ExLibris VV
Твардовский А.Т.

Собрание сочинений

Том 1

Содержание



АВТОБИОГРАФИЯ

Родился я в Смоленщине, в 1910 году, 21 июня, на «хуторе пустоши Столпово», как назывался в бумагах клочок земли, приобретенный моим отцом, Трифоном Гордеевичем Твардовским, через Поземельный крестьянский банк с выплатой в рассрочку. Земля эта — десять с небольшим десятин, — вся в мелких болотцах — «оборках», как их у нас называли, и вся заросшая лозняком, ельником, березкой, — была во всех смыслах незавидна. Но для отца, который был единственным сыном безземельного солдата и многолетним тяжким трудом кузнеца заработал сумму, необходимую для первого взноса в банк, земля эта была дорога до святости. И нам, детям, он с самого малого возраста внушал любовь и уважение к этой кислой, подзолистой, скупой и недоброй, но нашей земле — нашему «имению», как в шутку и не в шутку называл он свой хутор. Местность эта была довольно дикая, в стороне от дорог, и отец, замечательный мастер кузнечного дела, вскоре закрыл кузницу, решив жить с земли. Но ему то и дело приходилось обращаться к молотку: арендовать в отходе чужой горн и наковальню, работая исполу.

В жизни нашей семьи бывали изредка просветы относительного достатка, но вообще жилось скудно и трудно и, может быть, тем труднее, что наша фамилия в обычном обиходе снабжалась еще шутливо-благожелательным или ироническим добавлением «пан», как бы обязывая отца тянуться изо всех сил, чтобы хоть сколько-нибудь оправдать ее. Между прочим, он любил носить шляпу, что в нашей местности, где он был человек «пришлый», не коренной, выглядело странностью и даже некоторым вызовом, и нам, детям, не позволял носить лаптей, хотя из-за этого случалось бегать -босиком до глубокой осени. Вообще многое в нашем быту было «не как у людей».

Отец был человеком грамотным и даже начитанным по-деревенски. Книга не являлась редкостью в нашем домашнем обиходе. Целые зимние вечера у нас Часто отдавались чтению вслух какой-либо книги. Первое мое знакомство с «Полтавой» и «Дубровским» Пушкина, «Тарасом Бульбой» Гоголя, популярнейшими стихотворениями Лермонтова, Некрасова, А. К. Толстого, Никитина произошло таким именно образом. Отец и на память знал много стихов: «Бородино», «Князя Курбского», чуть ли не всего ершовского «Конька-Горбунка». Кроме того, он любил и умел петь, — смолоду даже отличался в церковном хоре. Обнаружив, что слова общеизвестной «Коробушки» только малая часть «Коробейников» Некрасова, он певал при случае целиком всю эту поэму.

Мать моя, Мария Митрофановна, была всегда очень впечатлительна и чутка, даже не без сентиментальности, ко многому, что находилось вне практических, житейских интересов крестьянского двора, хлопот и забот хозяйки в большой многодетной семье. Ее до слез трогал звук пастушьей трубы где-нибудь вдалеке за нашими хуторскими кустами и болотцами, или отголосок песни с далеких деревенских полей, или, например, запах первого молодого сена, вид какого-нибудь одинокого деревца и т. п.

Стихи писать я начал до овладения первоначальной грамотой. Хорошо помню, что первое мое стихотворение, обличающее моих сверстников, разорителей птичьих гнезд, я пытался записать, еще не зная всех букв алфавита и, конечно, не имея понятия о правилах стихосложения. Там не было ни лада, ни ряда — ничего от стиха, но я отчетливо помню, что было страстное, горячее до сердцебиения желание всего этого — и лада, и ряда, и музыки, — желание родить их на свет — и немедленно, — чувство, сопутствующее и доныне всякому новому замыслу.

Что стихи можно сочинять самому, я понял в связи с тем, что гостивший у нас в голодное время летом дальний наш городской родственник по материнской линии, хромой гимназист, как-то прочел по просьбе отца стихи собственного сочинения «Осень»:

Листья давно облетели,
И голые сучья торчат...

 

Строки эти, помню, потрясли меня тогда своей выразительностью: «голые сучья» — это было так просто, обыкновенные слова, которые говорятся всеми, но это были стихи, звучащие, как из книги.

С того времени я и пишу. Из первых стихов, внушивших мне какую-то уверенность в способности к этому делу, помню строчки, написанные, как видно, под влиянием пушкинского «Вурдалака»:

Раз я позднею порой
Шел от Вознова домой.
Трусоват я был немного,
И страшна была дорога:
На лужайке меж ракит
Шупень старый был убит...

 

Речь шла об одинокой могиле на середине пути до деревни Ковалево, где жил наш родственник Михайло Вознов. Похоронен в ней был некто Шупень, убитый на том месте. И хотя никаких ракит там поблизости не было, никто из домашних не попрекнул меня этой неточностью: зато было складно.

По-разному благосклонно и по-разному с тревогой относились мои родители к тому, что я стал сочинять стихи. Отцу, человеку очень честолюбивому, это было лестно, но из книг он знал, что писательство не сулит больших выгод, что писатели бывают и не знаменитые, безденежные, живущие на чердаках и голодающие. Мать, видя мою приверженность к таким необычным занятиям, по-своему чуяла в ней некую печальную предназначенность моей судьбы и жалела меня.

Лет тринадцати я как-то показал свои стихи одному молодому учителю. Ничуть не шутя, он сказал, что так теперь писать не годится: все у меня до слова понятно, а нужно, чтобы ни с какого конца нельзя было понять, что и про что в стихах написано, — таковы современные литературные требования. Он показал мне журналы с некоторыми образцами тогдашней — начала двадцатых годов — поэзии. Какое-то время я упорно добивался в своих стихах непонятности. Это долго не удавалось мне, и я пережил тогда, пожалуй, первое по времени горькое сомнение в своих способностях. Помнится, я, наконец, написал что-то уж настолько непонятное ни с какого конца, что ни одной строчки вспомнить не могу оттуда и не знаю даже, о чем там шла речь. Помню лишь факт написания чего-то такого.

С 1924 года я начал посылать небольшие заметки в редакции смоленских газет. Писал о неисправных мостах, о комсомольских субботниках, о злоупотреблениях местных властей и т. п. Изредка заметки печатались. Это делало меня, рядового сельского комсомольца, в глазах моих сверстников и вообще окрестных жителей лицом значительным. Ко мне обращались с жалобами, с предложениями написать о том-то и том-то, «протянуть» такого-то в газете... Потом я отважился послать и стихи. В газете «Смоленская! деревня» летом 1925 года появилось мое первое напечатанное стихотворение «Новая изба». Начиналось оно так:

Пахнет свежей сосновой смолою,
Желтоватые стены блестят.
Хорошо заживем мы с весною
Здесь на новый, советский лад...

 

После этого я, собрав с десяток стихотворений, отправился в Смоленск к М. В. Исаковскому, работавшему там в редакции газеты «Рабочий путь». Принял он меня приветливо, отобрав часть стихотворений, вызвал художника, который зарисовал меня, и вскоре в деревню пришла газета со стихами и портретом «селькора-поэта А. Твардовского».

Михаилу Исаковскому, земляку, а впоследствии другу, я очень многим обязан в своем развитии. Он, * может быть, единственный из советских поэтов, чье непосредственное влияние я всегда признаю и считаю, что оно было благотворным для меня. В стихах своего земляка, уже известного в наших краях поэта, я увидел, что предметом поэзии может и должна > быть окружающая меня жизнь советской деревни, наша непритязательная смоленская природа, собственный мой мир впечатлений, чувств, душевных привязанностей. Пример его поэзии обратил меня в моих юношеских опытах к существенной объективной теме, к стремлению рассказывать и говорить в стихах о чемто интересном не только для меня, но и для тех простых, не искушенных в литературном отношении людей, среди которых я продолжал жить. Ко всему этому, конечно, необходима оговорка, что писал я тогда очень плохо, ученически беспомощно, подражательно.

В развитии и росте моего литературного поколения было, мне кажется, самым трудным и для многих моих сверстников губительным то, что мы, втягиваясь в литературную работу, выступая в печати и даже становясь уже «профессиональными» литераторами, оставались людьми без сколько-нибудь серьезной общей культуры, без образования. Поверхностная начитанность, некоторая осведомленность в «малых секретах» ремесла питала в нас опасные иллюзии.

Обучение мое прервалось, по существу, с окончанием сельской школы. Годы, назначенные для нормальной и последовательной учебы, ушли. Восемнадцатилетним парнем я приехал в Смоленск, где не мог долго устроиться не только на учебу, но даже на работу — по тем временам это было еще не легко, тем более что специальности у меня никакой не было. Поневоле пришлось принимать за источник существования грошовый литературный заработок и обивать пороги редакций. Я и тогда понимал незавидность такого положения, но отступать было некуда, — в деревню я вернуться не мог, а молодость позволяла видеть впереди, в недалеком будущем только хорошее.

Когда в московском «толстом» журнале «Октябрь» М. А. Светлов напечатал мои стихи и кто-то где-то отметил их в критике, я заявился в Москву. Но получилось примерно то же самое, что со Смоленском. Меня изредка печатали, кто-то одобрял мои опыты, поддерживал ребяческие надежды, но зарабатывал я ненамного больше, чем в Смоленске, и жил по углам, койкам, слонялся по редакциям, и меня все заметнее относило куда-то в сторону от прямого и трудного пути настоящей учебы, настоящей жизни. Зимой тридцатого года я вернулся в Смоленск и прожил там лет шесть-семь, до появления печати поэмы «Страна Муравия».

