напрасно прихотям вверяется различным;
Вдаль увлекаема желаньем безграничным,
Пристанища себе она нигде не зрит.
Счастливые лета! Пора тоски сердечной!
Но что я говорю? Единый беглый день,
Как сон обманчивый, как привиденья тень,
Мелькнув, уносишь ты обман бесчеловечный!
И самая любовь, нам изменив, как ты,
Приводит к опыту безжалостным уроком
И, чувства истощив, на сердце одиноком
Нам оставляет след угаснувшей мечты.
Но в памяти души живут души утраты.
Воспоминание, как чародей богатый,
Из пепла хладного минувшее зовет
И глас умолкшему и праху жизнь дает.
Пусть на омытые луга росой денницы
Красивая весна бросает из кошницы
Душистую лазурь и свежий блеск цветов;
Пусть, растворяя лес очарованьем нежным,
Влечет любовников под кровом безмятежным
Предаться тихому волшебству сладких снов! -
Не изменю тебе воспоминаньем тайным,
Весны роскошныя смиренная сестра!
О сердца моего любимая пора!
С тоскою прежнею, с волненьем обычайным,
Клянусь платить тебе признательную дань;
Всегда приветствовать тебя сердечной думой,

О первенец зимы, блестящей и угрюмой!
Снег первый, наших нив о девственная ткань!
Ноябрь 1819

УНЫНИЕ41


Уныние! Вернейший друг души!
С которым я делю печаль и радость,
Ты легким сумраком мою одело младость,
И расцвела весна моя в тиши.

Я счастье знал, но молнией мгновенной
Оно означило туманный небосклон,
Его лишь взвидел взор, блистаньем ослепленный,
Я не жалел о нем: не к счастью я рожден.

В душе моей раздался голос славы:
Откликнулась душа волненьем на призыв;
Но, силы испытав, я дум смирил порыв,
И замерли в душе надежды величавы.

Не оправдала ты честолюбивых снов,
О слава! Ты надежд моих отвергла клятву,
Когда я уповал пожать бессмертья жатву
И яркою браздой прорезать мглу веков!

Кумир горящих душ! Меня не допустила
Судьба переступить чрез твой священный праг,
И, мой пожравшая уединенный прах,
Забвеньем зарастет безмолвная могила.

Но слава не вотще мне голос подала!
Она вдохнула мне свободную отвагу,
Святую ненависть к бесчестному зажгла -
И чистую любовь к изящному и благу.

Болтливыя молвы не требуя похвал,
Я подвиг бытия означил тесным кругом;
Пред алтарем души в смиренье клятву дал:
Тирану быть врагом и жертве верным другом.

С улыбкою любви, в венках из свежих роз,
На пир роскошества влекли меня забавы;
Но сколько в нектар их я пролил горьких слез,
И чаша радости была сосуд отравы.

Унынье! Всё с тобой крепило мой союз:
Неверность льстивых благ была мне поученьем;
Ты сблизило меня с полезным размышленьем
И привело под сень миролюбивых муз.

Сопутник твой, сердечных ран целитель,
Труд, благодатный труд их муки усыпил.
Прошедшего - веселый искупитель!
Живой источник новых сил!

Всё изменило мне! Ты будь не безответен!
С утраченным мое грядущее слилось;
Грядущее со мною разочлось,
И новый иск на нем мой был бы тщетен.

Сокровищницу бытия
Я истощил в одном незрелом ощущенье,
Небес изящное наследство прожил я
В неполном темном наслажденье.

Наследство благ земных холодным оком зрю.
Пойду ль на поприще позорных состязаний
Толпы презрительной соперником, в бою
Оспоривать успех, цель низких упований?

В победе чести нет, когда бесчестен бой.
Раскройте новый круг, бойцов сзовите новых,
Пусть лавр, не тронутый корыстною рукой,
Пусть мета высшая самих венков лавровых

Усердью чистому явит достойный дар!
И честолюбие, источник дел высоких,
Когда не возмущен грозой страстей жестоких,
Вновь пламенной струей прольет по мне свой жар.

Но скройся от меня, с коварным обольщеньем,
Надежд несбыточных испытанный обман!
Почто тревожишь ум бесплодным сожаленьем
И разжигаешь ты тоску заснувших ран?

Унынье! с коим я делю печаль и радость,
Единый друг обманутой души,
Под сумраком твоим моя угасла младость,
Пускай и полдень мой прокрадется в тиши.
1819

НЕГОДОВАНИЕ42


К чему мне вымыслы? К чему мечтанья мне
И нектар сладких упоений?
Я раннее прости сказал младой весне,
Весне надежд и заблуждений!
Не осушив его, фиал волшебств разбил;
При первых встречах жизнь в обманах обличил
И призраки принес в дань истине угрюмой;
Очарованья цвет в руках моих поблек,
И я сорвал с чела, наморщенного думой,
Бездушных радостей венок.
Но, льстивых лжебогов разоблачив кумиры,
Я правде посвятил свой пламенный восторг;
Не раз из непреклонной лиры
Он голос мужества исторг.
Мой Аполлон - негодованье!
При пламени его с свободных уст моих
Падет бесчестное молчанье
И загорится смелый стих.
Негодование! Огонь животворящий!
Зародыш лучшего, что я в себе храню,
Встревоженный тобой, от сна встаю
И, благородною отвагою кипящий,
В волненье бодром познаю
Могущество души и цену бытию.
Всех помыслов моих виновник и свидетель,
Ты от немой меня бесчувственности спас;
В молчанье всех страстей меня твой будит глас:
Ты мне и жизнь и добродетель!
Поклонник истины в лета,
Когда мечты еще приятны, -
Взвывали к ней мольбой и сердце и уста,
Но ветер разносил мой глас, толпе невнятный.
Под знаменем ее владычествует ложь;
Насильством прихоти потоптаны уставы;
С ругательным челом бесчеловечной славы
Бесстыдство председит в собрании вельмож.
Отцов народов зрел, господствующих страхом,
Советницей владык - губительную лесть;
Почетную главу посыпав скорбным прахом,
Я зрел: изгнанницей поруганную честь,
Доступным торжищем - святыню правосудья,
Служенье истины - коварства торжеством,
Законы, правоты священные орудья, -
Щитом могущему и слабому ярмом.
Зрел промышляющих спасительным глаголом,
Ханжей, торгующих учением святым,
В забвенье бога душ - одним земным престолам
Кадящих трепетно, одним богам земным.
Хранители казны народной,
На правый суд сберитесь вы;
Ответствуйте: где дань отчаянной вдовы?
Где подать сироты голодной?
Корыстною рукой заграбил их разврат.
Презрев укор людей, забыв небес угрозы,
Испили жадно вы средь пиршеских прохлад
Кровавый пот труда и нищенские слезы;
На хищный ваш алтарь в усердии слепом
Народ имущество и жизнь свою приносит;
Став ваших прихотей угодливым рабом,
Отечество от чад вам в жертву жертвы просит.
Но что вам? Голосом алкающих страстей
Месть вопиющую вы дерзко заглушили;
От стрел раскаянья златым щитом честей
Ожесточенную вы совесть оградили.
Дни ваши без докук и ночи без тревог.
Твердыней, правде неприступной,
Надменно к облакам вознесся ваш чертог,
И непорочность, зря дней ваших блеск преступный,
Смущаясь, говорит: "Где ж он? Где ж казни бог?
Где ж судия необольстимый?
Что ж медлит он земле суд истины изречь?
Когда ж в руке его заблещет ярый меч
И поразит порок удар неотвратимый?"
Здесь у подножья алтаря,
Там у престола в вышнем сане
Я вижу подданных царя,
Но где ж отечества граждане?
Для вас отечество - дворец,
Слепые властолюбья слуги!
Уступки совести - заслуги!
Взор власти - всех заслуг венец!
Нет! нет! Не при твоем, отечество! зерцале
На жизнь и смерть они произнесли обет:
Нет слез в них для твоих печалей,
Нет песней для твоих побед!
Им слава предков без преданий,
Им нем заветный гроб отцов!
И колыбель твоих сынов
Им не святыня упований!
Ищу я искренних жрецов
Свободы, сильных душ кумира -
Обширная темница мира
Являет мне одних рабов.
О ты, которая из детства
Зажгла во мне священный жар,
При коей сносны жизни бедства,
Без коей счастье - тщетный дар, -
Свобода! пылким вдохновеньем,
Я первый русским песнопеньем
Тебя приветствовать дерзал
И звучным строем песней новых
Будил молчанье скал суровых
И слух ничтожных устрашал.
В век лучший вознесясь от мрачной сей юдоли,
Свидетель нерожденных лет -
Свободу пел одну на языке неволи,
В оковах был я, твой поэт!
Познают песнь мою потомки!
Ты свят мне был, язык богов!
И лиры гордые обломки
Переживут венцы льстецов!
Но где же чистое горит твое светило?
Здесь плавает оно в кровавых облаках,
Там бедственным его туманом обложило,
И светится едва в мерцающих лучах.
Там нож преступный изуверства
Алтарь твой девственный багрит;
Порок с улыбкой дикой зверства
Тебя злодействами честит.
Здесь власть в дремоте закоснелой,
Даров небесных лютый бич,
Грозит цепьми и мысли смелой,
Тебя дерзающей постичь.
Здесь стадо робкое ничтожных
Витии поучений ложных
Пугают именем твоим;
И твой сообщник - просвещенье
С тобой, в их наглом ослепленье,
Одной секирою разим.
Там хищного господства страсти
Последнею уловкой власти
Союз твой гласно признают,
Но под щитом твоим священным
Во тьме народам обольщенным
Неволи хитрой цепь куют.
Свобода! О младая дева!
Посланница благих богов!
Ты победишь упорство гнева
Твоих неистовых врагов.
Ты разорвешь рукой могущей
Насильства бедственный устав
И на досках судьбы грядущей
Снесешь нам книгу вечных прав,
Союз между гражда́н и троном,
Вдохнешь в царей ко благу страсть,
Невинность примиришь с законом,
С любовью подданного - власть.
Ты снимешь роковую клятву
С чела, поникшего земле,
И пахарю осветишь жатву,
Темнеющую в рабской мгле.
Твой глас, будитель изобилья,
Нагие степи утучнит,
Промышленность распустит крылья
И жизнь в пустыне водворит;
Невежество, всех бед виновник,
Исчезнет от твоих лучей,
Как ночи сумрачный любовник
При блеске утренних огней.
Он загорится, день, день торжества и казни,
День радостных надежд, день горестной боязни!
Раздастся песнь побед вам, истины жрецы,
Вам, други чести и свободы!
Вам плач надгробный! вам, отступники природы!
Вам, притеснители! вам, низкие льстецы!
Но мне ли медлить? Их и робкую их братью
Карающим стихом я ныне поражу;
На их главу клеймо презренья положу
И обреку проклятью.
Пусть правды мстительный Перун
На терпеливом небе дремлет,
Но мужественный строй моих свободных струн
Их совесть ужасом объемлет.
Пот хладный страха и стыда
Пробьет на их челе угрюмом,
И честь их распадется с шумом
При гласе правого суда.
Страж пепла их, моя недремлющая злоба
Их поглотивший мрак забвенья разорвет
И, гневною рукой из недр исхитив гроба,
Ко славе бедственной их память прикует.
Ноябрь 1820

* * *43


Василий Львович, милый! Здравствуй!
Я бью челом на Новый год!
Веселье, мир с тобою царствуй,
Подагру черт пусть поберет.
Пусть смотрят на тебя красотки,
Как за двадцать смотрели лет,
И говорят - на зов твой ходки, -
Что не стареется поэт.
Пусть цедится рукою Вакха
В бокал твой лучший виноград,
И будешь пить с Толстым1 без страха,
Что за плечами Гиппократ.
Пусть Феб умножит в двадцать первый
На рифмы у тебя расход
И кляп Наложится Минервой
Всем русским Вральманам на рот.
Пусть Вестник, будто бы Европы,
По-европейски говорит
И розных глупостей потопы
Рассудка солнце осушит.
Пусть нашим ценсорам дозволят
Дозволить мысли вход в печать;
Пусть баре варварства не холят
И не невежничает знать.
Будь в этот год, другим не равный:
Все наши умники умны,
Менандры невские забавны,
А Еврипиды не смешны,
Исправники в судах исправны,
Полковники не палачи,
Министры не самодержавны,
А стражи света не сычи.
Пусть щук поболе народится,
Чтоб не дремали караси;
Пусть белых негров прекратится
Продажа на святой Руси.
Но как ни будь я в слове прыток,
Всего нельзя спустить с пера;
Будь в этот год нам в зле убыток
И прибыль в бюджете добра.
Конец 1820


1 Который, между прочим, женился на своей цыганке.

* * *44


Пусть остряков союзных тупость
Готовит на меня свой нож:
Против меня глупцы! - так что ж?
Да за меня их глупость.
Февраль 1820

КАТАЙ-ВАЛЯЙ45

(Партизану-поэту)

Какой-то умник наше тело
С повозкой сравнивать любил,
И говорил всегда: "В том дело,
Чтобы вожатый добрый был".
Вожатым шалость мне досталась,
Пускай несет из края в край,
Пока повозка не сломалась,
Катай-валяй!

Когда я приглашен к обеду,
Где с чванством голод за столом,
Или в ученую беседу,
Пускай везут меня шажком.
Но еду ль в круг, где ум с фафошкой,
Где с дружбой ждет меня Токай
Иль вдохновенье с женской ножкой, -
Катай-валяй!

По нивам, по коврам цветистым
Не тороплюсь в дальнейший путь:
В тени древес, под небом чистым
Готов беспечно я заснуть, -
Спешит от счастья безрассудный!
Меня, о время, не замай;
Но по ухабам жизни трудной
Катай-валяй!

Издатели сухих изданий,
Творцы, на коих Север спит,
Под вьюком ваших дарований
Пегас как вкопанный стоит.
Но ты, друг музам и Арею,
Пегаса на лету седлай
И к славе, как на батарею,
Катай-валяй!

Удача! Шалость! Правьте ладно!
Но долго ль будет править вам?
Заимодавец-время жадно
Бежит с расчетом по пятам!
Повозку схватит и с поклажей
Он втащит в мрачный свой сарай.
Друзья! Покамест песня та же:
Катай-валяй!
1820

ВОЛИ НЕ ДАВАЙ РУКАМ46


Воли не давай рукам! -
Говорили наши предки;
Изменяли тем словам
Лишь тогда, как стрелы метки
Посылали в грудь врагам.

Мы смеемся старикам,
Мы не просим их советов;
По Парнасу, по судам,
От архонтов до поэтов,
Волю все дают рукам.

Волю беглым дав рукам,
Карп стихи, как сено, косит,
Пальцы с ртутью пополам,
В голове зато лишь носит
Он свинец на горе нам.

Загляни к Фемиде в храм:
Пусть слепа, да руки зрячи;
Знает вес давать вескам:
Гладит тех, с кого ждет дачи,
Бедных бьет же по рукам.

Но не всё ж злословить нам,
Живо в памяти народной,
Как в сенате, в страх врагам,
Долгоруков благородный
Смело волю дал рукам.

Мой Пегас под стать ослам,
Крыльев нет, не та замашка;
Жмут оглобли по бокам,
Лишь лягается бедняжка,
Крепко прибранный к рукам.
1823

ДАВНЫМ-ДАВНО47


Давно ли ум с фортуной в ссоре,
А глупость - счастия зерно?
Давно ли искренним быть - горе,
Давно ли честным быть смешно?
Давно ль тридцатый год Изоре?
Давным-давно.

Когда Эраст глядел вельможей,
Ты, Фрол, дышал с ним заодно.
Вчера уж не в его прихожей
Вертелось счастья веретно;
Давно ль с ним виделся? - "О боже!
Давным-давно".

"Давно ль в ладу с здоровьем, силой
Честил любовь я и вино?" -
Раз говорил подагрик хилый;
Жена в углу молчала, но...
В ответ примолвил вздох унылый:
Давным-давно.

Давно ль знак чести на позорном
Лишь только яркое пятно,
Давно ль на воздухе придворном
Вдруг и тепло и студено
И держат правду в теле черном?
Давным-давно.
1819

ЦЕНЗОР48

(Басня)

Когда Красовского отпряли парки годы,
Того Красовского, который в жизни сам
Был паркою ума, и мыслей, и свободы,
Побрел он на покой к Нелепости во храм.
- Кто ты? - кричат ему привратники святыни -
Яви, чем заслужил признательность богини?
Твой чин? твой формуляр? занятья? мастерство?
- Я при Голицыне был цензор,- молвил он.
И вдруг пред ним чета кладет земной поклон,
И двери растворились сами!
Между 1822 и 1824

НАРВСКИЙ ВОДОПАД49


Несись с неукротимым гневом,
Мятежной влаги властелин!
Над тишиной окрестной ревом
Господствуй, бурный исполин!

Жемчужного, кипящей лавой,
За валом низвергая вал,
Сердитый, дикий, величавый,
Перебегай ступени скал!

Дождь брызжет от упорной сшибки
Волны, сразившейся с волной,
И влажный дым, как облак зыбкий,
Вдали их представляет бой.

Всё разъяренней, всё угрюмей
Летит, как гений непогод;
Я мыслью погружаюсь в шуме
Междоусобно-бурных вод.

Но как вокруг всё безмятежно
И, утомленные тобой,
Как чувства отдыхают нежно,
Любуясь сельской тишиной!

Твой ясный берег чужд смятенью,
На нем цветет весны краса,
И вместе миру и волненью
Светлеют те же небеса.

Но ты, созданье тайной бури,
Игралище глухой войны,
Ты не зерцало их лазури.
Вотще блестящей с вышины.

Противоречие природы,
Под грозным знаменем тревог,
В залоге вечной непогоды
Ты бытия приял залог.

Ворвавшись в сей предел спокойный,
Один свирепствуешь в глуши,
Как вдоль пустыни вихорь знойный,
Как страсть в святилище души.

Как ты, внезапно разразится,
Как ты, растет она в борьбе,
Терзает лоно, где родится,
И поглощается в себе.
Лето 1825.
Ревель. Екатериненталь

О. С. ПУШКИНОЙ50


Нас случай свел; но не слепцом меня
К тебе он влек непобедимой силой:
Поэта друг, сестра и гений милый,
По сердцу ты и мне давно родня.

Так, в памяти сердечной без заката
Мечта о нем горит теперь живей:
Я полюбил в тебе сначала брата,
Брат по сестре еще мне стал милей.

Удел его - блеск славы, вечно льстивой,
Но часто нам сияющий из туч;
И от нее ударит яркий луч
На жребий твой, в беспечности счастливый.

Но для него ты благотворней будь,
Свети ему звездою безмятежной;
И в бурной мгле отрадой, дружбой нежной
Ты услаждай тоскующую грудь.
7 августа 1825

МОРЕ51


Как стаи гордых лебедей,
На синем море волны блещут,
Лобзаются, ныряют, плещут
По стройной прихоти своей.
И упивается мой слух
Их говором необычайным,
И сладко предается дух
Мечтам, пленительным и тайным.

Так! Древности постиг теперь
Я баснословную святыню:
О волны! Красоты богиню
Я признаю за вашу дщерь!
Так, верю: родилась она
Из вашей колыбели зыбкой
И пробудила мир от сна
Своею свежею улыбкой.

Так, верю: здесь явилась ты,
Очаровательница мира!
В прохладе влажного сафира,
В стихии светлой чистоты.
Нам чистым сердцем внушены
Прекрасных таинств откровенья:
Из лона чистой глубины
Явилась ты, краса творенья.

И в наши строгие лета,
Лета существенности лютой,
При вас одних, хотя минутой,
Вновь забывается мечта!
Не смели изменить века
Ваш образ светлый, вечно юный,
Ни смертных хищная рука,
Ни рока грозного перуны!

В вас нет следов житейских бурь,
Следов безумства и гордыни,
И вашей девственной святыни
Не опозорена лазурь.
Кровь ближних не дымится в ней;
На почве, смертным непослушной,
Нет мрачных знамений страстей,
Свирепых в злобе малодушной.

И если смертный возмутит
Весь мир преступною отвагой,
Вы очистительного влагой
Спешите смыть мгновенный стыд.
Отринутый из чуждых недр,
Он поглощаем шумной бездной;
Так пятна облачные ветр
Сметает гневно с сени звездной!

Людей и времени раба,
Земля состарилась в неволе;
Шутя ее играют долей
Владыки, веки и судьба.
Но вы всё те ж, что в день чудес,
Как солнце первое в вас пало,
О вы, незыблемых.небес
Ненарушимое зерцало!

Так и теперь моей мечте
Из лона зеркальной пустыни
Светлеет лик младой богини
В прозрачно-влажной красоте.
Вокруг нее, как радуг блеск,
Вершины волн горят игривей,
И звучный ропот их и плеск
Еще душе красноречивей!

Над ней, как звезды, светят сны,
Давно померкшие в тумане,
Которые так ясно ране
Горели в небе старины.
Из волн, целующих ее,
Мне веют речи дивной девы;
В них слышно прежнее бытье,
Как лет младенческих напевы.

Они чаруют и целят
Тоску сердечного недуга;
Как мировое слово друга,
Все чувства меж собой мирят.
В невыразимости своей
Сколь выразителен сей лепет:
Он пробудил в душе моей
Восторгов тихих сладкий трепет.

Как звучно льнет зефир к струнам,
Играя арфою воздушной,
Так и в душе моей послушной
Есть отзыв песням и мечтам.
Волшебно забывает ум
О настоящем, мысль гнетущем,
И в сладострастье стройных дум
Я весь в протекшем, весь в грядущем.

Сюда, поэзии жрецы!
Сюда, существенности жертвы!
Кумиры ваши здесь не мертвы,
И не померкли их венцы.
Про вас поэзия хранит
Свои преданья и поверья;
И здесь, где море вам шумит,
Святыни светлыя преддверья!
Лето 1826

* * *52


Двуличен он! Избави боже!
Напрасно поклепал глупца:
На этой откровенной роже
Нет и единого лица.
1828

ПРОСТОВОЛОСАЯ ГОЛОВКА53


Простоволосая головка,
Улыбчивость лазурных глаз,
И своенравная уловка,
И блажь затейливых проказ -

Всё в ней так молодо, так живо,
Так не похоже на других,
Так поэтически-игриво,
Как Пушкина веселый стих.

Пусть спесь губернской прозы трезвой,
Чинясь, косится на нее,
Поэзией живой и резвой
Она всегда возьмет свое.

Она пылит, она чудесит,
Играет жизнью, и, шутя,
Она влечет к себе и бесит,
Как своевольное дитя.

Она дитя, резвушка, мальчик,
Но мальчик, всем знакомый нам,
Которого лукавый пальчик
Грозит и смертным и богам.

У них во всем одни приемы,
В сердца играют заодно:
Кому глаза ее знакомы,
Того уж сглазил он давно.

Ее игрушка - сердцеловка,
Поймает сердце и швырнет;
Простоволосая головка
Всех поголовно поберет!
Июль 1828

ЧЕРНЫЕ ОЧИ54


Южные звезды! Черные очи!
Неба чужого огни!
Вас ли встречают взоры мои
На небе хладном бледной полночи?

Юга созвездье! Сердца зенит!
Сердце, любуяся вами,
Южною негой, южными снами
Бьется, томится, кипит.

Тайным восторгом сердце объято,
В вашем сгорая огне;
Звуков Петрарки, песней Торквато
Ищешь в немой глубине.

Тщетны порывы! Глухи напевы!
В сердце нет песней, увы!
Южные очи северной девы,
Нежных и страстных, как вы!
1828

ЗИМНИЕ КАРИКАТУРЫ55

(ОТРЫВКИ ИЗ ЖУРНАЛА ЗИМНЕЙ ПОЕЗДКИ В СТЕПНЫХ ГУБЕРНИЯХ. 1828)

1

РУССКАЯ ЛУНА

Русак, поистине сказать,
Не полунощник, не лунатик:
Не любит ночью наш флегматик
На звезды и луну зевать.
И если в лавках музы русской
Луной торгуют наподхват,
То разве взятой напрокат
Луной немецкой иль французской.

Когда ж в каникулы зимы
Горит у нас мороз трескучий,
И месяц в небе из-за тучи,
Наверно, мерзнет, как и мы.

«Теперь-то быть в дороге славно!»
Подхватит тут прямой русак.
Да, черта с два! Как бы не так,
Куда приятно и забавно!

Нет, воля ваша, господа!
Когда мороз дерет по коже,
Мне теплая постель дороже,
Чем ваша прыткая езда.

2

КИБИТКА

Что за медвежие набеги
Сам-друг с медведем на спине?
Нет, нет, путь зимний не по мне:
Мороз, ухабы, вьюги, снеги.

А подвижной сей каземат,
А подвижная эта пытка,
Которую зовут: кибитка,
А изобрел нам зимний ад.

Неволя, духота и холод;
Нос зябнет, а в ногах тоска,
То подтолкнет тебя в бока,
То головой стучишь, как молот.

И всё, что небо обрекло
На сон вещественный смерти,
Движеньем облекают черти
Страдальцу горькому назло.

Подушки, отдыха приюты,
Неугомонною возней
Скользят, вертятся под тобой,
Как будто в них бесенок лютый,

Иль шерстью с зверя царства тьмы
Набил их адский пересмешник,
И, разорвав свой саван, грешник
Дал ведьмам наволки взаймы.

И в шапке дьявол колобродит:
То лоб теснит, то с лба ползет,
То голова в нее уйдет,
То с головы она уходит.

Что в платье шов, то уж рубец,
В оковах словно руки, ноги,
Их снаряжая для дороги,
Твой камердинер был кузнец.

Дремота липнет ли к реснице,
Твой сон - горячки бред шальной:
То обопрется домовой
На грудь железной рукавицей;

То хочешь ты без крыл лететь,
То падаешь в пучину с моста,
То вдруг невиданного роста
Идет здороваться медведь;

То новый враг перед страдальцем:
С тетрадью толстой рифмодул
Стихами в петлю затянул,
Схватя за петлю мощным пальцем.

3

МЕТЕЛЬ

День светит; вдруг не видно зги,
Вдруг ветер налетел размахом,
Степь поднялася мокрым прахом
И завивается в круги.

Снег сверху бьет, снег прыщет снизу,
Нет воздуха, небес, земли;
На землю облака сошли,
На день насунув ночи ризу.

Штурм сухопутный: тьма и страх!
Компас не в помощь, ни кормило:
Чутье заглохло и застыло
И в ямщике и в лошадях.

Тут выскочит проказник леший,
Ему раздолье в кутерьме:
То огонек блеснет во тьме,
То перейдет дорогу пеший,

Там колокольчик где-то бряк,
Тут добрый человек аукнет,
То кто-нибудь в ворота стукнет,
То слышен лай дворных собак.

Пойдешь вперед, поищешь сбоку,
Всё глушь, всё снег, да мерзлый пар.
И божий мир стал снежный шар,
Где как ни шаришь, всё без проку.

Тут к лошадям косматый враг
Кувыркнется с поклоном в ноги,
И в полночь самую с дороги
Кибитка набок - и в овраг.

Ночлег и тихий и с простором:
Тут тараканам не залезть,
И разве волк ночным дозором
Придет проведать: кто тут есть?

4

УХАБЫ. ОБОЗЫ

Какой враждебный дух, дух зла, дух разрушенья,
Какой свирепый ураган
Стоячей качкою, волнами без движенья
Изрыл сей снежный океан?

Кибитка-ладия шатается, ныряет:
То вглубь ударится со скользкой крутизны,
То дыбом на хребет замерзнувшей волны
Ее насильственно кидает.

Хозяйство, урожай, плоды земных работ,
В народном бюджете вы светлые итоги,
Вы капитал земли стремите в оборот,
Но жаль, что портите вы зимние дороги.

На креслах у огня, не хуже чем Дюпень,
Движенья сил земных я радуюсь избытку;
Но рад я проклинать, как попаду в кибитку,
Труды, промышленность и пользы деревень.

Обозы, на Руси быть зимним судоходством1
Вас русский бог обрек, - и милость велика:
Помещики от вас и с деньгой и с дородством,
Но в проезжающих болят от вас бока.

Покажется декабрь - и тысяча обозов
Из пристаней степных пойдут за барышом,
И путь, уравненный от снега и морозов,
Начнут коверкать непутем;

Несут к столицам ненасытным
Что целый год росло, а люди в день съедят:
Богатства русские под видом первобытным
Гречихи, ржи, овса и мерзлых поросят,

И сельских прихотей запас разнообразный,
Ко внукам бабушек гостинцы из села,
И городским властям невинные соблазны:
Соленые грибы, наливки, пастила.

Как муравьи, они копышатся роями,
Как муравьям, им счета не свести;
Как змии длинные, во всю длину пути
Перегибаются ленивыми хребтами.

То разрывают снег пронзительным ребром,
И застывает след, прорезанный глубоко;
То разгребают снег хвостом,
Который с бока в бок волочится широко.

Уж хлебосольная Москва
Ждет сухопутные флотильи,
В гостеприимном изобильи
Ее повысились права.

Всю душу передав заботливому взору,
К окну, раз десять в день, подходит бригадир,
Глядит и думает: придет ли помощь в пору?
Задаст ли с честью он свой именинный пир?

С умильной радостью, с слезой мягкосердечья
Уж исчисляет он гостей почетных съезд,
И сколько блюд и сколько звезд
Украсят пир его в глазах Замоскворечья.

Уж предначертан план, как дастся сытный бой,
Чтоб быть ему гостей и дня того достойным;
Уж в тесной зале стол большой
Рисуется пред ним покоем беспокойным.

Простор локтям! - изрек французской кухни суд,
Но нам он не указ, благодарим покорно!
Друг друга поприжав, нам будет всем просторно;
Ведь люди в тесноте живут.

И хриплым голосом, и брюхом на виду
Рожденный быть вождем в служительских фалангах,
Дворецкий с важностью в лице и на ходу
Разносит кушанья по табели о рангах.

Дверь настежь: с торжеством, как витязь на щитах,
Толпой рабов осетр выносится картинно;
За ним, салфеткою спеленутую чинно,
Несут вдову Клико, согретую в руках.

Молю, в желанный срок да не придет обоз,
И за мои бока молю я мщенья! Мщенья!
А если и придет, да волей провиденья
День именин твоих днем будет горьких слез.

Испорченный судьбой, кухмистром и дворецким,
Будь пир твой в стыд тебе, гостям твоим во вред;
Будь гость, краса и честь пирам замоскворецким,
Отозван на другой обед!

Но если он тебя прибытьем удостоит,
Пусть не покажется ему твоя хлеб-соль
И что-нибудь нечаянно расстроит
Устроенный ему за месяц рокамболь.
1828


1 Подражание князю Потемкину, который называл жидов судоходством Польши.

РУССКИЙ БОГ59


Нужно ль вам истолкованье,
Что такое русский бог?
Вот его вам начертанье,
Сколько я заметить мог.

Бог метелей, бог ухабов,
Бог мучительных дорог,
Станций - тараканьих штабов,
Вот он, вот он русский бог.

Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений недоходных,
Вот он, вот он русский бог.

Бог грудей и жоп отвислых,
Бог лаптей и пухлых ног,
Горьких лиц и сливок кислых,
Вот он, вот он русский бог.

Бог наливок, бог рассолов,
Душ, представленных в залог,
Бригадирш обоих полов,
Вот он, вот он русский бог.

Бог всех с анненской на шеях,
Бог дворовых без сапог,
Бар в санях при двух лакеях,
Вот он, вот он русский бог.

К глупым полн он благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он русский бог.

Бог всего, что из границы,
Не к лицу, не под итог,
Бог по ужине горчицы,
Вот он, вот он русский бог.

Бог бродяжных иноземцев,
К нам зашедших за порог,
Бог в особенности немцев,
Вот он, вот он русский бог.
1828

К НИМ60


За что служу я целью мести вашей,
Чем возбудить могу завистливую злость?
За трапезой мирской, непразднуемый гость,
Не обойден ли я пирующею чашей?
Всмотритесь, истиной прочистите глаза:
Она утешит вас моею наготою,
Быть может, язвами, которыми гроза
Меня прожгла незримою стрелою.

И что же в дар судьбы мне принесли?
В раскладке жребиев участок был мне нужен.
Что? Две-три мысли, два-три чувства, не из дюжин,
Которые в ходу на торжищах земли,
И только! Но сей дар вам не был бы по нраву,
Он заколдован искони;
На сладость тайную, на тайную отраву
Ему подвластные он обрекает дни.

Сей дар для избранных бывает мздой и казнью,
Его ношу в груди, болящей от забот,
Как мать преступная с любовью и боязнью
Во чреве носит тайный плод.
Еще до бытия приял, враждой закона,
Он отвержения печать;
Он гордо ближними от их отринут лона,
Как бытия крамольный тать.

И я за кровный дар перед толпой краснею,
И только в тишине и скрытно от людей
Я бремя милое лелею
И промысл за него молю у алтарей.
Счастливцы! Вы и я, мы служим двум фортунам.
Я к вашей не прошусь; моя мне зарекла
Противопоставлять волненью и перунам
Мир чистой совести и хладный мир чела.
1828 или 1829

ТРИ ВЕКА ПОЭТОВ61


Когда поэт еще невинен был,
Он про себя иль на ухо подруге,
Счастливец, пел на воле, на досуге
И на заказ стихами не служил.
Век золотой! Тебя уж нет в помине,
И ты идешь за баснословный ныне.
Тут век другой настал вослед ему.
Поэт стал горд, стал данник общежитью,
Мечты свои он подчинил уму,
Не вышнему, земному внял наитью
И начал петь, мешая с правдой ложь,
Высоких дам и маленьких вельмож.
Им понукал и чуждый, и знакомый;
Уж сын небес - гостинный человек:
Тут в казнь ему напущены альбомы,
И этот век - серебряный был век.
Урок не впрок: всё суетней, всё ниже,
Всё от себя подале, к людям ближе,
Поэт совсем был поглощен толпой,
И неба знак смыт светскою волной.
Не отделен поэт на пестрых сходках
От торгашей игрушек, леденцов,
От пленников в раскрашенных колодках,
От гаеров, фигляров, крикунов.
Вопль совести, упреки бесполезны;
Поэт заснул в губительном чаду,
Тут на него напущен век железный
С бичом своим, в несчастную чреду.
Лишился он последней благодати;
Со всех сторон, и кстати и некстати,
В сто голосов звучит в его ушах:
«Пожалуйте стихи в мой альманах!»
Бедняк поэт черкнет ли что от скуки -
За ним, пред ним уж Бриарей сторукий,
Сей хищник рифм, сей альманашный бес,
Хватает всё, и, жертва вечных страхов,
По лютости разгневанных небес,
Поэт в сей век - оброчник альманахов.
1829

СЛЕЗЫ62


Сколько слез я про́лил,
Сколько тайных слез
Скрыться приневолил
В дни сердечных гроз!

Слезы, что пробились,
Позабыты мной;
Чувства освежились
Сладкой их росой.