Период этот — может быть, самый решающий и значительный в моей литературной судьбе. Это были годы великого переустройства деревни на основе кол-1 лективизации, и это время явилось для меня тем же, чем для более старшего поколения — Октябрьская революция и гражданская война. Все то, что пронсходило тогда в деревне, касалось меня самым ближайшим образом в житейском, общественном, моральноэтическом смысле. Именно’этим годам я обязан своим поэтическим рождением. В Смоленске я, наконец, принялся за нормальное учение. С помощью ныне покойного смоленского партийного работника А. Н. Локтева поступил я в Педагогический институт без приемных испытаний, но с обязательством сдать в первый год все необходимые предметы за среднюю школу, в которой я не учился. Мне удалось в первый же год выравняться с моими однокурсниками, успешно закончить второй курс, с третьего я ушел по сложившимся обстоятельствам и доучивался уже в Московском институте истории, философии и литературы (МИФЛИ), куда поступил осенью тридцать шестого года.

Эти годы учебы и работы в Смоленске навсегда* отмечены для меня высоким душевным подъемом. Ни-1 каким сравнением я не мог бы преувеличить испытанную тогда впервые радость приобщения к миру идей и образов, открывшихся мне со страниц книг, о существовании которых я ранее не имел понятия. Но, может быть, все это было бы для меня «прохождением» институтской программы, если бы одновременно меня не захватил всего целиком другой мир — реальный нынешний мир потрясений, борьбы, перемен, происходивших в те годы в деревне. Отрываясь от книг и учебы, я ездил в колхозы в качестве корреспондента областных газет, вникал со страстью во все, что составляло собою новый, впервые складывающийся строй сельской жизни, писал статьи, корреспонденции и вел всякие записи, за каждой поездкой отмечая для себя то новое, что открылось мне в сложном процессе становления колхозной жизни. Около этого времени я совсем разучился писать стихи, как писал их прежде, пережил крайнее отвращение к «стихотворству» — составлению строк определенного размера с обязательным набором эпитетов, подыскиванием редких рифм и ассонансов, стремлением попасть в известный, принятый в тогдашнем поэтическом обиходе тон.

Моя поэма «Путь к социализму», озаглавленная так по названию колхоза, о котором шла речь, была \ сознательной попыткой говорить в стихах обычными для разговорного, делового, отнюдь не «поэтического» обихода словами:

В одной из комнат бывшего барского дома
Насыпан по самые окна овес.
Окна побиты еще во время погрома
И щитами завешаны из соломы,
Чтобы овес не пророс
От солнца и сырости в помещенье.
На общем хранится зерно попеченье...

 

Поэма, выпущенная по рекомендации очень благожелательного к молодым Эд. Багрицкого в 1931 году издательством «Молодая гвардия», встречена была в печати в общем положительно, но я не мог не почув-; ствовать сам, что такие стихи — езда со спущенными вожжами, утрата ритмической дисциплины стиха, проще говоря, не поэзия. И вернуться к стихам в прежнем, привычном духе я уже не мог. Новые возможности погрезились мне в организации стиха из его элементов, входящих в живую речь, — из оборотов и ритмов пословицы, поговорки, присказки. Вторая моя поэма «Вступление», вышедшая в Смоленске в 1932 году, была данью таким именно односторонним поискам «естественности» стиха:

Жил на свете Федот,
Был про него анекдот:
— Федот, каков умолот?
— Как и в прошлый год.
— А каков укос?
— Чуть не целый воз.
— А как насчет сала?
— Кошка украла...

 

По материалу, содержанию, даже намечавшимся в общих чертах образам обе эти поэмы подготовляли «Страну Муравию», написанную в 1934 — 1936 годах. Но для этой новой моей вещи я должен был на собственном трудном опыте разувериться в возможности стиха, который утрачивает свои основные природные начала: музыкально-песенную основу, энергию выражения, особую эмоциональную наполненность.

Пристальное знакомство с образцами большой отечественной и мировой поэзии и прозы подарило мне еще такое «открытие», как законность условности в изображении действительности средствами искусства. Условность хотя бы фантастического сюжета, преувеличение и смещение деталей живого мира в художественном произведении перестали мне казаться пережиточными моментами искусства, противоречащими реализму изображения. А то, наблюденное и добытое из жизни мною лично, что я носил в душе, гнало меня к новой работе, к новым поискам. То, что я знаю о жизни, — казалось мне тогда, — я знаю лучше, подробней и достоверней всех живущих на свете, и я должен об этом рассказать. Я до сих пор считаю такое чувство не только законным, но и обязательным в осуществлении всякого серьезного замысла.

Историю замысла «Страны Муравии», подсказанного одним из тогдашних выступлений А. А. Фадеева, я позднее изложил в специльной заметке «О «Стране Муравии».

Со «Страны Муравии», встретившей одобрительный прием у читателей и критики, я начинаю счет своим писаниям, которые могут характеризовать меня как литератора. Выход этой книги в свет послужил причиной значительных перемен и в моей личной жизни. Я переехал в Москву; в 1938 году вступил в ряды Коммунистической партии; в 1939 году окончил МИФЛИ, выпустил книгу новых стихов «Сельская хроника».

Осенью 1939 года я был призван в армию и участвовал в освободительном походе наших войск в Западную Белоруссию. По окончании похода я был уволен в запас, но вскоре вновь призван и, уже в офицерском звании, но в той же должности спецкорреспондента военной газеты, участвовал в войне с Финляндией. Месяцы фронтовой работы в условиях суровой зимы сорокового года в какой-то мере предварили для меня военные впечатления Великой Отечественной войны. А мое участие в создании фельетонного персонажа «Васи Теркина» в газете «На страже Родины» (ЛВО) — это, по существу, начало моей основной литературной работы в годы Отечественной войны. Но дело в том. что глубина всенародно-исторического бедствия и всенародно-исторического подвига в Отечественной войне с первых дней отличили ее от каких бы то ни было иных воин, и тем более военных кампаний. Это, конечно, и определило существенное отличие теперешнего «Василия Теркина» от того, прежнего, «Васи».

Историю зарождения и создания этой моей книги я пытался подробнее изложить в своей статье «Как был написан «Василий Теркин» (Ответ читателям)». Здесь же скажу только, что «Книга про бойца», каково бы ни было ее собственно литературное значение, в годы войны была для меня истинным счастьем: она дала мне ощущение очевидной полезности моего труда, чувство полной свободы обращения со стихом и словом в естественно сложившейся, непринужденной форме изложения. «Теркин» был для меня во взаимоотношениях поэта с его читателем — воюющим советским человеком, — моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю. Впрочем, все это, мне кажется, более удачно выражено в заключительной главе самой книги.

Почти одновременно с «Теркиным» и стихами «Фронтовой хроники» я начал еще на войне, но закончил уже после войны, поэму «Дом у дороги». Тема ее — война, но с иной стороны, чем в «Теркине», — со стороны дома, семьи, жены и детей солдата, переживших войну. Эпиграфом этой книги могли бы быть строки, взятые из нее же:

Давайте, люди, никогда
Об этом не забудем.

 

Всегда наряду со стихами я писал прозу — корреспонденции, очерки, статьи, рассказы; выпустил еще до «Муравии» нечто вроде небольшой повести — «Дневник председателя колхоза» — результат моих деревенских записей «для себя». В 1947 году опубликовал книгу о минувшей войне «Родина и чужбина»; вместе с последующими очерками и рассказами она входит в 4-й том настоящего издания. В замыслах же и предположениях на будущее проза издавна занимает у меня, пожалуй, наиболее обширное место.

Связанный со Смоленщиной не только памятью отчих мест, детства и ранней юности, годами жизни в Смоленске в пору моего литературного ученичества, но и годами войны, когда вместе с частями фронта вступал на пепелища освобождаемой от оккупантов родной стороны, я и в послевоенные годы не утрачивал этой связи. Не удивительно, что мотивы и образы «смоленской стороны» так часто представлены во всех моих стихах и поэмах, рассказах и очерках.

Но так же естественно, что с годами, с расширением жизненного и литературно-общественного опыта, поездками по стране и за ее пределы — расширялось и, так сказать, поле действительности, становившейся основой моих писаний.

Могу сказать, что если Смоленщина, со всей ее неповторимой и бесценной для меня памятью, досталась мне, как говорится, от отца с матерью, то уже, например, Сибирь, с ее суровой и величественной красой, природными богатствами, гигантскими стройками и сказочно-широкими перспективами, я обретал для себя уже сам в зрелые годы. Правда, интерес и влечение к Сибири и Дальнему Востоку были у меня задолго до моих поездок в эти края, с отроческих лет, под влиянием книг и отчасти переселенческих мечтаний и планов отца, то и дело возникавших у него в полном противоречии с привязанностью к своему загорьевскому «имению».

Эту новую мою связь — связь с «иными краями» — я сознательно развиваю и укрепляю с конца сороковых годов, когда впервые побывал на востоке страны, и она непосредственно сказалась в главной моей работе пятидесятых годов — книге «За далью — даль».

Одновременно с этой книгой, а также лирикой, очерками и статьями, в эти годы писалась поэма «Теркин на том свете». Она, конечно, не является «продолжением» «Василия Теркина» в смысле многочисленных читательских предложений на этот счет, по поводу которых я давал свои объяснения в «Ответе читателям», хотя и связана с «Книгой про бойца» непосредственно взятым из нее образом героя. Она возникла из иного, главным образом сатирического задания и обращена к некоторым сторонам послевоенной действительности в том духе, как их оценивали XX и XXII съезды нашей партии.

В эти же годы значительную часть своего рабочего времени уделял редактированию журнала «Новый мир».

Как только автобиография оставляет форму прошедшего времени, продолжение ее как таковой становится, по крайней мере, нескромным и уж во всяком случае не может заменить собою делания ее, то есть написания новых вещей, о которых автору позволительнее высказываться после их появления перед судом читателя.

СЕЛЬСКАЯ ХРОНИКА

В ГЛУШИ


До заморозка в город не пробиться
Сквозь неживой болотный полукруг.
Как редко залетающие птицы,
Доходят письма из любимых рук.

В заветный день распутица и дождь
Дорогу удлиняют как нарочно.
И на два дня запаздывает почта,
А тут вестей нетерпеливо ждешь...

Внушителен и важен почтальон,
Как перевод с казенною печатью.
И холодно не замечает он,
Что, торопя его, готов кричать я.

Перебираю письма до конца,
Растерянно и нервно беспокоясь.
Так тяжело бывает встретить поезд,
Не отыскав знакомого лица.

1926

НОЧНОЙ СТОРОЖ


Совсем готовым встретил вечер,
Оделся, осмотрел ружье...
Всю ночь другим заняться нечем
Чубук с досадою жует.

Темнеет стежка у постройки,
Вперед, назад — и никаких!..
Трезор — и тот давно притих,
А ты ходи, а хочешь — стой тут.

И сапоги и полушубок
На ветре будто стиснет лед.
Не потому ль чужого грубо
Окликнет сторож:
— Кто идет?!

Но сторожить и стынуть надо,
Чтоб сделать кто беды не мог.
Незаменимый, как замок, —
Во всей стране такой порядок.

Поеживаясь в полушубке,
О ногу шаркая ногой,
Всю ночь, не выпуская трубки,
Похаживает ночной...

1927

ПЕРЕВОЗЧИК


Стада неторопливых волн
Скрываются за поворотом...
Незнамо сколько здесь живет он
И кто его сюда привел.

Как пена сед. Какой же прок?
Когда придет успокоенье?
Всю жизнь он правил поперек
Неустающего теченья.

К другим с сединами покой
Приходит верною походкой,
А тут зовут паром и лодку
И днем, и в тишине ночной.

На крик послушно торопись
Для пешеходов и обо зов...
А кто-то скажет:
— То-то жизнь,
Малина — жизнь у перевоза...

Ни внуков, ни своей избы,
Сиди в землянке, как в колодце.
И — старость... Скоро, может быть,
Его никто не дозовется.

Тогда помянут ли добром,
Не говоря о лучшей славе:
Следа он в жизни не оставил,
Как по руслу реки паром.

1927

ВЕСЕННИЕ СТРОЧКИ

1

Утренник лег на дорогу
Ровным сухим полотном,
Не торопясь, понемногу
Солнце встает над бугром.

Солнце, как тонкий орешник,
Выросло медным кустом.
Заговорила скворешня —
Маленький радостный дом.

Желтое стадо проталин
В поле проснулось, живет...
Радость угретых завалин,
Радость открытых ворот.
2

Оттаял перемерзший хутор,
На солнце окна прослезил.
И только заморозок утра
Кладет дорогу по грязи.

Лишь утром прорезают сани
У перелеска тишину.
А к полдню — полем солнце тянет
Большую теплую весну.

Из синевы чужого края
В затишье чуткое болот
Журавушки, перекликаясь,
Свершают новый перелет...

1927

УБОРЩИЦА


Где самый ответственный, самый важный
Принимал у стола посетителей робких, —
Она убирает ворох бумажный,
Окурки и спичечные коробки..

У девушки этой тиха походка,
У девушки этой внимательный профиль.
Теперь городская, но только год, как
Ходила жать, убирала картофель.

По-своему просто, — но так скажу ль я,
Как это у ней получается славно? —
Она расставит остывшие стулья,
На которых еще заседали недавно.

И ей, задорной и строгой вместе,
Усталость познавшей, бывает приятно,
Что после уборки все на месте,
Предупредительно и опрятно.

1928

МАТРОСУ


Я узнаю тебя, матрос,
Не только в форме и походке.
Но ты ведь не у моря рос,
Ребенком не качался в лодке.

Я узнаю тебя, земляк,
За твой уезд везде поспорю,
А ты давно, не знаю, как
И где, впервые вышел в море.

И любишь ли припоминать,
Когда остынет штиль вечерний,
Как все — отцовский край и мать
В какой-то северной губернии?

Как дальний рейс, за годом год
Плывет медлительно и точно,
А мать письма от сына ждет,
За выгоном встречая почту.

Она, надежды не тая,
Хранит твои скупые вести.
Желтеет карточка твоя
У ожидающей невесты...

1928

ЯБЛОКИ


Спать и слышать яблока паденье
Сторожу садовому наказ.
Сторожу за ревность платят деньги,
Говоря об этом всякий раз.

Сторожа, укрывшись в шалаши,
Ожидают воровской души.

По малейшему ночному звуку,
Захватив тотчас берданку в руку,
В темноту бегут по одному,
Наклонясь от сучьев, как в дыму.

Днем они осматривают сад.
Может, яблоки считают: все ли?
Может, смотрят — так ли все висят,
Как вчера на веточках висели.

Сад смотреть — заняться больше нечем,
Кроме разговоров и махорки.
Вот и смотрят, пробуют подпорки,
Словно в церкви поправляют свечи.

Да, по осени бывает случай —
Груза не выдерживают сучья.
И тогда, понятно, сторожа

За увечье дерева дрожат.
Строго отвечают перед каждым
Из артельщиков — свойх же граждан.
Настрого блюдутся сторожами
Яблок дорогие урожаи.

...Каждый год — который год подряд —
Открывается на праздник сад.
Со знаменами, с толпой нарядной,
С духовою музыкой парадной.

Председатель говорит, а рядом
Появляется второй оратор.
Это — представитель городской,
Машет он уверенно рукой.

И рукою этою берет
Только что упавший плод.

Яблоко ворочает рука.
И внимателен оратор так,
Словно хочет видеть червяка,
Что бывает в яблоке червяк.

За оратором в одном порядке
Все берут какой угодно сорт:
Хочешь сладких, хочешь кисло-сладких,
Можешь бабушкино и апорт.

Кое-кто вздыхает огорченно,
Думая о яблоках печеных...
Все едят на месте, но любой
При желанье может взять с собой.

...Хочется представить напоследки,
Что, возможно, в этот час в саду
На виду,
Облегченные, приподнимались ветки.

1929

ГОСТЕПРИИМСТВО


Трястись в телеге битый день
И не сойти назло,
Минуя столько деревень,
Довольно тяжело...

Теперь, товарищ, не гляди,
Не жди, всему свой срок:
Зайдет и встанет впереди
Опрятный хуторок.

За однобокою сосной —
Последний поворот.
Ты смотришь в книжке записной:
Да, хутор. Самый тот...

Хозяин гостю говорит
Подробно, точно сват,
Про поле, и про фосфорит,
И про суперфосфат.

Сегодня за его столом,
Усевшись рядом с ним,
И ты не будешь лишним ртом,
А гостем дорогим.

Хозяин гостя поведет
На образцовый двор,
Где слышит благородный скот
Дальнейший разговор.

Хозяин в ясли сунет горсть.
И должен сунуть гость.
Он знает ли, что этот корм
Дается по таблице норм?

— Ага, товарищ дорогой,
Ну, вот... А вот... И вот... —
И дальше за своей рукой
Товарища ведет.

— Пожалуйста: плодовый сад,
Какой подбор сортов.
Товарищ мог бы записать
Количество дерев?..

Хозяин делает лицо
С такой улыбкой вкось,
Что знает он в конце концов,
Что у него за гость.

— Поймите, хутор одинок,
А зависть так сильна.
Хотя единый свой налог
Досрочно и сполна...

И поднял он картуз, как щит,
На уровне груди.
Но гость волнуется, спешит,
Не может погодить.

Дорога к ночи хороша,
Он едет, курит не спеша
И произносит иногда
Одно-единственное: «Нн-да!..»

1929

ТРАКТОРНЫЙ ВЫЕЗД


(Из поэмы «Путь к социализму»)

Светло на улице, и виден сад насквозь,
За садом поле поднимается широкое.
Обходят люди трактор, точно нагруженный воз,
Глядят с почтеньем, ничего не трогая.

Механик рулевого усадил,
Как будто вожжи в руки дал впервые.
Встал на крыло и громко объявил:
Товарищи! Сегодня первый выезд...

И расступились люди у ворот,
Машине путь с готовностью отмерив,
Не только в то, что по земле пойдет,
Что полетит — готовы были верить.

И трактор тронулся, и все, кто был в селе,
Пошли за ним нестройною колонной.
След в елочку ложился по земле,
Дождем густым и холодком скрепленной..«

За сотни лет здесь выходил народ
Так поголовно только в памятные годы.
С надеждами на урожайный год,
С иконами, с попами — крестным ходом.

Запел механик, кто-то выше взял,
Запели все — мужчины, женщины и дети.
« И нтер н а цио н а л»! «Интернационал»!
И пели словно в первый раз на свете.

1931

* * *


Снег стает, отойдет земля,
Прокатится громок густой.
Дождь теплый хлынет на поля
И смоет клочья пены снеговой.

Запахнет тополем волнующе.
Вздыхаешь, говоришь:
— Весна... —
Но ждешь, но думаешь,
Что пережил не всю еще
Весну, какая быть должна.

1932

РАЗЛИВ ДНЕПРА


Широко разлился Днепр.
Ни конца, ни края нет.
Затопил берега,
Заливные луга.

Затопил приднепровье,
Низкорослые кусты.
И пошли, пошли с верховья
На Смоленск — плоты.

1933

ЛЕС ОСЕНЬЮ


Меж редеющих верхушек
Показалась синева.
Зашумела у опушек
Ярко-желтая листва.

Птиц не слышно. Треснет мелкий
Обломившийся сучок,
И, хвостом мелькая, белка
Легкий делает прыжок.

Стала ель в лесу заметней —
Бережет густую тень.
Подосиновик последний
Сдвинул шляпу набекрень.

1933

ГОСТЬ


Верст за пятнадцать, по погоде жаркой,
Приехал гость, не пожалев о дне.
Гость со своей кошелкой и дегтяркой,
На собственных телеге и коне.

Не к часу гость. Бригада на покосе.
Двух дней таких не выпадет в году.
Но — гость! Хозяин поллитровку вносит,
Яичница — во всю сковороду.