Слезы, что осели
На сердечном дне,
К язвам прикипели
Ржавчиной во мне.
1829

СЛЕЗА63


Когда печали неотступной
В тебе подымется гроза
И нехотя слезою крупной
Твои увлажатся глаза,

Я и в то время с наслажденьем,
Еще внимательней, нежней
Любуюсь милым выраженьем
Пригожей горести твоей.

С лазурью голубого ока
Играет зыбкий блеск слезы,
И мне сдается: перл Востока
Скатился с светлой бирюзы.
1829

ДОРОЖНАЯ ДУМА64


Колокольчик однозвучный,
Крик протяжный ямщика,
Зимней степи сумрак скучный,
Саван неба, облака!
И простертый саван снежный
На холодный труп земли!
Вы в какой-то мир безбрежный
Ум и сердце занесли.

И в бесчувственности праздной,
Между бдения и сна,
В глубь тоски однообразной
Мысль моя погружена.
Мне не скучно, мне не грустно, -
Будто роздых бытия!
Но не выразить изустно,
Чем так смутно полон я.
1830

ЛЕСА65


Хотите ль вы в душе проведать думы,
Которым нет ни образов, ни слов, -
Там, где кругом густеет мрак угрюмый,
Прислушайтесь к молчанию лесов;
Там в тишине перебегают шумы,
Невнятный гул беззвучных голосов.

В сих голосах мелодии пустыни;
Я слушал их, заслушивался их,
Я трепетал, как пред лицом святыни,
Я полон был созвучий, но немых,
И из груди, как узник из твердыни,
Вотще кипел, вотще мой рвался стих.
1830

К СТАРОМУ ГУСАРУ66


Эй да служба! Эй да дядя!
Распотешил старина!
На тебя, гусар мой, глядя,
Сердце вспыхнуло до дна.

Молодые ночи наши
Разгорелись в ярких снах;
Будто пиршеские чаши
Снова сохнут на губах.

Будто мы не устарели -
Вьется локон вновь в кольце;
Будто дружеской артели
Все ребята налице.

Про вино ли, про свой ус ли
Или прочие грехи
Речь заводишь - словно гусли,
Разыграются стихи.

Так и скачут, так и льются,
Крупно, звонко, горячо,
Кровь кипит, ушки смеются,
И задергало плечо.

Подмывает, как волною,
Душу грешника прости!
Подпоясавшись, с тобою
Гаркнуть, топнуть и пройти.

Черт ли в тайнах идеала,
В романтизме и луне -
Как усатый запевала
Запоет по старине.

Буйно рвется стих твой пылкий,
Словно пробка в потолок,
Иль Моэта из бутылки
Брызжет хладный кипяток!

С одного хмельного духа
Закружится голова,
И мерещится старуха,
Наша сверстница Москва.

Не Москва, что ныне чинно
В шапке, в теплых сапогах
И проводит дни невинно
На воде и на водах, -

Но Двенадцатого года
Веселая голова,
Как сбиралась непогода,
А ей было трын-трава!

Но пятнадцатого года,
В шумных кликах торжества,
Свой пожар и блеск похода- -
Запивавшая Москва!

Весь тот мир, вся эта шайка
Беззаботных молодцов
Ожили, мой ворожайка!
От твоих волшебных слов.

Силой чар и зелий тайных
Ты из старого кремня
Высек несколько случайных
Искр остывшего огня.

Бью челом,спасибо, дядя!
Спой еще когда-нибудь,
Чтобы мне, тебе подладя,
Стариной опять тряхнуть.
1832

Петербург

К ЯЗЫКОВУ67


Я у тебя в гостях, Языков!
Я в княжестве твоих стихов,
Где эхо не забыло кликов
Твоих восторгов и пиров.
Я в Дерпте, павшем пред тобою!
Его твой стих завоевал:
Ты рифмоносною рукою
Дерпт за собою записал.
Ты русским духом, русской речью
В нем православья поднял тень
И русских рифм своих картечью
Вновь Дерпту задал Юрьев день.
Хвала тебе! Живое пламя
Ты не вотще в груди таил:
Державина святое знамя
Ты здесь с победой водрузил!
Ты под его широкой славой
Священный заключил союз:
Орла поэзии двуглавой
С орлом германских древних муз.
Он твой, сей Дерпт германо-росский!
По стогнам, в россказнях бесед
Еще грохочут отголоски
Твоих студенческих побед.
Ни лет поток, ни элементы
Тебе не страшны под венцом,
И будут поздние студенты
Здесь пить о имени твоем.

В Италии читай Вергилья,
В Париже Беранже читай:
Где музы оперились крылья,
Там на полет ее взирай.
Я здесь читал, твердил прилежно
И с полным наслажденьем вновь
Стихи, где стройно и мятежно
Волнуется твоя любовь,
Стихи, где отразились ярко
Твои студенческие дни,
Сквозь кои ты промчался жарко,
Как сквозь потешные огни1,
Стихи, где мужественным словом
Отозвалась душа твоя
В однообразье вечно новом,
Как все глаголы бытия.
Не слушайся невежд холодных,
Не уважай судей тупых:
Сочувствий тайных и свободных
В них не пробудит свежий стих.
К тебе их суд неблагосклонен,
Тем лучше: следственно, ты прав!
Один талант многосторонен,
Многоугодлив и лукав.
Но чувство, брошенное скрытно
Залогом жизни в нашу грудь,
Всегда одно и первобытно,
Чем было, тем оно и будь!
Скажите мне: дыханье розы,
Рев бури, гул морской волны,
Веселья сердца, сердца слезы,
Улыбка первая весны,
В часы полночного молчанья
Звездами вытканная твердь,
Святые таинства созданья:
Рожденье, жизнь, любовь и смерть
И всё, что жизни нам дороже,
Чем нам дано цвести, скорбеть,
Не так же ль всё одно и то же,
Как было, есть и будет впредь?
Сентябрь 1833.
Дерпт


1 ...Мы любовались
На товарищей, - они
Веселы́е разбегались
И скакали чрез огни.
Языков

ЕЩЕ ДОРОЖНАЯ ДУМА68


Колокольчик, замотайся,
Зазвени-ка, загуди!
Пыль, волнуйся, подымайся,
Что-то будет впереди!

Не сидится мне на месте,
Спертый воздух давит грудь;
Как жених спешит к невесте,
Я спешу куда-нибудь!

Даль - невеста под фатою!
Даль - таинственная даль!
Сочетаешься с тобою -
И в жене невесту жаль!
1832

ЕЩЕ ТРОЙКА69


Тройка мчится, тройка скачет,
Вьется пыль из-под копыт,
Колокольчик звонко плачет
И хохочет, и визжит.

По дороге голосисто
Раздается яркий звон,
То вдали отбрякнет чисто,
То застонет глухо он.

Словно леший ведьме вторит
И аукается с ней,
Иль русалка тараторит
В роще звучных камышей.

Русской степи, ночи темной
Поэтическая весть!
Много в ней и думы томной,
И раздолья много есть.

Прянул месяц из-за тучи,
Обогнул свое кольцо
И посыпал блеск зыбучий
Прямо путнику в лицо.

Кто сей путник? И отколе,
И далек ли путь ему?
По неволе иль по воле
Мчится он в ночную тьму?

На веселье иль кручину,
К ближним ли под кров родной
Или в грустную чужбину
Он спешит, голубчик мой?

Сердце в нем ретиво рвется
В путь обратный или вдаль?
Встречи ль ждет он не дождется
Иль покинутого жаль?

Ждет ли перстень обручальный,
Ждут ли путника пиры
Или факел погребальный
Над могилою сестры?

Как узнать? Уж он далеко!
Месяц в облако нырнул,
И в пустой дали глубоко
Колокольчик уж заснул.
1834

ФЛОРЕНЦИЯ70


Ты знаешь край! Там льется Арно,
Лобзая темные сады;
Там солнце вечно лучезарно
И рдеют золотом плоды.
Там лавр и мирт благоуханный
Лелеет вечная весна,
Там город Флоры соимянный
И баснословный, как она.

Край чудный! Он цветет и блещет
Красой природы и искусств,
Там мрамор мыслит и трепещет,
В картине дышит пламень чувств.
Там речь - поэзии напевы,
Я с упоеньем им внимал;
Но ничего там русской девы
Я упоительней не знал.

Она, и стройностью красивой,
И яркой белизной лица,
Была соперницей счастливой
Созданий хитрого резца.
Какова на свою Психею
При ней с досадой бы смотрел,
И мрамор девственный пред нею,
Стыдясь, завистливо тускнел.

На белом мраморе паросском
Ее чела, венцом из кос,
Переливалась черным лоском
Густая прядь густых волос.
И черным пламенем горела
Очей пылающая ночь;
И южным зноем пламенела
Младая северная дочь.
1834

KENNST DU DAS LAND?171

Kennst du das Land, wo blunt Oranienbaum?2

Kennst du das Land, где фимиамом чистым
Упоены воздушные струи,
Где по холмам прохладным и тенистым
Весна таит сокровища свои?
Где негой роз и блеском их румянца
Ковры лугов пестреют и цветут
И где срослись и злато померанца,
И зелени душистый изумруд?

Kennst du das Land, где север смотрит югом,
Роскошно свеж, улыбчиво красив,
И светлый брег зеленым полукругом
Спускается на голубой залив?
Там всё цветет, там всё благоухает!
Счастливый мир волшебства и чудес!
И на душу там что-то навевает
Златые дни полуденных небес.

Kennst du das Land, гнездо орлов и грома,
Где бурь мирских безвестен ныне шум,
Где дышит мир, где ум и сердце дома
И есть простор порыву чувств и дум?
Там храм стоит, богам приют любимый
Пред алтарем искусства и наук;
Светло горит там пламенник, хранимый
Заботливым служеньем нежных рук!

Kennst du das Land, где пурпуром и златом
Сгорает день в блистательном венце
И, тихо дня любуяся закатом,
Красавица, с раздумьем на лице,
С мольбой в глазах, с улыбкой умиленья,
Душой глядит, как меркнет дня кумир?
И ангел ей несет благословенья,
Ей и земле даруя сладкий мир!

Волшебная страна! Предместье рая!
Там день без туч, там радость без труда!
Там царствует богиня молодая,
Чужих небес прекрасная звезда!
В полночное созвездье закатившись,
Светло взошла над русскою землей,
И, с звездною семьею породнившись,
Она горит нам прелестью родной!

Dahin, dahin3, Жуковский наш Торквато!
Dahin, dahin, наш Тициан - Брюллов!
Там закипит в вас горячо и свято
Живой восторг возвышенных трудов!
Там мыслям есть гостеприимный гений
И есть привет фантазиям мечты!
Для лиры там есть муза вдохновений,
Для кисти есть харита красоты!
1836


1 Ты знаешь ли край? (нем.) - Ред.
2 Ты знаешь ли край, где цветет померанцевое дерево? (нем.) - Ред.
3 Туда, туда (нем.) - Ред.

Я ПЕРЕЖИЛ72


Я пережил и многое, и многих,
И многому изведал цену я;
Теперь влачусь в одних пределах строгих
Известного размера бытия.
Мой горизонт и сумрачен, и близок,
И с каждым днем всё ближе и темней;
Усталых дум моих полет стал низок,
И мир души безлюдней и бедней.
Не заношусь вперед мечтою жадной,
Надежды глас замолк - и на пути,
Протоптанном действительностью хладной,
Уж новых мне следов не провести.
Как ни тяжел мне был мой век суровый,
Хоть житницы моей запас и мал,
Но ждать ли мне безумно жатвы новой,
Когда уж снег из зимних туч напал?
По бороздам серпом пожатой пашни
Найдешь еще, быть может, жизни след;
Во мне найдешь, быть может, след вчерашний,
Но ничего уж завтрашнего нет.
Жизнь разочлась со мной; она не в силах
Мне то отдать, что у меня взяла
И что земля в глухих своих могилах
Безжалостно навеки погребла.
1837

ТЫ СВЕТЛАЯ ЗВЕЗДА73


Ты светлая звезда таинственного мира,
Когда я возношусь из тесноты земной,
Где ждет меня тобой настроенная лира,
Где ждут меня мечты, согретые тобой.

Ты облако мое, которым день мой мрачен,
Когда задумчиво я мыслю о тебе
Иль измеряю путь, который нам назначен
И где судьба моя чужда твоей судьбе.

Ты тихий сумрак мой, которым грудь свежеет,
Когда на западе заботливого дня
Мой отдыхает ум, и сердце вечереет,
И тени смертные снисходят на меня.
1837

НА ПАМЯТЬ74


В края далекие, под небеса чужие
Хотите вы с собой на память перенесть
О ближних, о стране родной живую весть,
Чтоб стих мой сердцу мог, в минуты неземные,
Как верный часовой, откликнуться: Россия!
Когда беда придет иль просто как-нибудь
Тоской по родине заноет ваша грудь,
Не ждите от меня вы радостного слова;
Под свежим трауром печального покрова,
Сложив с главы своей венок блестящих роз,
От речи радостной, от песни вдохновенной
Отвыкла муза: ей над урной драгоценной
Отныне суждено быть музой вечных слез.
Одною думою, одним событьем полный,
Когда на чуждый брег вас переносят волны
И звуки родины должны в последний раз
Печально врезаться и отозваться в вас,
На память и в завет о прошлом в мире новом
Я вас напутствую единым скорбным словом,
Затем что скорбь моя превыше сил моих;
И, верный памятник сердечных слез и стона,
Вам затвердит одно рыдающий мой стих:
Что яркая звезда с родного небосклона
Внезапно сорвана средь бури роковой,
Что песни лучшие поэзии родной
Внезапно замерли на лире онемелой,
Что пал во всей поре красы и славы зрелой
Наш лавр, наш вещий лавр, услада наших дней,
Который трепетом и сладкозвучным шумом
От сна воспрянувших пророческих ветвей
Вещал глагол богов на севере угрюмом,
Что навсегда умолк любимый наш поэт,
Что скорбь постигла нас, что Пушкина уж нет.
1837

ПАМЯТИ ЖИВОПИСЦА ОРЛОВСКОГО75


Грустно видеть, Русь святая,
Как в степенные года
Наших предков удалая
Изнемечилась езда.

То ли дело встарь: телега,
Тройка, ухарский ямщик,
Ночью дуешь без ночлега,
Днем же - высунув язык.

Но зато как всё кипело
Беззаботным удальством!
Жизнь - копейка! Бей же смело,
Да и ту поставь ребром!

Но как весело, бывало,
Раздавался под дугой
Голосистый запевало,
Колокольчик рассыпной.

А когда на водку гривны
Ямщику не пожалеть,
То-то песни заунывны
Он начнет, сердечный, петь!

Север бледный, север плоский,
Степь, родные облака -
Всё сливалось в отголоски,
Где слышна была тоска.

Но тоска - струя живая
Из родного тайника,
Полюбовная, святая,
Молодецкая тоска.

Сердце сердцу весть давало
И из тайной глубины
Всё былое выкликало
И все слезы старины.

Не увидишь, как проскачешь,
И не чувствуешь скачков,
Ни как сердцем сладко плачешь,
Ни как горько для боков.

А проехать ли случится
По селенью в красный день?
Наш ямщик приободрится,
Шляпу вздернет набекрень.

Как он гаркнет, как присвистнет
Горячо по всем по трем,
Вороных он словно вспрыснет
Вдохновительным кнутом.

Тут знакомая светлица
С расписным своим окном;
Тут его душа девица
С подаренным перстеньком.

Поравнявшись, он немножко
Вожжи в руки приберет,
И растворится окошко,
Словно солнышко взойдет.

И покажется касатка,
Белоликая краса.
Что за очи! за повадка!
Что за русая коса!

И поклонами учтиво
Разменялися они,
И сердца в них молчаливо
Отозвалися сродни...

А теперь, где эти тройки?
Где их ухарский побег?
Где ты, колокольчик бойкий,
Ты, поэзия телег?

Где ямщик наш, на попойку
Вставший с темного утра,
И загнать готовый тройку
Из полтины серебра?

Русский ям молчит и чахнет,
От былого он отвык;
Русским духом уж не пахнет,
И ямщик уж - не ямщик.

Дух заморский и в деревне!
И ямщик, забыв кабак,
Распивает чай в харчевне
Или курит в ней табак.

Песню спеть он не сумеет,
Нет зазнобы ретивой,
И на шляпе не алеет
Лента девицы милой.

По дороге, в чистом поле
Колокольчик наш заглох,
И, невиданный дотоле,
Молча тащится, трёх-трёх,

Словно чопорный германец
При ботфортах и косе,
Неуклюжий дилижанец
По немецкому шоссе.

Грустно видеть, воля ваша,
Как, у прозы под замком,
Поэтическая чаша
Высыхает с каждым днем!

Как всё то, что веселило
Иль ласкало нашу грусть,
Что сыздетства затвердило
Наше сердце наизусть,

Все поверья, всё раздолье
Молодецкой старины -
Подъедает своеволье
Душегубки-новизны.

Нарядились мы в личины,
Сглазил нас недобрый глаз,
И Орловского картины -
Буква мертвая для нас.

Но спасибо, наш кудесник,
Живописец и поэт,
Малодушным внукам вестник
Богатырских оных лет!

Русь былую, удалую
Ты потомству передашь:
Ты схватил ее живую
Под народный карандаш.

Захлебнувшись прозой пресной,
Охмелеть ли захочу
И с мечтой из давки тесной
На простор ли полечу -

Я вопьюсь в твои картинки
Жаждой чувств и жаждой глаз
И творю в душе поминки
По тебе, да и по нас!
Между 1832 и 1837

БРАЙТОН76


Сошел на Брайтон мир глубокий,
И, утомившись битвой дня,
Спят люди, нужды и пороки,
И только моря гул широкий
Во тьме доходит до меня.

О чем ты, море, так тоскуешь?
О чем рыданий грудь полна?
Ты с тишиной ночной враждуешь,
Ты рвешься, вопишь, негодуешь,
На ложе мечешься без сна.

Красноречивы и могучи
Земли и неба голоса,
Когда в огнях грохочут тучи
И с бурей, полные созвучий,
Перекликаются леса.

Но всё, о море! всё ничтожно
Пред жалобой твоей ночной,
Когда смутишься вдруг тревожно
И зарыдаешь так, что можно
Всю душу выплакать с тобой.
Конец 1838

САМОВАР77


Семейству П. Я. Убри

Отечества и дым нам сладок и приятен.
Державин

Приятно находить, попавшись на чужбину,
Родных обычаев знакомую картину,
Домашнюю хлеб-соль, гостеприимный кров,
И сень, святую сень отеческих богов, -
Душе, затертой льдом, в холодном море света,
Где на родной вопрос родного нет ответа,
Где жизнь - обрядных слов один пустой обмен,
Где ты везде чужой, у всех - monsieur N. N.
У тихой пристани приятно отогреться,
И в лица ближние доверчиво всмотреться,
И в речи вслушаться, в которых что-то есть
Знакомое душе и дней прошедших весть.

Дни странника листам разрозненным подобны,
Их разрывает дух насмешливый и злобный;
Нет связи: с каждым днем всё сызнова живи,
А жизнь и хороша преданьями любви,
Сродством поверий, чувств, созвучьем впечатлений
И милой давностью привычных отношений.
В нас ум - космополит, но сердце--домосед:
Прокладывать всегда он любит новый след,
И радости свои все в будущем имеет;
Но сердце старыми мечтами молодеет,
Но сердце старыми привычками живет
И радостней в тени прошедшего цветет!
О, будь благословен, кров светлый и приютный,
Под коим как родной был принят гость минутный!
Где беззаботно мог он сердце развернуть
И сиротство его на время обмануть!
Где любовался он с сознаньем и участьем
Семейства милого согласием и счастьем
И видел, как цветут в безоблачной тиши
Младые радости родительской души;
Оттенки нежные и севера и юга,
Различьем прелестей и сходством друг на друга
Они любовь семьи и дому красота.
Одна - таинственна, как тихая мечта
Иль ангел, облаком себя полузакрывший,
Когда, ко праху взор и крылья опустивши,
На рубеже земли и неба он стоит
И, бедствиям земным сочувствуя, грустит.
И много прелести в задумчивости нежной,
В сей ясности, средь бурь житейских безмятежной,
И в чистой кротости, которыми она,
Как тихим заревом, тепло озарена!
Другая - радостно в грядущее вступая
И знающая жизнь по первым утрам мая,
На празднике весны в сиянье молодом
Свежеет розою и вьется мотыльком.
А третья - младший цвет на отрасли семейной.
Пока еще в тени и прелестью келейной
Растет и, на сестер догадливо смотря,
Ждет, скоро ль светлым днем взойдет ее заря?

У вас по-русски здесь - тепло и хлебосольно
И чувству и уму просторно и привольно;
Не дует холодом ни в душу, ни в плеча,
И сердце горячо, и печка горяча.
Хоть вы причислены к Германскому союзу,
Германской чинности вы сбросили обузу.
За стол не по чинам садитесь, и притом
И лишний гость у вас не лишний за столом.
Свобода - вот закон домашнего устава:
Охота есть - болтай! И краснобаю слава!
На ум ли лень найдет - немым себе сиди
И за словом в карман насильно не ходи!
Вот день кончается в весельях и заботах;
Пробил девятый час на франкфуртских воротах]
Немецкой публики восторг весь истощив,
Пропела Лёве ей последний свой мотив;
Уж пламенный Дюран оставил поле брани,
Где, рыцарь классиков, сражался он с Гернани,
И, пиво осушив и выкурив табак,
Уж Франкфурт, притаясь, надел ночной колпак,
Но нас еще влечет какой-то силой тайной
В знакомый тот приют, где с лаской обычайной
Вокруг стола нас ждет любезная семья.
Я этот час люблю - едва ль не лучший дня,
Час поэтический средь прозы черствых суток,
Сердечной жизни час, веселый промежуток
Между трудом дневным и ночи мертвым сном.
Все счеты сведены, - в придачу мы живем;
Забот житейских нет, как будто не бывало:
Сегодня с плеч слегло, а завтра не настало.
Час дружеских бесед у чайного стола!
Хозяйке молодой и честь, и похвала!
По-православному, не на манер немецкий,
Не жидкий, как вода или напиток детский,
Но Русью веющий, но сочный, но густой,
Душистый льется чай янтарного струей.
Прекрасно!.. Но один встречаю недостаток:
Нет, быта русского неполон отпечаток.
Где ж самовар родной, семейный наш очаг,
Семейный наш алтарь, ковчег домашних благ?
В нем льются и кипят всех наших дней преданья,
В нем русской старины живут воспоминанья;
Он уцелел один в обломках прежних лет,
И к внукам перешел неугасимый дед.
Он русский рококо, нестройный, неуклюжий,
Но внутренно хорош, хоть некрасив снаружи;
Он лучше держит жар, и под его шумок
Кипит и разговор, как прыткий кипяток.
Как много тайных глав романов ежедневных,
Животрепещущих романов, задушевных,
Которых в книгах нет - как сладко ни пиши!
Как много чистых снов девической души,
И нежных ссор любви, и примирений нежных,
И тихих радостей, и сладостно мятежных -
При пламени его украдкою зажглось
И с облаком паров незримо разнеслось!
Где только водятся домашние пенаты,
От золотых палат и до смиренной хаты,
Где медный самовар, наследство сироты,
Вдовы последний грош и роскошь нищеты, -
Повсюду на Руси святой и православной
Семейных сборов он всегда участник главный.
Нельзя родиться в свет, ни в брак вступить нельзя,
Ни «здравствуй!» ни «прощай!» не вымолвят друзья,
Чтоб, всех житейских дел конец или начало,
Кипучий самовар, домашний запевало,
Не подал голоса и не созвал семьи
К священнодействию заветной питии.
Поэт сказал - и стих его для нас понятен:
«Отечества и дым нам сладок и приятен»!
Не самоваром ли - сомненья в этом нет -
Был вдохновлен тогда великий наш поэт?
И тень Державина, здесь сетуя со мною,
К вам обращается с упреком и мольбою
И просит, в честь ему и православью в честь,
Конфорку бросить прочь и - самовар завесть.
29 декабря 1838.
Франкфурт

ЛЮБИТЬ. МОЛИТЬСЯ. ПЕТЬ78


Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье
Души, тоскующей в изгнании своем,
Святого таинства земное выраженье,
Предчувствие и скорбь о чем-то неземном,
Преданье темное о том, что было ясным,
И упование того, что будет вновь;
Души, настроенной к созвучию с прекрасным,
Три вечные струны: молитва, песнь, любовь!
Счастлив, кому дано познать отраду вашу,
Кто чашу радости и горькой скорби чашу
Благословлял всегда с любовью и мольбой
И песни внутренней был арфою живой!
1839

ПЕТЕРБУРГСКАЯ НОЧЬ79


Дышит счастьем,
Сладострастьем
Упоительная ночь!
Ночь немая,
Голубая,
Неба северного дочь!

После зноя тихо дремлет
Прохлажденная земля;
Не такая ль ночь объемлет
Елисейские поля!
Тени легкие, мелькая,
В светлом сумраке скользят,
Ночи робко доверяя
То, что дню не говорят.

Дышит счастьем,
Сладострастьем
Упоительная ночь!
Ночь немая,
Голубая,
Неба северного дочь!

Блещут свежестью сапфирной
Небо, воздух и Нева,
И, купаясь в влаге мирной,
Зеленеют острова.
Вёсел мерные удары
Раздаются на реке
И созвучьями гитары
Замирают вдалеке.

Дышит счастьем,
Сладострастьем
Упоительная ночь!
Ночь немая,
Голубая,
Неба северного дочь!

Как над ложем новобрачной
Притаившиеся сны,
Так в ночи полупрозрачной
Гаснут звезды с вышины!
Созерцанья и покоя
Благодатные, часы!
Мирной ночи с днем без зноя
Чудом слитые красы!

Дышит счастьем,
Сладострастьем
Упоительная ночь!
Ночь немая,
Голубая,
Неба северного дочь!

Чистой неги, сладкой муки
Грудь таинственно полна.
Чу! Волшебной песни звуки
Вылетают из окна.
Пой, красавица певица!
Пой, залетный соловей,
Сладкозвучная царица
Поэтических ночей!

Дышит счастьем,
Сладострастьем
Упоительная ночь!
Ночь немая,
Голубая,
Неба северного дочь!
1840

* * *80


Смерть жатву жизни косит, косит
И каждый день, и каждый час
Добычи новой жадно просит
И грозно разрывает нас.

Как много уж имян прекрасных
Она отторгла у живых,
И сколько лир висит безгласных
На кипарисах молодых.

Как много сверстников не стало,
Как много младших уж сошло,
Которых утро рассветало,
Когда нас знойным полднем жгло.

А мы остались, уцелели
Из этой сечи роковой,
Но смертью ближних оскудели
И уж не рвемся в жизнь, как в бой.

Печально век свой доживая,
Мы запоздавшей смены ждем,
С днем каждым сами умирая,
Пока не вовсе мы умрем.

Сыны другого поколенья,
Мы в новом - прошлогодний цвет:
Живых нам чужды впечатленья,
А нашим - в них сочувствий нет.

Они, что любим, разлюбили,
Страстям их - нас не волновать!
Их не было там, где мы были,
Где будут - нам уж не бывать!

Наш мир - им храм опустошенный,
Им баснословье - наша быль,
И то, что пепел нам священный,
Для них одна немая пыль.

Так, мы развалинам подобны,
И на распутии живых
Стоим как памятник надгробный
Среди обителей людских.
1840

ЕЩЕ ДОРОЖНАЯ ДУМА81


Опять я на большой дороге,
Стихии вольной - гражданин,
Опять в кочующей берлоге
Я думу думаю один.

Мне нужны: это развлеченье,
Усталость тела, и тоска,
И неподвижное движенье,
Которым зыблюсь я слегка.

В них возбудительная сила,
В них магнетический прилив,
И жизни потаенной жила
Забилась вдруг на их призыв.

Мир внешний, мир разнообразный
Не существует для меня:
Его явлений зритель праздный,
Не различаю тьмы от дня.

Мне всё одно: улыбкой счастья
День обогреет ли поля,
Иль мрачной ризою ненастья
Оделись небо и земля.

Сменяясь панорамой чудной,
Леса ли, горы ль в стороне,
Иль степью хладной, беспробудной
Лежит окрестность в мертвом сне;

Встают ли села предо мною,
Святыни скорби и труда,
Или с роскошной нищетою
В глазах пестреют города!

Мне всё одно: обратным оком
В себя я тайно погружен,
И в этом мире одиноком
Я заперся со всех сторон.

Мне любо это заточенье,
Я жизнью странной в нем живу:
Действительность в нем - сновиденье,
А сны - я вижу наяву!
23 сентября 1841

ЛИСТУ82


Когда в груди твоей - созвучий
Забьет таинственный родник
И на чело твое из тучи
Снисходит огненный язык;

Когда, исполнясь вдохновенья,
Поэт и выспренний посол!
Теснишь души своей виденья
Ты в гармонический глагол -

Молниеносными перстами
Ты отверзаешь новый мир
И громозвучными волнами
Кипит, как море, твой клавир;

И в этих звуках скоротечных,
На землю брошенных тобой,
Души бессмертной, таинств вечных
Есть отголосок неземной.
Апрель 1842

ТРОПИНКА83


Когда рассеянно брожу без цели,
Куда глаза глядят и не глядят,
К расстилаются передо мной
На все четыре стороны свободно
Простор, и даль, и небосклон широкой, -
Как я люблю нечаянно набресть
На скрытую и узкую тропинку,
Пробитую средь жатвы колосистой!
Кругом меня волнами золотыми
Колышется колосьев зыбких море,
И свежею головкой васильки
Мне светятся в его глубоком лоне,
Как яхонтом блистающие звезды.

Картиной миловидною любуясь,
Я в тихое унынье погружаюсь,
И на меня таинственно повеет
Какой-то запах милой старины;
Подъятые неведомою силой
С глубокого, таинственного дна,
В душе моей воспоминаний волны
Потоком свежим блещут и бегут;
И проблески минувших светлых дней
По лону памяти моей уснувшей
Скользят - и в ней виденья пробуждают.
Так в глубине небес, порою летней,
Когда потухнет ярко-знойный день,
Средь тьмы ночной зарница затрепещет,
И вздрогнет тьма, обрызганная блеском.

Таинственно во мне и предо мной
Минувшее слилося с настоящим;
И вижу ли иль только вспоминаю
И чувством ли иль памятью живу,
В моем немом и сладком обаянье
Отчета дать себе я не могу.

Мне кажется, что по тропинке этой
Не в первый раз брожу, что я когда-то
Играл на ней младенцем беззаботным,
Что юношей, тревог сердечных полным,
Влачил по ней тоскующие думы,
Незрелые и темные желанья,
И радости, и слезы, и мечты.
Передо мной не та же ль жатва зрела?
Не так же ли волнами золотыми
Она кругом, как море, трепетала,
И, яхонтом блистающие звезды,
Не те же ли светлели мне цветы?

О, как любовь твоя неистощима,
Как неизменно свежи, вечно новы
Дары твои, всещедрая природа!
В их роскоши, в их неге, в изобилье
Нет бедственной отравы пресыщенья,
И на одном твоем цветущем лоне
Не старится и чувством не хладеет
С днем каждым увядающий печально,
К утратам присужденный человек.
Едва к тебе с любовью прикоснешься,
И свежесть первобытных впечатлений
По чувствам очерствевшим разольется,
И мягкостью и теплотою прежней
Разнежится унылая душа.

Сердечные преданья в нас не гаснут, -
Как на небе приметно иль незримо
Неугасимою красою звезды
Равно горят и в вёдро и в ненастье,
Так и в душе преданья в нас не гаснут;
Но облака житейских непогод
От наших чувств их застилают мраком,
И только в ясные минуты жизни,
Когда светло и тихо на душе,
Знакомые и милые виденья
На дне ее отыскиваем мы.

И предо мной разодралась завеса,
Скрывавшая минувшего картину,
И всё во мне воскресло вместе с нею,
И всё внезапно в жизни ив природе
Знакомое значенье обрело.
И светлый день, купающийся мирно
В прозрачной влаге воздуха и неба,
И с тесною своей тропинкой жатва,
И в стороне младой сосновой рощей
Увенчанный пригорок - есть на всё
В душе моей сочувствие и отзыв;
И радостно, в избытке чувств и жизни,
Я упиваюсь воздухом и солнцем,
И с жадностью младенческой кидаюсь
На яркие и пестрые цветы.
Но этими цветами, как бывало,
Не стану я уж ныне украшать
Алтарь моих сердечных поклонений,
Из них венки не соплету кумирам
Моей мечты, слепой и суеверной,
Не обовью роскошным их убором
Веселой чаши дружеского пира:
Мои пиры давно осиротели,
И недопитые бокалы грустно
Стоят и ждут гостей уж безвозвратных.

Нет, ныне я с смиренным умиленьем
Вас принесу, любимые цветы,
На тихие могилы милых ближних,
Вас посвящу с признательною думой
Минувшему и памяти о нем.
В те редкие и тайные минуты,
Когда светло и тихо на душе
И милые, желанные виденья
Из сумраков вечерних восстают.
Август 1848.
Лесная дача

СУМЕРКИ84


Чего в мой дремлющий тогда
не входит ум?
Державин


Когда бледнеет день, и сумрак задымится,
И молча на поля за тенью тень ложится,
В последнем зареве сгорающего дня
Есть сладость тайная и прелесть для меня.
Люблю тогда один, без цели, тихим шагом,
Бродить иль по полю, иль в роще над оврагом.
Кругом утихли жизнь и бой дневных работ;
Заботливому дню на смену ночь идет,
И словно к таинству природа приступила
И ждет, чтобы зажглись небес паникадила.

Брожу задумчиво, и с сумраком полей
Сольются сумерки немой мечты моей.
И только изредка звук дальний, образ смутный
По сонному уму прорежет след минутный
И мир действительный напомнит мне слегка.

Чу! Песня звонкая лихого ямщика
С дороги столбовой несется. Парень бойкой,
Поет и правит он своей задорной тройкой.
Вот тусклый огонек из-за окна мелькнул,
Тут голосов людских прошел невнятный гул,
Там жалобно завыл собаки лай нестройный-

И всё опять замрет в околице спокойной.
А тут нежданный стих, неведомо с чего,
На ум мой налетит и вцепится в него;
И слово к слову льнет, и звук созвучья ищет,
И леший звонких рифм юлит, поет и свищет.
Сентябрь 1848.
Лесная дача

СТЕПЬЮ85

(Июнь 1849)

Бесконечная Россия
Словно вечность на земле!
Едешь, едешь, едешь, едешь,
Дни и версты нипочем;
Тонут время и пространство
В необъятности твоей.

Степь широко на просторе
Поперек и вдоль лежит,
Словно огненное море
Зноем пышет и палит.

Цепенеет воздух сжатый,
Не пахнет на душный день
С неба ветерок крылатый,
Ни прохладной тучки тень.