Хозяин — о покосе, о прополке,
А гость пыхтел, никак решить не мог:
Вносить иль нет оставшийся в кошелке
Свой аржаной с начинкою пирог...

Отяжелев, сидел за самоваром,
За чашкой чашку пил, вздыхая, гость.
Ел мед с тарелки — теплый, свежий, с паром,
Учтиво воск выплевывая в горсть.

Ждал, вытирая руки об колени,
Что вот хозяин смякнет, а потом
Заговорит о жизни откровенней,
О ценах, о налогах, обо всем.

Но тот хвалился лошадями, хлебом,
Потом повел, показывая льны,
Да все мельком поглядывал на небо,
Темнеющее с южной стороны.

По огородам, по садам соседним
Вел за собою гостя по жаре.
Он поднимал телят в загоне летнем,
Коров, коней тревожил на дворе.

А скот был сытый, плавный, чистокровный;
Как горница, был светел новый двор.
И черные — с построек старых — бревна
Меж новых хорошо легли в забор.

И, осмотрев фундамент и отметив,
Что дерево в сухом — оно, что кость,
Впервые, может, обо всем об этом
На много лет вперед подумал гость.

Вплотную рожь к задворкам подступала
С молочным, только налитым, зерном...
А туча тихо землю затеняла,
И вдруг короткий прокатился гром,

Хозяин оглянулся виновато
И подмигнул бедово: — Что, как дождь?.. —
И гостя с места на покос сосватал:
— Для развлеченья малость подгребешь...

Мелькали спины, темные от пота,
Метали люди сено на воза,
Гребли, несли, спорилася работа.
В полях темнело. Близилась гроза.

Гость подгребал дорожку вслед за возом,
Сам на воз ношу подавал свою,
И на вопрос: какого он колхоза?
Покорно отвечал: — Не состою...

Дождь находил, шумел высоко где-то,
Еще не долетая до земли.
И люди, весело ругая лето,
С последним возом на усадьбу шли.

Хозяин рад был, что свою отлучку
Он вместе с гостем в поле наверстал.
И шли они, как пьяные, под ручку.
И пыльный дождь их у крыльца застал..«

Гость от дождя убрал кошелку в хату
И, сев на лавку, стих и погрустнел:
Знать, люди, вправду, будут жить богато,
Как жить он, может, больше всех хотел.

1933

* * *


Рожь отволновалась.
Дым прошел.
Налило зерно до половины.
Колос мягок, но уже тяжел,
И уже в нем запах есть овинный...

1933

БУБАШКА


В ночь, как всегда, на месте он, Бубашка.
Подворье обойдет, пробьет часы.
Ружьишко дулом вниз — и нараспашку
Армяк, отяжелевший от росы.

Чуть тянет холодком ночным от речки,
Простывшей баней и сырым песком.
Всю ночь Бубашка простоит, как свечка,
Пока туман не встанет потолком...

И он гордится должностью привычной.
Он тридцать лет хозяину служил,
Ел за одним столом, и эту кличку — .
Бубашка — от него же получил.

Он прожил жизнь, не разъезжал по свету,
Не знал он, где кончался Брянский лес...
И странно старику, что к жизни этой
Большой у всех открылся интерес.

Рассказывай, как жил ты, как трудился,
Как двор хозяйский по ночам стерег,
Как лошадьми хозяйскими гордился,
Как прожил жизнь, да так и не женился, —
Не захотел жениться без сапог.

И, закурив, чтоб дрема не напала,
Он вспомнит детство, побирушку-мать...
И многое, что без него, пожалуй,
Уж некому теперь и вспоминать...

В годах старик, но отдыха не просит, —
Пошли теперь такие старики.
И носит важно, с уваженьем носит
Общественный армяк и сапоги.

И видит — жизнь тянувший, как упряжку
Под кличкой лошадиною батрак,
Что только сам себя зовет Бубашкой,
А все его уже зовут не так...

1933

* * *


Он до света вставал,
как хозяин двора,
Вся деревня слыхала
первый скрип на колодце.
Двадцать лет
он им воду носил и дрова,
Спал и ел
как придется.
И ни пасхи,
ни духова дня ему не было —
Что работнику трудно —
своему ничего.
А чтоб части невестка
потом не потребовала,
До последнего дня
не женили его.
Он возился с конями,
хомутами, чересседельниками,
Ездил с возом на мельницу,
в лес с топором.
И гордился, гордился
богачами брательниками,
Конями, сбруей,
богатым двором.
Так бы доля его,
неизбывная, темная
И тянулась весь век;
но бывают дела:
Приманила его
одна разведенная,
И женила его на себе,
и в колхоз привела

1933

БРАТЬЯ


Лет семнадцать тому назад
Были малые мы ребятишки.
Мы любили свой хутор,
Свой сад.
Свой колодец,
Свой ельник и шишки.

Нас отец, за ухватку любя,
Называл не детьми, а сынами.
Он сажал нас обапол себя
И о жизни беседовал с нами.

— Ну, сыны?
Что, сыны?
Как, сыны? —
И сидели мы, выпятив груди, —
Я с одной стороны,
Брат с другой стороны,
Как большие, женатые люди.

Но в сарае своем по ночам
Мы вдвоем засыпали несмело.
Одинокий кузнечик сверчал,
И горячее сено шумело...

Мы, бывало, корзинки грибов,
От дождя побелевших, носили.
Ели желуди с наших дубов —
В детстве вкусные желуди были!..

Лет семнадцать тому назад
Мы друг друга любили и знали.
Что ж ты, брат?
Как ты, брат?
Где ж ты, брат?
На каком Беломорском канале?..

1933

ХОЗЯИН


Поплевав, он затягивал крепко супонь,
Выбирал из-под войлока смятую гриву,
Перевязывал повод повыше — и конь
С запрокинутой мордой стоял терпеливо.

А хозяин под сено засовывал кнут,
Не спеша самокрутку вертел на дорогу
И усаживал бабу и, сеном ее подоткнув,
Сам садился — и свешивал правую ногу.
И, вожжой без нужды поправляя шлею,
Выезжал за околицу —
Кум королю.

С полдороги — первые встречи:
Добрые люди с базара назад.
Бабы спустили платки на плечи,
На всю округу песни кричат.

Хозяин едет, спешить не спешит,
Хватит времени праздник справить.
А к дому — плашмя он в телеге лежит,
Баба, на корточки вставши, правит.

Конь один знает, что кнут в передке.
Едет хозяин,
Спит хозяин.
Пьян хозяин,
И нос в табаке...

А в избе, что сгнила у него без сеней, —
Только голые стены да куча детей.
А коровку — единственный хвост на дворе —
На холстах, на веревках таскал в январе.

Двор стоял, точно шапка у пьяницы, криво,
Мыши с голоду дохли, попадая в сусек.
И скрипел журавель на колодце тоскливо,
Чтобы помнил о жизни своей человек...

1934

ТОВАРИЩУ


Как день один — большой и оживленный,
Как этот вид разбуженной земли,
Где дым и пыль, и мост гремит бетонный,
И тихо стадо движется вдали.

Как жизнь одна, встают века и годы,
Что прожил на планете человек.
Шумят деревья, и синеют воды
Еще названий не имевших рек...

Я вижу кропотливое движенье,
Неразличимый по столетьям труд
Людей, воздвигнувших сооруженья,
Что тени и теперь еще кладут.

Взгляни на зданья городов огромных:
На стенах счет векам, а не годам.
И человек, что первый камень помнил,
Их первого угла не увидал...

А мы стоим — твой город под горою,
До наших ног его доходит дрожь.
Ты сам себе его подростком строил
И в нем зеленым юношей живешь.

Ты ходишь в нем хозяйскою походкой,
Приветствуешь знакомых и друзей.
Какою жизнь людей была короткой
Во все века в сравнении с твоей!

1934

ПОЛЕТ


Для такого случая
Вышла наряженная,
Обновила лучшее
Платье береженое.

Не нужда без выхода,
А почет да честь
Привели на старости
В этот кузов сесть.

— Вот тебе и кузов,
Кузов-кузовок.
Стул-то больно узок,
Край-то невысок...

Привязала туже
К стулу ремешок.
— Только ты высоко
Не летай, сынок.

Тот перчаткой машет,
Лезет сам в машину.
— Хорошо, мамаша,
Сбавлю три аршина.

Над трубой, над самой
Печкой полечу,
Целой, невредимой
Наземь ворочу.

И — одна минута, —
Все дрожит кругом...
— Помахай, Анюта,
Беленьким платком.

Покачнулся, в сторону
Прянул белый свет.
— Анне Миканоровне
Пламенный привет!

Анна Миканоровна —
Хороши дела —
На небе ни разу
В жизни не была.

Смотрит сверху — видно
Все, что есть на свете:
Стадо, избы, люди —
Взрослые и дети.

Побежали валом
В поле, на дорогу,
Машут чем попало,
А сказать не могут.

Повернули лугом,
Побросав ребят.
Не пускает речка —
Вороти назад.

Поле яровое
Плавает внизу.
Воз снопов и маленький
Мальчик на возу.

Лядо, пни, орешники —
Близко от села,
Где девчонкой бегала,
Где коров пасла.

Где росла, где выросла,
Чтобы жизнь прожить.
Кладбище, где матушка
Под сосной лежит.

— Матушка родимая,
Как мне рассказать!..
— Ничего не видишь ты
И не знаешь, мать...

Крыши... И машина
Вниз рванулась вдруг.
Точно на качелях,
Захватило дух.

Хоп!
Свистя, проносится
Под крылом трава.
Хоп!
— Слезай, приехала,
Ежели жива...

1934

УСАДЬБА


Над белым лесом — край зари багровой.
Восходит дым все гуще и синей.
И сразу оглушает скрип здоровый
Дверей, шагов, колодцев и саней.

На водопой проходят кони цугом.
Морозный пар клубится над водой,
И воробьи, взлетая полукругом,
Отряхивают иней с проводов.

И словно на строительной площадке —
На доски, на леса — легла зима.
И в не заполненном еще порядке
Стоят большие новые дома.

Они выглядывают незнакомо
На улице огромного села,
Где только дом попа и назывался домом,
А церковь главным зданием была;

Где шли к воде поодиночке клячи
И, постояв, отказывались пить;
Где журавель и тот скрипел иначе,
Совсем не так, как он теперь скрипит...

Надолго лег венцами лес сосновый.
И лес хорош,
И каждый дом хорош.
...Стоишь, приехав, на усадьбе новой
И, как Москву,
Ее не узнаешь.

1934

НОВОЕ ОЗЕРО


Сползли подтеки красноватой глины
По белым сваям, вбитым навсегда.
И вот остановилась у плотины
Пугливая весенняя вода.

И вот уже гоняет волны ветер
На только что затопленном лугу.
И хутор со скворешней не заметил,
Как очутился вдруг на берегу.

Кругом поля ровней и ближе стали.
В верховье где-то мостик всплыл худой,
И лодка пробирается кустами,
Дымя ольховой пылью над водой.

А у сторожки, на бугре высоком,
Подрублена береза, и давно
Долбленое корытце светлым соком —
Березовиком — до краев полно...

Сидит старик с ведерком у обрыва,
Как будто тридцать лет он здесь живет.
— Что делаешь? — Взглянул неторопливо.
— Пускаю, малец, рыбу на развод...

Про паводок, про добрую погоду,
Про все дела ведет охотно речь.
И вкусно курит, сплевывая в воду,
Которую приставлен он стеречь.

И попросту собой доволен сторож,
И все ему доступны чудеса:
Понадобится — сделает озера,
Понадобится — выстроит здесь город
Иль вырастит зеленые леса.

1934

* * *


Тревожно-грустное ржанье коня,
Неясная близость спящего дома...
Здесь и собаки не помнят меня
И петухи поют незнакомо.

Но пахнет, как в детстве, — вишневой корой,
Хлевами, задворками и погребами,
Болотцем, лягушечьей икрой,
Пеньковой кострой
И простывшей баней...

1934

МУЖИЧОК ГОРБАТЫЙ


Эту песню Филиппок
Распевал когда-то:
Жил на свете мужичок,
Маленький, горбатый.

И согласно песке той,
Мужичок горбатый
Жил беспечно, как святой —
Ни коня, ни хаты.

В батраки к попу ходил
В рваных лапоточках,
Попадью с ума сводил
И попову дочку.

Он не сеял и не жал,
Каждый день обедал.
Поп грехи ему прощал,
Ничего не ведал.

Пел на свадьбах Филиппок
По дворам богатым:
Жил на свете мужичок,
Маленький, горбатый.

И в колхозе Филиппок
Заводил, бывало:
Жил, мол, раньше мужичок,
Этакой удалый.

По привычке жил, как гость,
Филиппок в артели.
Только мы сказали: — Брось,
Брось ты, в самом деле!

Ходишь, парень, бос и гол,
Разве то годится?..
Чем, подумаешь, нашел —
Бедностью гордиться.

Ты не то играешь, брат, —
Время не такое.
Ты гордись-ка, что богат,
И ходи героем.

Нынче трудно жить с кусков,
Пропадать по свету:
Ни попов, ни кулаков
Для тебя тут нету.

Видит парень — нечем крыть,
Просится в бригаду.
И пошел со дня косить
С мужиками рядом.

Видит парень — надо жить.
Пробуй, сделай милость.
И откуда только прыть
У него явилась!

Видит — надо. Рад не рад —
Налегает, косит.
Знает, все кругом глядят:
Бросит иль не бросит?..

Не бросает Филиппок,
Не сдает — куда там!
Дескать, вот вам мужичок,
Маленький, горбатый...

Впереди Филипп идет,
Весь блестит от пота.
Полюбил его народ
За его работу.

И пошел Филипп с тех пор
По дороге новой.
Позабыл поповский двор
И харчи поповы.

По годам еще не стар,
По делам — моложе,
Даже ростом выше стал
И осанкой строже.

И, смеясь, толкует он
Молодым ребятам,
Что от веку был силен
Мужичок горбатый.

Но, однако, неспроста
Пропадал безгласно:
Вековая сила та
В сук росла напрасно.

1934

* * *


Счастливая, одна из всех сестер,
Повыданных куда и как попало,
Она вошла хозяйкой в этот двор,
Где на пороге раньше не бывала;
Где выходил лениво из ворот
Скот хоботастый, сытый, чистокровный;
Где журавель колодезный — и тот
Звучал с торжественностью церковной...
И в том немилом, нежилом раю
Шли годы за годами неприметно.
И оглянулась на судьбу свою —
Немолодой, чужою всем, бездетной...
Чего хотеть и ждать, болеть о ком?
Кому нужна любовь, забота, жалость?
И повязала голову платком
И — в чем была — на волю убежала...

1934

* * *


Я иду и радуюсь. Легко мне.
Дождь прошел. Блестит зеленый луг.
Я тебя не знаю и не помню,
Мой товарищ, мой безвестный друг.

Где ты пал, в каком бою — не знаю,
Но погиб за славные дела,
Чтоб страна, земля твоя родная,
Краше и счастливее была.

Над полями дым стоит весенний,
Я иду, живущий, полный сил.
Веточку двурогую сирени
Подержал и где-то обронил...

Друг мой и товарищ, ты не сетуй,
Что лежишь, а мог бы жить и петь.
Разве я, наследник жизни этой,
Захочу иначе умереть!..

1934

СТРОИТЕЛЬ


Он сидит, раскинув ноги вилкой,
Закусив задумчиво губу.
На висках легли, как тени, жилки,
Выступили капельки на лбу.

Перед ним — его сооруженье:
Только плоскость укрепить одну —
И готово! И от напряженья
Он глотает сдавленно слюну.

С помощью ребяческих орудий
Он в игре любимой создает
То, над чем века трудились люди,
Славу человека — самолет.

1934

* * *


С одной красой пришла ты в мужний дом,
О горестном девичестве не плача.
Пришла девчонкой — и всю жизнь потом
Была горда своей большой удачей.

Он у отца единственный был сын —
Делиться не с кем. Не идти в солдаты.
Двор. Лавка. Мельница. Хозяин был один.
Живи, молчи и знай про свой достаток.

Ты хлопотала по двору чуть свет.
В грязи, в забвенье подрастали дети.
И не гадала ты, была ли, нет
Иная радость и любовь на свете.

И научилась думать обо всем —
О счастье, гордости, плохом, хорошем —
Лишь так, как тот, чей был и двор и дом,
Кто век тебя кормил, бил и берег, как лошадь...

И в жизни темной, муторной своей
Одно себе ты повторяла часто,
Что это все для них, мол, для детей,
Для них готовишь ты покой и счастье.

А у детей своя была судьба,
Они трудом твоим не дорожили,
Они росли — и на свои хлеба
От батьки с маткой убежать спешили,

И с ним одним, угрюмым стариком,
Куда везут вас, ты спокойно едешь,
Молчащим и бессмысленным врагом
Подписывавших приговор соседей.

1935

СМОЛЕНЩИНА


Жизнью ни голодною, ни сытой,
Как другие многие края,
Чем еще была ты знаменита,
Старая Смоленщина моя?

Бросовыми землями пустыми,
Непроезжей каторгой дорог,
Хуторской столыпинской пустыней,
Межами и вдоль и поперек...

Помню, в детстве, некий дядя Тихон, —
Хмурый, враспояску, босиком, —
Говорил с безжалостностью тихой:
— Запустить бы все... под лес... кругом.

Да, земля была, как говорят,
Что посеешь, — не вернешь назад...

И лежали мхи непроходимые,
Золотые залежи тая,
Черт тебя возьми, моя родимая,
Старая Смоленщина моя!..

Край мой деревянный, шитый лыком,
Ты дивишься на свои дела.
Слава революции великой
Стороной тебя не обошла.

Деревушки бывшие и села,
Хуторские бывшие края
Славны жизнью сытой и веселой, —
Новая Смоленщина моя.

Хлеб прекрасный на земле родится,
На поля твои издалека —
С юга к северу идет пшеница,
Приучает к булке мужика.

Расстоянья сделались короче,
Стали ближе дальние места.
Грузовик из Рибшева грохочет
По настилу нового моста.

Еду незабытыми местами,
Новые поселки вижу я.
Знаешь ли сама, какой ты стала,
Родина смоленская моя?

Глубоко вдыхаю запах дыма я.
Сколько лет прошло? Немного лет...
Здравствуй, сторона моя родимая!
Дядя Тихон, жив ты или нет?!

1935

РАССКАЗ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОЛХОЗА


— Был я мужик тверезый,
Знал, что за мной — семья:
Люди пошли в колхозы,
Что ж, за людьми и я.
Корову свою, кобылу
Свел с другими вслед.
Все уж по форме было, —
Бац! Председателя нет.
Я заявляю совету:
«Жил, мол, с людьми в ладу.
Значит, на должность эту —
Режьте — я не пойду».
Мне заявляют: — Как так?
Справишься, мол, вполне.
— Нет, — говорю, — характер
Не позволяет мне.
Тут меня малый и старый
Знают с ребяческих лет.
Слушать меня не станут,
Строгости в голосе нет...
Сколько ни тратил слов я:
«Брось! Заступай со дня!..»
— Нет, — говорю, — здоровье
Слабое у меня.

Дальше да больше, вижу —
Отбиться нет моих сил.
До старости лет грыжу
Скрывал. А тут объявил...
— У всех, — отвечают, — слабо
Здоровье. А грыжа не в счет.
— Нет, — говорю, — баба,
Супруга против идет...
— Ну, вот, — говорят, — отлично,
Иди, принимай колхоз!
С бабой своей ты лично
Обсудишь этот вопрос... —
Что ж, возражать не смею,
Но бабе как объявить?..
— Вам бы желал я с нею
Лично поговорить...