Небеса, как купол медный,
Раскалились. Степь гола.
Кое-где пред хатой бедной
Сохнет бедная ветла.

С кровли аист долгоногой
Смотрит, верный домосед, -
Добрый друг семьи убогой,
Он хранит ее от бед.

Шагом, с важностью спокойной
Тащат тяжести волы;
Пыль метет метелью знойной,
Вьюгой огненной золы.

Как разбитые палатки
На распутий племен -
Вот курганы, вот загадки
Неразгаданных времен.

Пусто всё, однообразно,
Словно замер жизни дух;
Мысль и чувство дремлют праздно,
Голодают взор и слух.

Грустно! Но ты грусти этой
Не порочь и не злословь:
От нее в душе согретой
Свято теплится любовь.

Степи голые, немые,
Всё же вам и песнь, и честь!
Всё вы - матушка Россия,
Какова она ни есть.

МАСЛЕНИЦА НА ЧУЖОЙ СТОРОНЕ86


Здравствуй, в белом сарафане
Из серебряной парчи!
На тебе горят алмазы,
Словно яркие лучи.

Ты живительной улыбкой,
Свежей прелестью лица
Пробуждаешь к чувствам новым
Усыпленные сердца.

Здравствуй, русская молодка,
Раскрасавица-душа,
Белоснежная лебедка,
Здравствуй, матушка зима!

Из-за льдистого Урала
Как сюда ты невзначай,
Как, родная, ты попала
В бусурманский этот край?

Здесь ты, сирая, не дома,
Здесь тебе не по нутру;
Нет приличного приема,
И народ не на юру.

Чем твою мы милость встретим?
Как задать здесь пир горой?
Не суметь им, немцам этим,
Поздороваться с тобой.

Не напрасно дедов слово
Затвердил народный ум:
"Что для русского здорово,
То для немца карачун!"

Нам не страшен снег суровый,
С снегом - батюшка-мороз,
Наш природный, нагл дешевый
Пароход и паровоз.

Ты у нас краса и слава,
Наша сила и казна,
Наша бодрая забава,
Молодецкая зима!

Скоро масленицы бойкой
Закипит широкий пир,
И блинами и настойкой
Закутит крещеный мир.

В честь тебе и ей Россия,
Православных предков дочь,
Строит горы ледяные
И гуляет день и ночь.

Игры, братские попойки,
Настежь двери и сердца!
Пышут бешеные тройки,
Снег топоча у крыльца.

Вот взвились и полетели,
Что твой сокол в облаках!
Красота ямской артели
Вожжи ловко сжал в руках;

В шапке, в синем полушубке
Так и смотрит молодцом,
Погоняет закадычных
Свистом, ласковым словцом.

Мать дородная в шубейке
Важно в розвальнях сидит,
Дочка рядом в душегрейке
Словно маков цвет горит.

Яркой пылью иней сыплет
И одежду серебрит,
А мороз, лаская, щиплет
Нежный бархатец ланит.

И белее и румяней
Дева блещет красотой,
Как алеет на поляне
Снег под утренней зарей.

Мчатся вихрем, без помехи
По полям и по рекам,
Звонко щелкают орехи
На веселие зубкам.

Пряник, мой однофамилец,
Также тут не позабыт,
А наш пенник, наш кормилец
Сердце любо веселит.

Разгулялись город, села,
Загулялись стар и млад, -
Всем зима родная гостья,
Каждый масленице рад.

Нет конца веселым кликам,
Песням, удали, пирам.
Где тут немцам-горемыкам
Вторить вам, богатырям?

Сани здесь - подобной дряни
Не видал я на веку;
Стыдно сесть в чужие сани
Коренному русаку.

Нет, красавица, не место
Здесь тебе, не обиход,
Снег здесь - рыхленькое тесто,
Вял мороз и вял народ.

Чем почтят тебя, сударку?
Разве кружкою пивной,
Да копеечной сигаркой,
Да копченой колбасой.

С пива только кровь густеет,
Ум раскиснет и лицо;
То ли дело, как прогреет
Наше рьяное винцо!

Как шепнет оно в догадку
Ретивому на ушко, -
Не поет, ей-ей, так сладко
Хоть бы вдовушка Клико!

Выпьет чарку-чародейку
Забубённый наш земляк:
Жизнь копейка! - Смерть-злодейку
Он считает за пустяк.

Немец к мудрецам причислен,
Немец - дока для всего,
Немец так глубокомыслен,
Что провалишься в него.

Но, по нашему покрою,
Если немца взять врасплох,
А особенно зимою,
Немец - воля ваша! - плох.
20 февраля 1853.
Дрезден

ПЕТР I В КАРЛСБАДЕ87


Великий Петр, твой каждый след
Для сердца русского есть памятник священный,
И здесь, средь гордых скал, твой образ незабвенный
Встает в лучах любви, и славы, и побед.
Нам святы о тебе преданья вековые,
Жизнь русская тобой еще озарена,
И памяти твоей, Великий Петр, верна
Твоя великая Россия!
Май 1853

ВЕНЕЦИЯ88


Город чудный, чресполосный -
Суша, море по клочкам, -
Безлошадный, бесколесный,
Город - рознь всем городам!
Пешеходу для прогулки
Сотни мостиков сочтешь;
Переулки, закоулки, -
В их мытарствах пропадешь.

Вместо улиц - коридоры,
Где народ валит гуськом,
Зданья - мраморные горы,
Изваянные резцом.
Здесь - прозрачные дороги,
И в их почве голубой
Отражаются чертоги,
Строя город под водой.

Экипажи - точно гробы,
Кучера - одни гребцы.
Рядом - грязные трущобы
И роскошные дворцы.
Нищеты, великолепья
Изумительная смесь;
Злато, мрамор и отрепья:
Падшей славы скорбь и спесь]

Здесь живое населенье
Меди, мрамора, картин,
И прошло их поколенье
Сквозь грозу и мрак годин.
Живо здесь бессмертьем славы
Племя светлых сограждан:
Сансовино величавый,
Тинторетто, Тициан,

Жиордано, Порденоне,
Гвидо-Рени, Веронез, -
Мир, зачавшийся в их лоне,
При австрийцах не исчез.
Торжествуя над веками
И над злобною враждой,
Он цветет еще пред нами
Всемогущей красотой.

Здесь лишь статуи да бюсты
Жизнь домашнюю ведут;
Люди - их жилища пусты -
Все на площади живут.
Эта площадь - их казино,
Вечный раут круглый год:
Убрал залу Сансовино,
Крыша ей - небесный свод.

Здесь с факином правнук дожа,
Здесь красавиц рой блестит,
Взглядом нежа и тревожа
Двор подвластных волокит.
Вот аббат в мантилье черной,
В нем минувший быт и век;
Словно вышел из уборной
Принчипессы - имярек.

В круглой шляпке, с водоноской
Черноглазая краса;
Из-под шляпки черным лоском
Блещет тучная коса.
Здесь разносчиков ватага,
Разной дряни торгаши,
И что шаг - то побродяга,
Промышляющий гроши.

Тенор здесь хрипит рулады,
Там скрипит скрипач слепой
Так, что все оглохнуть рады,
Только б дать ушам покой.
Кофе пьют, едят сорбети
И, свою балуя лень,
Юга сча́стливые дети
Так проводят праздный день.

Здесь, как в пестром маскараде,
Разноцветный караван;
Весь восток в своем наряде:
Грек - накинув долиман,
Турок - феску нахлобуча,
И средь лиц из разных стран
Голубей привольных куча,
А тем паче англичан.

Все они несут под мышкой
Целый пук карандашей,
Телескоп с дорожной книжкой,
Проверяя всё по ней.
Дай им волю - и в Сан-Марко
Впишут, не жалея стен,
Святотатственно и марко
Длинный ряд своих имен.

Если ж при ночном светиле
Окуется серебром
Базилика, Кампаниле
И дворец, почивший сном,
И крылатый лев заблещет,
И спросонья, при луне,
Он крылами затрепещет,
Мчась в воздушной вышине,

И весь этот край лагунный,
Весь волшебный этот мир
Облечется ночью лунной
В злато, жемчуг и сафир;
Пред картиной этой чудной
Цепенеют глаз и ум -
И, тревоги многолюдной
Позабыв поток и шум,

Ты душой уединишься!
Весь ты зренье и любовь,
Ты глядишь и заглядишься,
И глядеть всё хочешь вновь,
И, всем прочим не в обиду, -
Красоту столиц земных,
Златовласую Киприду,
Дочь потоков голубых,

Приласкаешь, приголубишь
Мыслью, чувством и мечтой,
И Венецию полюбишь
Без ума и всей душой.
Но одно здесь спорит резко
С красотою здешних мест:
Наложил лихой тедеско
На Венецию арест.

Здесь, где дожей память славит
Вековечная молва,
Тут пятой Горшковский давит
Цепью скованного льва;
Он и скованный сатрапу
Страшен. Всё в испуге ждет:
Не подымет ли он лапу?
Гривой грозно ль не тряхнет?
Осень 1853

ЭПЕРНЕ89

Денису Васильевичу Давыдову

Икалось ли тебе, Давыдов,
Когда шампанское я пил
Различных вкусов, свойств и видов,
Различных возрастов и сил?

Когда в подвалах у Моэта
Я жадно поминал тебя,
Любя наездника-поэта,
Да и шампанское любя?

Здесь бьет Кастальский ключ, питая
Небаснословною струей;
Поэзия - здесь вещь ручная:
Пять франков дай - и пей и пой.

Моэт - вот сочинитель славный!
Он пишет прямо набело,
И стих его, живой и плавный,
Ложится на душу светло.

Живет он славой всенародной;
Поэт доступный, всем с руки,
Он переводится свободно
На все живые языки.

Недаром он стяжал известность
И в школу все к нему спешат:
Его текущую словесность
Все поглощают нарасхват.

Поэм в стеклянном переплете
В его архивах миллион.
Гомер! Хоть ты в большом почете,
Что твой воспетый Илион?

Когда тревожила нас младость
И жажда ощущений жгла,
Его поэма, наша радость,
Настольной книгой нам была.

Как много мы ночей бессонных,
Забыв все тягости земли,
Ночей прозрачных, благосклонных
С тобой над нею провели.

Прочтешь поэму - и, бывало,
Давай полдюжину поэм!
Как ни читай - кажись, всё мало,
И зачитаешься совсем.

В тех подземелиях гуляя,
Я думой ожил в старине.
Гляжу: биваком рать родная
Расположилась в Эперне.

Лихой казак, глазам и слуху,
Предстал мне: песни и гульба!
Пьют эпернейскую сивуху,
Жалея только, что слаба.

Люблю я русского натуру:
В бою он лев; пробьют отбой -
Весельчаку и балагуру
И враг всё тот же брат родной.

Оставя боевую пику,
Казак здесь мирно пировал,
Но за Москву, французам в пику,
Их погреба он осушал.

Вином кипучим с гор французских
Он поминал родимый Дон,
И, чтоб не пить из рюмок узких,
Пил прямо из бутылок он.

Да и тебя я тут подметил,
Мой бородинский бородач,
Ты тут друзей давнишних встретил,
И поцелуй твой был горяч.

Дней прошлых свитки развернулись,
Все поэтические сны
В тебе проснулись, встрепенулись
Из-за душевной глубины.

Вот край, где радость льет обильно
Виноточивая лоза;
И из очей твоих умильно
Скатилась пьяная слеза.
1838

СОЗНАНИЕ90


Владимиру Павловичу Титову

Я не могу сказать, что старость для меня
Безоблачный закат безоблачного дня.
Мой полдень мрачен был и бурями встревожен,
И темный вечер мой весь тучами обложен.
Я к старости дошел путем родных могил:
Я пережил детей, друзей я схоронил.
Начну ли проверять минувших дней итоги?
Обратно ль оглянусь с томительной дороги?
Везде развалины, везде следы утрат
О пройденном пути одни мне говорят.
В себя ли опущу я взор свой безотрадный -
Всё те ж развалины, всё тот же пепел хладный
Печально нахожу в сердечной глубине;
И там живым плодом жизнь не сказалась мне.
Талант, который был мне дан для приращенья,
Оставил праздным я на жертву нераденья;
Всё в семени самом моя убила лень,
И чужд был для меня созревшей жатвы день.
Боец без мужества и труженик без веры
Победы не стяжал и не восполнил меры,
Которая ему назначена была.
Где жертвой и трудом подъятые дела?
Где воли торжество, благих трудов начало?
Как много праздных дум, а подвигов как мало!
Я жизни таинства и смысла не постиг;
Я не сумел нести святых ее вериг,
И крест, ниспосланный мне свыше мудрой волей -
Как воину хоругвь дается в ратном поле, -
Безумно и грешно, чтобы вольней идти,
Снимая с слабых плеч, бросал я по пути.
Но догонял меня крест с ношею суровой;
Вновь тяготел на мне, и глубже язвой новой
Насильно он в меня врастал.
В борьбе слепой
Не с внутренним врагом я бился, не с собой;
Но промысл обойти пытался разум шаткой,
Но промысл обмануть хотел я, чтоб украдкой
Мне выбиться на жизнь из-под его руки
И новый путь пробить, призванью вопреки.
Но счастья тень поймать не впрок пошли усилья,
А избранных плодов несчастья не вкусил я.
И, видя дней своих скудеющую нить,
Теперь, что к гробу я всё ближе подвигаюсь,
Я только сознаю, что разучился жить,
Но умирать не научаюсь.
Лето 1854

ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСПОВЕДЬ91


Сознаться должен я, что наши хрестоматы
Насчет моих стихов не очень тороваты.
Бывал и я в чести; но ныне век другой:
Наш век был детский век, а этот - деловой.
Но что ни говори, а Плаксин и Галахов,
Браковщики живых и судьи славных прахов,
С оглядкою меня выводят напоказ,
Не расточая мне своих хвалебных фраз.
Не мне о том судить. А может быть, и правы
Они. Быть может, я не дослужился славы
(Как самолюбие мое ни тарабарь)
Попасть в капитул их и в адрес-календарь,
В разряд больших чинов и в круг чернильной знати,
Пониже уголок - и тот мне очень кстати;
Лагарпам наших дней, светилам наших школ
Обязан уступить мой личный произвол.
Но не о том здесь речь: их прав я не нарушу;
Здесь исповедью я хочу очистить душу:
При случае хочу - и с позволенья дам -

Я обнажить себя, как праотец Адам.
Я сроду не искал льстецов и челядинцев,
Академических дипломов и гостинцев,
Журнальных милостынь не добивался я;
Мне не был журналист ни власть, ни судия;
Похвалят ли меня? Тем лучше! Не поспорю.
Бранят ли? Так и быть - я не предамся горю;
Хвалам - я верить рад, на брань - я маловер,
А сам? Я грешен был, и грешен вон из мер.
Когда я молод был и кровь кипела в жилах,
Я тот же кипяток любил искать в чернилах.
Журнальных схваток пыл, тревог журнальных шум,
Как хмелем, подстрекал заносчивый мой ум.
В журнальный цирк не раз, задорный литератор,
На драку выходил, как древний гладиатор.
Я русский человек, я отрасль тех бояр,
Которых удальство питало бойкий жар;
Любил я - как сказал певец финляндки Эды -
Кулачные бои, как их любили деды.
В преданиях живет кулачных битв пора;
Боярин-богатырь, оставив блеск двора
И сняв с себя узду приличий и условий,
Кидался сгоряча, почуя запах крови,
В народную толпу, чтоб испытать в бою
Свой жилистый кулак, и прыть, и мощь свою.
Давно минувших лет дела! Сном баснословным
Угасли вы! И нам, потомкам хладнокровным,
Степенным, чопорным, понять вас мудрено.
И я был, сознаюсь, бойцом кулачным. Но,
"Журналов перешед волнуемое поле,
Стал мене пылок я и жалостлив стал боле".

Почтенной публикой (я должен бы сказать:
Почтеннейшей - но в стих не мог ее загнать) -
Почтенной публикой не очень я забочусь,
Когда с пером в руке за рифмами охочусь.
В самой охоте есть и жизнь, и цель своя
(В Аксакове прочти поэтику ружья).
В самом труде сокрыт источник наслаждений;
Источник бьет, кипит - и полон изменений:
Здесь рвется с крутизны потоком, там, в тени,
Едва журча, змеит игривые струи.
Когда ж источник сей, разлитый по кувшинам,
На потребление идет - конец картинам!
Поэзии уж нет; тут проза целиком!
Поэзию люби в источнике самом.

Взять оптом публику - она свой вес имеет.
Сей вес перетянуть один глупец затеет;
Но раздроби ее, вся важность пропадет.
Кто ж эта публика? Вы, я, он, сей и тот.
Здесь Петр Иванович Бобчи́нский с крестным братом,
Который сам глупец, а смотрит меценатом;
Не кончивший наук уездный ученик,
Какой-нибудь NN, оратор у заик;
Другой вам наизусть всего Хвостова скажет,
Граф Нулин никогда без книжки спать не ляжет
И не прочтет двух строк, чтоб тут же не заснуть;
Известный краснобай: язык - живая ртуть,
Но жаль, что ум всегда на точке замерзанья;
«Фрол Силич», календарь Острожского изданья,
Весь мир ему архив и мумий кабинет;
Событий нет ему свежей, как за сто лет,
Не в тексте ум его ищите вы, а в ссылке;
Минувшего циклоп, он с глазом на затылке.
Другой - что под носом, того не разберет
И смотрит в телескоп всё за сто лет вперед,
Желудочную желчь и свой недуг печальный
Вменив себе в призыв и в признак гениальный;
Иной на всё и всех взирает свысока:
Клеймит и вкривь и вкось задорная рука.
И всё, что любим мы, и всё, что русским свято,
Пред гением с бельмом черно и виновато.
Там причет критиков, пророков и жрецов
Каких-то - невдомек - сороковых годов,
Родоначальников литературной черни,
Которая везде, всплывая в час вечерний,
Когда светилу дня вослед потьма сойдет,
Себя дает нам знать из плесени болот.
Так далее! Их всех я в стих мой не упрячу.
Кто под руку попал, тех внес я наудачу.
Вот вам и публика, вот ваше большинство.
От них опала вам, от них и торжество.
Всё люди с голосом, всё рать передовая,
Которая кричит, безгласных увлекая;
Всё люди на счету, всё общества краса.
В один повальный гул их слившись голоса
Слывут между людьми судом и общим мненьем.
Пред ними рад пребыть я с истинным почтеньем,
Но всё ж, когда пишу, скажите, неужель
В Бобчи́нском, например, иметь себе мне цель?
В угоду ли толпе? Из денег ли писать?
Всё значит в кабалу свободный ум отдать.
И нет прискорбней, нет постыдней этой доли,
Как мысль свою принесть на прихоть чуждой воли,
Как выражать не то, что чувствует душа,
А то, что принесет побольше барыша.
Писателю грешно идти в гостинодворцы
И продавать лицом товар свой! Стихотворцы,
Прозаики должны не бегать за толпой!
Я публику люблю в театре и на балах;
Но в таинствах души, но в тех живых началах,
Из коих льется мысль и чувства благодать,
Я не могу ее посредницей признать;
Надменность ли моя, смиренье ль мне вожатый -
Не знаю; но молве стоустой и крылатой
Я дани не платил и не был ей жрецом.

И я бы мог сказать, хоть не с таким почетом:
«Из колыбели я уж вышел рифмоплетом»1.
Безвыходно больной, в безвыходном бреду,
От рифмы к рифме я до старости бреду.
Отец мой, светлый ум вольтеровской эпохи,
Не полагал, что все поэты скоморохи;
Но мало он ценил - сказать им не во гнев -
Уменье чувствовать и мыслить нараспев.
Издетства он меня наукам точным прочил,
Не тайно ль голос в нем родительский пророчил,
Что случай - злой колдун, что случай - пестрый шут
Пегас мой запряжет в финансовый хомут
И что у Канкрина в мудреной колеснице
Не пятой буду я, а разве сотой спицей;
Но не могли меня скроить под свой аршин
Ни умный мой отец, ни умный граф Канкрин;
И как над числами я ни корпел со скукой,
Они остались мне тарабарской наукой...

Я не хочу сказать, что чистых муз поборник
Жить должен взаперти, как схимник иль затворник.
Нет, нужно и ему сочувствие людей.
Член общины, и он во всем участник с ней:
Ее труды и скорбь, заботы, упованья -
С любовью братскою, с желаньем врачеванья
Всё на душу свою приемлет верный брат,
Он ношу каждого себе усвоить рад,
И, с сердцем заодно, перо его готово
Всем высказать любви приветливое слово.
И славу любит он, но чуждую сует,
Но славу чистую, в которой пятен нет.
И я желал себе читателей немногих,
И я искал судей сочувственных и строгих;
Пять-шесть их назову - достаточно с меня,
Вот мой ареопаг, вот публика моя.
Житейских радостей я многих не изведал;
Но вместо этих благ, которых бог мне не дал,
Друзьями щедро он меня вознаградил,
И дружбой избранных я горд и счастлив был.
Иных уж не дочтусь: вождей моих не стало;
Но память их жива: они мое зерцало;
Они в трудах моих вторая совесть мне,
И вопрошать ее люблю наедине.
Их тайный приговор мне служит ободреньем
Иль оставляет стих «под сильным подозреньем».

Доволен я собой, и по сердцу мне труд,
Когда сдается мне, что выдержал бы суд
Жуковского; когда надеяться мне можно,
Что Батюшков, его проверив осторожно,
Ему б на выпуск дал свой ценсорский билет;
Что сам бы на него не положил запрет
Счастливый образец изящности афинской,
Мой зорко-сметливый и строгий Боратынский;
Что Пушкин, наконец, гроза плохих писак,
Пожав бы руку мне, сказал: «Вот это так!»
Но, впрочем, сознаюсь, как детям ни мирволю,
Не часто эти дни мне падают на долю;
И восприемникам большой семьи моей
Не смел бы поднести я многих из детей;
Но муза и теперь моя не на безлюдьи,
Не упразднен мой суд, есть и живые судьи,
Которых признаю законность и права,
Пред коими моя повинна голова.
Не выдам их имен нескромным наговором,
Боюсь, что и на них посыплется с укором
Град перекрестного, журнального огня;
Боюсь, что обвинят их злобно за меня
В пристандержательстве моей опальной музы -
Старушки, связанной в классические узы, -
В смешном потворстве ей, в пристрастии слепом
К тому, что век отпел и схоронил живьем.
В литературе я был вольным казаком, -
Талант, ленивый раб, не приращал трудом,
Писал, когда писать в душе слышна потреба,
Не силясь звезд хватать ни с полу и ни с неба,
И не давал себя расколам в кабалу,
И сам не корчил я вождя в своем углу...
1854?


1 "Au sortir du berceau je begayais des vers". Voltaire. - «Едва выйдя из колыбели, я лепетал стихи». Вольтер (фр.)

* * *92


Моя вечерняя звезда,
Моя последняя любовь!
На вечереющий мой день
Отрады луч пролей ты вновь!

Порою невоздержных лет
Мы любим пыл и блеск страстей,
Но полурадость, полусвет
Нам на закате дня милей.
14 января 1855.
Веве

БЕРЕЗА93


Средь избранных дерев - береза
Не поэтически глядит;
Но в ней - душе родная проза
Живым наречьем говорит.

Милей всех песней сладкозвучных -
От ближних радостная весть,
Хоть пара строк собственноручных,
Где сердцу много что прочесть.

Почтовый фактор - на чужбине
Нам всем приятель дорогой;
В лесу он просек, ключ - в пустыне,
Нам проводник в стране чужой.

Из нас кто мог бы хладнокровно
Завидеть русское клеймо?
Нам здесь и ты, береза, словно
От милой матери письмо.
1855?

* * *94

Остафьево, 26 октября 1857

Приветствую тебя, в минувшем молодея,
Давнишних дней приют, души моей Помпея!
Былого след везде глубоко впечатлен -
И на полях твоих, и на твердыне стен
Хранившего меня родительского дома.
Здесь и природа мне так памятно знакома,
Здесь с каждым деревом сроднился, сросся я,
На что ни посмотрю - всё быль, всё жизнь моя.
Весь этот тесный мир, преданьями богатый,
Он мой, и я его. Все блага, все утраты,
Всё, что я пережил, всё, чем еще живу, -
Всё чудится мне здесь во сне и наяву.
Я слышу голоса из-за глухой могилы;
За милым образом мелькает образ милый...
Нет, не Помпея ты, моя святыня, нет,
Ты не развалина, не пепел древних лет, -
Ты всё еще жива, как и во время оно:
Источником живым кипит благое лоно,
В котором утолял я жажду бытия.
Не изменилась ты, но изменился я.
Обломком я стою в виду твоей нетленной
Святыни, пред твоей красою неизменной,
Один я устарел gод ношею годов.
Неузнанный вхожу под твой знакомый кров
Я, запоздалый гость другого поколенья.
Но по тебе года прошли без разрушенья;
Тобой любуюсь я, какой и прежде знал,
Когда с весной моей весь мир мой расцветал.
Всё те же мирные и свежие картины:
Деревья разрослись вдоль прудовой плотины,
Пред домом круглый луг, за домом темный сад,
Там роща, там овраг с ручьем, курганов ряд -
Немая летопись о безымянной битве;
Белеет над прудом пристанище молитве,
Дом божий, всем скорбям гостеприимный дом.
Там привлекают взор, далече и кругом,
В прозрачной синеве просторной панорамы,
Широкие поля, селенья, божьи храмы,
Леса, как темный пар, поемные луга
И миловидные родные берега
Извилистой Десны, Любучи молчаливой,
Скользящей вдоль лугов струей своей ленивой.
Здесь мирных поселян приветливый погост.
Как на земле была проста их жизнь, так прост
И в матери-земле ночлег их. Мир глубокой.
Обросший влажным мхом, здесь камень одинокой
Без пышной похвалы подкупного резца;
Но детям памятно, где тлеет прах отца.
Там деревянный крест, и тот полуразрушен;
Но мертвым здесь простор, но их приют не душен,
И светлая весна ласкающей рукой
Дарит и зелень им, и ландыш полевой.
Везде всё тот же круг знакомых впечатлений.
Сменяются ряды пролетных поколений,
Но не меняются природа и душа.
И осень тихая всё так же хороша.
Любуюсь грустно я сей жизнью полусонной, -
И обнаженный лес без тени благовонной,
Без яркой зелени, убранства летних дней,
И этот хрупкий лист, свалившийся с ветвей,
Который под ногой моей мятется с шумом, -
Мне всё сочувственно, всё пища тайным думам,
Всё в ум приводит мне, что осень и моя
Оборвала цветы былого бытия.
Но жизнь свое берет: на молодом просторе,
В дни беззаботные, и осень ей не в горе.
Отважных мальчиков веселая орда
Пускает кубари по зеркалу пруда.
Крик, хохот. Обогнать друг друга каждый ищет,
И под коньками лед так и звенит и свищет.
Вот ретивая песнь несется вдалеке:
То грянет удалью, то вдруг замрет в тоске,
И светлым облаком на сердце тихо ляжет,
И много дум ему напомнит и доскажет.
Но постепенно дня стихают голоса.
Серебряная ночь взошла на небеса.
Всё полно тишины, сиянья и прохлады.
Вдоль блещущих столбов прозрачной колоннады
Задумчиво брожу, предавшись весь мечтам;
И зыбко тень моя ложится по плитам -
И с нею прошлых лет и милых поколений
Из глубины ночной выглядывают тени.
Я вопрошаю их, прислушиваюсь к ним -
И в сердце отзыв есть приветам их родным.

ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ САД ЗИМОЮ95

1


С улыбкою оледенелой
Сошла небес суровых дочь,
И над землей сребристо-белой
Белеет северная ночь.

Давно ль здесь пестротою чудной
Сапфир, рубин и бирюза
Сливались с тенью изумрудной,
Чаруя жадные глаза?

Зимы покров однообразный
Везде сменил наряд цветной,
Окован сад броней алмазной
Рукой волшебницы седой.

В дому семьи осиротелой,
Куда внезапно смерть вошла,
Задернуты завесой белой
С златою рамой зеркала.

Так снежной скатертью печальной
Покрыты и объяты сном
И озеро с волной зерцальной,
И луг с цветным своим ковром.

Природа в узах власти гневной,
С смертельной белизной в лице,
Спит заколдованной царевной
В своем серебряном дворце.

2


Но и природы опочившей
Люблю я сон и тишину:
Есть прелесть в ней, и пережившей
Свою прекрасную весну.

Есть жизнь и в сей немой картине,
И живописен самый мрак:
Деревьям почерневшим иней
Дал чудный образ, чудный лак.

Обрызгал их холодным блеском
Своих граненых хрусталей,
Он вьется ярким арабеском
Вдоль обезлиственных ветвей.

Твой Бенвенуто, о Россия,
Наш доморощенный мороз
Вплетает звезды ледяные
В венки пушисто-снежных роз.

Кует он дивные издель
Зиме, зазнобушке своей,
И наряжает в ожерелья
Он шею, мрамора белей.

3


Когда наступит вечер длинный,
Объятый таинством немым,
Иду один я в сад пустынный
Бродить с раздумием своим.

И много призрачных видений
И фантастических картин
Мелькают, вынырнув из тени
Иль соскочив с лесных вершин.

Они сшибаются друг с другом
И, налетев со всех сторон,
То нежат лаской, то испугом
Тревожат мыслей чуткий сон.

А между тем во тьме безбрежной
Оцепенело всё кругом,
В волшебном царстве ночи снежной,
В саду, обросшем серебром.

Но в этой тишине глубокой,
Питающей дремоту дум,
Местами слышен одинокой
Переливающийся шум.

Под хладной снежной пеленою
Тень жизни внутренней слышна,
И, с камней падая, с волною
Перекликается волна.
22 ноября 1861.
Царское Село

ДРУЗЬЯМ96


Я пью за здоровье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней.

Я пью за здоровье далеких,
Далеких, но милых друзей,
Друзей, как и я, одиноких
Средь чуждых сердцам их людей.

В мой кубок с вином льются слезы,
Но сладок и чист их поток;
Так с алыми - черные розы
Вплелись в мой застольный венок.

Мой кубок за здравье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней;

За здравье и ближних далеких,
Далеких, но сердцу родных,
И в память друзей одиноких,
Почивших в могилах немых.
1861

* * *97


"Зачем глупцов ты задеваешь? -
Не раз мне Пушкин говорил.-
Их не сразишь, хоть поражаешь;
В них перевес числа и сил.

Против тебя у них орудья:
На сплетни - злые языки,
На убежденье простолюдья -
У них печатные станки.

Ты только им к восстанью служишь;
Пожалуй, ранишь кой-кого:
Что ж? одного обезоружишь,
А сотня встанет за него".

Совет разумен был. Но к горю,
Не вразумил меня совет;
До старых лет с глупцами спорю,
А переспорить средства нет.

Сединам в бороду, навстречу,
Знать, завсегда и бес в ребро:
Как скоро глупость где подмечу,
Сейчас зачешется перо.
1862

* * *98


«Зачем вы, дни?» - сказал поэт1.
А я спрошу: «Зачем вы, ночи?»
Зачем ваш мрак сгоняет свет
И занавешивает очи?

И так жизнь наша коротка,
И время годы быстро косит,
А сон из этого клочка
Едва ль не треть еще уносит.

Счастливцу - сон? Он у него
Часы блаженства похищает,
А на лету и без того
Он их так мало насчитает.

Счастливцу сон - разрыв со всем,
Чем сердце радостью дышало:
Как мертвый, слеп он, глух и нем,
Души как будто не бывало!

Смерть называют вечным сном,
А в здешнем - временно мертвеем.
Зачем нам спать, когда потом
Мы вдоволь выспаться успеем?

Когда б я с счастьем был знаком,
О, как бы сон я ненавидел:
На клад мой, на святыню в нем
Я посягателя бы видел.

Страдальцу сон же не с руки,
Средь тяжких дум, средь грозных мраков,
На одр недуга и тоски
Не сыплет он прохладных маков.

Весь мутный ил, которым дни
Заволокли родник душевный,
Из благ - обломки их одни,
Разбитые волною гневной, -

Всплывает всё со дна души
В тоске бессонницы печальной,
Когда в таинственной тиши,
Как будто отзыв погребальный,

Несется с башни бой часов;
И мне в тревогу и смущенье
Шум собственных моих шагов
И сердца каждое биенье,

Ум весь в огне; без сна горят
Неосвежаемые очи,
Злость и тоска меня томят...
И вопию: «Зачем вы, ночи?»
1863 или 1864


1 Боратынский.

* * *99


Мне нужны воздух вольный и широкий,
Здесь рощи тень, там небосклон далекий,
Раскинувший лазурную парчу,
Луга и жатва, холм, овраг глубокий
С тропинкою к студеному ключу,
И тишина, и сладость неги праздной,
И день за днем всегда однообразный:
Я жить устал - я прозябать хочу.
1864?

ПОМИНКИ100


Дельвиг, Пушкин, Боратынской,
Русской музы близнецы,
С бородою бородинской
Завербованный в певцы,

Ты, наездник, ты, гуляка,
А подчас и Жомини,
Сочетавший песнь бивака
С песнью нежною Парни!

Ты, Языков простодушный,
Наш заволжский соловей,
Безыскусственно послушный
Тайной прихоти своей!

Ваши дружеские тени
Часто вьются надо мной,
Ваших звучных песнопений
Слышен мне напев родной;

Наши споры и беседы,
Словно шли они вчера,
И веселые обеды
Вплоть до самого утра -

Всё мне памятно и живо.
Прикоснетесь вы меня,
Словно вызовет огниво
Искр потоки из кремня.

Дни минувшие и речи,
Уж замолкшие давно,
В столкновенье милой встречи
Всё воспрянет заодно, -

Дело пополам с бездельем,
Труд степенный, неги лень,
Смех и грусти за весельем
Набегающая тень,

Всё, чем жизни блеск наружный
Соблазняет легкий ум,
Всё, что в тишине досужной
Пища тайных чувств и дум,

Сходит всё благим наитьем
В поздний сумрак на меня,
И событьем за событьем
Льется памяти струя.

В их живой поток невольно
Окунусь я глубоко -
Сладко мне, свежо и больно,
Сердцу тяжко и легко.
1864?

ФЕДОРУ ИВАНОВИЧУ ТЮТЧЕВУ101


Твоя подстреленная птица
Так звучно-жалобно поет,
Нам так сочувственно певица
Свою тоску передает,

Что вчуже нас печаль волнует,
Что, песню скорби возлюбя,
В нас сердце, вторя ей, тоскует
И плачет, словно за себя.

Поэт, на язвы злополучья
Ты льешь свой внутренний елей,
И слезы перлами созвучья
Струятся из души твоей.
Декабрь 1864.
Веве

БАХЧИСАРАЙ102

(Ночью при иллюминации)

Из тысячи и одной ночи
На часть одна пришлась и мне,
И на яву прозрели очи,
Что только видится во сне.

Здесь ярко блещет баснословный
И поэтический восток;
Свой рай прекрасный, хоть греховный,
Себе устроил здесь пророк.