Принял колхоз. Ты слушай,
Слушай, в виду имей.
Вскоре случился случай
Первый в жизни моей.
Давай заводить порядок,
Того-сего ворошить.
Жить по-живому надо,
Раз уж в колхозе жить.
Под ярь вспахали, посеяли,
Перевернули пар.
Рожь смолотили, свеяли —
И под замок, в амбар.
Слушай... И все довольны,
Дело на лад идет.
Бац! Наш праздник престольный,
Справляли не первый год.

Делал что-то на риге я,
А мне говорят меж тем:
— Против ты старой религии?..
— Нет, — говорю, — зачем?..
Ладно. И кто-то пулей
Водки на всех привез.
И загудел, как улей,
Праздник на весь колхоз...
Так, с моего разрешенья,
Празднуют. Пить да пить.
Приходит им в рассужденье
По-свойски рожь разделить.
— Овес, — говорят, — колхозный,
А рожь, куда ни кидай,
Она еще сеяна розно.
Ее, — говорят, — подай.
Подай, — говорят, — сейчас
Каждому свою часть...
— За все, — говорю им, — части,
На то я считаюсь пред, —
Перед Советской властью
Личный держу ответ.
— Ага, — заявляют, — ответ!
А ты нам сосед аль нет?.. —
А я объясняю: — Сосед
Свыше полсотни лет... —
— Нет, ты — противник наш,
Если ты рожь не дашь.
— Не дам, — говорю, — нипочем.
— Не дашь? — говорят. — Возьмем!.. —
Возьмем да возьмем. И тут
К амбару они идут.

Тогда я стал на пороге,
И слышу я голос свой:
— Рубите мне руки, ноги
И голову с плеч долой. —
Стою, как прирос к порогу.
Как им со мною быть:
Тащить? Оттащить не могут.
Бить? Опасаются бить.
Держусь за замок, и — точка.
Бились со мною полдня.
Бац! Пожарную бочку
Тащат против меня...
Как хватит струя
Дугой —
И шапка моя
Долой!..
Крест-накрест водят струю,
Мотают. А я стою.
В лицо как раз достают,
Дохнуть не могу — стою.
Ту самую воду пью,
А, знаешь, стою.
Стою...
Подходят с кишкой все ближе:
Слабеет, значит, струя.
Бац! Погляжу и вижу —
Несется баба моя.
— Слазь, — кричит мне, — сейчас,
В первый-последний раз!.. —
Ее не послушать сразу —
На год нажить беду.
А тут я стою, зуб на зуб,
Мокрый, не попаду.

Но тут-то, сказать как другу,
Знать, стал я смел от воды.
— Иди-ка, — говорю, — супруга,
Катись-ка ты под туды...
Дал поворот от ворот...
И тут, брат, ахнул народ...
Уж если такой я смелый,
Что бабу свою послал,
Значит — святое дело,
Каждый так понимал...
И вот, брат, какие дела:
Совесть тут их взяла.
Вода уж мимо льет,
А я молочу зубами...
Вдруг первый несет белье —
Перемениться из бани.
Другие несут обутку,
Дают своею рукой.
Просят: — Прими ты в шутку
Случай такой... —
Несут на плечи тулупчик —
Душу отогревай.
— Выпей теперь, голубчик,
Пей, а нам не давай! —
И я наливаю, пью —
Окоченел, нельзя же...
Пью, а им не даю,
Не предлагаю даже.
Я похворал. Зато
После этого раза
Голоса... голоса что —
Слушаться стали глаза.
И с бабой моей с тех пор
Тише стал разговор...

И каждый гвоздик в стене,
И весь, что видишь, зажиток, —
Все это стало при мне,
Значит, не лыком шитый.
Одну я семью питал,
И жил я, мужик тверезый,
Двором гордиться мечтал,
А вот, брат, горжусь колхозом.

1935

УТРО


Кружась легко и неумело,
Снежинка села на стекло.
Шел ночью снег густой и белый —
От снега в комнате светло.

Чуть порошит пушок летучий,
И солнце зимнее встает.
Как каждый день — полней и лучше,
Да будет лучше новый год.

И дней, что отмечают люди,
Часов таких, как этот час, —
При нас с тобою много будет
И много-много — после нас...

1935

ВСТРЕЧА


Не тебя ль в твой славный день,
На запруженном вокзале,
Столько сел и деревень
С громкой музыкой встречали?..

Смотришь — все перед тобой,
Всем родна и всем знакома.
Смотришь — где ж он, старый твой,
Знать, один остался дома?..

Век так жили. Бить — не бил.
Соблюдал в семье согласье,
Но за двадцать лет забыл,
Что зовут тебя Настасьей.

Жили, будто старики:
Не смеялись и не пели,
Приласкаться по-людски,
Слова молвить не умели...

Столько лиц и столько рук!
Одного его не видно.
И до боли стало вдруг
Горько, стыдно и обидно.

Ради радостного дня
Не пришел, не встретил даже.
Ты б уважил не меня,
Орден Ленинский уважил...

— Здравствуй! — все кричат вокруг
И совсем затормошили.
Чемодан берут из рук,
Под руки ведут к машине.

— Здравствуй... — Слышит — не поймет.
Голос жалостный и слабый:
— Да наступит ли черед
Поздороваться мне с бабой?..

Оглянулась — вот он сам.
Говорить ли ей иль слушать?
— Здравствуй... — Слезы по усам, —
— Здравствуй, — говорит, — Настюша...

Плачет, — разве ж он не рад?.
Оробев, подходит ближе.
Чем-то словно виноват,
Чем-то будто бы обижен.

Вот он рядом, старый твой,
Оглянулся, губы вытер...
— Ну, целуйся, муж, с женой!
Люди добрые, смотрите...

1936

* * *


Что он делал, что он думал
В этот день в избе пустой,
Работящий и угрюмый
Человек, хозяин твой?

Довидна возился с печкой,
Снаряжался у дверей,
Подпоясанный уздечкой,
Гнал на речку лошадей?

Может, все ж зашел к соседям,
Хоть промолвил те слова:
«Что-то баба долго едет,
Знать, понравилась Москва?»

Иль сидел в избе одетый,
У окна, как старый дед,
Пыхал трубкой за газетой,
Понимал, а может, нет?

Иль на радостях собрался,
Выпив, с кем-нибудь сидел
И тобою похвалялся:
«Баба — о! Политотдел!»

1936

* * *


Кто же тебя знал, друг ты ласковый мой,
Что не своей заживешь ты судьбой?

Сумку да кнут по наследству носил, —
Только всего, что родился красив.

Двор без ворот да изба без окон, —
Только всего, что удался умен.

Рваный пиджак, кочедыг да копыл, —
Только всего, что ты дорог мне был.

Кто ж тебя знал, невеселый ты мой,
Что не своей заживешь ты судьбой?

Не было писано мне на роду
Замуж пойти из нужды да в нужду.

Голос мой девичий в доме утих.
Вывел меня на крылечко жених.

Пыль завилась, зазвенел бубенец,
Бабы запели — и жизни конец...

Сказано было — иди да живи, —
Только всего, что жила без любви.

Жизнь прожила у чужого стола, —
Только всего, что забыть не могла.

Поздно о том говорить, горевать.
Батьке бы с маткой заранее знать.

Знать бы, что жизнь повернется не так,
Знать бы, чем станет пастух да батрак.

Вот посидим, помолчим над рекой,
Будто мы — парень да девка с тобой.

Камушки моет вода под мостом,
Вслух говорит соловей за кустом.

Белые звезды мигают в реке.
Вальсы играет гармонь вдалеке...

1936

КАТЕРИНА


Тихо, тихо пошла грузовая машина,
И в цветах колыхнулся твой гроб, Катерина.

Он проплыл, потревоженный легкою дрожью,
Над дорогой, что к мосту ведет из села,
Над зеленой землей, над светлеющей рожью,
Над рекой, где ты явор девчонкой рвала.

Над полями, где девушкой песни ты пела,
Где ты ноги свои обмывала росой,
Где замужнюю бил тебя муж, от нужды одурелый,
Где ты плакала в голос, оставшись вдовой...

Здесь ты борозды все босиком исходила,
Здесь бригаду впервые свою повела,
Здесь легла твоя женская бодрость и сила —
Не за зря — за большие, родная, дела.

Нет, никем не рассказано это доныне,
Как стояла твоя на запоре изба,
Как ты, мать, забывала о маленьком сыне,
Как ты первой была на полях и в овине,
Как ты ночью глухой сторожила хлеба...

Находила ты слово про всякую душу —
И упреком, и лаской могла ты зажечь.
Только плохо свою берегли мы Катюшу —
Спохватились, как поздно уж было беречь...

И когда мы к могиле тебя подносили
И под чьей-то ногою земля, зашумев, сорвалась,
Вдруг две бабы в толпе по-старинному заголосили:
— А куда ж ты, Катя, уходишь от нас...

Полно, бабы. Не надо.
Не пугайте детей.
По-хорошему, крепко
Попрощаемся с ней.

Мы ее не забудем. И вырастим сына.
И в работе своей не опустим мы рук.
Отдыхай, Катерина.
Прощай, Катерина,
Дорогой наш товарищ и друг.

Пусть шумят эти липы
Молодой листвой,
Пусть веселые птицы
Поют над тобой.

1936

* * *


Прошло пять лет. Объехав свет,
Со станции знакомой,
Один, как перст, потрепан, сед,
Он приближался к дому.

И нес в котомке как залог
Любви и жизни дружной
Веселый ситцевый платок —
Жене подарок мужний.

То ль где-то он его стащил
В чужой толпе базарной,
То ль на Магнитке получил
По карточке ударной...

И вдруг он видит по пути
В лавчонке захолустной
Платков таких — хоть пруд пруди,
И стало очень грустно.

1936

ПОДРУГИ


Выходили в поле жать,
Любовалась дочкой мать.

Руки ловкие у дочки.
Серп играет, горсть полна.
В красном девичьем платочке
Рядом с матерью она.

Мать нестарая гордится:
— Хорошо, девчонка, жнешь,
От мамаши-мастерицы
Ни на шаг не отстаешь.

Выходила дочь плясать,
Любовалась дочкой мать.

Ноги легкие проворны,
Щеки смуглые горят.
Пляшет плавно и задорно, —
Вся в мамашу, говорят.

Год за годом вместе жили,
На работу — в день и в ночь.
Песни пели и дружили,
Как подруги, мать и дочь.

Только мать всегда желала,
Чтобы дочка первой шла —
Лучше пела, лучше жала,
Лучше матери жила.

Дочке в город уезжать.
Снаряжает дочку мать.

Полотенце, да подушка,
Да корзиночка белья.
— До свиданья, дочь-подружка,
Радость светлая моя.

Целовала торопливо,
Провожала в добрый путь:
Будь ученой и счастливой,
Кем ты хочешь —
Тем и будь.

1936

ПЕСНЯ


Сам не помню и не знаю
Этой старой песни я.
Ну-ка, слушай, мать родная,
Митрофановна моя.

Под иголкой на пластинке
Вырастает песня вдруг,
Как ходили на зажинки
Девки, бабы через луг.

Вот и вздрогнула ты, гостья,
Вижу, песню узнаешь...
Над межой висят колосья,
Тихо в поле ходит рожь.

В знойном поле сиротливо
День ты кланяешься, мать.
Нужно всю по горстке ниву
По былинке перебрать.

Бабья песня. Бабье дело.
Тяжелеет серп в руке.
И ребенка плач несмелый
Еле слышен вдалеке.

Ты присела, молодая,
Под горячею копной.
Ты забылась, напевая
Эту песню надо мной.

В поле глухо, сонно, жарко.
Рожь стоит, — не перестой.
...Что ж ты плачешь? Песни ль жалко
Или горькой жизни той?

Или выросшего сына,
Что нельзя к груди прижать?..
На столе поет машина,
И молчит старуха мать.

1936

СЫН


Снарядившись в путь далекий,
Пролетал он мимо.
Покружился невысоко
Над селом родимым.

Над селом, над речкой старой
Опустился низко.
Сбросил матери подарок,
Землякам записку.

Развернулся, канул в небо
За лесной опушкой.
— До свиданья! — Был иль не был,
Смотрит мать-старушка.

Смотрит — сын куда поднялся!
Славно ей и горько.
Не спросился, не сказался,
Попрощался только.

Он летит за доброй славой,
Путь ему просторный.
И леса под ним, как травы,
Стелются покорно.

За морями, за горами
Стихнул гул громовый.
И бежит к избе, играя,
Внук белоголовый.

Дворик. Сад. Налево — ели,
Огород направо.
Над крыльцом трещит пропеллер
Детская забава.

1936

РАЗМОЛВКА


На кругу, в старинном парке —
Каблуков веселый бой.
И гудит, как улей жаркий,
Ранний полдень над землей.

Ранний полдень, летний праздник,
В синем небе — самолет.
Девки, ленты подбирая,
Переходят речку вброд...

Я скитаюсь сиротливо.
Я один. Куда идти?..
Без охоты кружку пива
Выпиваю по пути.

Все знакомые навстречу.
Не видать тебя одной.
Что ж ты думаешь такое?
Что ж ты делаешь со мной?..

Праздник в сборе. В самом деле,
Полон парк людьми, как дом.
Все дороги опустели
На пятнадцать верст кругом.

В отдаленье пыль клубится,
Слышен смех, пугливый крик.
Детвору везет на праздник
Запоздалый грузовик.

Ты не едешь, не прощаешь,
Чтоб самой жалеть потом.
Книжку скучную читаешь
В школьном садике пустом.

Вижу я твою головку
В беглых тенях от ветвей,
И холстинковое платье,
И загар твой до локтей.

И лежишь ты там, девчонка,
С детской хмуростью в бровях.
И в траве твоя гребенка, —
Та, что я искал впотьмах.

Не хотите, как хотите,
Оставайтесь там в саду.
Убегает в рожь дорога.
Я по ней один пойду.

Я пойду зеленой кромкой
Вдоль дороги. Рожь по грудь.
Ничего. Перехвораю.
Позабуду как-нибудь.

Широко в полях и пусто.
Вот по ржи волна прошла...
Так мне славно, так мне грустно,
И до слез мне жизнь мила.

1936

НЕВЕСТЕ


Мы с тобой играли вместе,
Пыль топтали у завалин.
И тебя моей невестой
Все, бывало, называли.

Мы росли с тобой, а кто-то
Рос совсем в другом краю
И в полгода заработал
Сразу всю любовь твою.

Он летает, он далече,
Я сижу с тобою здесь.
И о нем, о скорой встрече
Говоришь ты вечер весь.

И, твои лаская руки,
Вижу я со стороны
Столько нежности подруги,
Столько гордости жены.

Вся ты им живешь и дышишь,
Вся верна, чиста, как мать.
Ничего тут не попишешь,
Да и нечего писать.

Я за встречу благодарен.
У меня обиды нет.
Видно, он хороший парень,
Передай ему привет.

Пусть он смелый,
Пусть известный,
Пусть еще побьет рекорд,
Но и пусть мою невесту
Хорошенько любит,
Черт!..

1936

* * *


Ты робко его приподымешь:
Живи, начинай, ворошись.
Ты дашь ему лучшее имя
На всю его долгую жизнь.

И, может быть, вот погоди-ка,
Услышишь когда-нибудь, мать,
Как с гордостью будет великой
То имя народ называть.

Но ты не взгрустнешь ли порою,
Увидев, что первенец твой
Любим не одною тобою
И нужен тебе не одной?

И жить ему где-то в столице,
Свой подвиг высокий творить.
Нет, будешь ты знать и гордиться
И будешь тогда говорить:

— А я его, мальчика, мыла,
А я иной раз не спала,
А я его грудью кормила,
И я ему имя дала.

1936

* * *


Кружились белые березки,
Платки, гармонь и огоньки.
И пели девочки-подростки
На берегу своей реки.

И только я здесь был не дома,
Я песню узнавал едва.
Звучали как-то по-иному
Совсем знакомые слова.

Гармонь играла с перебором,
Ходил по кругу хоровод,
А по реке в огнях, как город,
Бежал красавец пароход.

Веселый и разнообразный,
По всей реке, по всей стране
Один большой справлялся праздник,
И петь о нем хотелось мне.

Петь, что от края и до края,
Во все концы, во все края,
Ты вся моя и вся родная,
Большая родина моя.

1936

ЛЕДОХОД


Лед идет, большой, громоздкий,
Ночью движется и днем.
Все заметнее полоска
Между берегом и льдом.

Утром ранним, утром дымным
Разглядел я вдалеке,
Как куски дороги зимней
Уплывали по реке.

Поперек реки широкой
Был проложен путь прямой.
Той дорогой, той дорогой
Я ходил к тебе зимой...

Выйду, выйду напоследки,
Ой, как воды высоки,
Лед идет цепочкой редкой
Серединою реки.

Высоки и вольны воды.
Вот пройдет еще два дня —
С первым, с первым пароходом
Ты уедешь от меня.

1936

* * *


Есть обрыв, где я, играя,
Обсыпал себя песком.
Есть лужайка у сарая —
Там я бегал босиком.

Есть речушка — там я плавал,
Как бывало, не дыша.
Там я рвал зеленый явор,
Плетки плел из камыша.

Есть береза вполобхвата,
Та береза на дворе,
Где я вырезал когда-то
Буквы САША на коре...

Но во всей отчизне славной
Нет такого уголка,
Нет такой земли, чтоб равно
Мне была не дорога.

1936

ПУТНИК


В долинах уснувшие села
Осыпаны липовым цветом.
Иду по дороге веселой,
Шагаю по белому свету.

Шагаю по белому свету,
О жизни пою человечьей,
Встречаемый всюду приветом
На всех языках и наречьях.

На всех языках и наречьях,
В родимой стране, без изъятья,
Понятны любовь и сердечность,
Как доброе рукопожатье.

Везде я и гость и хозяин,
Любые откроются двери,
И где я умру, я не знаю,
Но места искать не намерен.

Под кустиком первым, под камнем
Копайте, друзья, мне могилу.
Где лягу, там будет легка мне
Земля моей родины милой.

1936

* * *


Шумит, пробираясь кустами,
Усталое, сытое стадо.
Пастух повстречался нестарый
С насмешливо-ласковым взглядом.

Табак предлагает отменный,
Радушною радует речью.
Спасибо, товарищ почтенный,
За добрую встречу.

Парнишка идет босоногий,
Он вежлив, серьезен и важен.
Приметы вернейшей дороги
С готовностью тотчас укажет.

И следует дальше, влекомый
Своею особой задачей.
Спасибо, дружок незнакомый,
Желаю удачи!

Девчонка стоит у колодца,
Она обернется, я знаю,
И через плечо улыбнется,
Гребенку слегка поправляя.

Другая мне девушка снится,
Но я не боюсь порицанья:
Спасибо и вам, озорница,
За ваше вниманье.

1936

* * *


Столбы, селенья, перекрестки,
Хлеба, ольховые кусты,
Посадки нынешней березки,
Крутые новые мосты.

Поля бегут широким кругом,
Поют протяжно провода,
А ветер прет в стекло с натугой,
Густой и сильный, как вода.

1936

СТАНЦИЯ ПОЧИНОК


За недолгий жизни срок,
Человек бывалый,
По стране своей дорог
Сделал я не мало.