Сады, сквозь сумрак, разноцветно
Пестреют в лентах огневых,
И прихотливо, и приветно
Облита блеском зелень их.

Красуясь стройностию чудной,
И тополь здесь, и кипарис,
И крупной кистью изумрудной
Роскошно виноград повис.

Обвитый огненной чалмою,
Встает стрельчатый минарет,
И слышится ночною тьмою
С него молитвенный привет.

И негой, полной упоенья,
Ночного воздуха струи
Нам навевают обольщенья,
Мечты и марева свои.

Вот одалиски легким роем
Воздушно по саду скользят;
Глаза их пышут страстным зноем
И в душу вкрадчиво глядят.

Чуть слышится их тайный шепот
В кустах благоуханных роз;
Фонтаны льют свой свежий ропот
И зыбкий жемчуг звонких слез.

Здесь, как из недр волшебной сказки,
Мгновенно выдаются вновь
Давно отжившей жизни краски,
Власть, роскошь, слава и любовь.

Волшебства мир разнообразный,
Снов фантастических игра,
И утонченные соблазны,
И пышность ханского двора.

Здесь многих таинств, многих былей
Во мраке летопись слышна,
Здесь диким прихотям и силе
Служили молча племена;

Здесь, в царстве неги, бушевало
Немало смут, домашних гроз;
Здесь счастье блага расточало,
Но много пролито и слез.

Вот стены темного гарема!
От страстных дум не отрешась,
Еще здесь носится Зарема,
Загробной ревностью томясь.

Она еще простить не может
Младой сопернице своей,
И тень ее еще тревожит
Живая скорбь минувших дней.

Невольной роковою страстью
Несется тень ее к местам,
Где жадно предавалась счастью
И сердце ненадежным снам.

Где так любила, так страдала,
Где на любовь ее в ответ
Любви измена и опала
Ее скосили в цвете лет.

Во дни счастливых вдохновений
Тревожно посетил дворец
Страстей сердечных и волнений
Сам и страдалец, и певец.

Он слушал с трепетным вниманьем
Рыданьем прерванный не раз
И дышащий еще страданьем
Печальной повести рассказ.

Он понял раздраженной тени
Любовь, познавшую обман,
Ее и жалобы, и пени,
И боль неисцелимых ран.

Пред ним Зарема и Мария -
Сковала их судьбы рука -
Грозы две жертвы роковые,
Два опаленные цветка.

Он плакал над Марией бедной:
И образ узницы младой,
Тоской измученный и бледный,
Но светлый чистой красотой.

И непорочность, и стыдливость
На девственном ее челе,
И безутешная тоскливость
По милой и родной земле.

Ее молитва пред иконой,
Чтобы от гибели и зла
Небес царица обороной
И огражденьем ей была,-

Все понял он! Ему не ново
И вчуже сознавать печаль,
И пояснять нам слово в слово
Сердечной повести скрижаль.

Марии девственные слезы
Как чистый жемчуг он собрал
И свежий кипарис, и розы
В венок посмертный он связал.

Но вместе и Заремы гневной
Любил он ревность, страстный пыл
И отголосок задушевный
В себе их воплям находил.

И в нем борьба страстей кипела,
Душа и в нем от юных лет
Страдала, плакала и пела,
И под грозой созрел поэт.

Он передал нам вещим словом
Все впечатления свои,
Все, что прозрел он за покровом,
Который скрыл былые дни.

Тень и его здесь грустно бродит,
И он, наш Данте молодой,
И нас по царству теней водит,
Даруя образ им живой.

Под плеск фонтана сладкозвучный
Здесь плачется его напев.
И он - сопутник неразлучный
Младых бахчисарайских дев.
1867

МОСКВА


Город холмов и оврагов,
Город зеленых садов,
Уличных пестрых зигзагов,
Чистых и всяких прудов.

Город - церквей не дочтешься:
Их колокольный напев
Слушая, к небу несешься,
Душу молитвой согрев.

Гордым величьем красуясь,
Город с кремлевских вершин
Смотрит в поляны, любуясь
Прелестью свежих картин.

Лентой река голубая
Тихо струится кругом,
Жатвы, леса огибая,
Стены боярских хором.

Иноков мирных жилища,
Веры народной ковчег, -
Пристани жизни - кладбища,
Общий семейный ночлег.

Город причудливо странный,
Красок и образов смесь:
Древности благоуханной
Веет поэзия здесь.

Город - восточная сказка!
Город - российская быль!
Хартий нам родственных связка!
Святы их ветхость и пыль.

Молча читает их время!
С заревом славных веков
Льется на позднее племя
Доблестный отблеск отцов.

Город минувшего! Старче
С вечно младою душой
Всё и священней, и ярче
Блещет своей сединой!

Город сердечных страданий!
Город - моя колыбель:
Здесь мне в года обаяний
Жизни мерещилась цель.

Сколько здесь жизни я прожил!
Сколько растратил я сил!
Мысли и чувства тревожил
Юный, заносчивый пыл.

Позже смирилась отвага,
Волны души улеглись,
Трезвые радость и блага
В светлом затишьи слились.

Думы окрепли, созрели
В опыте, в бденьи, в борьбе:
Новые грани и цели
Жизнь призывали к себе.

Дружбы звезда засияла,
Дружба согрела мне грудь,
Душу мою воспитала,
Жизни украсила путь.

Прелесть труда, наслажденье
Мысль в стройный образ облечь,
Чувству найти выраженье,
Тайнам сердечным дать речь!

Творчества тихая радость,
Внутренней жизни очаг,
Вашу вкусил я здесь сладость
В чистом источнике благ.

Ныне, когда мне на плечи
Тяжкие годы легли,
С ними надежды далече
В тайную глубь отошли.

В памяти набожной ныне
Прошлым нежней дорожу:
Старый паломник, к святыне
Молча к Москве подхожу.

Жертвы вечерней кадилом
Будет Москве мой привет,
В память о прошлом, мне милом,
Братьям, которых уж нет.

Манит меня их дружина,
Полный раздумья стою:
Благословила бы сына,
Милую матерь молю.
1868

* * *104


Тихие равнины
Ель, ветла, береза,
Северной картины
Облачная даль.

Серенькое море,
Серенькое небо,
Чуется в вас горе,
Но и прелесть есть.

Праздничным нарядом
Воздух, волны, горы,
Расцветая садом,
Облачает юг.

Вечным воскресеньем
Там глядит природа,
Вечным упоеньем
Нежится душа.

Будничные дети
Будничной природы,
Редко знаем эти
Праздничные дни.

День-деньской нам труден,
Жизнь не без лишений,
Темен кров наш, скуден
Наш родной очаг,

Но любовь и ласки
Матери, хоть бедной,
Детям - те же ласки,
Та же всё любовь.

В рубище убогом
Мать - любви сыновней
Пред людьми и богом
Та же друг и мать.

Чем она убоже,
Тем для сердца сына
Быть должна дороже,
Быть должна святей.

Грех за то злословить
Нашу мать-природу,
Что нам изготовить
Пиршеств не могла.

Здесь родных могилы;
Здешними цветами
Прах их, сердцу милый,
Усыпаем мы.

Не с родного ль поля
Нежно мать цветами
Украшала, холя
Нашу колыбель?

Всё, что сердцу мило,
Чем оно страдало,
Чем живет и жило,
Здесь вся жизнь его.

Струны есть живые
В этой тихой песне,
Что поет Россия
В сумраке своем.

Те родные струны
Умиляют душу
И в наш возраст юный,
И в тени годов;

Им с любовью внемлю,
Им я вторю, глядя
На родную землю,
На родную мать.
1869?

* * *105


Сфинкс, не разгаданный до гроба, -
О нем и ныне спорят вновь;
В любви его роптала злоба,
А в злобе теплилась любовь.

Дитя осьмнадцатого века,
Его страстей он жертвой был:
И презирал он человека,
И человечество любил.
Сентябрь 1868

ЭПИТАФИЯ СЕБЕ ЗАЖИВО106


Лампадою ночной погасла жизнь моя,
Себя, как мертвого, оплакиваю я.
На мне болезни и печали
Глубоко врезан тяжкий след;
Того, которого вы знали,
Того уж Вяземского нет.
6 января 1871.
Висбаден

* * *107


Все сверстники мои давно уж на покое,
И младшие давно сошли уж на покой;
Зачем же я один несу ярмо земное,
Забытый каторжник на каторге земной?

Не я ли искупил ценой страданий многих
Всё, чем пред промыслом я быть виновным мог?
Иль только для меня своих законов строгих
Не властен отменить злопамятливый бог?
12 июня 1872.
Царское Село

ОСЕНЬ 1874 ГОДА108

(Гомбург. Октябрь)

Кокетничает осень с нами!
Красавица на западе своем
Последней ласкою, последними дарами
Приманивает нас нежнее с каждым днем.

И вот я, волокита старый,
Люблю ухаживать за ней
И жадно допивать, за каплей каплю, чары
Прельстительной волшебницы моей.

Всё в ней мне нравится: и пестрота наряда,
И бархат, и парча, и золота струя,
И яхонт, и янтарь, и гроздья винограда,
Которыми она обвешала себя.

И тем дороже мне, чем ближе их утрата,
Еще душистее цветы ее вейка,
И в светлом зареве прекрасного заката
Сил угасающих и нега и тоска,

* * *109


Куда девались вы с своим закатом ясным,
Дни бодрой старости моей!
При вас ни жалобой, ни ропотом напрасным
Я не оплакивал утраты юных дней.

Нет, бремя поздних лет на мне не тяготело,
Еще я полной жизнью жил;
Ни ум не увядал, ни сердце не старело,
Еще любил я всё, что прежде я любил.

Не чужды были мне налеты вдохновенья,
Труд мысли, светлые мечты,
И впечатлительность, и жертвоприношенья
Души, познавшей власть и прелесть красоты.

Как ветр порывистый ломает дуб маститый,
Так и меня сломил недуг.
Все радости земли внезапной тьмой покрыты
Во мне, и всё кругом опустошилось вдруг.

С днем каждым жизни путь темней и безнадежней,
Порвались струны бытия:
Страдающая тень, обломок жизни прежней,
Себя, живой мертвец, переживаю я.

Из жизни уцелеть могли одни мученья,
Их острый яд к груди прирос.
И спрашиваю я: где ж благость провиденья?
И нет ответа мне на скорбный мой вопрос.
Между 1874 и 1877

ИЗ СОБРАНИЯ СТИХОТВОРЕНИЙ «ХАНДРА С ПРОБЛЕСКАМИ»110

1


Пью по ночам хлорал запоем,
Привыкший к яду Митридат,
Чтоб усладить себя покоем
И сном, хоть взятым напрокат.

Мне в тягость жить; хочу забыться,
Хочу не знать, что я живу,
Хочу от жизни отрешиться
И от всего, что наяву.

Ничтожества сон непробудный!
Затишье по тревожном дне!
Возмездьем будь за подвиг трудный,
За жизнь, столь тягостную мне.

4

ЗАГАДКА

Меня за книгу засадили,
С трудом читается она:
В ней смесь и вымысла, и были,
Плох вымысел, и быль скучна.

Как много в книге опечаток!
Как много непонятных мест!
Сил и охоты недостаток
Читать ее в один присест.

Пред догорающей лампадой
И в ожиданье темноты
Читаю с грустью и досадой
Ее последние листы.

Всё это опыт, уверяют,
Терпенья надобно иметь,
И в ободренье обещают,
Что будет продолженье впредь.

Благодарю! С меня довольно!
Так надоел мне первый том,
Что мне зараней думать больно,
Что вновь засяду на втором.
1876?

* * *112


Жизнь наша в старости - изношенный халат:
И совестно носить его, и жаль оставить;
Мы с ним давно сжились, давно как с братом брат;
Нельзя нас починить и заново исправить.

Как мы состарились, состарился и он;
В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,
Чернилами он весь расписан, окроплен,
Но эти пятна нам узоров всех дороже;

В них отпрыски пера, которому во дни
Мы светлой радости иль облачной печали
Свои все помыслы, все таинства свои,
Всю исповедь, всю быль свою передавали.

На жизни также есть минувшего следы:
Записаны на ней и жалобы, и пени,
И на нее легла тень скорби и беды,
Но прелесть грустная таится в этой тени.

В ней есть предания, в ней отзыв, нам родной,
Сердечной памятью еще живет в утрате,
И утро свежее, и полдня блеск и зной
Припоминаем мы и при дневном закате.

Еще люблю подчас жизнь старую свою
С ее ущербами и грустным поворотом,
И, как боец свой плащ, простреленный в бою,
Я холю свой халат с любовью и почетом.
Между 1874 и 1877

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

Варианты приводятся согласно порядку стихов в основном тексте произведения. Под нумерацией строк (или строф) указывается источник варианта. Если он не указан, это означает, что источник тот же, что и для предыдущего варианта.

Милонову. По прочтении перевода его из Горация

автограф:

Тогда, как уши нам терзают
Несносны крики сов, гагар,
И музы в наши дни страдают,
Как предки наши от татар,
Когда Шишков, Батый талантов,
Грозит смерть вкусу нанести,
Шихматов из морских сержантов
В Гомеры хочет перейти.
Когда Хвостов, Анастасевич,
Захаров, Шаховской, Станевич
И вся Батыева орда
Выходит на Парнас войною,
Ты, жрец счастливый муз, тогда,
С горящей пламенной душою
И лирой звонкой, золотой,
Невежд рой шумный оставляешь
И славу на пути встречаешь.
Идущий скромною стезей,
Счастливый путь, друг муз и граций,
Достигни пристани тайком,
И пусть наставник твой Гораций
Поделится с тобой венком.

Эпизодический отрывок из путешествия в стихах. Первый отдых Вздыхалова

загл.: Первый отдых Вздыхалова

после 22 - авториз. копия, ранняя ред.:

И на пути в уме усталом
Готовится он мадригалом
Насильно выпросить обед,
Вижу бежит с ним, лая, вслед;
К избе подходит и встречает
Он поселянку юных лет,
Платок свой алый расправляет,
Шага четыре отступает,
Молчит, вздыхает раза два
И к ней, кобенясь, обращает
Он следующие слова:
"Приветствую тебя стократно,
Гебея здешней стороны!
Твой обещает взор приятный
Гостеприимство старины.
В твоей руке, с долинным снегом,
С лилеей равной белизны,
Надежду видит дальним бегом
Изнеможденный пилигрим!
Будь добрым ангелом моим!
Не много мне для пищи нужно.
Ты с снисходительностью дружной
Изжарь мне пару голубиц
Да канареечных яиц
Мне всмятку изготовь отчасти!
И, сил утрату подкрепя,
Пойду путем-дорогой я,
Тебя вверяя щедрой власти
Богов, с незримой высоты
Хранителей и красоты,
И непорочности сердечной?!."

Но между тем как бесконечно
В лирическом жару своем
Нанизывал он стих с стихом,
Его Гебея тихомолком,
Не понимая речи толком,
Укрылась в избу от него,
Оставя в поле одного.
Напрасно с просьбою, с приветом
Стучит он долго в ворота,
Ему мяуканье ответом
В окно смотрящего кота.
Такой прием ему не диво:
У журналистов он подчас,
Как приносил им напоказ
И драгоценный и счастливый
Плод новых с Музою проказ -

Экспромтов дюжинный запас,
Читал себе красноречивый
На запертых дверях отказ.
Великодушно, терпеливо
Покорен он и в этот раз,
И он с душевной пустотою
Пошел, кивая головою,
Как ветром зыблемая ель;
И там, раскинувшись на луге,
Посвистывая на досуге,
От скуки стал щипать щавель.

На некоторую поэму

автограф, ранняя ред.:

Кутузова рукой победной
От дерзких пришлецов Россия спасена,
Но от дурных стихов твоей поэмы бедной,
Ах! не спаслась она!

К партизану-поэту

(В 1814-м году)

загл.: Денису Давыдову

авториз. копия, поздняя ред.:

Анакреон под доломаном,
Ты саблю с лирой сочетал,
Двойным в двух ратях партизаном
Ты стих и крест завоевал.

Носи любви и Марсу дани,
Со славой крепок твой союз,
Ты и любимец бога брани,
И сча́стливый любовник муз.

Блестит почетная примета
На пламенной груди твоей:
Георгий на груди поэта
Красуется еще светлей.

Воинским соблазнясь примером,
Когда б Парнас давал кресты,
Златого Феба кавалером
Давно, конечно, был бы ты.

К партизану-поэту

2-3, авториз. копия:

Не потаскушке той слепой,
Податливой и вдруг спесивой,

Когда? Когда?

строфа 2, автограф:

Когда доверчивость в беседах
Не будет глупость и беда,
Чинов и чванства на обедах
Не встретишь тяжкого следа
Когда, когда?

К Батюшкову

перед 1, автограф, первоначальный вар.:

Певцу рукоплесканье
И миртовый венок
За новое посланье!
А другу лобызанья
И свиток мерных строк,
Нескладное маранье;
Щедротам богача
Убогого дар тощий,
Крикливого грача
Ответ Орфею рощи!

между 163 и 164 авториз. копия, позднейшая вставка:

И ты простосердечный
Приятель и поэт,
При сединах беспечный
Счастливец дев <и> лет,
Доверчивый к надеждам,
Назло судьбе своей
Пел женщин и друзей,
Но грозный враг невеждам,
Назло подагры вечной...

Д. В. Давыдову

загл.: К Давыдову

вм. 28-43, автограф, ранняя ред.:

Ей места нет в походной ставке
Непостоянных усачей.
Будь счастлив с постояльцем новым!
Но берегись, чтоб наконец
Хозяином, к тебе суровым,
Не очутился твой жилец.
Иль, может быть, любовь и дружбу,
Сих двух житейских побродяг,
Ты презрел для небесных благ,
Вступив в мистическую службу?

вм. 51-52:

Но в клире набожных певцов,
Ковач благочестивых слов,
Псалтырь славянскую приемлешь

вм. 56-57:

Пылает сатаны угодник,
Походов девственных певец,

вм. 62-68:

Причастника единых граций
Ты променял во оны дни
На жития церковных дедов,
Постясь в монашеской сени.
Не знаешь жирных мясоедов,

вм. 71-86:

И, следуя примерам общим,
Ханжишь, слывя живым усопшим,
С собой, с людьми и с божеством.
Или... но расстаюсь с пером!
Изобретательному гневу
И стихотворному напеву
Пора мне положить конец!
Ты будь гусар или чернец,
Любви отступник или жрец,
Или шалун неугомонный,
Иль сонный член беседы сонной, -

К Батюшкову

автограф, первоначальная ред.:

Мой друг! С полей амурам вслед
Погнались ласточки толпами;
Эол, предвестник сельских бед,
Шумя, парит под облаками.
Дриады скрылись по дуплам,
И разукрашенная Флора,
Воздушного не слыша хора,
В печали бродит по садам.
Спеши скорей в Москву, ленивец,
Счастливый баловень харит,
Парнаса, Пафоса любимец,
Спеши, философ-сибарит!
Тебя веселье призывает
И дружба с нежностью зовет!
А тот, кто зва их не внимает,
Тот счастья вечно не найдет!
Пока еще лелеет младость,
Повеселимся, милый мой!
Пускай венки плетет нам радость,
Пока не прибрала с клюкой
Плешивая дочь ада, старость,
С подагрой, с святцами в руках
Или с твореньями Шишкова,
С сухой площадкой на грудях
И с жалкой рожею Хвостова.

Ухаб

между строфами 5 и 6, автограф:

Хоть выровнен паркет придворный,
Но встретишь ямы и на нем;
Простяк в них сядет, а проворный
Готов вскарабкаться ползком.

Коварный друг с улыбкой сладкой
Вам руку ласки подает,
А сам, того и жди, украдкой
Другой рукой в ухаб толкнет.

последняя строфа автограф, СО:

Друзья! Для вас моя проказа!
Я приговора жду от вас:
С хребта крылатого Пегаза
В ухаб попал ли в добрый час?

«Что пользы, - говорит расчетливый Свиньин...»

автограф, ранняя ред.:

"Что пользы, - говорит расчетливый Свиньин, -
Мне кланяться развалинам бесплодным
Пальмиры, Трои иль Афин?
Пусть дорожит Парнаса гражданин
Воспоминаньем благородным;
Я не поэт, а дворянин
И лучше в Грузино пойду путем доходным:
Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин".

Петербург

между 24-25, авториз. копия, ранняя ред.:

И, может быть, при вас Кутайсов в цвете лет
В волненье бранных дум, постигнув ваш привет,
На славу жизнь обрек и меч на честь отчизны.
Мужей великих прах - училище граждан.
Но где ж Смоленский? Где целитель наших ран?
Потщимся отвратить потомства укоризны,
Да памятник ему воздвигнется средь нас!
Другие вознесли, а он Россию спас.
И славная чета ждет славного собрата.

вм. 25-37, автограф, ранняя ред.:

Но да предупредит признательность Отчизны
Потомков строгий суд и глас их укоризны!
Да новый памятник восстанет среди нас,
Еще свежа в сердцах Кутузова утрата;
Они прославили, а он Россию спас,
И славная чета ждет славного собрата.

вм. 59-61 авториз. копия:

Под сенью тишины у нас рука устройства
Растила мирт наук и гордый лавр геройства.

вм. 79-90:

Там зодчий, труды к столетьям тщась простреть,
Возносят к облакам красивые громады.
Рафаэл Северный, обманывая взгляды,
Дарует кистью жизнь, обезоружив смерть,
Ваятели, с небес похитив дивный пламень,
Вливают чувство в медь, вдыхают душу в камень.
Владычица сердец, наперсница богов
Потомству говорит с развалины гробов.

вм. 128-132:

Несчастный раб земли, отвергнутый от братий,
В свободе примет мзду страдальческих занятий.

Катай-валяй

строфа 2 авториз. копия:

Когда я приглашен к обеду
К надменному вельможе в дом
Или в ученую беседу,
Пускай везут меня шажком.
Но если еду на свиданье,
Где с другом ждет меня Токай
Иль граций милое собранье -
Катай-валяй!

29-31:

Но, Феба и Беллоны крестник,
Пегаса смело ты седлай,
И к славе, удалой наездник,

строфа 5:

Любовь! Вожатый мой, хранитель,
Молю, пребудь всегда со мной!
Но время, радостей губитель,
Несется нам вослед с косой.
Оно поймает и с дороги
Потащит в мрачный свой сарай.
Друзья! Пока хранят нас боги,
Катай-валяй!

Того-сего

строфа 4, авториз. копия:

Рифмач Плаксин мне пук стихов читал
И легкой прозы пук тяжелой,
Ни то ни се в тетради целой,
А я, забывшись, в ней искал
Того-сего.

К приятелю

загл.: К Неелову

автограф, ранняя ред.:

Пускай, Неелов, свет толкует,
Его нам толков не унять, -
Счастлив, кому дано судьбой о них не знать,
Умен, кто, зная их, на них покойно плюет!
Пускай придворный полотер
Исшаркал город весь и двор,
Чтоб на пустой болван плюмаж поставить белый:
Болван из-под него выглядывает смело.
Дурак, что ни надень, всё тем же дураком:
На нем и сам венец дурацким колпаком.
Пускай рифмач назло рассудку
Шутя изволит сочинять,
А нам скучает не на шутку,
И придает векам послушная печать
Его творений сбор огромный!
Пускай Вздыхалов томный
Томит пастушек нежный слух,
Хвалы достоин он, я смело утверждаю -
В пастушеских стихах он пишет, как пастух.
Неелов! Никого ни в чем не осуждаю!
У всякого свой ум. Иль правильней еще:
У каждого дурачество свое!
Поверь, всё к лучшему судьбы определили,
И не сердись на глупости людей:
Глупцы подчас нам умников нужней,
Без них смеяться бы забыли!

(«Деревня». Отрывки)

1

после последнего ст. беловой автограф:

Наперсница души! Владычица досуг!
О муза! Будь всегда мне благосклонный друг!
Здесь лучший твой приют; здесь область вдохновенья!
Оно любуется в тени уединенья:
Под сумраком живет в таинственных лесах
Иль в образе весны гуляет на лугах.
Оно перед зарей, в час распри тьмы с рассветом,
На высоте холмов беседует с поэтом
И учит постигать в сей полный таинств час
Священной тишины красноречивый глас.
Здесь всё - мечтанью жизнь, всё - размышленью пища!
Веселый вид полей и сельского кладбища
Мир поучительный и строгая краса!
На камни хладные нависли древеса!
Но утра беглый луч пересекает тени,
Как упованья свет трепещет в смертной сени!
И жизнь, среди гробниц с унынием дружась,
Со смертью познает таинственную связь.

3

Библиотека

вм. 45-52:

Царь мысли! Вождь умов, Вольтер красноречивый,
Хотя в наш строгий век, в наш век благочестивый
И придает тебя проклятью благодать,
Но каюсь: я люблю с тобою рассуждать.
Для битвы праведной и завлеченный страстью,
Враг фанатизма, сам ты под его был властью.

Русский бог

Копия в арх. бр. Тургеневых:

Бог ухабов, бог метелей,
Бог убийственных дорог,
Бог ночлегов без постелей,
Вот он, вот он - русский бог!

Бог холодных, бог голодных
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений бездоходных,
Вот он, вот он - русский бог!

Бог всех с Анною на шее,
Бог лакеев без сапог,
Бог служащих, как лакеи,
Вот он, вот он - русский бог!

К глупым полон благодати,
К умным чересчур уж строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он - русский бог!

Бог пришельцев-иноземцев,
Преступивших наш порог.
Бог - в особенности - немцев:
Вот он, вот он - русский бог!

К ним

1-4, автограф:

За что служу я вашей злобе целью?
Чему завидовать во мне?
Каким честям? Какой казне?
Какому из убранств Фортуны ожерелью?

9-12:

Что в дар мне принесли судьбы?
Новорожденному дар на зубок не нужен;
Что? Две-три мысли! Два-три чувства не из дюжин,
От коих кормятся корыстные рабы.

Брайтон

загл.: Бессонница

после строфы 4, автограф, ранняя ред.:

И всё, что таинством объято,
Что глубоко запало в грудь,
Как в глубину земную злато,
Всё, чем душа цвела когда-то,
И ей отдастся где-нибудь,

Все радости и все печали,
Недуги сердца и любовь,
Которые в тени дремали,
При голосе твоем восстали
И душу взволновали вновь.

Так, ты не мертвая стихия!
В тебе таится жизни дух,
Но скудные слова земные
Молчат про таинства святые,
О коих ты глаголишь вслух.

«Наш век нас освещает газом...»

загл.: Наш век

автограф, ранняя ред.:

Наш век нас освещает газом
Так, что и солнцу не под стать;
Но жаль, что может лопнуть разом
И вспышкой нас с собой взорвать.

Наш век расчетливый и строгой,
Чтоб время за собой иметь,
Нас мчит железною дорогой
Так, что и мысли не поспеть.

Но если с колеи сорвется
Огнекрылатый великан,
Кто головой с ним разочтется,
Кто посчастливей - парой ран.

Смышлен, хитер ты, век! Бесспорно,
Никто из братии твоей,
Как ты, не рыскал так проворно,
Не зажигал таких огней.

Где ж прок? Проверим без пристрастья
Наш человеческий итог:
Не та же ль немощь, те ж несчастья,
Не столько ж хлопот и тревог?

Как светоч нам твой ни сияет,
Как ты ни ускоряй свой бег,
Не та же ль ночь нас ожидает?
Не тот ли общий всем ночлег?

Александрийский стих

автограф, набросок:

Я, признаюсь, люблю мой стих александрийский:
Ложится хорошо в него язык российский.
Есть долговязому где растянуться, сесть,
Где на просторе дух свободно перевесть.
Мы задыхаемся в стихах четверостопных
Под ношей наших слов, густых, нерасторопных,
И, мерке жертвуя дородным словарем,
Мы крохоборствуем в наследье родовом.

Эперне

после строфы 5, автограф, набросок:

На ложе пиршеств и свободы,
Когда мы юностью цвели,
Как много их в былые годы
С тобою мы перевели.

Зато, весь трепет и веселье,
Весь жажда, молча я проник
В сие глухое подземелье,
В сей поэтический тайник.

Сознание

после 40, автограф, набросок:

На радость я уж стар, на смерть еще я молод:
Обливший грудь мою осенней жизни холод
Не остудил в груди ключа горячих слез,
И хладный возраст мой не чужд тревожных гроз.

Рябина

между строфами 3 и 4 черновой автограф:

Всё при тебе из тьмы воскресло:
Вот предо мной наш сельский дом,
В углу родительское кресло,
Здесь сад, там церковь за прудом.

[Когда] и живость и беспечность,
Дней детства светлая мечта,
И юность - сердца миг и вечность!
И строгих опытов лета.

«Моя вечерняя звезда...»

автограф, ранняя ред.:

Моя вечерняя звезда,
Моя последняя любовь!
На потемневшие года
Приветный луч пролей ты вновь!

Средь юных невоздержных лет
Мы любим блеск и пыл огня,
Но полурадость, полусвет
Теперь отрадней для меня.

Друзьям

4, авториз. копия, ранняя ред.:

В волненье изменчивых дней.

8, авториз. копия, ранняя ред.:

Одиноких средь чуждых людей.

вм. строф 3-5:

Пью в память и братьям почившим,
Почившим на битве земной,
Земной свой обет совершившим,
Совершившим свой путь трудовой.

И льются с вином благодатным,
Благодатным радушьем - любовь,
Любовь и к друзьям безвозвратным,
И к тем, что могу встретить вновь.

В любви есть закон упованья,
Упованья, священного нам:
Нам верится в утро свиданья,
Свиданья не здесь - то уж там.

Пью в здравие ближних далеких,
Далеких, но сердцу родных,
И в память друзей одиноких,
Одиноких в могилах своих.

«Мне не к лицу шутить, не по душе смеяться...»

авториз. копия, поздняя ред.:

Мне не к лицу шутить, не по душе смеяться,
В молчанье должен скорбь нести я до конца:
Отжившему, к чему живым мне притворяться?
Мой судорожный смех - кривлянье [паяца].

ИЗ СОБРАНИЯ СТИХОТВОРЕНИИ «ХАНДРА С ПРОБЛЕСКАМИ»

6

ЦВЕТОК

между строфами 8 и 9, РА:

Страшна не смерть, а страшны нам
Ее обряд и обстановка,
Страданье днем и по ночам,
А там в путь дальний упаковка.

Предтечи смерти страшны нам,
Ее прислуга роковая...
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .

вм. строфы 11:

О, как завидую тебе
В предсмертной муке и борьбе
В час роковой и беспощадный,
Как я завидую тебе,
Цветок мой милый, ненаглядный!

7

автограф, первоначальная ред.:

«Кто выехал», а кто готовится в Ростов.
В том жизни нашей цель и жребий наш таков:
Тот выедет поздней, а этот часом ране,
Но подорожная у каждого в кармане.

Еще дней несколько, пожалуй пять-шесть лет, -
И то еще вопрос, дождусь ли их иль нет, -
И всё покончится, и место опустеет,
Где ныне дней моих светильник вечереет.

Плеснет ли на берег из недр морских волна?
Порвется ль где-нибудь отдельная струна
Средь стройной глубины напевов и созвучий?
В лесу засохший лист стряхнет ли дуб могучий

С себя? И без вести лист бедный пропадет?
Всё это никого в раздумье не введет.
Ни лесу темному, ни темной бездне моря
В такой утрате нет ни убыли, ни горя.

Раскинув широко ветвей, своих навес,
По-прежнему шумит благоуханный лес,
В зеленом сумраке его пещеры свежей
Тишь и таинственность, и сон, и нега те же.

По-прежнему шумит морская глубина:
За рухнувшей волной горой встает волна,
А жизнь беспечная русалкой молодою
Поет и плещется прозрачною волною,

И, словно перлами, каких не даст Восток,
Обрызган кос ее и свежих роз венок.
И песнь ее звенит, то плачет, то хохочет,
А есть ли смерть иль нет - жизнь знать о том не хочет.

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

А-1838 –«Альманах на 1838 год» / Изданный В. Владиславлевым. Спб., 1838.
Альб-1 –Альбом П. А. Вяземского, содержащий автографы его стихотворений и другие документы // ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 5079.
Альб-2 –Альбом П. А. Вяземского, состоящий из автографов и авторизованных копий стихотворений 1848-1874 гг. 43 лл. // ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 889.
Б –«Благонамеренный».
ВДД –В дороге и дома: Собрание стихотворений князя П. А. Вяземского. М., 1862. BE - «Вестник Европы».
ВОЛРС –Вольное общество любителей российской словесности (Общество соревнователей просвещения и благотворения). Петербург.
ГБЛ –Рукописный отдел и Отдел редких книг Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.
Гиллельсон –М. И. Гиллельсон. П. А. Вяземский: Жизнь и творчество. Л., 1969.
ГПБ –Отдел рукописей и редких книг Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
ЗГ –За границею: Корректурные листы из стихотворений князя П. А. Вяземского. Карлсруэ, 1859.
ЗК –П. А. Вяземский. Записные книжки (1813-1848) / Под ред. В. С. Нечаевой. М., 1963.
ИВ –«Исторический вестник».
Изд-1935 –П. А. Вяземский. Избранные стихотворения / Ред., статья и комментарий В. С. Нечаевой. М.; Л., 1935.
Изд-1958 –П. А. Вяземский. Стихотворения / Вступительная статья, подготовка текста и примечания Л. Я. Гинзбург. Л., 1958 (Б-ка поэта. БС).
Изд-1982 –П. А. Вяземский. Сочинения в двух томах: Т. 1: Стихотворения / Составление, подготовка текстов, вступительная статья и комментарий М. И. Гиллельсона. М., 1982.
ИОАН –"Известия II отделения имп. Академии наук". Спб., 1858 Т, 7.
ИОЛЯ –«Известия Отделения литературы и языка АН СССР».
ЛГ –«Литературная газета».
ЛН –«Литературное наследство».
ЛО ААН –Ленинградское отделение Архива Академии наук СССР.
ЛПРИ –«Литературное прибавление к »Русскому инвалиду"".
М –«Москвитянин».
МТ –«Московский телеграф».
Н-1833, Н-1834 –«Новоселье» / Альманах, издаваемый А. Смирдиным. Спб., 1833 и 1834.
НЛ –«Новости литературы». HP - Наборная рукопись сборника стихотворений П. А. Вяземского «В дороге и дома» (М., 1862) // ПД, No 23514.
ОА-1, ОА-2 и т. д. –«Остафьевский архив кн. Вяземских». Спб., 1899-1913. Т. 1-5.
ОЗ –«Отечественные записки».
ОЛРС –Общество любителей российской словесности при имп. Московском университете.
Отчет-1884 –«Отчет имп. Публичной библиотеки 1884 года». Спб., 1887.
Пантеон –«Пантеон русской поэзии, издаваемый Павлом Никольским». Спб., 1814. Ч. 1, кн. 2.
ПВ –«Санкт-Петербургский вестник».
ПД –Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.
ПЗ-1823, ПЗ-1824, ПЗ-1825–Полярная звезда / Карманная книжка для любительниц и любителей русской словесности, изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. Спб., 1823-1825.
ПК –«Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник 1979». Л., 1980.
ПСС-1, ПСС-2 и т. д. –Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского. Спб., 1878-1896. Т. 1-12.
РА –«Русский архив».
РВ –«Русский вестник».
РЛ –«Русская литература».
РМ –«Российский музеум».
РПЛ –"Русская потаенная литература XIX столетия: Отдел первый. Стихотворения" / С предисловием Н. П. Огарева. Лондон, 1861. PC - «Русская старина».
РСб-1 –Рукописный сборник 1, состоящий из автографов и авторизованных копий стихотворений Вяземского 1812-1855 гг. 47 лл. // ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 855.
РСб-2 –Рукописный сборник 2, состоящий из автографов и авторизованных копий стихотворений Вяземского 1810-1825, 1840 гг. 59 лл. // ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 860.
РСб-3 –Рукописный сборник 3, состоящий из авторизованных копий стихотворений Вяземского 1821-1822 гг. 22 лл. // ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 869.
РСб-4 –Рукописный сборник, состоящий из авторизованных копий стихотворений Вяземского 1814-1864, 1867 гг. 67 лл. // ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 904.
РСб-5 –Рукописный сборник в 2-х частях, состоящий из автографов и авторизованных копий стихотворений Вяземского 1810-1825 гг. 87 лл. // ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 862.
РСб-1855(I) –Рукописный сборник 1855 г. Ч. 1 / Сост. В. И. Межов. Копии с печатных текстов, с пометами Вяземского. 224 лл. // ГБЛ, ф. 63, 1.1.
РСб-1855(II) –Рукописный сборник 1855 г. Ч. 2 / Сост. В. И. Межов Копии с печатных текстов, с пометами Вяземского. 501 с. // ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 891.
РСб-1855(III) –Рукописный сборник 1855 г. Ч. 3 / Сост. В. И. Межов Копии с печатных текстов, с пометами Вяземского. 487 с. // ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 892.
РЭ –Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в. / Вступительная статья Л. Ф. Ершова. Составление, подготовка текста и примечания В. Е. Васильева, М. И. Гиллельсона, Н. Г. Захаренко. Л., 1975 (Б-ка поэта. БС).
С –«Современник».
СН –«Старина и новизна».
СО –«Сын отечества».
СП –«Северная пчела».
СРС –Собрание русских стихотворений, взятых из сочинений лучших стихотворцев российских и из многих журналов / Изданное Василием Жуковским. М., 1811. Ч. 5. ст. - стих.
СЦ-1825, СЦ-1826 и т. д. –Северные цветы / Собранные бароном Дельвигом. Спб., 1825-1832.
Тетр-Т –Тетрадь А. И. Тургенева, состоящая из копий стихотворений Вяземского 1810-1823 гг. 87 лл. // ПД, ф. 309, No 1032.
ТОЛРС –«Труды Общества любителей российской словесности при имп. Московском университете».
Тургенев-Булгаковым –Письма Александра Тургенева к Булгаковым / Подготовка текста к печати, вступительная статья и комментарий А. А. Сабурова. М.; Л., 1939.
УЗ-1840, УЗ-1841, УЗ-1842–Утренняя заря / Альманах, изданный В. Владиславлевым. Спб., 1840-1842.
ЦГАЛИ –Центральный государственный архив литературы и искусства.
ЦГАОР –Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и государственного управления СССР.
ЦГИА –Центральный государственный исторический архив.

ПРИМЕЧАНИЯ

Обширное поэтическое наследие Вяземского было собрано и в большей своей части впервые увидело свет в четырех томах (3, 4, 11 и 12) Полного собрания сочинений (Т. 1-12. Спб., 1878-1896), изданных после смерти поэта. Несмотря на серьезные текстологические дефекты (цензурное купирование текстов, произвольный выбор редакций и заглавий и т. д.), оно до снх пор не имеет себе равного по масштабу библиографических разысканий и по количеству включенных в него стихотворений.

Научное издание Вяземского впервые было осуществлено В. С. Нечаевой («Избранные стихотворения». М.; Л., 1935). Многолетняя работа в Остафьевском архиве позволила составителю обнаружить несколько десятков новых текстов и восстановить цензурные изъятия в таких существенных для Вяземского стихотворениях, как «Петербург», «Послание к М. Т. Каченовскому», «Свой катехизис сплошь прилежно изуча...» и др. Однако текстологические принципы этого издания не вполне отвечают современным требованиям: в соответствии с установками 1930-х гг. редактор отдавал предпочтение ранним рукописным редакциям перед печатными (к которым высказывалось известное недоверие) и пользовался списками так называемого «Нового рукописного сборника», неавторского и текстологически сомнительного.

Из последующих изданий следует особо отметить сборник «Стихотворения» Вяземского в Большой серии «Библиотеки поэта» (Л., 1958) под редакцией и с комментарием Л. Я. Гинзбург (текст подготовлен при участии И. И. Муравьевой). Составители этого авторитетного научного издания были первыми (после Нечаевой) и последними, кто обратился к рукописям стихотворений Вяземского. Иначе говоря, более четверти века тексты из него некритически перепечатывались в сборниках и поэтических антологиях, закрепляясь в читательском сознании и канонизируясь. Между тем два момента, связанные с выбором основного текста в издании 1958 г., вызывают серьезные возражения.

Прежде всего речь идет об источниках текста для стихотворений сборника «В дороге и дома» (ВДД). Указанный сборник, выпущенный М. Н. Лонгиновым в 1862 г., явился единственным прижизненным изданием стихотворений Вяземского, не считая мелких брошюр («К ружью», 1854; «Шесть стихотворений», 1855; «За границею», 1859). Опираясь на позднейшее указание поэта, что он никакого «участия в этом издании не принимал, был за границею и хандрил, предоставляя Лонгинову выбирать и печатать, что хочет», {Помета Вяземского 1878 г. на авторском экземпляре ВДД (ГБЛ); см. также: ПСС-1. С. LV-LVI. Употребленные здесь сокращения расшифрованы на с. 439-441.} составители сборника «Библиотеки поэта» не учитывали опубликованные в нем редакции стихотворений, печатая соответствующие тексты по предшествующим журнальным и альманашным публикациям, а за неимением их - по рукописям. Однако в архиве М. Н. Лонгинова (ПД, ф. 158) сохранилась наборная рукопись ВДД, существенную часть которой составляют авторизованные копии. Представленные же здесь тексты в списках, как правило, дублируются автографами, также находящимися в архиве издателя. О том, что состав и композиция ВДД продумывались автором, свидетельствуют списки «Оглавлений» сборника (ПД, ЦГАЛИ {Об одном из них упоминает Нечаева (указ. соч. С. 573-574).}) с пометами поэта, а также указания Вяземского для Лонгинова (о включении того или иного стихотворения в ВДД) на сохранившихся в архиве поэта (ЦГАЛИ, ГБЛ) трех рукописных сборниках 1855 г. И, наконец, имеется прямое указание П. И. Бартенева (причастного к изданию ВДД), что "это издание autorise par l'auteur" и что поэт «сам занимался выбором и расположением стихотворений». {Письмо к Я. К. Гроту от 10 ноября 1862 г. // ЛО ААН, ф. 137, оп. 3, No 55. Источник указан А. Л. Осповатом.}

Более подробно картина работы над сборником вырисовывается из переписки Вяземского с издателем (ПД, ЦГАЛИ). Из нее явствует, что на первом этапе поэт принимал активное участие в подготовке ВДД: он дважды приезжал в Москву для работы с Лонгиновым, присылал автографы и авторизованные копии отобранных стихотворений (они-то и сохранились в фонде Лонгинова); ему принадлежит название и композиция сборника. Переписка дает возможность установить, что в процессе работы существенно меняется авторский замысел издания. Если вначале оно носило публицистический оттенок и значительную часть книги составлял раздел стихотворных фельетонов «Заметки» (с этого раздела и начал складываться сборник), то в дальнейшем, по мере расширения других разделов, поэт задумывает превратить его в итоговое собрание своих стихотворений. В письме от 13 декабря 1861 г. он предлагает Лонгинову издать стихотворения в двух томах, дополнив ВДД ранними произведениями. {ПД, No 23138. Л. 14.} Но новому замыслу не суждено было осуществиться: болезнь вынудила Вяземского срочно прекратить работу над изданием. Высказанное поэтом через семнадцать лет недовольство составом сборника, вероятно, объясняется этими обстоятельствами.

Из истории подготовки ВДД становится очевидным, что собственно печатные тексты не отражают последней авторской воли: Вяземский не авторизовал наборную рукопись и не держал корректуру, а Лонгинов позволял себе некоторые редакторские вольности: правку заглавий, архаических падежных форм и т. д. Поэтому основным текстом для стихотворений сборника надо считать: 1) авторизованные копии в наборной рукописи; 2) автографы или авторизованные копии в других единицах фонда Лонгинова - в том случае, когда копии в наборной рукописи не авторизованы. По переписке Вяземского с издателем видно, что списки эти делались, как правило, самим Лонгиновым (с присланных поэтом рукописей) в последний момент перед сдачей в типографию, т. е. они не авторизованы и иногда дефектны за счет пропусков или неверного прочтения автографа (см. примеч. к стихотворениям «Рябина» и «Поскупись, судьба талана...»); 3) только в том случае, когда в наборной рукописи текст отсутствует, следует обратиться к другому источнику: предшествующей публикации или авторизованной копии в указанных рукописных сборниках 1855 г., которые Лонгипов (судя по той же переписке) с согласия Вяземского иногда использовал для восполнения лакун наборной рукописи. Поскольку вкратце изложенная история сборника ВДД и перечисленные источники до сих пор не были известны, в издание 1958 г, оказался включен массив текстов, которые правомернее было бы отнести в раздел «Ранние редакции и варианты» (ср. опубл. в нем текст «Ухаба» с текстом наст. изд.).

Спорным в издании «Библиотеки поэта» является выбор текстов для некоторых стихотворений, не публиковавшихся при жизни Вяземского. Не вызывает возражения предпочтение, отданное здесь авторским рукописям перед посмертной (и подчас дефектной) публикацией их в Полном собрании сочинений. Однако при наличии альтернативы: автограф (даже черновой) или авторизованная копия- издатели выбирали первое, опираясь на распространенное представление об автографах, как наиболее авторитетных рукописных источниках. Между тем для текстов Вяземского подобная иерархия в большинстве случаев не правомерна, что объясняется спецификой работы поэта над текстами: доработка (а иногда и существенная переработка) стихотворения велась Вяземским не по автографу, а по авторизованной копии, которая в случае необходимости вновь перебеливалась копиистом (часто кем-нибудь из близких, напр. В. Ф. Вяземской), опять правилась и т. д. Последняя (но далеко не обязательная) стадия работы - внесение текста переписчиком в один из рукописных сборников. Таким образом, беловые копии (особенно в рукописном сборнике), выражающие последнюю авторскую волю, как правило, должны быть предпочтены автографу. Во всяком случае, вопрос выбора рукописного источника должен решаться с учетом истории текста, в противном случае в основной текст попадают ранние редакции, существенно отличающиеся от окончательных. Так, в издание «Библиотеки поэта» оказались включенными послание к Неелову, являющееся первоначальной редакцией опубликованного в 1825 г. стихотворения «К приятелю» (см. примеч. к нему, с. 481), ранний текст стихотворения «Карикатура» - «Наши дачи хороши...» (см. с. 506) и т. д.

Сложность в установлении истории текста представляло состояние Остафьевского архива (ЦГАЛИ): обработка этого огромного и богатейшего собрания рукописей была завершена лишь в 1970-е гг. Следует, однако, иметь в виду, что и сейчас далеко не все хранящиеся в нем творческие рукописи нашли отражение в описи и каталоге. В частности, пока выявлено незначительное количество стихотворных автографов при письмах Вяземского. Еще в большей мере это относится к эпистолярии поэта, хранящейся в других фондах и архивохранилищах. Недостаточно исследованы и альбомы светского и литературного окружения поэта.

В настоящее издание включена примерно пятая часть стихотворного наследия Вяземского, наиболее ярко отражающая его поэтическую индивидуальность. По сравнению с предыдущим сборником «Библиотеки поэта» корпус книги расширен за счет поздних текстов и ряда существенных для мировоззрения поэта стихотворений 1820-х гг., в основном обнаруженных в позднейшее время. Публикуемые тексты заново проверены по всем доступным рукописным и печатным источникам: для многих из них уточнены название и датировка, для некоторых - основной текст, адресат и первая публикация. Уточнения обоснованы в комментариях.

Материал расположен по хронологическому принципу. Даты указываются под текстом. При отсутствии данных для датировки в угловых скобках помещается дата публикации (уточненная по дате цензурного разрешения соответствующего печатного источника), т. е. дата, не позднее которой стихотворение было написано. Предположительные даты сопровождаются вопросительным знаком. В. С. Нечаева в указанном издании справедливо отметила, что издатели Полного собрания сочинений могли располагать не известными нам данными для датировки поздних стихотворений. Поэтому, при отсутствии каких-либо иных оснований, даты этого собрания принимались в качестве предположительных. Орфография и пунктуация приближены к современной, с сохранением стилистических особенностей языка поэта и эпохи. Авторские примечания приводятся в тексте без специальной оговорки. В отдел «Другие редакции и варианты» из большого массива стихотворных строк отобраны наиболее существенные.

В библиографической части примечаний приводятся лишь те печатные источники, в которых последовательно менялся текст. Простые перепечатки, а также сомнительные с точки зрения авторского участия издания здесь не фиксируются. Сразу после заглавия указывается первая публикация, затем через точку и двойной дефис ступени изменения текста. Формулой «Вошло в...» вводится последняя прижизненная публикация, которая по оговоренным причинам не является источником основного текста (напр., ВДД). Формула «Печ. по...» применяется в тех случаях, когда текст воспроизводится (или восполняется) по рукописным источникам. Ссылка только на первую публикацию означает, что она же является и источником текста. В публикациях оговаривается отсутствие подписи или неполная подпись (криптоним). При составлении реального комментария частично использованы (с проверкой и уточнением фактологии) примечания Л. Я. Гинзбург, а также позднейшие находки М. И. Гиллельсона, Ю. М. Лотмана, С. С. Ланды и др. При составлении примечаний был предпринят также ряд специальных разысканий.

По сравнению с предыдущими изданиями значительно расширена текстологическая часть комментария. Перечень рукописных источников дается в последовательности переработки текста. Как это принято в изданиях «Библиотеки поэта», точный шифр при них не приводится, а указывается лишь имя фондообразователя и название архивохранилища, например: «арх. В. Ф. Одоевского (ГПБ)». Перечисленные в примечаниях стихотворные рукописи без всяких указаний на место хранения находятся в Остафьевском архиве (ЦГАЛИ, ф. 195). Ссылка при рукописном источнике только на архив означает, что он хранится в фонде Вяземского этого архивохранилища (ГПБ, ф. 167; ГБЛ, ф. 63). Автографы и авторизованные копии представлены с максимальной на данном этапе полнотой и с минимальным описанием: указывается редакция или наличие вариантов (в тексте и заглавии), дат и авторских помет (неавторская правка и пометы приводятся в исключительных случаях). Из неавторизованных копий фиксируются списки, хранящиеся в архиве братьев Тургеневых (ПД, ф. 309), которые являются ценнейшим источником для реконструкции допечатных вариантов раннего творчества Вяземского (известно, что А. И. Тургеневу Вяземский посылал стихотворения сразу по завершении, а иногда и в «сыром» виде). Копии с печатных текстов в рукописных сборниках 1855 г. и в материалах к Полному собранию сочинений (ЦГАЛИ) указываются только тогда, когда они имеют авторскую правку и пометы. Следует особо оговорить отсутствие в комментарии ссылок на цитаты из писем и заметок Пушкина, многократно публиковавшихся в десятитомных изданиях поэта. Звездочка перед заглавием стихотворения в примечаниях отсылает к разделу «Другие редакции и варианты».

 1 Послание к (Жуковскому) в деревню. BE. 1808, No 19, подпись: К. П. В....ий, с пропуском ст. 22 и с искажением ст. 64 (исправлено по списку опечаток в том же номере BE). Первое ст-ние Вяземского, появившееся в печати. На авторском экземпляре ВДД (с. 385) Вяземский пометил: "В послании почти все стихи сплошь и целиком переделаны Жуковским. Мне было тогда '6 лет" (ГБЛ). В «Историческом и критическом обозрении российских журналов» А. Ф. Воейков назвал ст-ние в числе произведений 1800-1810-х гг., которые «по важности содержания или прелести слога» заслуживают «особенного внимания просвещенных читателей» (СО. 1821, No 1. С. 16, 18). С своею милою приближаться к реке. Отвечая на вопрос библиографа С. Д. Полторацкого, Вяземский в 1868 г. писал ему: «Подруга Жуковского в »Послании"... есть поэтическая вольность" («Новь». 1885, No 9. С. 93).

 2 К портрету выспреннего поэта. BE. 1810, No 11, под загл. «К портрету Бибриса», подпись: ...В... - СРС, подпись: В. Две авториз. копии в РСб-2 и РСб-5 и копия в Тетр-Т; все три - без загл., с вар. ст. 1 («Бобров» вм. «Бибрис»). Об адресате см. примеч. к предыдущей эпиграмме. Многократно перепечатызалась в антологиях и хрестоматиях того времени.

 3 «Ага, плутовка мышь, попалась, нет спасенья!..» СРС, подпись: В. Две авториз. копии в РСб-2 и РСб-5 и копия в Тетр-Т; все три - с вар. ст. 4 («Хвостова» вм. «Графова»). Вольный перевод эпиграммы Брюзана де ля Мартиньера "Je te tiens souris temeraire.. ." (источник указан в статье: Томашевская Р. Р. К вопросу о французской традиции в русской эпиграмме // Поэтика. Л., 1926. Вып. 1). Направлена против Дмитрия Ивановича Хвостова (1756/57-1835), члена «Беседы любителей русского слова», поэта, баснописца (отсюда сопоставление с И. И. Дмитриевым).

 4 Эпитафия. СРС, подпись: В. Две авториз. копии в РСб-2 и РСб-5, без загл. Авториз. копия в РСб-!855(Ш), под загл. «Эпитафия российскому Диогену». Вероятно, в эпитафии речь идет о С. С. Боброве (см. о нем с. 442). Неоднократно перепечатывалась в антологиях того времени. Диоген (ок. 400 - ок. 325 до н. э.) - древнегреч. философ-киник; по преданию, жил в бочке.

 5 Милонову. По прочтении перевода его из Горация. ПСС-3. - Печ. по авториз. копии в РСб-4, с датой: "1811". Автограф - без загл., ранняя ред., в письме Вяземского Жуковскому от 16 марта (1811? г.) (ЦГАЛИ, арх. В. А. Жуковского). Милонов Михаил Васильевич (1792-1821) - поэт, напечатавший в 1811 г. перевод второго эпода Горация «Похвала сельской жизни» (BE. 1811, No 19. С. 180-182). В ответном послании Вяземскому «Попоклонник Аполлона...» (1812) Милонов развивает основную тему наст, ст-ния - осмеяние стихотворцев, вошедших в только что основанную (1811) «Беседу любителей русского слова». Один с поэмой вздорной. Возможно, имеются в виду член «Беседы» С. А. Ширинский-Шихматов (1783-1837) и его поэма «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия» (1807), на которую Вяземский откликнулся эпиграммой:

Пожарским, Мининым и взрывом сил народных
От козней вражеских Россия спасена,
Но от стихов твоих, эпически негодных,
Ах! не спаслась она!

(переработанный вар. эпиграммы с другим адресатом и под загл. «На некоторую поэму» см. на с. 421). Другой с комедией снотворной. Скорее всего, речь идет о комедиографе А. А. Шаховском (см. о нем с. 454). Батыева орда - здесь: члены «Беседы».

 6 Отъезд Вздыхалова. РА. 1863, No 12, под рубрикой «Восемь старинных стихотворений». Две авториз. копии в РСб-2 и РСб-5 и две копни в Тетр-Т, полностью совпадающие между собой, под загл. «Выход Вздыхалова», с вар. ст. 10, 12, 19. Датируется по письму Батюшкова Гнедичу от апреля 1811 г.: «Посылаю тебе стихи князя Вяземского на Шаликова, который хотел ехать в Париж. Они очень остры и забавны. В этом роде у нас ничего нет смешнее». Приписка Вяземского: «Кроме, однако ж, »Леты" вашей, милостивый госудапь Константин Николаевич!" (Батюшков К. Н. Соч. Спб., 1886. Т. 3. С. 121). Под именем Вздыхалова в ст-ниях Вяземского фигурирует князь Петр Иванович Шаликов (1767/681852)-поэт, журналист, автор сентиментальных путешествий, слащавость произведений которого вызывала насмешки и пародии арзамасцев. Ст-ние спровоцировало обмен эпиграммами между Шаликовым и Вяземским, о чем последний сообщает в письме Батюшкову от 7 декабря 1811 г.: «Вот ответ его (Шаликова) на мой »Отход Вздыхалова"":

К НОВОМУ МИДАСУ

Родился Момом ты, в Мидасы захотел
И кошельком своим на рынке прогремел,
Желая тем прельстить своей подобны души!
Какой же вышел горький плод?
Гимен ослиные ему приставил уши
И на позорище пустил его в народ!
Хотя я этих стихов не понял и до сих пор еще не понимаю, однако, на всякий случай, отвечаю:

К СТАРОМУ ПЛЮГАВЦУ

Что мне плюгавцу отвечать?
Ни рук, ни языка не хочется марать"

(ПД, арх. К. Н. Батюшкова). О факте распространения ст-ния свидетельствует фраза из письма Ю. А. Нелединского-Мелецкого Вяземскому от июня 1814 г.: «К великому удовольствию государыни, я проговорил ей »С собачкой, с посохом, с лорнеткой..." и проч." (РА. 1866, No 6. Стб. 886). На шее с розовым платочком - реальная деталь эксцентричного туалета Шаликова (см.: Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 94). Аглая - журнал Шаликова (1808-1812), главными сотрудниками которого были писатели Михаил Николаевич Макаров (1775/1779-1847) и Борис Карлович Бланк (1769-1825). Стерн Лоренс (1713-1768) - английский писатель, автор романа «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768). Берн де Люз Франсуа (1765-1834) - швейцарский писатель, автор книг «Сентиментальный путешественник, или Моя прогулка в Иверден» (1781) и «Сентиментальный путешественник во Франции при Робеспьере» (1799).

144 Эпизодический отрывок из путешествия в стихах. Первый отдых Вздыхалова. МТ. 1827, No 10, без подп. Две авториз. копии в РСб-2 и РСб-5 и две копии в Тетр-Т; все четыре - под загл. «Первый отдых Вздыхалова», ранняя ред. Основанием для предположительной датировки служит расположение текста ст-ния во всех указанных рукописях непосредственно за текстом «Отъезда Вздыхалова». В 1827 г., помещая ст-ние (в переработанном виде) на страницах МТ, Вяземский с помощью примеч., в котором фигурирует имя Булгарина (Фиглярина), включает его р. контекст современной полемики. Вздыхалов - П. И. Шаликов (см. о нем выше). Бижу - кличка комнатной собачки (по-французски - драгоценность). Отдых в пользу - загл сб. воспитанников Университетского благородного пансиона (М., 1804). Стерн - см. предыдущее примеч. Йорик - персонаж «Сентиментального путешествия» Стерна. Селадон - ставшее нарицательным имя героя романа «Астрея» (1607-1618) французского писателя Оноре д'Юрфе (1568-1625). Гебея (Геба) (греч. миф.) - вечно юная дева, на пирах богов разносившая нектар. Церера (римск. миф.) - богиня земледелия. Киферея (греч. миф.) -одно из наименований Афродиты. Канареечные яйца - как «атрибут» Шаликова использовал А. Ф. Воейков в своем сатирическом «Парнасском адрес-календаре» (1818-1820). Нежный журнал - «Аглая» (см. предыдущее примеч.). Марабу - разновидность аиста. Он съел свой гриб великодушно. Съесть гриб - остаться ни при чем, опростоволоситься; великодушно - здесь: героически, стоически. Бавкида - в древнегреческом мифе о Филемоне и Бавкиде - добродетельная и гостеприимная женщина.

 7 «Картузов другом просвещенья...» ПВ. 1812, No 5, подпись: В. 3., под загл. «Друзья нынешнего века». - Пантеон. Две явториз. копии в РСб-2 и РСб-5 и копия в Тетр-Т; все три с вар. ст. 1 («Кутузов» вм. «Картузов»). Направлено против поэта, масона, сенатора и попечителя (куратора) Московского университета Павла Ивановича Голенищева-Кутузова (1767-1829), прославившегося обскурантизмом, а также доносами на Карамзина. В 1804-1806 гг. Голенищев-Кутузов издавал журнал «Друг просвещенья». В письме Батюшкову (без даты), содержащем просьбу опубликовать в ПВ эпиграммы, Вяземский заметил: «Особливо же на Кутузова. Эту бестию надобно всячески мучить. Малейший в нем порок есть то, что он дурной стихотворец. Такого человека жалеть не надобно... Всякое на него нападение есть жертва Истине и Добродетели» (ПД, арх. К. Н. Батюшкова).

 8 Послание к Жуковскому из Москвы, в конце 1812 года. ТОЛ PC. М., 1816. Ч. 6. Автограф с пометами Жуковского и с последующей авторской правкой, из которой явствует, что с рядом замечаний Жуковского Вяземский согласился: ст. 27-30 вошли в основной текст в ред. Жуковского, а ст. 5, 10, 15, 19, 32, 34 исправлены с учетом его помет; со ст. 37 до конца текст отчеркнут Жуковским и на поле помета: «Прекрасно!»; в этой части автографа правки нет. Беловой автограф, с датой в подзаг.: "(1813)". Две авториз. копии в РСб-1 и РСб-5 и две копии в Тетр-Т. Все перечисленные рукописные источники - под загл. «К Жуковскому», ранняя ред. 26 мая 1816 г. ст-ние было прочитано автором на заседании ОЛРС. Летит теперь, отмщеньем вдохновенный. Вероятно, речь идет о Батюшкове, который в июле 1813 г. отправился в Германию догонять русскую армию.

 9 На некоторую поэму. Б. 1821, No 10, помета: Варшава. Автограф - без загл., ранняя ред., в письме Вяземского А. И. Тургеневу от 29 октября 1813 г. (OA-I. С. 17). Две авториз. копии в РСб-2 и РСб-5 и две копии в Тетр-Т; все - без загл; на тексте в РСб-2 помета Вяземского: «Поэт или известный рифмач Грузинский». В эпиграмме речь идет о поэме А. Н, Грузинцева (1779-1840-е гг.) «Спасенная и победоносная Россия в девятомнадесять веке» (1813). Батый - здесь: Наполеон."

10 К партизану-поэту. НЛ. 1823, No 2. Две авториз. копии в РСб-2 и РСб-5 и копия в Тетр-Т; все три - без подзаг., ранний вар. Авториз. копия в РСб-4, под загл. «Денису Давыдову», без подзаг., поздняя ред. с датой (вероятно, по памяти): "1815". Первое из дошедших до нас стихотворных обращений Вяземского к Денису Васильевичу Давыдову (1784-1839). Созданный здесь (как и в последующих посланиях) поэтический портрет лихого рубаки-поэта восходит к ходившим в списках «гусарским» стихам самого Давыдова. Дуломан (доломан) - гусарский мундир, расшитый шнурами. Ты с лирой, саблей иль стаканом. К последнему слову ст. в НЛ имеется примеч. издателя: «Поэт под сим словом разумеет острые шутки и веселость в дружеском пиру, умеренно приправленные тем напитком, который веселит сердце человека». Георгия приятно зреть. За подвиги в войне 1812 г. Давыдов был награжден орденом Георгия 4-й степени.

11 К партизану-поэту. «Амфион». 1815, No 4. Две авториз. копии в РСб-1 и РСб-5 и копия в Тетр-Т; все три - ранняя ред., в РСб-1 с датой (вероятно, публикации): "1815". Копия в арх. А. Ф. Воейкова (ЦГАЛИ), с вар. ст. 2-3. Датируется по содержанию: в ст-нии говорится о служебных неудачах Д. В. Давыдова, который, вернувшись в июне 1814 г. в Москву из заграничных походов, получил уведомление о якобы ошибочном производстве его в чин генерал-майора (за сражение под Бриеном); лишь в начале 1815 г. недоразумение разъяснилось. Таким образом, ст-ние относится ко второй половине 1814 - началу 1815 г. В письме к П. И. Бартеневу от 14 декабря 1873 г. Вяземский оценил это послание как «одно из удачных и удавшихся вдохновений» своих (ЦГАЛИ, арх. П. И. Бартенева). Волшебница слепая - Фортуна (римск. миф.), которая изображалась с повязкой на глазах. Грудь... Не отливается игриво. Давыдов многократно был обойден наградами за боевые отличия. Не все быть могут и т. д. Ст. процитированы А. С. Пушкиным в письме Вяземскому от 27 марта 1816 г. А и - марка шампанского. Бурцов Алексей Петрович (ум. 1813)-гусарский поручик, сослуживец Давыдова по Белорусскому гусарскому полку, воспетый им в ст-ниях как своего рода двойник лирического героя; через призму посланий Давыдова современники воспринимали Бурцева как «величайшего гуляку и самого отчаянного забулдыгу из всех гусарских поручиков» (Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 74); по рассказам П. И. Бартенева (племянника Бурцова), он умер «вследствие пари, заключенного в пьяном виде. Наскакал со всего бегу на околицу и разбил себе череп» (Там же, С. 706); более достоверная версия смерти Бурцова (от тяжелого ранения) сообщена в дневнике его троюродного брата А. Н. Марина (см.: Марин С. Н. Полн. собр. соч. М., 1948. С. 485). Арак - водка из риса, сахара или изюма.

12 К друзьям. РМ. 1815, No 2. Две авториз. копии в РСб-1 и РСб-5 и копия в Тетр-Т; все три - с вар. ст. 30, 43 и 44. Основанием для датировки служат; упоминание в ст-нии собственного четверостишья (см. ниже), написанного в мае 1814 г., и дата ценз, разрешения РМ: "22 декабря 1814 г.". Ст-ние обращено к Жуковскому и Батюшкову, призывавших Вяземского к систематическому творческому труду, и является своего рода декларацией литературного дилетантизма. В ответном послании «К Вяземскому (Ответ на его послание к друзьям)», опубликованном в следующем номере РМ, Жуковский говорит о величии поэтического призвания и так характеризует Вяземского:

Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и поэт!
Проблему, что в тебе ни крошки дара нет,
Ты вздумал доказать посланьем,
В котором, на беду, стих заклеймен
Высоким дарованьем!

Пени - упреки. Воспел царя-героя. Вяземский упоминает свое четверостишье "Надпись к бюсту императора Александра I", опубликованное в брошюре по случаю празднования взятия Парижа (М., 19 мая 1814). Лже-Пиндары - так названы одописцы, воспевавшие Александра I; Пиндар (ок. 518-442 или 438 до н. э.) - древнегреческий поэт, автор гимнов. И мать счастливая увенчанного сына - вдовствующая императрица Мария Федоровна (1759-1828), которая с одобрением отозвалась о «Надписи» Вяземского. Рубан при одном стихе вошел в храм славы. Вяземский подразумевает «Надпись к камню, назначенному для подножия статуи императора Петра Великого» (1770) Василия Григорьевича Рубана (1742-1795) - одописца, переводчика, писателя и журналиста. Гашпар - герой поэмы «Расхищенные шубы», именем которого арзамасцы прозвали ее автора А. А. Шаховского. Успехов просит ум, а сердце счастья просит. Ст. вошел в анналы элегической поэзии; его, в частности, цитирует в письмах Батюшков (РЛ. 1970, No 1. С. 186). Скюдери Жорж (1601-1667) и его сестра Мадлена (1607-1701) - авторы многочисленных галантных ст-ний, пасторалей, пьес и романов в духе раннего классицизма.

13 Ответ на послание Василью Львовичу Пушкину. РМ. 1815, No 3. Автограф - без загл., с пометой в верхнем левом углу: «Пушкину В. Л.»; ст. 18 исправлен Жуковским (у Вяземского было: «Не ведает врагов, шипящих вкруг него»). Две авториз. копии: в РСб-1 (с датой публикации: "1815" в оглавлении) и в РСб-5; копия в Тетр-Т; все три рукописных источника - под загл. «К В. Л. Пушкину» (под этим же загл. опубл. в ПСС-3). Датируется по ценз, разрешению РМ (22 декабря 1814 г.). Послание В. Л. Пушкина было опубликовано в предыдущем номере РМ. В нем автор сетовал по поводу судьбы истинных талантов, преследуемых невежественными «зоилами»; их жертвами стали Н. М. Карамзин, В. А. Озеров и сам В. Л. Пушкин. К стихотворной переписке Вяземского с В. Л. Пушкиным присоединился н Жуковский, обратившийся к ним с тремя посланиями, первое из которых было там же опубликовано (РМ. 1815, No 6. С. 257-261), а второе и третье - уже посмертно (РА. 1866, No 6. Стб. 863-869); второе из них содержит разбор настоящего «Ответа». Ливий Тит (59 до н. э. - 17 н. э.) - римский историк. Не примечая их, наказывает он. Карамзин твердо придерживался правила не отвечать в печати на выпады противников.

14 Когда? Когда? РМ. 1815, No 9, подпись: В***. Ранний автограф, без загл., с посвящением А. И. Тургеневу, без строфы 7 и с иной строфой 2; под текстом приписка Вяземского неизвестному лицу: «Конец последнего письма моего к Тургеневу подал мне мысль намарать стихи, которые ты прочел; хочу прибавить еще два-три куплета и отдать в »Музеум"". Три авториз. копии: 1) в РСб-2 (с датой: "1815"); 2) в РСб-5; 3) на отдельных листах (конец и начало в разных единицах хранения). Копия в Тетр-Т. Все четыре рукописных источника под загл. «Когда?» и с вар. Когда утихнут дни волненья. По-видимому, речь идет о международных событиях 1812-1815 гг. Неверных злобная орда - члены «Беседы». Звезда - орденская.

15 К друзьям. РМ. 1815, .No 9, подпись: В***. Автограф с пометами Жуковского и небольшой авторской правкой. Две авториз. копии: одна в РСб-2, с печ. текста, с датой: "1815" и с позднейшей авторской правкой в ст. 3, 25, не доведенной до конца, и с вар. ст. 13-16 на полях; вторая в РСб-5, с вар. ст. 15-16, 25.

16 Поэтический венок Шутовского, поднесенный ему раз навсегда за многие подвиги. 1-4 - ПСС-3. 5, 8 - Арапов П. Летопись русского театра. Спб., 1861 (неавторская публ.). 8, 7, 9 - РМ. 1815, No 12. - Печ.: 6, 7, 9 по РМ; 1-5, 8 - по автографу цикла. Сохранилось много рукописных источников эпиграмм, как в виде разных по составу циклов, так и в разрозненном виде. Циклы: 1) Автограф, по которому печ. эпиграммы 1-5 и 8; без эпиграммы 7, эпиграмма 6 без загл., в эпиграмме 9 ст. 2 исправлен (было: «Хоть пью и опьюм по ночам»). 2) Авториз. копия в РСб-2, под загл. «Поэтический венок Шутовского», эпиграмма 9 вне цикла; пометы Жуковского: против эпиграммы 2: «Не хорошо», против эпиграммы 4: «Напрасно! »Полубарские затеи" - затеи остряка"; против эпиграммы 5 помета Вяземского: ""L'orphelin ue Chine" - трагедия Вольтера, переведенная Шаховским", эпиграмма 1 с вар. ст. 4 («колкость» вм. «едкость»), эпиграмма 6 без загл. 3) Авториз. копия в РСб-5, без эпиграммы 2; эпиграмма 9 - вне Цикла, остальные с теми же вар., что и в предыдущем цикле, откуда скопированы и некоторые пометы Жуковского. Разрозненные источники: для эпиграммы 1 - автограф с пометой Жуковского: «Славно», с вар. ст. I, 2 («Шаховского» вм. «Шутовского»; «псалтыря» вм. «словаря») и копия в Тетр-Т, с вар. ст. 4 («ковкость» вм. «едкость»); для эпиграммы 2 - автограф (ранняя ред.), с пометой Жуковского: «Дурен стиль»; для эпиграммы 6 - авториз. копия и копия в Тетр-Т; обе без загл., в копии Тургенева с вар. ст. 2 («от остряков» вм. «весельчаков»); для эпиграммы 7 - авториз. копия с пометой Жуковского: «Прекрасно!», автограф в письме Вяземского П. И. Бартеневу от 1876 г. (ЦГАЛИ, арх. П. И. Бартенева) и копия в Тетр-Т; для эпиграммы 8 - авториз. копия с пометой Жуковского: "Начало а lа Baptiste (очевидно, Ж.-Б. Руссо). Конец слаб", и копия к Тетр-Т; для эпиграммы 9 имеются три авториз. копии (в том числе в РСб-2 и РСб-5) и копия в Тетр-Т; во всех - вар. ст. 7 («просвежиться» вм. «излечиться»). Шутовской - Александр Александрович Шаховской (1777-1846) - видный театральный деятель 1800-1810-х гг.; член «Беседы» и литературный враг Карамзина. В названии цикла иронически обыгрывается лавровый венок, которым был увенчан Шаховской на премьере своей комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды», состоявшейся 23 сентября 1815 г. В ней был высмеян Жуковский и задеты В. Л. Пушкин и С. С. Уваров (подробнее см.: Гозенпуд А. А. А. А. Шаховской // Комедии. Стихотворения. Л., 1961. С. 33-38, 773-775). «Поэтический венок» был восторженно встречен членами «Арзамаса», о чем сообщал Вяземскому Д. В. Дашков в письме от 26 ноября 1815 г. (РА. 1866, No 3. Стб. 500). 1. Месяцеслов - старинное наименование календаря. 2. Трагедией ты зрителя смешишь. Речь идет о скандальном провале единственной трагедии Шаховского «Дебора» (1810). 3. Соседов ссорил. Намек на комедию Шаховского «Ссора, или Два соседа» (1810). 4. «Коварный» (1804) и «Новый Стерн» (1805) - комедии Шаховского, осмеивающие поэтов-сентименталистов; в названии последней использована фамилия английского писателя Лоренса Стерна (см. с. 445). «Полубарские затеи, или Домашний театр» (1808) - комедия Шаховского, имевшая большой успех. 5. Убийца сироты. Постановку переделки Шаховским пьесы Вольтера «Китайская сирота» (1809) постигла полная неудача. 6. Пени - жалобы. 7. Ты в «Шубах» Шутовской холодный. Намек на поэму «Расхищенные шубы» (см. с. 448). В «Водах» ты Шутовской сухой. «Сухими водами» назвал комедию «Липецкие воды» Жуковский или С. С. Угаров, о чем Тургенев сообщил А. Я. Булгакову, с пометой «для Вяземского» (Тургенев-Булгаковым. С. 147). 8. Торжественно сошел со сцены твой «Коварный». Поставленная в Петербурге 16 декабря 1804 г. комедия А. А. Шаховского «Коварный» была освистана зрителями.

25 Вечер на Волге. СО. 1821, No 28. Вошло в ВДД, с вар. ст. 33, но в HP текста нет. Авториз. копия в арх. Жуковского (ЦГАЛИ) с его замечаниями, ранний вар. Авториз. копия в РСб-1855(I) с печ. текста, с авторской пометой: «Внести в Дорогу, так же как и »Утро на Волге"". Дата в подзаг. сомнительна и, возможно, поставлена по памяти, поскольку 19 октября 1815 г. датировано ответное послание Жуковского («Благодарю тебя, мой друг, за доставленье...»), содержащее разбор «Вечера на Волге». Впечатления Вяземского от волжских пейзажей, вероятно, связаны с поездками в его имение - село Красное (Костромской губ.). Державин, Нестор муз, и мудрый Карамзин, И Дмитриев. Все три поэта были уроженцами Поволжья; называя престарелого Державина «Нестором муз», Вяземский подчеркивает его роль патриарха русских поэтов. Величья твоего певец-повествователь. Речь идет о ст-нии И. И. Дмитриева «К Волге» (1794); ср. развернутую его оценку в статье Вяземского о Дмитриеве (ПСС-1. С. 131).

26 «Зачем Фемиды лик ваятели, пииты...» Изд-1935. - Печ. по авториз. копии в РСб-5. Авториз. копия в РСб-2 и две копии в Тетр-Т; все три - с вар.

27 К перу моему. ТОЛРС. М., 1816. Ч. 5. Правленный автограф (вторая часть текста - авториз. копия, рукою В. Ф. Вяземской). Две авториз. копии в РСб-1 и РСб-5, первая из которых с датой: "1816" и последующей правкой, не учтенной в публикации. Копия в Тетр-Т. Все четыре рукописных источника с вар. разных ст. Корректурные листы (из СО?), с авторской правкой ст. 140 и 142. Ст-ние представляет вариацию на тему седьмой сатиры Буало. Было прочитано автором на публичном заседании ОРЛС 29 апреля 1816 г. Впервые эти «русские стихи Буало» упоминает А. С. Пушкин в письме Вяземскому от 27 марта 1816 г. О них говорится и в приписке Батюшкова на письме Вяземского А. И. Тургеневу от апреля 1816 г.: «Его »Послание к перу" никогда не умрет. О какой талант!" (ОА-1. С. 43). «Прекрасным» назвал послание и Н. И. Греч (СО. 1816, No 44. С. 224). Перепечатанное в СО (1821, No 18) и в антологии «Новое собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах» (Спб., 1822. Ч. 2), оно оказалось включенным в контекст полемики с BE и фигурировало в эпиграмме А. И. Писарева «Куда размножились Парнасские уроды...» («Эпиграмма и сатира». М.; Л., 1931. С. 209). Вздыхалов - П. И. Шаликов (см. с. 444). Какой-то доброхот Мидасовым со мной убором поделиться - П. И. Шаликов, написавший эпиграмму «К новому Мидасу» (см. с. 444); Мидас (греч. миф.) - легендарный фригийский царь, который за невежественные суждения получил от Аполлона ослиные уши и скрывал их под колпаком. В пеленках Арует стихами, лепетал - парафраз ст. (наст. изд., с. 333) из «Послания 37» Вольтера (наст, имя - Мари Франсуа Аруэ). Смерть угрюмую стихами он встречал. Вяземский отсылает к ст-нию Вольтера «Прощание с жизнью» (1778). Несчастия от муз не отучили Тасса. Итальянский поэт Торквато Тассо (1544-1595) по приказанию герцога Феррарского был объявлен сумасшедшим и заключен в госпиталь; во время семилетнего заключения и после освобождения продолжал писать. Бавий (I в. до н. э.) - римский поэт, противник Горация и Вергилия; его имя употреблялось как синоним поэта-завистника.

28 Д. В. Давыдову. Альм. «Урания». М., 1826. Черновой набросок («Ты наслаждайся с гостью новой...») в РСб-1. Автограф (опубл.: Изд-1935. С. 111-113), авториз. копия в РСб-5 и копия в Тетр-Т; все три источника - ранняя ред., под загл. «К Давыдову» и без подзаг. Авториз. копия в РСб-1, под тем же загл., с вписанным подзаг., та же ранняя ред. с последующей правкой, не доведенной до конца и дающей промежуточную ред. Ранняя ред., которую Вяземский собирался опубликовать в арзамасском журнале (Отчет-1884. С. 158, 2-я паг.), является памфлетом, гораздо более резко направленным против «Беседы» и официального мистицизма 1810-х гг., нежели печ. текст. Промежуточная ред. представляет собой попытку приспособить текст для печати: «мистическую» здесь заменено на «стоическую», «набожных» - на «нравственных» и т. д. Впоследствии Вяземский создал для печати другую (окончательную) ред., которая настолько отличается от ранней, что невозможно механически устранить из нее ценз. вар. Давыдов! где ты! В мае 1816 г. (этот месяц упоминается в тексте ст-ния) Давыдов был в Елисаветграде (подробнее даты его поездок в 1816 г. указаны В. Э. Вацуро в кн.: Давыдов Денис. Стихотворения. Л., 1984. С. 207). Май два раза природу Зеленым бархатом постлал - т. е. дважды наступила весна. В этих и следующих ст. пародируется стиль сентименталистов с его обязательными перифразами. Упоительным мечтаньям. 14 октября 1823 г. Пушкин писал Вяземскому по поводу «Кавказского пленника»: «Упоительным мечтам. Твоя от твоих: помнишь свое прелестное послание Давыдову?» Клир собрание священнослужителей. Перо Хераскова приемлешь. Херасков Михаил Матвеевич (1733-1807) - поэт, творчество которого Вяземский определял как «торжество посредственности» (ОА-2. С. 176; ср. ЗК. С. 55). Душеньки певец - Ипполит Федорович Богданович (1743-1803), автор поэмы «Душенька» (1799). Теоса мудрый греховодник - последователь Анакреона, уроженца Теоса. Парни Эварист (1753-1814) - французский поэт, особенно популярный в России рубежа XVIII-XIX вв. как автор эротических ст-ний и антиклерикальных поэм. Не испугавшись Молиера - намек на комедию Мольера «Тартюф, или Обманщик» (1664), направленную против ханжей. Бурцов - см. с. 451.

29 Устав столовой. Б. 1820, No 2, помета: Варшава. Автограф и копия в Тетр-Т, обе - под загл. «Столовый устав», без подзаг. и с вар. Датируется по фразе в письме Вяземского А. И. Тургеневу от 5 сентября 1817 г.: «Смастерил я по следам Панара »Столовый устав", который посылаю тебе" (ОА-1. С. 86). Панар Шарль Opaviсуа (1674-1765) - французский поэт н водевилист, член литературного «Общества погребка», для которого писал застольные песни, в том числе и ст-ние "Les lois de la table", послужившее для Вяземского образцом. Отлика - отличие. Толстой Федор Иванович - см. с. 462.

30 Прощание с халатом. СО. 1821, No 37. Авториз. копия в РСб-5 и копия в Тетр-Т; обе - под загл. «К халату», с вар. Автограф с датой: «Остафьево. 21 сентября 1817 года». Две копии рукою Пушкина (ПД); одна - фрагмент (ст. 1 -12), другая - без ст. 117-120. В ст-нии отразились настроения Вяземского, связанные с назначением его на службу в Варшаву в августе 1817 г., куда поэт выехал лишь в феврале 1818 г. «При расставании моем с Москвою, - позже вспоминал он, - написал я... »Прощание с халатом"" (ПСС-1. С. XXXVIII). Ст-ние предназначалось для арзамасского журнала (Отчет-1884. С 158, 2-я паг.). Образ халата как символа беззаботности, материальной независимости и дилетантизма в определенной мере восходит к прозаической миниатюре Дидро «Сожаление о моем халате» (1772), которую впоследствии Вяземский перевел на русский язык (см.: Стефанович В. Французские просветители XVIII века в переводах Вяземского // РЛ. 1966, No 3. С. 88-89). В конце сентября поэт посылает ст-ние А. И. Тургеневу для чтения в «арзамасском ареопаге» (ОА-1. С. 88); последний 2 октября «прочел и восхитил» им «Арзамас» (Тургенев - Булгаковым. С. 161). Хлыстовых бич. О Д. И. Хвостове (прозвища - Хлыстов, Графов) см. с. 443. Морфеев одр - постель. Трон... Владычицы - Фортуны.

31 «Наш свет - театр; жизнь - драма; содержатние...» Альм. «Денница». М., 1830, с подзаг. «Из Ж.-Б. Руссо», в автоценз. ред. - Печ. по автографу, который по местонахождению в рукописи можно предположительно датировать 1818 г. Авториз. копия с правкой, не доведенной до конца; к ст. 3 под текстом вписан автоценз, вар.: «Султан, Сатрап, Муфта, законодатель» вм. «Министр, богач, монах, завоеватель». Вольный перевод эпиграммы Ж.-Б. Руссо "Се monde-ci n'est qu'une oeuvre comique".

32 Ухаб. СО. 1821, No 42, подпись: К. В-ий, с иной строфой 7. - ВДД. - Печ. по авториз. копии в HP. Авториз. копия в РСб-5 - ранняя ред. в составе десяти строф с эпиграфом: «Кибитка не Парнас. В. Л. Пушкин» (цитата из послания В. Л. Пушкина арзамасцам 1816 г.: «Я грешен. Видно, мне кибитка не Парнас...»). В СО Вяземский, вероятно, послал текст из девяти строф, так как его недоумение вызвало отсутствие в печ. тексте (состоящем из семи строф) двух, а не трех катренов. «Зачем »Сын" засыпал два куплета моего «Ухаба»? - спрашивал он А. И. Тургенева в письме от 7 ноября 1821 г. - Неужели и тут ценсура отмежевала" (ОА-2. С. 224). Основой для HP послужили две авториз. копии: указанный ранний список в РСб-5 и копия в РСб-1855(II) (с печ. текста); на них сохранились следующие пометы Вяземского, сделанные для переписчика: па второй копии (из СО) зачеркнута последняя строфа и на поле поставлен знак "+", указывающий на присоединение строфы из раннего списка, а на нем, в свою очередь, отчеркнута по полю строфа 8 («Иной по Липецкому тракту...»), которая и стала последней строфой основного текста (взамен зачеркнутой я СО;. Историю создания ст-ния поэт рассказал в «Автобиографическом введении» к ПСС. Он выехал из Москвы в Варшаву, к месту службы, на рассвете после бала, который его теща давала в честь Алексанipa I. "Этот крутой переворот из бальных платьев в дорожные, im блеска многолюдного праздника в дорожную повозку внушил мне тут же стихотворение «Ухаб»..." (ПСС-1. С. XL). Тем самым ст-ние датируется февралем 1818 г., когда Вяземский выехал в Варшаву. Ты Фаэтона вспомни повесть - т. е. не берись не за свое дело. Фаэтон (греч. миф.)-сын бога солнца Гелиоса; управляя колесницей отца, он не смог сдержать лошадей и едва не зажег землю; чтобы предотвратить катастрофу, Зевс поразил его ударом молнии. Иной по Липецкому тракту - намек на Шаховского и его комедию «Липецкие воды» (см. о ней с. 454).

33 Петербург. ПЗ-1824, с ценз. изъятием всей второй половины текста (со ст. 103). - Изд-1835, полностью, ранняя ред., по тексту «Нового сборника» (см. о нем.: там же. С. 58-59). - Печ. по ПЗ с восполнением пропуска по авториз. копии в РСб-5 (без загл.) и с исправлением по ней опечатки в ст. 17. Кроме того, в восстановленную часть ст-ния, дошедшую до нас в ранней ред., введена переработка ст., сообщенная Вяземским А. И. Тургеневу в письме от 1 августа 1819 г. (ОА-1. С. 277-278): «вместо двух сухих прежних» строк он ввел пять наиболее радикально звучащих (ст. 128-132). В таком виде (контаминация нескольких источников) впервые опубл.: Изд-1958. Черновой автограф в «Записной книжке» 1818-1828 гг. - фрагмент начала с датой: "Краков. 7/19 августа 1818" (ЗК. С. 99-102), ранняя ред. Впервые Вяземский упоминает о «Петербурге» в письме А. И. Тургеневу от 24 августа 1818 г.: «Я на горах свободы такую взгромоздил штуку, что только держись, так Сибирью на меня и несет. Теперь - ни слова, но надеюсь скоро кончить и тогда пришлю тебе свой законосвободный (т. е. конституционный) и законоположительный восторг» (ОА-1. С. 116). 28 сентября ст-ние было закончено и отправлено Жуковскому (там же. С. 125). Из переписки Вяземского с Тургеневым 1818-1819 гг., в которой часто упоминается «Петербург», явствует, что ст-ние, широко расходившееся в списках, вызвало противоречивые толки. Жуковский отозвался о нем неодобрительно (там же. С. 161), а Н. И. Тургенев «восхищался» им «по многим причинам» (там же. С. 127). Наиболее благоприятный отзыв принадлежал В. Л. Пушкину, который в письме от 16 ноября 1818 г. писал: "Стихи твои на монументы петербургские- настоящий chef d'oeuvre" (Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1983. Т. 11. С. 224). «Одним из лучших произведений» Вяземского признал ст-ние И. И. Дмитриев; в письме от 23 ноября 1818 г. он прислал поэту специальный стилистический разбор текста (СН. 1898, кн. 2. С. 130-131, 222-223). «Прекрасными стихами» назвал «Петербург» Карамзин в письме Вяземскому от 30 октября 1818 г. (СН. 1897, кн. 1. С. 65) и Батюшков в письме от ноября 1818 г. (Батюшков К. Н. Соч. Спб., 1886. С. 538). Сам поэт придавал особое значение «Петербургу», о чем свидетельствуют неоднократные переработки текста. Основная из них пришлась на август 1819 г. (ОА-1. С. 277), но небольшие изменения и дополнения поэт вносил и позже. 23 декабря 1823 г., сообщая Жуковскому последнюю правку (для А. А. Бестужева, которому 2 сентября 1823 г. через того же Жуковского был отправлен текст), Вяземский с удовлетворением замечает: «Право, кажется, стихи звонкие, а не бумажные» (РА. 1900, No 2. С. 192). ценз. изъятие наиболее значимой части ст-ния возмутило Вяземского. 20 января 1824 г. он писал Бестужеву: «Вы поступили со мною беззаконно, выпустив меня на позор несчастным скопцом... Для выгоды книжки Вашей и моей предпочел бы я, если ничего моего не напечатали бы Вы, а сказали в особенном замечании, что из присланного кн. Вяземским ничего в этой книжке не печатается по некоторым обстоятельствам. Таковое замечание сделало бы фортуну мою и Вашей книжке» (PC. 1888, No 11. С. 323-324; ср.: ОА-З.'С. 1). 28 января Бестужев отвечал Вяземскому: «Вы еще худо знаете нашу цензуру, любезнейший князь, когда воображать можете, что она бы позволила ремарку о »некоторых" причинах... А мы многое бы потеряли, если б отказались от такого наследства, как седьмая часть ваших стихов" (ЛН. М., 1956. Т. 60, кн. 1. С. 213). Се Петр. Далее в тексте следует описание памятника Петру I М. Э. Фальконе («Медного всадника»). Бегут - и где они} Речь идет об отступлении армии Наполеона. Питомец твой, громов метатель двоеглавый. Двуглавый орел изображался на русском гербе. Рымникский - почетное наименование, присвоенное А. В. Суворову за победу над турками в 1789 г. при реке Рымник. Задунайский - почетное наименование, присвоенное П. А. Румянцеву за победы в русско-турецкой войне 1768-1774 гг. Алкид (греч. миф.) - Геракл. Дщерь ее. Имеется в виду «дщерь» России - столица Петербург. Сады Семирамиды - «висячие сады» вавилонской царицы Семирамиды (наст. имя Шаммурат); считались одним из семи чудес света. Острова Делоса и Киприды. Делос - греческий остров, на котором находился знаменитый храм Аполлона и Артемиды. Культ богини Афродиты (Киприды) особо чтили в городе Пафосе (см. с 457) на острове Крит. С древним Каспием Бельт юный сочетал. Вяземский имеет в виду начатое при Петре I и законченное при Екатерине II строительство каналов, открывавших (через систему рек и озер, в том числе Неву и Волгу) важнейшее в XIX в. водное сообщение между Балтийским (Бельтом) и Каспийским морями. Там предрассудков меч и светоч возмущенья. Речь идет о событиях французской революции конца XVIII в. Выя - шея. Полтавская рука сей разводила сад... Вот скромный дом. Имеется в виду Летний сад, который в петровские времена был частью обширного парка; в саду был построен небольшой Летний дворец Петра. В письме Бестужеву от 2 сентября 1823 г. Вяземский просил откомментировать в ПЗ это место, что не было исполнено (PC. 1888, No 11. С. 317). Апеллес (2-я пол. IV в. до н. э.) - древнегреческий живописец. Невтонов ученик - Ломоносов (Невтон - И. Ньютон). Из гневных рук богов молниеносны стрелы. Ломоносов первым в России дал правильное физическое объяснение таким явлениям природы, как молния и гром. Друг Шувалова воспел Елисавету. Имеются в виду оды Ломоносова, посвященные Елизавете Петровне. Шувалов Иван Иванович (1727-1797)-вельможа, покровительствовавший Ломоносову. Приветствие в Ферней. Екатерина II переписывалась с Вольтером, в последние годы жизни обосновавшимся в Фернее (Швейцария). В Стамбул открытый лист победам. Пддразумеваются победоносные войны, которые Россия вела с Турцией в 1768-1774 и 1787-1791 гг. И твоего певца уста уже безмолвны. Речь идет о Державине, скончавшемся в 1816 г. Наш век есть славы век. Начиная с этого и следующие, изъятые цензурой ст. (до конца ст-ния) содержат прямое обращение к Александру I. На авториз. копии в РСб-1855(I) с печ. текста против загл. Вяземский пометил: "Отрывок из стихотворения, которое кончается воззванием к императору Александру I о даровании свободы крепостным и прочих льгот". С народов сорвал он оковы угнетенья. Речь идет о победе над Наполеоном. С престола учит он народы и владык - намек на ведущую роль Александра I в «Священном союзе». Оратай - пахарь.

34 Толстому. ПСС-3. - ВДД, только ст. 1-11, с вар. - Печ. по авториз. копии рукою В. Ф. Вяземской, с датой: «Октября 19-го, 1818 г. Варшава». Две авториз. копни: одна в РСб-5, под загл. «К графу Толстому», с авторской правкой ошибок копииста; вторая под загл. «Графу Толстому» в альбоме переписки Вяземского с Ф. И. Толстым. В письме от 30 октября 1818 г. А. И. Тургенев сообщал Вяземскому, что накануне получил от него «стихи Толстому» (ОА-1. С. 136), а в письме от 16 ноября В. Л. Пушкин уведомил Вяземского, что «вручил и прочел» их адресату (Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1983. Т. 11. С. 224). Толстой откликнулся на послание письмом, где писал, что В. Л. Пушкин восхитился ст-нием «до поту лица своего; но это была бы похвала слабая, ибо несколько лет, как Василий Львович все потеет. Послание истинно прекрасно, как все, что родилось от пера твоего; т. е. куча ума, ядреные мысли, которые всегда служат отличительной чертой твоего таланта. Я крепко тебя благодарю» (ЦГАЛИ). Толстой Федор Иванович (1782-1846) - граф, приятель Вяземского, яркая, талантливая личность; дуэлянт, бретер, картежник, человек с романтической биографией; прозвище «Американец» получил после своего участия в кругосветном плавании адмирала И. Ф. Крузенштерна, во время которого был высажен (за буйное своеволие) на берег русской колонии в Северной Америке и, по слухам, посетил Алеутские острова. Цыган. Употребляя это слово, Вяземский намекал на беспорядочную жизнь Толстого, его наружность (Толстой был смугл и черноволос), пристрастие к цыганскому пению и кутежам с цыганами (впоследствии, в 1821 г. Толстой женился на цыганке Авдотье Максимовне Тугаевой). Под бурей рока - твердый камень! В волненье страсти - легкий лист! Эти строки Пушкин собирался взять эпиграфом к «Кавказскому пленнику», но передумал из-за ссоры с Толстым. Зато ты граф природный брюхом. Дом Толстого в Москве славился изысканными обедами. Ты знаешь цену Кондильяку, В Вольтере любишь шуток дар И платишь сердцем дань Жан-Жаку. На эти стихи Толстой в процитированном выше письме откликнулся следующей автохарактеристикой:

Ценю Вольтера остроту:
Подобен ум его Протею;
Талант женевца - прямоту,
Подчас о бедняках жалею.
Благоговею духом я
Пред важным мужем Кондильяком...
Скажу, морочить не любя:
Я более знаком с коньяком!

Кондильяк Этьен Бонно де (1715-1780) - французский философ-сенсуалист. Жан-Жак - Руссо. Втереть меня к библейской знати. Речь идет о находившемся под покровительством императора Библейском обществе (1813-1826), принадлежность к которому обеспечивала «кресты», т. е. ордена, и продвижение по службе. На авторском экземпляре ВДД (с. 339) Вяземский написал по поводу напечатанного там фрагмента из ст-ния: «Начало послания моего к Толстому из Варшавы... между прочим, помню из этого послания следующие стихи (далее неточно цитируются ст. 74-76, 80 и 81). Эти стихи были написаны в самый разгар библейского общества. Библию обратили в орудие подлости и чиновнического честолюбия. Даже Сперанский в изгнании промышлял ею» (ГБЛ). Лабзин Александр Федорович (1766-1825) - писатель, ревностный член Библейского общества, масон.

35 «Что пользы, - говорит расчетливый Свиньин...» РА. 1866, No 3, под рубрикой «Литературные арзамасские шалости». Автограф - ранняя ред. (опубл. как основной текст в Изд-1935 и следующих) в письме Вяземского А. II. Тургеневу от 13 октября 1818 г. (ОА-1. С. 129). Свиньин Павел Петрович (1787-1839) - путешественник, писатель, издатель ОЗ; поместил в СО (1818, No 39. С. 3-34; No 40. С. 50-74) статью "Поездка в Tpvзино" (Грузино - имение Аракчеева) со следующими ст. в виде эпиграфа:

Я весь объехал белый свет:
Зрел Лондон, Лиссабон, Рим, Трою, -
Дивился многому умом,
Но только в Грузине одном
Был счастлив сердцем и душою,
И сожалел, что - не поэт!

Основанием для уточнения датировки служит дата ценз. разрешения СО со статьей Свиньина (24 сентября 1818 г.) и указ. письмо. Посылая свой эпиграмматический «перевод» этого льстивого эпиграфа А. И. Тургеневу, Вяземский с возмущением писал: «У вас под носом режут и грабят; Свиньин полоскается в грязи и пишет стихи, и еще какие, а вы ни слова, как будто не ваше дело. Да чего же смотрит Сверчок (А. С. Пушкин), полуночный бутошник? При каждом таком бесчинстве должен он крикнуть эпиграмму» (ОА-1. С. 130). По ценз. условиям эпиграмма не была напечатана и распространялась в списках. 10 августа 1826 г. Пушкин писал Вяземскому: «Да нет ли стихов... Вяземского, хоть эпиграмм? Знаешь ли его лучшую эпиграмму. »Что нужды? - говорит расчетливый..." etc. Виноват! я самовольно сделал в ней перемены, перемешав стихи следующим образом: 1, 2, 3-7, 8-4, 5, 6. Не напечатать ли, сказав: «Нет, я в прихожую пойду путем доходным»; если цензура не пропустит осьмого стиха («Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин»), так и без него обойдемся;, главная прелесть: «Я не поэт, а дворянин!..»". В окончательном тексте Вяземский использовал предложенную Пушкиным перестановку ст. Выкланяться - неологизм, заимствованный Вяземским у Фонвизина (см.: ПСС-5. С. 97).

36 Две собаки. СО. 1819, No 47, помета: Варшава. Автограф с небольшой правкой, приводящей к окончательному тексту. На списке ст-ний, составленном С. Д. Полторацким, к этой и трем следующим басням Вяземский сделал приписку: «Все эти басни переведены с польского» (ЦГАЛИ). Ст-нне представляет собой перевод басни И. Красицкого "Dwa psy".

38 Битый пес. Два живописца. Два чижа. СО. 1819, No 47, помета: Варшава. Автографы трех ст-ний. Переводы басен И. Красицкого "Pan i pies", "Malarze", "Pteszki w klatce".

39 К В. А. Жуковскому. СО. 1821, No 10, с ценз. купюрой в ст. 59 (см. ниже), ценз. смягчением ст. 24, 26 и 63 (см. об этом: ОА-2. С. 173) и с опечаткой в ст. 60. - Печ. с восстановлением и исправлением указанных ст. по авториз. копии рукою В. Ф. Вяземской в арх. В. А. Жуковского (ГПБ), которая была выслана адресату через А. И. Тургенева (ОА-2. С. 163); опечатка исправлена по списку опечаток в СО (1821, No 11). Автограф - фрагмент ст. 1-5, с вар. Авториз. копня в РСб-1855(I) с печ. текста, с исправлением рукою Вяземского ценз. искажения ст. 24. Подражание сатире III Депрео. 7 августа 1819 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу: «Этот обер-черт Жуковский! Письмо твое со стихами пришло в то самое время, когда я кончал подражание сатире Депрео к Мольеру о трудности рифмы, и мои стихи так мне огадились, что я не в силах продолжать» (ОА-1. С. 284). Об этом же автор сообщал в недатированном письме Жуковскому: «Теперь у меня на станке послание к тебе, то есть подражательный перевод сатиры Депрео о рифме» (ЦГАЛИ, арх. В. А. Жуковского). О трудностях рифмы речь идет не в третьей, а во второй сатире французского писателя Буало-Депрео Никола (1636-1711). В боренье с трудностью силач необычайный. Ст. использовал Пушкин в письмах Н. И. Гнедичу от 27 сентября 1822 г. и Вяземскому от 15 мая - июня 1825 г., при оценке творчества Жуковского. В Нерчинске рудокопу. Серебросвинцовые и железные рудники под Нерчинском славились особо тяжелым трудом; для этих горных работ с 1704 г. была специально учреждена нерчинская каторга. Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков. По поводу этой строки имеется запись в «Дневнике» Пушкина от 3 апреля 1821 г.: «Читал сегодня послание Вяземского к Жуковскому. Смелость, сила, ум и резкость; но что за звуки! »Кому был Феб из русских ласков". Неожиданная рифма Херасков не примиряет меня с такой какофонией". Комментарий позднего Вяземского к этой записи см.: ПСС-1. С. XLII. Державин рвется в стих, а втащится Херасков - переложение ст. Буало: "La raison dit Virgile et la rime Quinault" («Разум говорит - Вергилий, а рифма - Кино»). Цитата отмечена Вяземским: ЗК. С. 43; ПСС-1. С. XLII. В письме от 9 марта 1821 г. А. И. Тургенев сообщал автору, что «цензура не пропустила» выражения «втащится Херасков» (6А-2. С. 175; ср.: там же. С. 179); в журнальной ред. заменено на «а попадет Херасков». Оценку Вяземским Хераскова и Державина см. на с. 452, 458. Катоном - раб паря. В СО - автоцензурный вар. «льстец царя» (см.: ОА-2. С. 148). Катон Младший (Утический; 95-46 до п. э.) - республиканец, противник Цезаря, покончивший с собой после победы диктатора. И, как игумен жирный. В СО слово «игумен» изъято и заменено точками (о купировании ст. 59 см.: ОА-2. С. 148, 157); в примеч. к Изд-1958 и последующих предлагалось неверное восполнение купюры словом «Тургенев». Я Зимнего дворца не знаю переходов. В СО заменено на «Вельможеских палат» (ср. автоцензурный вар.: ОА-2. С. 148). Как древле изгнанный преступник на скалу Богами брошен был на жертву хищной власти - Прометей (греч. миф.). Николев Николай Петрович (1758-1815) - поэт, один из последних эпигонов сумароковской школы; негативную характеристику Николева см. в письме Вяземского А. И. Тургеневу этого времени (ОА-2. С. 176). Заикин Иван Иванович (ум. 1834) - петербургский книготорговец.

40 Первый снег. НЛ. 1822, No 24, с ценз. вар. ст. 64, 68. - Печ. с восстановлением ст. 64, 68 по автографу, содержащему мелкие вар. и иные ст. 1-4, к которым здесь же сделана помета: «Смотри в конце (в конце текста вписан переработанный, окончательный их вар.). 1 декабря 1821 г. А. И. Тургенев писал Вяземскому: »Красовский не пропускает восьми стихов твоих... о тесноте ног и прочее, и просит почтенного автора переменить и прочее. Я употребил хитрость, чтобы взбесить Красовского, и отдал стихи Воейкову, который уверен, что Бируков их пропустит без перемены..." (ОА-2. С. 230-231). В результате цензура изменила ст. 64 («Ревнивых не боясь, сидел рука с рукой» вм. «Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой») и 68 («В победе чистыя любви прияв залог» вм. «В победе сей других побед прияв залог»); о замене ст. 68, который цензура сочла «безнравственным», А. И. Тургенев сообщил Вяземскому в письме от 15 декабря 1821 г. (Там же. С. 289). Эту ценз. историю Вяземский позже упомянул в своей жалобе на Красовского 1822 г. (РА. 1896, No 6. С. 294). Давая официальный ответ на запрос ценз. комитета, Красовский определил содержание ст-ния, как «описание младой красавицы, катающейся с мужчиною в тесных санях» (ЦГИА). Дата в подзаг., по-видимому, означает не время написания, а время изображенной прогулки. О замысле ст-ни впервые упоминает Батюшков в приписке к письму Вяземского А. И. Тургеневу от 5 октября 1816 г.: «Вяземский пишет элегию »Первый снег", которая не доживет до первого пути" (ОА-1. С. 55); во фразе содержится намек на незавершенность текста, первоначально предназначавшегося для арзамасского журнала (Отчет-1884. С. 158, 2-я паг.). 16 октября Вяземский писал Тургеневу: «Вчера отдал я Батюшкову все права на »Первый снег", а сам сижу при оттепели" (ОА-1. С. 57-58). Лишь три года спустя Вяземский вернулся к работе над ст-нием. 22 ноября 1819 г. он писал А. И. Тургеневу, посылая текст элегии: «Я в »Первый снег" влюблен, не придется ли на него оттепель в нашей критике". И далее: «Свой »Первый снег" писал я частью с воображения, но и с природы. У нас с неделю стоит зима и санная дорога..." (ОА-1. С. 357, 359). Элегии «Первый снег» и «Уныние» создали Вяземскому репутацию лирического поэта. 10 декабря А. И. Тургенев писал ему: «Давно уж ты таких свежих и полных стихов не писал, как »Первый снег". Есть стихи, которые врезываются в память и в сердце с первого раза" (ОА-1. С. 368); далее в письме дан стилистический разбор ст-ния. Высоко оценил элегию и Н. М. Карамзин в письмах от 17 декабря 1819 г. (где она фигурирует под загл. «Зима») и от 2 декабря 1822 г. (СН. 1897, кн. 1. С. 93 и 136). Пушкин посвятил «Первому снегу» восторженные строки в «Евгении Онегине» (гл. 5, строфа 3), а ст. // жить торопится, и чувствовать спешит взял эпиграфом к первой главе. О других цитатах и реминисценциях в творчестве Пушкина из ст-ния см.: Соколова К. И. Элегия П. А. Вяземского «Первый снег» в творчестве Пушкина // Проблемы пушкиноведения. Л., 1975. С. 67-86.

41 Уныние. СО. 1820, No 12, помета: Варшава. Автограф. Посылая «Уныние» А. И. Тургеневу 6 декабря 1819 г., Вяземский писал: «Стихи мои - те же я: это род моей исповеди» (ОА-1. С. 367). В ответном письме от 17 декабря А. И. Тургенев, восторженно оценивая ст-ние, писал:

"Святую ненависть к бесчестному зажгла
И чистую любовь к изящному и благу, -

этими стихами можно зажечь любовь к поэзии и к поэту, который написал их. «Святая ненависть» - прелестно!

Тирану быть врагом и жертве верным другом, -

я повторил эту клятву в сердце своем, когда прочел стих. Он в меня врезался, ибо чувство сродное его приняло" (ОА-1. С. 374375). В апреле 1820 г. Пушкин писал Вяземскому: «Присылай нам своих стихов; они пленительны и оживительны. »Первый снег" прелесть; «Уныние» - прелестнее". Парафраз процитированного Тургеневым стиха («ко благу чистая любовь») встречается во второй главе «Евгения Онегина». «Уныние» дало повод П. В. Киреевскому в «Обозрении русской словесности 1829 года» поставить Вяземского-лирика выше Вяземского-сатирика («Денница». М., 1830. С. LII). Сам поэт в письме П. И. Бартеневу от 15 февраля 1871 г. так характеризует свою раннюю элегию: «Местами стихотворение тяжеловато. Но содержание имеет свою цену...» (ЦГАЛИ, арх. П. И. Бартенева).

42 Негодование. ПСС-3, с ценз. купюрой ст. 74-81, 104-107, 120-123. 140-145. - Альм. «Литературная мысль». Пг., 1923. Кн. 2 (публикация С. Любимова) по корректуре ПСС, хранящейся в ценз. фонде (ЦГИА), с повторением опечаток и неточностей, в том числе в ст. 62, 110 (последние уточнены в статье: Паперно И. А., Лотман Ю. М. Вяземский - переводчик «Негодования» // «Ученые записки ТГУ». Тарту, 1975. Вып. 369. С. 129-130). - Печ. по авториз. копии рукою В. Ф. Вяземской со следующими пометами и правкой автора: против ст. 29 - «нужно выправить», ст. 39 «Печальную» исправлено на «Почетную», ст. 73 «неоспоримый» исправлено на «неотвратимый». Две копии: текст одной почти идентичен описанному (кроме ст. 5, где «надежд» вм. «волшебств»); вторая - в РСб-3, с пометою копииста у загл.: «в Варшаве» и с вар. ст. 67 («Мгновенно» вм. «Надменно»), ст. 107 ("и" вм. "я"), ст. 149 («поникшего к земле» им. «поникшего земле»). Автограф двух фрагментов (ст. 81-89 и 93-115). Судя по документам ценз. ведомства, цензор Н. А. Ратынскнй, рассматривающий ПСС-3, счел возможным напечатать «Негодование» полностью, но сын поэта П. П. Вяземский, занимавший пост председателя петербургского комитета иностранной цензуры, самолично исключил 22 наиболее политически острых ст. («Литературная мысль». Пг., 1923. Кн. 2. С. 234). 13 ноября 1820 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу: «Моя негодяйка (шутливо-конспиративное название »Негодования") добита; надобно еще два-три дни полежать ей под сукном, а там и в свет... Кажется, нигде столько души моей не было, как тут" (ОА-2. С. 102). 19 января 1821 г., после получения ст-ния (посланного 7 нваря), А. И. Тургенев отвечал: "«Негодование» - лучшее твое произведение. Сколько силы и души!.. Но как можешь ты думать, чтобы ценсура нашего времени пропустила эту ценсуру нашего времени и нас самих... Я заставил одного поэта, служащего в духовном департаменте, переписать твое «Негодование». В трепете приходит он ко мне и просит избавить его от этого. «Дрожь берет при одном чтении, - сказал он, - не угодно ли вам поручить писать другому?»" (Там же. С. 140, 142; далее в письме содержится ряд стилистических замечаний; см. также разбор ст-ния в письме Тургенева от 26 января. - Там же. С. 145). 20 января 1821 г. Н. М. Карамзин писал Вяземскому: «Читал »Негодование" без негодования, ибо в нем много прекрасного; но желал бы более истины, более души и менее декламации" (СН. 1897, кн. 1. С. 109). 2 февраля А. И. Тургенев сообщал Вяземскому: «Ко мне ездят слушать »Негодование", и я уже его вытвердил наизусть, но ни одной копии не выдал и не выдам" (Там же. С. 153). 15 марта 1821 г. Вяземский посылает ст-ние Жуковскому, указывая, что «против этого списка многое переменено и выправлено» (этого раннего списка в арх. Жуковского не сохранилось). И далее: «Многое еще осталось выправить, но, слава богу, спешить не к чему» (РА. 1900, No 2. С. 183). Последняя фраза содержит намек на невозможность опубликовать текст. Об этом же писал варшавский знакомый поэта, переводчик и критик И. Ф. Фавицкий, давший высокую оценку ст-нию: «Какая прекрасна пьеса! Только же и страшная! Уж верно ты не увидишь ее печатной» (ЦГАЛИ; документ с авторским загл.: «Замечания Фавицкого в Варшаве на мое стихотворение »Негодование""). Несмотря на усилия А. И. Тургенева, ст-ние получило хождение в списках. Намек на получение копии содержится в письме А. А. Бестужева Вяземскому от 13 октября 1823 г. (ЛН. 1956. Т. 60, кн. 1. С. 208). Списки наиболее политически острых фрагментов см. в альбоме В. Ф. Щербакова (ПД, арх. А. С. Пушкина) и Н. В. Путяты (ЦГАЛИ, арх. Н. В. Путяты). О распространении текста «Негодования» в кругу радикально настроенной молодежи сообщалось в анонимном доносе от 19 августа 1827 г.: «Образ мыслей Вяземского может быть достойно оценен по одной его стихотворной пьесе »Негодование", служившей катехизисом заговорщиков" (Сухомлинов М. И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. Спб., 1889. Т. 2. С. 388). Пытаясь отвести обвинения, содержащиеся в анонимных доносах, Вяземский в представленной Николаю I «Исповеди» писал: «Я написал его (»Негодование") в самую эпоху борьбы или перелома мнений, и, разумеется, должно носить оно живой отпечаток мнений, которым я оставалс предан и после их падения" (ПСС-2. С. 101; ср. оценку ст-ния в «Автобиографическом введении» - там же. С. XI). О распространении списков свидетельствует курьезный случай с публикацией в альм. «Северная звезда» (Спб., 1829) фрагмента из «Негодования» (ст. 94-? 97, 100-103, 108-111) в виде отдельного ст-ния под загл. «Элегия», с указанием на авторство Пушкина и с рядом существенных искажений. Мой Аполлон - негодованье! Перекличка этой строки с известным полустишием из первой сатиры Ювенала «Негодование рождает стих» отмечена в статье Ю. М. Лотмана «П. А. Вяземский и движение декабристов» («Ученые записки ТГУ». Тарту, 1960. Вып. 98. С. 90-91). Зрел промышляющих спасительным глаголом - намек на засилие мистических и религиозных обществ в последние годы царствования Александра I. Я вижу подданных царя, Но где ж отечества граждане? - парафраз слов Фонвизина из его «Рассуждения о непременных государственных законах» (1783). Ср. ст. 115 в ст-нии «Петербург»: «Петр создал подданных, ты образуй граждан!» (с. 121). Свидетель нерожденных лет - перезод реплики маркиза Позы из трагедии Шиллера «Дон Карлос»; более близка к подлиннику эта фраза в авторском переводе «Негодования» на французский язык (см.: Паперно И. А., Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 132). Здесь плавает оно в кровавых облаках... Там нож преступный изуверства - возможно, намек на убийство П.-А. Лувелем герцога Беррийского 13 февраля 1820 г. Витии поучений ложных... Одной секирою разим. Возможно, Вяземский имеет в виду М. Л. Магницкого и Д. П. Рунича - инициаторов разгрома Казанского и Петербургского университетов за «безбожие» (см. с. 477). Там хищного господства страсти... Неволи хитрой цепь куют. Ст. содержат «оценку либеральных обещаний паря в 1818 г. в свете решений конгресса в Троппау-Лайбахе» (Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 99).

43 «Василий Львович, милый! Здравствуй!..» Изд-1935. - Печ. по автографу с авторской пометой: «Вот мое поздравление Пушкину на Новый год». Две копии: одна - рукою Блудова (?), Другая - в арх. бр. Тургеневых (ПД), обе с вар. Адресат послания - поэт-арзамасец Василий Львович Пушкин (1767-1830). По словам А. И. Тургенева, «послание к Львовичу» вызвало восхищение Д. Н. Блудова и С. С. Уварова (письмо Вяземскому от 29 декабря 1820 г. - ОА-2. С. 131). Толстой - см. с. 462. Гиппократ (ок. 460 - ок. 370 до н. э.) - древнегреческий врач. Вральман - персонаж комедии Фонвизина «Недоросль». Пусть Вестник будто бы Европы. BE в эти годы редактировал М. Т. Каченовский. Менандр (ок. 343 - ок. 291 до н. э.) - древнегреческий комедиограф. Еврипид (ок. 480-406 до н. э.) - древнегреческий трагик.

44 «Пусть остряков союзных тупость...» СО. 1820, No 10, помета: Варшава. Автограф при письме А. С. Пушкину и А. И. Тургеневу от 19-20 февраля 1820 г., с пометой: «Вот »Сыну"" (ЦГАЛИ, арх. Пушкина; опубл.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937. Т. 13. С." 14).

45 Катай-валяй. Альм. «Альбом северных муз». Спб., 1828. Авториз. копия в РСб-5 и копия в Тетр-Т; обе - ранняя ред., без подзаг. Авториз. копия в РСб-2, с правкой, не доведенной до конца, но приближающей текст к публикации. Окончательный вар. строфы 2 Вяземский досылает Жуковскому, с просьбой «дать знать Бестужеву, чтобы переменил» (ЦГАЛИ, арх. В. А. Жуковского); следовательно, в начале 1820-х гг. Вяземский пытался опубликовать ст-ние в ПЗ. Датировка предположительна, на основании того, что ст-ние входит в так называемый «Новый сборник», охватывающий тексты Вяземского до 1820 г. (см.: Изд-1935. С. 544). Адресат - Д. В. Давыдов, о котором в строфе 4 говорится: «друг музам и Арею»; к его «Гусарскому пиру» (1804) восходит загл. и рефрен ст-ния (у Давыдова «качай-валяй»). Фафошка - вероятно, образовано от слова фофан (дурак, шут); здесь: дурачество, шутка. Токаи вино. Арей (греч. миф.) - бог войны.

46 Воли не давай рукам. ПЗ-1824. Архонты - верховные правители в древнегреческих полисах; здесь: вельможи. Пусть слепа, да руки зрячи. Богиня правосудия Фемида (греч. миф.) изображалась с повязкой на глазах (символ беспристрастия) н с весами в руках. Долгоруков Яков Федорович, князь (1659-1720) - сподвижник Петра I; по преданию, осмелился разорвать в Сенате заготовленный Петром I указ; упоминание этого эпизода встречается в ст-ниях Державина. Карамзина. Пушкина и в статье Вяземского о Дмитриеве (ПСС-1. С. 118). Крепко прибранный к рукам - намек на стеснения цензуры.

47 Давным-давно. ПЗ-1824, с ценз. вар. ст. 21. - Печ. с восстановлением этого ст. по двум авториз. копиям с печ. текста: одна в арх. С. Д. Полторацкого (ГБЛ), другая в РСб-1855(II), где против ст. 21 («Давно ли в воздух-е притворном») имеется авторская помета: «Так сказано и напечатано для ценсуры, а, разумеется, следует »придворном"" (аналогичное авторское примеч. см. в копии «Полторацкого). Датируется по письму Вяземского от 10 нваря 1820 г., содержащему просьбу к А. И. Тургеневу отыскать в бумагах эту »песню" (ОА-2. С. 7). Положено на музыку М. Ю. Виельгорским (1824).

48 Цензор. После публикации басни чиновники цензурного ведомства «получили повеление спросить у цензора, рассматривавшего эти стихи, как он осмелился пропустить Их, а у Воейкова: кто именно просил его напечатать оные»,- за напечатание басни издатель журнала «Славянин» А. Ф. Воейков был посажен на гауптвахту. Красовский Александр Иванович (1780-1857) - цензор Петербургского цензурного комитета в 1821-1828 гг., от тупоумия и невежества которого страдал не один лишь Вяземский. Голицын Александр Николаевич (1773-1844) - реакционный государственный деятель, ведавший на посту министра народного просвещения и духовных дел цензурой.

49 Нарвский водопад. СЦ-1826. - ВДД. - Печ. по азториз. копии в HP, с датой (публикации): "1826". Автограф (ранняя ред.) в «Записной книжке» 1825-1831 гг., с вар. на полях, использованными в окончательном тексте, и с датой: "16-го июля (1825). Ревель. Екатериненталь" (ЗК. С. 116-117). Автограф (близкая к предыдущей ред.) в письме Вяземского Пушкину от 4 августа 1825 г. (ЦГАЛИ, арх. А. С. Пушкина; впервые: Пушкин. Переписка. Спб., 1906. Т. 1. С. 253-254). Оба автографа с вар. строфы 8. Авториз. копи в РСб-1855(I) с печ. текста, с правкой, не учтенной в HP. 4 августа Вяземский писал Пушкину: «Вот, пожалуй, что вылилось у меня здесь! Только надобно кое-что исправить. Заметь и доставь мне замечания... Я доволен тут одним нравственным применением, но стихи что-то холодны!» В ответном письме от 14-15 августа Пушкин подробно разбирает «Нарвский водопад», называ некоторые строфы «прелестными», другие подвергая критике. В письме от 28 августа - 6 сентября 1825 г. Вяземский отстаивает свои поэтические принципы: "Вбей себе в голову, что этот весь водопад не что иное, как человек, взбитый внезапною страстию. С этой точки зрения, кажется, все части соглашаются и все выражения получают une arriere pensee (подоплеку), которая отзываетс везде". В ответном письме от 13 и 15 сентября Пушкин вновь подчеркивает «неточность некоторых выражений» ст-ния, вызванную подменой «воды» - «страстным человеком» (Пушкин. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937. Т. 13. С. 200-201, 209-210, 222-223, 226). Некоторые пушкинские замечания были учтены Вяземским при публикации ст-нии, в частности с ними связана переделка строфы 8.

50 О. С. Пушкиной. СЦ-1826. Два автографа: один без загл., в письме Вяземского жене от 12 августа 1825 г. (ЦГАЛИ; опубл.: ОА-5. С. 85-86), другой в «Записной книжке» 1825-1831 гг., под загл. «Оль(ге) Серге(евне) Пушкиной в день отъезда ее из Ревеля», с датой: "7 августа (1825)" (ЗК. С. 120); оба автографа с вар. в строфах 3 и 4. Пушкина Ольга Сергеевна (1797-1868) - сестра поэта, лето 1825 г. вместе с Вяземским проводила в Ревеле.

51 Море. СЦ-1828. - ВДД. - Печ. по авториз. копии в HP, с зачеркнутой датой (публикации): "1828". Автограф - набросок ст. 1 - 2 в «Записной книжке» 1825-1831 гг. под датой "4 августа" (1825)" (ЗК. С. 118); автограф - набросок заключительной строфы в «Записной книжке» 1818-1828 гг. (ЗК. С. 101). Автограф (ЦГАЛИ, арх. А. С. Пушкина) в письме Вяземского Пушкину от 31 июля 1826 г. (впервые: Пушкин. Переписка. Спб., 1906. Т. 1. С. 359361), с вар.: нижняя часть письма срезана, и в автографе отсутствуют строфы 4-6, 10-12. Авториз. копия в РСб-1855(I) с печ. текста, с авторской правкой, частично учтенной в HP. Возможно, первоначальный набросок ст-ния был сделан в конце лета 1825 г., о чем свидетельствуют не только наброски в записных книжках, но и фраза из письма И. И. Дмитриева Вяземскому от 11 сентября 1825 г., содержащая просьбу прислать стихи «на Ревельский рейд» (СН. 1898, кн. 2. С. 155). Кровь ближних не дымится о ней - намек на казнь декабристов. Именно так понял подтекст ст-ния Пушкин, который в письме Вяземскому от 14 августа 1826 г. откликнулся на него посланием «Ты море, древний душегубец...» со следующим комментарием: "Правда ли, что Николая Т<ургенева> привезли на корабле в ПБ? Вот каково море наше хваленое!" И если смертный возмутит - возможно, намек на Наполеона. Лик младой богини - Афродиты, рожденной из морской пены.

52 «Двуличен он! Избави боже...» СЦ-1829. Возможный адресат - Ф. В. Булгарин (см. с. 495).

53 Простоволосая головка. СЦ-1829. Два автографа: один - в письме Вяземского Пушкину от 26 июля 1828 г. (ЦГАЛИ, арх. А. С. Пушкина), второй-наборная рукопись для СЦ, с датой авторского списка: «Москва, 12-го февраля 1829 г.» (ГБЛ, арх. Н. П. Смирнова-Сокольского). Адресат - Пелагея Николаевна Всеволожская (урожд. Клушина), пензенская знакомая Вяземского. Датируется по указанному письму Пушкину, где сообщалось, что ст-ние написано «на днях» (Пушкин. Полн. собр. соч. М.; Л., 1941. Т. 14. С. 24). В ответном письме от 1 сентября Пушкин писал: «Благодарю тебя умом и сердцем, т. е. вкусом и самолюбием за портрет Пелагеи Николаевны». В черновой ред. этого письма было: «Благодарю за стихи и за то, что ты сравнил красавицу с моим стихом» (Там же. С. 27, 266).

54 Черные очи. ВДД. - Печ. по автографу в арх. Лонгинова. Адресат - Александра Осиповна Россет (в замуж. Смирнова; 1809-1882), приятельница Вяземского, Пушкина, Жуковского, Гоголя. Пушкин откликнулся на «Черные очи» ст-нием «Ее глаза» (1828), противопоставляя в нем южному облику Россет северную красоту А. А. Олениной. Торквато - Тассо.

55 Зимние карикатуры. Альм. «Денница». М., 1831. Вошло в ВДД, но в HP текста нет. - Печ. по «Деннице» с учетом авторской правки в РСб-1855(III), копия с альм., где под текстом имеется помета Вяземского: «Можно бы внести в отделение »Дорога", но многое нужно исправить". В связи с обострившейся болезнью, замысел переработки не был реализован. Написано зимой 1828 г., когда Вяземский жил в Саратовской губ., наезжая в Пензу. 2 января 1831 г. Пушкин писал ему по поводу «Зимних карикатур»: «Стихи твои прелесть. .. Обозы, поросята и бригадир удивительно забавны». Описание пиров в «Зимних карикатурах» он вспомнил в черновой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 11. С. 240). Восторженно отозвался о ст-нии М. А. Максимович в письме поэту от 9 января 1831 г. (СН. 1901, кн. 4. С. 188). Однако на страницах периодики оно получило отрицательную оценку в рецензии Н. А. Полевого (МТ. 1831, No 4. С. 542), который назвал его «стихотворным коверканьем». Мерзлый пар - цитата из оды Ломоносова «Вечернее размышление о божием величестве при случае великого северного сияния» (1743). Не хуже чем Дюпень и т. д. Речь идет о книге французского математика и экономиста Шарля Дюпена (1784-1873) «Производственные и торговые силы Франции» (1827); об особом интересе к этой книге в России см.: Алексеев М. П. Пушкин и наука его времени // Алексеев М. П. Пушкин. М., 1984. С. 134-140. Русский бог - об этой формуле подробнее см. в примеч. к следующему ст-нию. И сколько звезд - орденских. Покоем беспокойным. Покой - старославянское название буквы П. Простор локтям! - изрек французской кухни суд - намек на ст-ние Ж. Ф. Панара «Законы стола», в подражание которому Вяземский написал ст-ние «Устав столовой» (с. 107). По табели о рангах - по чинам; Табель о рангах - уложение Петра I о гражданских, военных и придворных чинах, разделенных на четырнадцать классов. Клико - марка французского шампанского по имени владелицы виноградников. Рокамболь - карточная игра.

59 Русский бог. [Листовка]. Лондон, 1854 (перепеч.: альм. «Полярная звезда». Лондон, 1856. Кн. 2 и РПЛ), сокращенная ред., по копии П. В. Долгорукова с рядом искажений. - «Архив братьев Тургеневых». Пг., 1921. Т. 1, вып. 6: Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским, полный текст, с вар. - Печ. по автографу (ЦГАЛИ; впервые: Изд-1935). Близкий к нему автограф в письме Вяземского А. И. Тургеневу от 18 апреля 1828 г. (ПД, арх. бр. Тургеневых). Копия рукою А. И. Тургенева - сокращенная ред. с пометой переписчика: «Кн. Вяземский (когда-то!)» (там же). В арх. Вяземского сохранилась копия с печ. текста, с припиской известного пародийного четверостишия, высмеивающего самого поэта:

Бог карьеры слишком быстрой,
Бог, кем русский демагог
Стал товарищем министра,
Вот он, вот он - русский бог!

Четверостишие выписано из заметки «Правда ли?» («Колокол». 1857, 19 июня. Л. 1. С. 8) и, по всей видимости, принадлежит Н. П. Огареву (см. атрибуцию в примеч. С. А. Рейсера: Огарев Н. П. Стихотворения и поэмы. Л., 1956. С. 904). На экземпляре листовки с печ. текстом Вяземский против ст. 15 («Бар, служащих, как лакеи») пометил: «Не мой стих», а под текстом написал: «Нечестно, чтобы не сказать бесчестно, печатать за границею самовольно чужие стихи, написанные не для печати и которые могут быть во вред автора перетолкованы» (ЦГАЛИ, арх. Н. П. Барсукова). 18 апреля 1828 г., посылая ст-ние А. И. Тургеневу, Вяземский сообщал, что «сотворил» его «дорогою из Пензы, измученный и сердитый». И далее: «Эта песня может служить антиподом для страждущих тоскою по отчизне» («Архив братьев Тургеневых». Пг., 1921. Т. 1. Вып. 6. С. 65-66). Сокращенный вар. ст-ния широко расходился в списках; прозаический перевод его на немецкий язык, сделанный Н. И. Сазоновым для К. Маркса, хранится в Институте марксизма-ленинизма ЦК КПСС. Русский бог - идиоматическое выражение, приписываемое Мамаю после его поражения на Куликовом поле. Восходит к памятникам XI-XII вв. (см.: Успенский Б. М. Филологические разыскания в области славянских древностей. М., 1982. С. 119-122). В николаевскую эпоху формула «русский бог» входит в официальный лексикон. Примеры прямого и травестийного использования выражения в литературе нового времени (в частности, в творчестве Вяземского) см.: Рейсер С. А. «Русский бог» // ИОЛЯ. 1961, т. 20, вып. 1. С. 64-69. Душ, представленных в залог - т. е. имений с крепостными, заложенных в Опекунском совете. Бригадирш обоих полов. Имеется в виду комедия Фонвизина «Бригадир», высмеивающая провинциальное дворянство. С анненской на шеях - с орденом св. Анны 2-й степени, который носили на шейной орденской ленте. Бог всего что есть некстати - пародийное использование цитаты из ст-ния К. Рюльера "L'a propos": "C'est le Dieu de Га propos" (бог кстати, т. е. бог своевременности); рассуждение Вяземского о заключенном в этой французской идиоме «духе» французской нации в отличие от психологии русского человека см. в его статье «Поживки французских журналов в 1827 году» (ПСС-2. С. 69). Бог в особенности немцев. Строфа отражает враждебность Вяземского к высшей бюрократии, в рядах которой видную роль играли прибалтийские немцы.

60 К ним. ЛГ. 1830, 21 января. Два автографа: один - без загл., в письме (без начала) Вяземского А. И. Тургеневу (ПД. Р. 1, оп. 4, No 179); о посылке этого автографа см.: ЗК. С. 145; второй - с последующей правкой и пометами Пушкина; наверху слева рукою Вяземского помечено: «Мои стихи вчерне с замечаниями Пушкина», а справа - рукою Пушкина: «Ради Христа, очисти эти стихи - они стоят »Уныния"" (фототипически воспроизведен: Изд-1935), оба автографа - ранняя ред. Отправляя второй автограф Вяземскому, Боратынский в недатированном письме присоединяется к замечаниям Пушкина и также настаивает на переработке этой «пьесы... высокого лирического достоинства» (СН. 1902, кн. 5. С. 49); ср. в следующем письме Боратынского (Там же. С. 49-50) ряд стилистических соображений, касающихся текста ст-ния. Написано в период обострения конфликта между Вяземским и Николаем причиной которого были поступившие в адрес императора доносы на поэта. Один из них - анонимная записка, составленная управляющим III отделением фон Фоком, - содержал ложное сведение о намерении Пушкина, Вяземского, В. Ф. Одоевского. В. П. Титова, С. П. Шевырева и братьев Киреевских издавать политическую газету «Утренний листок» (Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. Пг., 1922. С. 45-52). К этому вымыслу, автором которого был Ф. В. Булгарин (см. подробнее: Эйдельман Н. Я. Пушкин и его друзья под тайным надзором // ВЛ. 1985, No 2. С. 131-168), присоединилось обвинение Вяземского в «развратной жизни» (ЗК. С. 310-311). Не последнюю роль в ухудшении отношений между императором и поэтом сыграли письма великого князя Константина Павловича А. X. Бенкендорфу от 14 и 27 апреля 1828 г., в которых Пушкин и Вяземский фигурировали как люди неблагонадежные и «нравственно испорченные» (подлинник по фр. - РА. 1884, No 6. С. 322, 319). О возможной неблаговидной роли в этой истории К. В. Нессельроде Вяземский делает намек в одном из своих писем (ЛН. М., 1948. Т. 45/46. С. 340). Не понимая, в чем дело, поэт писал Жуковскому 16 ноября 1828 г.: «У меня есть недоброжелатели. Где они, кто они, из чего они хлопочут? Право, не знаю» (РА. 1900, No 2. С. 200). Под влиянием этих настроений было написано настоящее ст-ние. Как мать преступная с любовью и боязнью Во чреве носит тайный плод. Образ, возможно, навеян исповедью Мазепы в «Полтаве» Пушкина. Тать - вор.

61 Три века поэтов. Альм. «Радуга». М., 1830, с опечаткой в ст. 26 («году» вм. «чаду»); исправлена Вяземским на авториз. копии в РСб-1855(II) с печ. текста. Вслед за Карамзиным (ст-ние «Поэзия», 1787) Вяземский использует миф, изложенный древнегреческим поэтом Гесиодом (VIII-VII вв. до н. э.), согласно которому человеческая история началась с золотого века, а кончается - железным. Дальнейшее развитие эта тема получила в ст-нии Боратынского «Последний поэт» (1835?) и нашла завершение в фельетоне Вяземского «Литературы идеальной...» (1866) (ПСС-12. С. 282-283). Бриарей - см. с. 486.

62 Слезы. Альм. «Денница». М., 1830. На слова ст-ния были написаны романсы, муз. Д. Ю. Струйского (1837) и А. Кор де Ляса (1876).

63 Слеза. СЦ-1830. Автограф с вар. ст. 6 и с датой авторского списка: «Москва. 8-го окт(ября) 1860». На слова ст-ния написан романс, муз. В. А. Сабуровой (1834).

64 Дорожная дума. Л Г. 1830, И января. - ВДД. - Печ. по авториз. копии в HP. Авториз. копия в РСб-1855(III) с печ. текста, с пометой Вяземского: «Внести в Дорогу».

65 Леса. СЦ-1831.

66 К старому гусару. Н-1833. Автограф - наборная рукопись для Н, с датой: "1832, Петербург" и с авторской припиской: «Пришлите мне корректурные листы» (ГБЛ, арх. Музейного собрания). Адресат - Д. В. Давыдов; послание написано но случаю выхода его «Стихотворений» (1832). 7 декабря 1832 г. Давыдов писал Вяземскому: «За стихи благодарю... Ты мне писал уже много посланий во время оно, но те все были выточены на каком-то классическом станке, тогда как эти истинно по мне, по душе и по вкусу... В них что-то солдатское, бивачное, разгульное и вместе с тем что-то тоскливое о нашем молодецком житье-бытье, увы, невозвратном» (СП. 1917, кн. 22. С. 52); ср. также похвалу этому ст-нию в письме Давыдова Вяземскому от 22 марта 1833 г. (РЛ. 1980, No 2. С. 158). «Прекрасной пьеской» назвал ст-ние Н. И. Надеждин в рецензии на Н («Телескоп». 1833, No 5. С. 98). Отрицательную оценку ст-ние получило в рецензии Н. А. Полевого, который писал: «Он (Вяземский) шутит тяжело и через сорок лет все тот же» (МТ. 1833, No 5. С. 106); «эпиграммический ответ» на эту критику см. в письме Вяземского А. Я. Булгакову от 16-17 апреля 1833 г. (РА. 1879, No 6. С. 240). Будто дружеской артели Все ребята налицо. Речь идет о собраниях начала 1810-х гг. в московском доме Вяземских, в которых принимали участие Д. В. Давыдов, В. Л. Пушкин, Ф. И. Толстой, Жуковский и др. Черт ли в тайнах идеала - намек на увлечение романтической поэзией. Моэт - знаменитая марка шампанского по имени винодельца. Невинно - каламбур: без вина. На водах. В конце 1820-х гг. в Москве были открыты лечебные заведения на естественных минеральных водах (см.: «Дамский журнал». 1828, No П. С. 218-220).

67 К Языкову. Н-1834, с опечатками в ст. 3 («же» вм. «не»), 28 («пищ» вм. «пить»), 43 («однообрачьи» вм. «однообразьи»); исправлены по авторbз. копии. Вошло в ВДД, под загл. «К Языкову из Дерпта», но в HP текста нет. Авториз. копия в РСб-1855(II) с текста альм., с пометой Вяземского: «Можно внести в Дорогу». Языков Николай Михайлович (1803-1846), будучи студентом Дерптского университета (1822-1829), славился своими застольными песнями и буршескими замашками; в 1844 г. он откликнулся на наст, послание ст-нием «Князю П. А. Вяземскому». Вновь Дерпту задал Юрьев день. Юрьев день (26 ноября) - день, в который крестьянам Московской Руси разрешалось переходить от одного владельца к другому; вошел в поговорку как долгожданный и радостный; здесь каламбур: Юрьев - первое название Дерпта (Тарту), данное городу при его основании (XI в.) русским князем Ярославом Мудрым. С орлом германских... муз. На гербе Германии изображался черный одноглавый орел. Дерпт германо-росский. Значительную часть населения в Дерите составляли прибалтийские немцы. Элементы - здесь: стихни, разрушительные силы. Под венцом - то есть после смерти. Здесь пить о имени твоем - парафраз строки из «Песни» Языкова (1829): «И пьянствуйте о имени моем». Как сквозь потешные огни. В сноске к этому ст. приведен фрагмент из послания Языкова «К А. Н. Вульфу» («Помнишь ли, мой друг застольный...») (1828).

68 Еще дорожная дума. Альм. «Альциона». Спб., 1833, под загл. «Дорожная дума». - ВДД. - Печ. по авториз. копии в HP. Авториз. копия в РСб-1855 (II) с текста альм, с авторской правкой загл. и пометой: «Внести в »Дорогу"".

69 Еще тройка. Н-1834. - ВДД, под загл. «Тройка». - Печ. по авториз. копии в HP; правка загл. здесь принадлежит М. Н. Донгинову. Авториз. копия в РСб-1855(II) с текста альм., с пометой Вяземского: «Есть ли в новом списке?» (т. е. в списке ст-ний, включенных в ВДД). Ст-ние представляет собой вариацию на тему пушкинских «Бесов» (1830). «Еще тройка» получила высокую оценку Н. И. Надеждина в рецензии на Н («Молва». 1834, No 22. С. 342) и автора статьи «Письмо в редакцию» (Там же. 1834, No 24. С. 372-373). Во второй половине XIX в. получил широкое распространение романс «Тройка», муз. П. П. Булахова (1865). Кроме того, на слова ст-ния А. И. Дюбюком написан дуэт (1857) и еще два менее известных романса, муз. П. А. Карасева (1883) и А. Катенина (1876).

70 Флоренция. ПСС-4. - Печ. по авториз. копии в РСб-4, с правкой Вяземского, датой: "1834" и пометой: «К дорожн(ым) фотографиям)». Авториз. копия на обороте ст-ния «На прощание», с вар. ст. 21-24, 30-32. Написано в конце 1834 г., когда Вяземский посетил Флоренцию на пути в Рим к больной дочери. Ты знаешь край - цитата из песни Миньоны в романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера». Какова Антонио (1757-1822) - итальянский скульптор; его резцу принадлежит скульптурная группа «Амур и Психея» (1793). Паросский мрамор - мрамор, добываемый на греческом острове Парос.

71 Kennst du das Land? С. 1836, No 3, подпись: К. В., с заменой в ст. 41 фамилии «Жуковский» - тремя звездочками (восстановлено по авториз. копии в РСб-1855(III) с печ. текста, где «Жуковский» - вписано рукою копииста). В ст-нии речь идет о резиденции жены вел. кн. Михаила Павловича - Елены Павловны в Ораниенбауме. Загл. - ст. 1 песни Миньоны (см. выше). Эпиграф - переделка того же ст. (у Гёте: "Kennst du das Land, wo die Zitronen bluhen"). Dahin! Dahin! - цитата из той же песни. Торквато - Тассо. Тициан - Вечеллио ди Кадоре (ок. 1485/1490-1576) - итальянский живописец.

72 Я пережил. Л-1838. Вошло в ВДД, но в HP текста нет. Авториз, копия в РСб-1855(II) с печ. текста, с пометой Вяземского: «Кажется, чего-то недостает». Ст-ние, вероятно, навеяно смертью А. С. Пушкина и И. И. Дмитриева.

73 Ты светлая звезда. А-1838. Вошло в ВДД, под загл. «К ней», но в HP текста нет. По устному сообщению Э. Г. Герштейн, возможный адресат ст-ния - Эмилия Карловна Мусина-Пушкина (урожд. Шернваль фон Валлен; 1810-1846), известная светская красавица; ею были увлечены Пушкин, Вяземский, Лермонтов и В. А. Соллогуб.

74 На память. С. 1837, т. 5. Черновой автограф с пятью дополн. ст. между ст. 13 и 14. Адресат не установлен. Наш лавр... умолк. Образ навеян первыми ст. батюшковского перевода сонета Петрарки «На смерть Лауры» (1810?).

75 Памяти живописца Орловского. А-1838, с вар. ст. 19. - ВДД. - Печ. по авториз. копии в HP. Две авториз. копии: одна в арх. бр. Тургеневых (ПД), другая в РСб-1855(II) с печ. текста, с правкой ст. 19 (учтена в HP) и с пометой Вяземского: «Внести в новое собрание». 29 марта 1838 г. С. П. Шевырев писал Вяземскому: «Ваш поэтический эскиз в стиле Орловского мы повторяем наизусть. Это - песня-картинка. Вы перевели на стихи гениальный карандаш его» (СН. 1901, кн. 4. С. 137). Орловский Александр Осипович (1777-1832) - польско-русский живописец, автор жанровых и батальных сцен и зарисовок народного быта; любил изображать ямщиков, мчащиеся тройки и т. п. В 1819 г. Вяземский писал о нем: «Орловский - фламандской школы, но кто русее его в содержаниях картин» (ОА-1. С.. 377). Ям - село, жители которого несли почтовую повинность. Личины - здесь: маски.

76 Брайтон. 03. 1839, No 12. Вошло в ВДД, но в HP текста нет. Автограф под загл. «Бессонница», ранняя ред. в письме Вяземского Н. М. Языкову от 2 января 1839 г., в сост. 7-мп строф (опубл.; СН. 1911, кн. 14. С. 508-509). Авториз. копия с датой; "1838" и авторским примеч.: «Фарнгаген любил эти стихи и знал их наизусть»; ср. с аналогичной пометой Вяземского на авторском экземпляре ВДД (с. 361). Фарнхаген фон Эизе Август Карл (1785-1858) - немецкий писатель, дипломат, знаток русской литературы. Авториз. копия в РСб-1855(III) с печ. текста, с пометой Вяземского: «В Дорогу вставить». Брайтон - приморский город в Англии, где поэт провел осень 1838 г.

77 Самовар. УЗ-1840, с ценз. купюрой ст. 120 (заменен отточием). Вошло в ВДД (с той же купюрой), но в HP текста нет. - Печ. по УЗ с восстановлением ст. 120 по авториз. копии в арх. бр. Тургеневых (ПД) рукою В. Ф. Вяземской и А. И. Тургенева, без посвящения, с вар. Авториз. копия в РСб-1855(III) с печ. текста, с пометой Вяземского: «Внести в Дорогу. Франкфурт». 8 июня 1839 г. А. И. Тургенев писал Вяземскому из Франкфурта: «Вчера танцевали у Убри, а поутру Жуковский прочел у них твой »Самовар" и находит, что это лучшая пиеса твоя и что ты как-то созрел душою и, следовательно, поэзиею" (ОА-4. С. 72). Высокую оценку ст-ние получило в рецензиях на УЗ в ОЗ (1839, No 12), возможно принадлежавшей молодому Белинскому (см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1959. Т. 13. С. 48), и в «Маяке» (1840, ч. 2, гл. 4. С. 27). Стилистический разбор не дошедшей до нас ранней ред. ст-ния см. в письме Н. М. Языкова Вяземскому от 25 декабря 1838 г. (ЦГАЛИ); ряд замечаний Языкова поэт учел при переработке текста (см. об этом в письме Вяземского Языкову от 2 января 1839 г. - СН. 1911, кн. 14. С. 509). Пародию на «Самовар» («Приятно, если мы встречаем...») см. в фельетоне В. С. Курочкина «В гостях и дома» («Искра». 1862, No 39. С. 513). Убри Петр Яковлевич (1774-1847) - русский посланник во Франкфурте-на-Майне. Эпиграф - цитата из ст-ния Державина «Арфа» (1798); ср. ст. 122 наст. ст-ния. Хоть вы причислены к Германскому Союзу. Сейм образованного в 1815 г. Германского союза, состоящего из 39 немецких государств, находился во Франкфурте. Лёве Жюли Софи (1786-1852) - немецкая актриса. Дюран Август (1793-1863) - французский театральный критик. Гернани (Эрнани) - герой одноименной драмы В. Гюго, постановка которой во Франции в 1830 г. повлекла за собой полемику между классиками и романтиками. Рококо - стиль XVIII в.; в декоративном искусстве отличался изяществом, стремлением к комфорту и интимности.

78 Любить. Молиться. Петь. «Одесский альманах». Одесса, 1840. Вошло в ВДД, но в HP текста нет. В рецензии на альманах Белинский назвал ст-ние «выдающимся» произведением сб-ка (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1954. Т. 5. С. 123). Отрицательный отзыв оно получило в статье Д. И. Писарева «Русская литература» («Русское слово». 1862, No 2. С. 18).

79 Петербургская ночь. УЗ-1841. Вошло в ВДД, но в HP текста нет. Авториз. копия в коллекции Ю. Г. Оксмана (ЦГАЛИ) с ценз. пометой: "3 октября 1840 г.", с вар. ст. 36-38 и с авторской правкой, не доведенной до конца. Ст-ние было положено на музыку И. Ф. Диккер-Шенком (1891). Елисейские поля (греч. миф.) - обитель блаженных в загробном мире.

80 «Смерть жатву жизни косит, косит...» УЗ-1841. Вошло в ВДД, под загл. «Старое поколение», но в HP текста нет. Окончательный вар. строфы 3 Вяземский посылает в недатированном письме П. А. Плетневу (ПД, арх. П. А. Плетнева). Ст-ние вызвало сочувственный отзыв Белинского, который в статье «Русская литература в 1844 году» писал: «Мы не можем без живой симпатии читать этих стихов, в которых отжившее свой век поколение, в лице одного из замечательнейших своих представителей, с такою грустною искренностью признает себя побежденным и, отказываясь делить интересы нового поколения, уже не обвиняет его за то, что оно живет жизнию тоже своего, а не чужого времени...» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 8. С. 436). На авторском экземпляре ВДД Вяземский в 1878 г. отчеркнул ст. 15-16 и на полях пометил: «Дурно». И сколько лир висит безгласных на кипарисах молодых. Вяземский имеет в виду в первую очередь смерть близких друзей-поэтов: В. Л. и Д. С. Пушкиных, Дмитриева, Карамзина, Давыдова; этот список можно дополнить и его хорошими знакомыми: А. А. Бестужевым, Рылеевым, Грибоедовым, Дельвигом, Гнедичем, Веневитиновым, А. Одоевским и др.

81 Еще дорожная дума. УЗ-1842, под загл. «Дорожная дума». - ВДД. - Печ. по авториз. копии в HP, где загл. исправлено М. Н. Лонгиновым, но правка согласована с Вяземским, так как под новым загл. ст-ние фигурирует в авториз. списке «Оглавление». Автограф, под загл. «Дорожная дума», с вар. и пометой Вяземского под текстом: "23-го сентября 1841. В карете. Переписал в сельце Михайловское - в доме Пушкина" (в сентябре 1841 г. Вяземский посетил в Михайловском Н. Н. Пушкину). Авториз. копия в РСб-1855(II) с печ. текста, с пометой Вяземского: «Тоже внести в »Дорогу"". В рецензии на УЗ Белинский назвал ст-ние среди трех произведений «особенно замечательных» в альм. (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М, 1954. Т. 5. С. 589).

82 Листу. Отд. изд. Спб., 1842. Авториз. копия в РСб-1855 (П) с печ. текста, с датой в подзаг.: "1842". 7 апреля 1842 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу о посещении им концерта Ф. Листа, гастролировавшего весною 1842 г. в России (ПД, арх. бр. Тургеневых). ценз. разрешение на отд. изд., полученное 5 мая, и указанное письмо Тургеневу уточняют датировку: ст-ние было написано в апреле 1842 г.

83 Тропинка. ПСС-4. - Печ. по авториз. копии в РСб-4. Автограф с недоработанным ст. 16 и с датой: «Август 1848». Две авториз. копии, одна из которых с последующей авторской правкой в ст. 16, приводящей его к окончательному вар., вторая в альбоме С. Д. Шереметева (ЦГАЛИ, арх. Т. и Е. С. Деллеров). Все три авториз. копии (в том числе в РСб-4) имеют помету: «Лесная дача. Август 1848». Речь идет о даче Вяземских в Лесном под Петербургом.

84 Сумерки. ПСС-4. - Печ. по авториз. копии в РСб-4. Черновой автограф, с вар. и пометой: «Сентябрь 1848» (опубл.: ПСС-4. С. IX, примеч.). Автограф - фрагмент (ст. 1-8) с вар. Авториз. копия в альбоме С. Д. Шереметева (ЦГАЛИ, арх. Т. и Е. С. Деллеров), с вар. и пометой: «Сентября 1848. Лесная дача» (такая же помета на указанной копии в РСб-4). Эпиграф - из ст-ния Державина «Евгению. Жизнь Званская» (1807).

85 Степью. ВДД, под загл. «Степь» и без подзаг. - Печ. по автографу в арх. М. Н. Лонгинова, так как в HP неавториз. копия. Два автографа: один - первоначальные наброски, под загл. «Дорогою», второй - черновой, в цикле из четырех ст-ний, без 5-й и с иной 3-й строфами и с вар. Авториз. копия с последующей правкой, приближающей текст к окончательному, и с вписанным подзаг. Ст-ние написано Вяземским по пути в Одессу.

86 Масленица на чужой стороне. ОЗ. 1853, No 5/6, с вар. ст. 47, 78, 81. - «Раут». М., 1854. Кн. 3. без загл., в тексте статьи Н. В. Сушкова «Обоз к потомству с книгами и рукописями». - ЗГ. Вошло в М (1854, No 3/4), но опубл. не по авторскому списку (историю публикации см. в кн.: Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Спб., 1898. Т. 12. С. 260-261) и в ВДД, но в HP текста нет. Автограф - первоначальные наброски, без загл. Черновой автограф, под загл. «Масленица на чужбине», с датой: "1853" и с последующей авторской правкой. Два беловых автографа в Альб-1, один из которых с вар. ст. 78. Авториз. копия рукою В. Ф. Вяземской - 2-я часть ст-ния (со строфы 16), с вар., без строфы 26, с датой: "Дрезден, 20 февраля/4 марта 1853" и с авторской правкой. В «Записной книжке» 1853 г. под 19 февраля Вяземский пометил: «Кончил свою »Масленицу на чужбине"" (ПСС-10. С. 2). Окончательно текст был готов 20 февраля 1853 г., так как 21 февраля в письме к сыну поэт досылает строфы 25-27 и просит включить их в ранее посланный текст (ЦГАЛИ). Огромное количество списков, гектографических и литографированных изд-й свидетельствуют о необычайной популярности «Масленицы» в различных слоях общества. Ст-ние было восторженно встречено Булгариным, назвавшим его образцом «народности в поэзии» (СП. 1853, 30 мая), что вызвало настороженную реплику Вяземского в «Записной книжке»: «Это что-то не к добру: Булгарин в »Северной пчеле" 30 мая ужасно меня расхваливает..." (ПСС-10. С. 56). Пародию на «Масленицу» («Снежок в Берлине показался...») см. в фельетоне В. С. Курочкина «В гостях и дома» («Искра». 1862, No 39. С. 510). О соотношении русофильства «Масленицы» с антитезой «Запад-Восток» в мировоззрении поэта 1820-1830-х гг. см.: Тоддес Е. А. О мировоззрении Вяземского после 1825 года // «Пушкинский сборник». Рига, 1974. Вып. 2. С. 123-166. Ст-ние неоднократно было положено на музыку. Пряник, мой однофамилец - вяземский пряник. Клико - см. с. 491.

87 Петр I в Карлсбаде. М. 1853, No 21 с опечаткой в ст. 3 («горных» вм. «гордых»). - ВДД, под загл. "Памятник Петру I в Карлсбаде". - Печ. по авториз. копии в HP. Четыре авториз. копии: одна на обороте письма неустановленного лица, с датой: "23 апреля 1853", вторая - без загл., с авторской пометой «Карлсбад» (обе с вар. ст. 3), третья в Альб-1, четвертая в РСб-1855(II), под загл. "Надпись на памятнике Петру I в Карлсбаде". Написано в мае 1853 г., когда Вяземский жил в Карлсбаде; тогда же текст ст-ния был увековечен на скале «Петровская высота» (окрестности Карлсбада) на мраморной глыбе (см. об этом: «Московские ведомости». 1854, 24 июня). В 1877 г. над надписью был установлен бюст Петра I (скульптор Т. Сейдан). Твой каждый след. С пребыванием Петра в Карлсбаде (1711-1712) связано много легенд и памятных мест.

88 Венеция. ВДД. - Печ. по автографу в арх. М. Н. Лонгинова (без загл., с правкой и датой: "1853"), так как в HP неавториз. копия. Загл. восстановлено - оно было согласовано с Вяземским и фигурирует в авториз. списке «Оглавления». Автограф - ранняя ред., без загл., с дополнит, четверостишием между ст. 16-17 и без ст. 57-60, 117-128. Ст-ние в этой ранней ред. не имело политического подтекста. Оно написано во время пребывания Вяземского в Венеции в августе-ноябре 1853 г. Здесь - прозрачные дороги. Этот и следующие три ст. отчеркнуты Вяземским в авторском экземпляре ВДД и против них помета 1878 г.: «Хорошо, потому что верно». Экипажи - точно гробы. К этому ст. там же имеется авторское пояснение: «Гондолы с черною кибиткою своею». Сансовино (Татти) Якопо (1486-1570) - итальянский архитектор; воздвиг многие здания и скульптурные памятники в Венеции. Тинторетто (Робусти) Якопо (1518-1594), Тициан (см. с. 499), Жиордано (Джордано) Лука (1632-1705), Пордендне Джиованни (1484-1539), Гвидо Рени (1575-1642). Веронез (Веронезе) Паоло (1528-1588) - итальянские живописцы. При австрийцах не исчез. В 1797-1805 и 1815-1866 гг. Венеция находилась под властью Австрии. Факин - бродяга. Принчипесса - княгиня, принцесса. Сорбети - мороженое. Долиман - красный суконный плащ. Сан-Марко - главный собор Венеции в честь святого, покровителя города. Если ж при ночном светиле. Строфа отчеркнута Вяземским в экземпляре ВДД, и на полях им помечено: «Хорошо». Базилика - собор св. Марка. Кампаниле - четырехгранная колокольня в средневековых итальянских соборах; здесь: кампанила св. Марка. Дворец, почивший сном - Дворец дожей по соседству с Сан-Марко. Крылатый лев - скульптурное изображение на колонне, расположенной на площади Сан-Марко. Край лагунный. Город расположен на островах Венецианской лагуны Адриатического моря. Киприда - Афродита, родившаяся из морской пены. Тедеско - по-итальянски немец; так называли австрийских поработителей. Тут пятой Горшковский давит. С 1849 по 1854 г., после подавления национально-освободительного движения, военным и гражданским генерал-губернатором Венеции был назначен австрийский ставленник генерал Карл Горшковский фон Горшков (1778-1858). Гривой грозно ль не тряхнет? В авторском экземпляре ВДД Вяземский в 1878 г., отчеркнув последнее слово, приписал: «Тряхнул, но на радость ли себе? Это еще вопрос не решенный. В политическом отношении, да, решен, но в отношении к народному благоденствию сомнительно. Венецианцы платят теперь больше налогов, чем прежде. Стихотворение довольно живая и верная фотография». В этой приписке речь идет о положении Венеции после ее освобождения от австрийской зависимости и включения в Итальянское королевство (1866).

89 Эперне. ВДД. - Печ. по авториз. копии в HP. Автограф - ранний набросок начала, в сост. 31 ст., без строфы 3, с незаконченными строфами 6, 8, 10 (строфы 7-10 иные, чем в основном тексте). Черновой автограф первой части (без «Приписки»), под загл. «Из Эперне (1839 года)», без строфы 4, с вар. и с последующей правкой. Черновой автограф «Приписки 1854 года», с вар. и незаконченной строфой 13. Автограф всего ст-ния в арх. М. Н. Лонгинова, с небольшими вар. Эперне - город в 142 км от Парижа, один из центров французского виноделия; о его посещении Вяземский упоминал в письме родным из Франции от 22 августа 1838 г. (ЛН. 1937. Т. 31/32 С. 120) и в «Записной книжке» 1838-1860 гг. (ЗК. С. 261). В ВДД (с. 369) дано следующее примеч., составленное со слов Вяземского: «В конце 1838 года автор, посещая Эперне, вспомнил рассказ Давыдова о том, как в 1814 году он был с партизанским отрядом в Эперне, где встретил многих друзей, как они прослезились от радости при такой встрече и потом весело пировали. Автор написал там первую часть этого не изданного до сих пор послания к Давыдову, которое и было последним, к нему адресованным. Давыдов вскоре умер, и чувства, возбужденные вестью о его смерти, выражены автором во второй части послания, написанной уже в 1854 году». На слова ст-ния написан романс С. В. Рахманинова. Моэтсм. с. 497. Илион - Троя. Лихой казак - возможно, Матвей Иванович Платов (1751-1818), атаман донских казаков, герой Отечественной войны 1812 г.; но скорее это обобщенный образ (в черновом автографе: «лихой земляк»). Бородинский бородач - Д. В. Давыдов, который, командуя в 1812 г. партизанским отрядом, отпустил бороду, что было необычным: с петровских времен до середины XIX в. русские дворяне бороду не носили. Кипарис - символ смерти. Искал я друга в день возврата. Давыдов умер в апреле 1839 г., а Вяземский вернулся из-за границы в июне 1839 г. Про льды Финляндии суровой, Про огнедышащий Кавказ. Давыдов принимал участие в шведской войне 1808 г. и с авангардом Кульнева стоял лагерем в Финляндии (см. его «Воспоминания о Кульневе и Финляндии», 1838); в 1826-1827 гг., во время русско-персидской войны, воевал на Кавказе (см. об этой экспедиции в его «Очерке жизни Дениса Васильевича Давыдова», 1832). Багратион Петр Иванович (1765-1812), Сеславин Александр Никитич (1780-1858), Кульнев Яков Петрович (1763-1812) - герои Отечественной войны 1812 г.

90 Сознание. ЗГ. Вошло в ВДД, но в HP текста нет. Автограф - наброски без ст. 15-24, 29-40, с фрагментами, не вошедшими в основной текст, которые датированы 1854 г. и имеют авторскую помету: «В разное время зачатки стихотворений». Черновой автограф на одном листе со ст-нием "12 июля 1854 года", с вар. и недописанными ст. 15-16. Титов Владимир Павлович (1807-1891) - дипломат и литератор из кружка «любомудров»; Вяземский постоянно встречался с ним летом 1854 г. в Баден-Бадене. Список ст-ния был послан Титову в апреле 1859 г. для ЗГ; в письме от 10 апреля Вяземский сообщает последнее исправление в ранее посланный текст (ЦГАЛИ). Я пережил детей. Из пяти сыновей поэта четверо (кроме Павла) скончались в малолетстве; между 1835-1849 гг. поэт потерял трех взрослых дочерей.

91 Литературная исповедь. ПСС-11. - Печ. по автографу с последующей правкой; ст-ние не закончено. Черновой автограф - наброски. Основанием для предположительной датировки служит ст.: «В Аксакове прочти поэтику ружья». С книгою С. Т. Аксакова «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» (М., 1852) Вяземский, судя по заметке в записной книжке, познакомился 30 августа 1854 г. (ПСС-10. С. 137). Плаксин Василий Тимофеевич (1795-1869) - автор учебных пособий по истории русской литературы. Галахов Алексей Дмитриевич (1807-1892) - историк литературы, составитель многократно переиздававшихся хрестоматий и учебников. Капитул - совет или коллегия руководящих лиц в католических церквах или орденах; здесь: избранные лица. Адрес-календарь - см. с. 468. Лагарпы наших дней - здесь: современная критика; Лагарп Франсуа (1739-1803) - французский писатель и авторитетный теоретик позднего французского классицизма. Челядинцев - холопов. Певец финляндки Эды - Боратынский, автор поэмы «Эда» (1824). Кулачные бои, как их любили деды. Вяземский отсылает к направленной против него эпиграмме Боратынского (1825):

Войной журнального бесчестит без причины
Он дарования свои.
Не так ли славный вождь и друг Екатерины -
Орлов - еще любил кулачные бои?

Давно минувших лет дела - парафраз ст. 1 из «Руслана и Людмилы» Пушкина (1820). «Журналов перешед волнуемое поле...» и т. д. Парафраз строк из монолога Агамемнона в трагедии Озерова «Поликсена» (1809): «И жизни преходя волнуемое поле. Стал мене пылок я и жалостлив стал боле». Бобчинский с крестным братом. Сравнение современной критики с персонажами комедии Гоголя «Ревизор» Бобчинским и Добчинским см. также в статье Вяземского 1847 г. «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина» (ПСС-2. С. 369-370). Хвостов - см. с. 443. Граф Нулин никогда без книжки спать не ляжет. Герой одноименной поэмы Пушкина перед сном читал Вальтера Скотта. Фрол Силич. Вероятно, имеется в виду повесть Н. М. Карамзина «Фрол Силин, благодетельный человек» (1791). О широком ее распространении и об ироническом восприятии критикой 1840-х гг. см.: Степанов В. П. Повесть Карамзина «Фрол Силин» // "XVIII век". Л., 1969. Сб. 8. С. 242-244. Календарь Острожского изданья. Речь идет о «Месяцеслове» (1612), изданном в первой русской типографии в г. Остроге. И всё, что любим мы. Зачеркнутый вар.: «И Пушкин не по нем». Причет - церковнослужители одного прихода. Родоначальники литературной черни. Об отношении Вяземского к демократической литературе 1840-1860-х гг. см. во вступ. статье, с. 44-46. «Из колыбели я уж вышел рифмоплетом» - цитата из «Послания 37-го» Вольтера (1732). Отец мой - Вяземский Андрей Иванович (1754-1807); о нем см.: Гиллельсон. С. 7-13. В финансовый хомут. С 1831 по 1845 г. Вяземский служил по министерству финансов под началом Канкрина Егора Францевича (1774-1845) - министра финансов. «Под сильным подозреньем» - выражение из лексикона криминалистики. Пристандержательство - содержание тайного пристанища для бродяг, воров и разбойников.

92 «Моя вечерняя звезда...» ВДД, под загл. «Вечерняя звезда». - ПСС-11, под загл. "14 января в Веве". - Печ. по автографу в арх. М. Н. Лонгинова, так как в HP неавториз. копия рукою Лонгинова. Автограф - ранняя ред. в письме неустановленному лицу с датой: "Веве. 14/26 января 1855 г." (опубл.: Изд-1958. С. 330). На листке написано: «Во вчерашнем письме забыл я сказать Вам две вещи, одну Вы сами...» (далее следует текст наст. и следующего ст-ний). Адресат не установлен.

93 Береза. ВДД. - Печ. по автографу в арх. М. Н. Лонгннова, с исправлением описки в ст. 12 по другому (зачеркнутому) автографу в том же архиве. В HP - неавторнз. копия рукою Лонгинова. Указ. зачеркнутый автограф - с вар. и пометой: «Веве». Авториз. копия без загл., без строфы 3 и с вар. В ПСС-11 датировано 1855 г. Фактор - здесь: посредник, исполнитель поручений.

94 «Приветствую тебя, в минувшем молодея...» ИОАН, под рубрикой «Пять стихотворений князя П. А. Вяземского» (имеется отд. оттиск). Вошло в ВДД, но в HP текста нет. Черновой автограф, с вар. и датой: «Остафьево. 26 октября 1857» (ГПБ; ср. в записной книжке под этой датой: «Остафьево... Гулял, писал стихи». - ПСС-10. С. 171). Авториз. копия в арх. И. И. Срезневского (ЛО ААН) - наборная рукопись для ИОАН, с авторской правкой. Остафьево - подмосковное имение Вяземских. Помпея - город в Италии, засыпанный при извержении Везувия (в 79 г.) и раскопанный в XVIII в.

95 Царскосельский сад зимою. ПСС-11. - Печ. по авториз, копии в РСб-4, с авторской правкой и датой: «Царское Село. 22 ноября 1861». Копия рукою В. Ф. Вяземской, в материалах к ПСС, под загл. «Сад зимою», с датой: "1861" и с вар. строфы 3 первого ст-ния цикла. 2. Бенвенуто Челлини (1500-1571) - итальянский скульптор, ювелир и медальер.

96 Друзьям. ВДД. - Печ. по копии в HP. Автограф в арх. М. Н. Лонгинова - ранняя ред., с последующей авторской правкой, не доведенной до конца. Дальнейшая доработка текста, судя по сохранившейся переписке Вяземского с Лонгиновым, была согласована с автором. В своем экземпляре ВДД Вяземский в 1878 г. под текстом пометил: «Кажется, хорошо».

97 «Зачем глупцов ты задеваешь?..» (стр. 221). Молодой Пушкин неодобрительно относился к полемике Вяземского с «глупцами», он писал (1822): «Благодарю тебя за все твои сатирические, пророческие и вдохновенные творенья, они прелестны - благодарю за все вообще - бранюсь с тобою за одно послание к Каченовскому; как ты мог сойти в арену вместе с этим хилым кулачным бойцом - ты сбил его с ног, но он облил бесславный твой венок кровью, желчью и сивухой... Как с ним связываться - довольно было с него легкого хлыста, а не сатирической твоей палицы». В последующие годы позиция Пушкина изменилась: предпочитая не оспоривать «глупцов» («И неоспоривай глупца»; стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»), Пушкин в то же время не исключал серьезной полемики и объяснений с читателем. В «Письме к издателю »Литературной газеты" (1830) он так высказался на этот счет: «У нас вошло в обыкновение между писателями, заслужившими доверенность и уважение публики, не возражать на критики. Редко кто-нибудь из них подает голос, и то не за себя. Обыкновение вредное для литературы. Таковые антикритики имели бы двоякую пользу: исправление ошибочных мнений и распространение здравых понятий касательно искусства. Вы скажете, что по большей части журнальная критика заключается в личностях и брани, что довольно равнодушна к успехам словесности. Возразят, что иногда нападающее лицо само по себе так презрительно, что честному человеку никак нельзя войти в сношение с ним, не марая себя. В таком случае объяснитесь, извинитесь перед публикою. Видок (т. е. Булгарин.- В. К.) вас обругал. Изъясните, почему вы никаким образом отвечать ему не намерены».

98 «"Зачем вы, дни?" - сказал поэт...» ПСС-12. - Печ. по авториз. копии в РСб-4. Автограф в «Записной книжке» 18631864 гг., без авторского примеч. и с вар. «Зачем вы, дни?» - неточная цитата из ст-ния Боратынского «На что вы, дни! Юдольный мир явленья...» (1840?). Прохладных маков - т. е. легких, радостных сновидений, так как мак обладает снотворными свойствами. Как будто отзыв погребальный - реминисценция из «Бессонницы» Тютчева (1830).

99 «Мне нужны воздух вольный и широкий...» ПСС-12. - Печ. по авториз. копии в РСб-4. Автограф с вар. ст. 1 и авториз. копия с него с правкой ст. 1. В ПСС отнесено к 1864 г.

100 Поминки. «Русский». 1867, 3 апреля. Автограф в «Записной книжке» 1863-1864 гг., с правкой, не доведенной до конца. Две авториз. копии: одна с вар. ст. 17, вторая в РСб-4. Датируется предположительно по положению автографа в «Записной книжке». С бородою бородинской - Д. В. Давыдов (см. с. 513). Жомини Анри (1779-1869) -военный теоретик, генерал, состоявший на службе в русской, французской и швейцарской армиях. Называя Давыдова Жомини, Вяземский имеет в виду его работы по теории партизанской войны.

101 Федору Ивановичу Тютчеву. Плетнев П. А. Соч. и переписка. Спб., 1885. Т. 3, без загл., в письме Вяземского П. А. Плетневу от 1/13 февраля 1865 г. - Печ. по авториз. копии в «Записной книжке» 1864-1867 гг., с датой: «Веве. Декабрь 1864». Автограф в указанном письме Плетневу (ПД, арх. П. А. Плетнева), без загл. и авториз. копия в арх. Д. Н. Блудова (ПД), под загл. «Ф. И. Тютчеву». Послание является ответом на ст-ние Тютчева «О этот Юг, о эта Ницца...» (ноябрь 1864). Поэт, на язвы злополучья Ты льешь свой внутренний елей - реминисценция из ст-ния Тютчева «Поэзия» (1850).

102 Бахчисарай. Стихотворение написано во время поездки в Крым и вошло в цикл «Крымские фотографии 1867 года». Зарема - героиня поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан». Сам страдалец и певец - А. С. Пушкин.

104 «Тихие равнины...» ПСС-12. - Печ. по копии в материалах к ПСС, в цикле «Два стихотворения князя Вяземского», с датой составителей: "1869. Июль".

105 «Сфинкс, не разгаданный до гроба...» «Складчина». Спб., 1874. Авториз. копия в Альб-2. В ст-нии речь идет, вероятно, о Вольтере.

106 Эпитафия себе заживо. ПСС-12. - Печ. по авториз. копии с датой: "6 января 1871. Висбаден". Автограф в письме Вяземского к жене сына М. А. Вяземской от 9 января 1871 г.; здесь стихам предшествует фраза: "Вот продолжение моего post-scriptum'a", a после текста дается его оценка: «Стихи не хороши, но правдивы» (подлинник по-фр.). И далее: «После моей настоящей и окончательной смерти можете показать их двум любопытным: Титову и Бартеневу» (ЦГАЛИ).

107 «Все сверстники мои давно уж на покое...» ПСС-12, без строфы 2. - Изд-1935 (полностью). - Печ. по автографу в материалах к ПСС, с датой: «Царское Село, 12 июня 1872». Здесь же имеется копия с автографа, с зачеркнутой строфой 2. Авториз. копия без строфы 2 и с вар. ст. 2-3. 12 июня Вяземскому исполнилось восемьдесят лет.

108 Осень 1874 года. «Гражданин». 1875, 7 января, с опечатками в ст. 7, 9, которые исправлены по авториз. копии в арх. Н. П. Барсукова (ЦГАЛИ), легшей в основу печ. текста, так как именно Барсуков переслал ст-ние редактору «Гражданина» (см. его письмо Вяземскому от 3 января 1875 г. - ЦГАЛИ); на ней помета Барсукова: «Получил 27 декабря 1874 г. Спб.». Авториз. копия рукою В. Ф. Вяземской, под загл. «Осень», с датой под текстом: «Гомбург. Октябрь 1874».

109 «Куда девались вы с своим закатом ясным...» ПСС-12. - Печ. по автографу в «Записной книжке» 1874-1877 гг. с авторским примеч.: "Эти стихи написаны или надуманы мною года два тому. Сюда записаны 16/28 сентября".

110 Из собрания стихотворений «Хандра с проблесками». Цикл состоит из 10 ст-ний; в наст. изд. включены; 1-5, 7 и 8 ст-ния с новой порядковой нумерацией. 1-4, 7 - ПСС-12. 5 -PC. 1892, No 12 (в письме Вяземского А. В. Никитенке от 10 июля 1876 г.). 6 -РА. 1879, No 1, под рубрикой «Три последние стихотворения князя П. А. Вяземского», с семью дополн. ст. и без последней строфы. - Печ. по автографу всего цикла в материалах к ПСС, с восстановлением отсутствующего (последнего) ст. в «Загадке» по идентичному автографу из другой архивной единицы. Кроме того, сохранились автографы: 1) в «Записной книжке» 1874-1877 гг.: первого, второго (целиком и фрагмент ст. 1-2, с вар.), третьего (в цикле с предыдущим) и шестого ст-ний; 2) автограф пятого ст-ния в указанном письме Никитенке (ПД) с вар. ст. 11; 3) автограф первоначальной ред. седьмого ст-ния. Первое ст-ние в «Записной книжке» имеет вар. ст. 1 («Я ночью пью хлорал запоем»), а ст-ние «Цветок» - датировку: «Май 1876. В вагоне из Гомбурга до Эмса». В другом месте этой же «Записной книжки» Вяземский записывает ст. 3-8 из «Цветка» со следующим примеч.: «Начало стихотворения, которое я написал, то есть надумал минувшим летом в вагоне, когда ехал из Гомбурга в Эмс. Есть и конец, но пока не нахожу его ни в памяти, ни в бумагах. Читал я его Гроту в Гомбурге, и, кажется, он был им очень доволен. Много подобных стихов у меня пропало, которые я мысленно сочинял на прогулках и езде и не успел записывать.,.» (ПСС-10. С. 294). В последний год жизни у Вяземского возникла идея издать за границей отдельный сб. ст-ний под загл. «Хандра с проблесками», о чем он сообщал в письме К. Я. Гроту 4/16 июня 1877 г. (СН. 1909, кн. 13. С. 35). В ПСС цикл отнесен к 1876 г. Летом этого года были написаны «Цветок» и «Я - прозябаемого царства...» (в письме Никитенке Вяземский называет его своим «последним исчадием»). Датировка остальных текстов и всего цикла - предположительна. 1. Привыкший к яду Митридат. Митридат VI Евпатор (132-63 до и. э.) - царь Понта, который, по свидетельству Аппиана и Юстина, опасаясь отравления, приучал себя к различным ядам. После поражения в войне с Римом Митридат тщетно пытался отравиться, но яд не оказал на него воздействия, и он покончил с собой, бросившись на меч. Этот эпизод пересказывает И. М. Муравьев-Апостол в «Путешествии по Тавриде» (1823) и вспоминает в одном из своих ранних писем А. И. Тургеневу Вяземский (ОА-1. С. 269). Ничтожество - здесь: небытие. 4. Меня за книгу засадили. Метафора «жизнь - книга» восходит к античным и фольклорным источникам. 6. Успенье - смерть, кончина; судя по контексту слово включает и значение церковного праздника (Успение Богородицы), символизирующего легкую радостную смерть. 7. Что выехал в Ростов - неточная цитата из шуточной эпитафии И. И. Дмитриева (1803):

Здесь бригадир лежит, умерший в поздних летах.
Вот жребий наш каков!
Живи, живи, умри - и только что в газетах
Осталось: выехал в Ростов.

112 «Жизнь наша в старости - изношенный халат...» ПСС-12. - Печ. по автографу в «Записной книжке» 1874-1877 гг., с припиской Вяземского; «Плод поездки моей в Баден-Баден».