Под ее шатром большим,
Под широким небом
Ни один мне край чужим
И немилым не был.

Но случилося весной
Мне проехать мимо
Маленькой моей, глухой
Станции родимой.

И успел услышать я
В тишине минутной
Ровный посвист соловья
За оградкой смутной.

Он пропел мне свой привет
Ради встречи редкой,
Будто здесь шестнадцать лет
Ждал меня на ветке.

Счастлив я.
Отрадно мне
С мыслью жить любимой,
Что в родной моей стране
Есть мой край родимый,

И еще доволен я, —
Пусть смешна причина, —
Что на свете есть моя
Станция Починок.

И глубоко сознаю,
Радуюсь открыто,
Что ничье в родном краю
Имя не забыто.

И хочу трудиться так,
Жизнью жить такою,
Чтоб далекий мой земляк
Мог гордиться мною.

И встречала бы меня,
Как родного сына,
Отдаленная моя
Станция Починок.

1936

* * *


За распахнутым окном,
На просторе луга
Лошадь сытая в ночном
Отряхнулась глухо.

Чуял запах я воды
И остывшей пыли.
Видел — белые сады
В темноте светили.

Слышал, как едва-едва
Прошумела липа,
Как внизу росла трава
Из земли со скрипом.

1936

* * *


Не стареет твоя красота,
Разгорается только сильней.
Пролетают неслышно над ней,
Словно легкие птицы, лета.

Не стареет твоя красога.
А росла ты на жесткой земле,
У людей, не в родимой семье,
На хлебах, на тычках, сирота.

Не стареет твоя красота,
И глаза не померкли от слез.
И копна темно-русых волос
У тебя тяжела и густа.

Все ты горькие муки прошла,
Все ты вынесла беды свои.
И живешь и поешь, весела
От большой, от хорошей любви.

На своих ты посмотришь ребят,
Радость матери нежной проста:
Все в тебя, все красавцы стоят,
Как один, как орехи с куста.

Честь великая рядом с тобой
В поле девушке стать молодой.
Всюду славят тебя неспроста, —
Не стареет твоя красота.

Ты идешь по земле молодой —
Зеленеет трава за тобой.
По полям, по дорогам идешь —
Расступается, кланяясь, рожь.

Молодая береза в лесу
Поднялась и ровна и бела.
На твою она глядя красу,
Горделиво и вольно росла.

Не стареет твоя красота.
Слышно ль, женщины в поле поют,
Голос памятный все узнают —
Без него будто песня не та.

Окна все пооткроют дома,
Стихнет листьев шумливая дрожь.
Ты поешь! Потому так поешь,
Что ты песня сама,

1937

МАТЕРИ


И первый шум листвы еще неполной,
И след зеленый по росе зернистой,
И одинокий стук валька на речке,
И грустный запах молодого сена,
И отголосок поздней бабьей песни,
И просто небо, голубое небо
Мне всякий раз тебя напоминает.

1937

ШОФЕР


Молодой, веселый, важный
За рулем шофер сидит,
И, кого ни встретит, каждый
Обернется, поглядит.

Едет парень, припорошен
Пылью многих деревень.
Путь далекий, день хороший.
По садам цветет сирень.

В русской вышитой рубашке
Проезжает он селом.
У него сирень в кармашке,
А еще и на фуражке,
А еще и за стеклом.

И девчонка у колодца
Скромный делает кивок.
Журавель скрипит и гнется,
Вода льется на песок.

Парень плавно, осторожно
Развернулся у плетня.
— Разрешите, если можно,
Напоить у вас коня,

Та краснеет и смеется,
Наклонилась над ведром:
— Почему ж? Вода найдется,
С вас и денег не возьмем.
Где-то виделись, сдается?.. —
А вода опять же льется,
Рассыпаясь серебром.

Весь — картина,
Молодчина
От рубашки до сапог.
Он, уже садясь в кабину,
Вдруг берет под козырек.

На околице воротца
Открывает сивый дед,
А девчонка у колодца
Остается,
Смотрит вслед:
Обернется или нет?..

1937

СОПЕРНИКИ


Он рядом сидит,
он беседует с нею,
Свисает гармонь
на широком ремне.
А я на гармони
играть не умею.
Завидно, обидно,
невесело мне.

Он с нею танцует —
особенно как-то:
Рука на весу
и глЪза в полусне.
А я в этом деле,
действительно, трактор,
Тут даже и пробовать
нечего мне.

Куда мне девать
свои руки и ноги,
Кому рассказать
про обиду свою?
Пройдусь, постою,
закурю, одинокий,
Да снова пройдусь,
Да опять постою.

Добро бы я-был
ни на что не умелый.
Добро бы какой
незадачливый я.
Но слава моя
до Москвы долетела.
И всюду работа
известна моя.

Пускай на кругу
ничего я не стою.
А он на кругу —
никому не ровня.
Но дай-ка мы выедем
в поле с тобою, —
Ты скоро бы пить
запросил у меня.

Ты руку ей жмешь.
Она смотрит куда-то.
Она меня ищет
глазами кругом.
И вот она здесь.
И глядит виновато,
И ласково так,
и лукаво притом.

Ты снова играешь
хорошие вальсы,
Все хвалят, и я тебя
тоже хвалю.
Смотрю, как работают
хитрые пальцы,
И даже тебя я ценю и люблю.
За то, что кругом
все хорошие люди,
За то, что и я
не такой уж простак.
За то, что всерьез
не тебя она любит,
А любит меня.
А тебя только так...

1937

* * *


Погляжу, какой ты милый,
Замечательный какой.
Нет, недаром полюбила,
Потеряла я покой.

Только ты не улыбайся,
Не смотри так с высоты,
Милый мой, не зазнавайся:
Не один на свете ты.

Разреши тебе заметить,
Мой мальчишка дорогой,
Был бы ты один на свете —
И вопрос тогда другой.

За глаза и губы эти
Все простилось бы тебе.
Был бы ты один на свете —
Равных не было б тебе.

Ну, а так-то много равных,
Много, милый, есть таких.
Хорошо еще, мой славный,
Что и ты один из них

Погляжу, какой ты милый,
Замечательный какой.
Нет, недаром полюбила,
Потеряла я покой...

1937

ДОРОГА


Вдоль дороги, широкой и гладкой,
Протянувшейся вдаль без конца,
Молодые, весенней посадки,
Шелестят на ветру деревца.

А дорога, сверкая, струится
Меж столбов, прорываясь вперед,
От великой советской столицы
И до самой границы ведет.

Тени косо бегут за столбами,
И столбы пропадают вдали.
Еду вровень с густыми хлебами
Серединой родимой земли.

Ветер, пой, ветер, вой на просторе!
Я дорогою сказочной мчусь.
Всю от моря тебя и до моря
Вижу я, узнаю тебя, Русь!

Русь! Леса твои, степи и воды
На моем развернулись пути.
Города, рудники и заводы
И селенья — рукой обвести.

Замелькал перелесок знакомый,
Где-то здесь, где-то здесь в стороне
Я бы крышу родимого дома
Увидал. Или кажется мне?

Где-то близко у этой дороги, —
Только не было вовсе дорог, —
Я таскался за стадом убогим,
Босоногий, худой паренек.

Детство бедное. Хутор далекий.
Ястреб медленно в небе кружит.
Где-то здесь, на горе невысокой,
Дед Гордей под сосенкой лежит...

Рвется ветер, стекло прогибая,
Чуть столбы поспевают за мной.
Паровоз через мост пробегает
Высоко над моей головой.

По дороге, зеркально блестящей,
Мимо отчего еду крыльца.
Сквозь тоннель пролетаю гудящий,
Освещенный, как зала дворца.

И пройдут еще годы и годы,
Будет так же он ровно гудеть.
Мой потомок на эти же своды
С уважением будет глядеть.

И дорога, что смело и прямо
Пролегла в героический срок,
Так и будет одною из самых
На земле величайших дорог.

Все, что мы возведем, что проложим,
Все столетиям славу несет...
Дед, совсем ты немного не дожил,
Чтоб века пережить наперед.

1937

ПРОЩАНИЕ


Сын к отцу прилетел попрощаться.
— Здравствуй, сын! Помираю, сынок...
И хотел было он приподняться,
Но уже приподняться не мог.

Улыбнулся он, песенник, плотник,
Наделенный веселой душой.
И лихой на работе работник,
И до жизни охотник большой.

И сказал он, подумавши: — Ладно —
Так вот просто сказал, не скорбя, —
Хорошо мне, сынок, и отрадно
В час последний смотреть на тебя.

Высоко, высоко ты поднялся,
Кто бы думал, сказал наперед:
Выше крыши отец не взбирался,
Сын по небу машину ведет.

Ну, живи. Оставайся. Легко мне.
Только знай, что отец-то один.
Ты отца-то нет-нет да и вспомни, —
Был такой на земле гражданин!

И последней слезой заблестели
И закрылись глаза старика.
И в своей еще теплой постели
Он затих и забылся слегка.

Умирал человек и родитель.
Видел сын: наступает конец...
Вдруг: — Возьмите меня, поднимите!.. —
Стал просить, заметался отец.

То ль земли начинал он пугаться,
Как шепнула, заплакавши, мать;
То ль хотел он за сыном подняться,
Высоко, высоко побывать.

Но уже отходил торопливо,
Все терял: и желанья, и страх.
И приподнял его бережливо
Сын-герой на могучих руках.

И не выразить было любовней,
Не сказать, не представить сильней
Этой нежности лучшей — сыновней,
Отличающей добрых людей...

Самолет поднимался над лугом.
Сын покинул родительский дом.
Три прощальных торжественных круга
Сделал он за селом над холмом,

Где покоится песенник, плотник.
Честно проживший век трудовой,
И лихой на работе работник,
И до жизни охотник большой.

1937

МАТЬ И СЫН


На родного сына
Молча смотрит мать.
Что бы ей такое
Сыну пожелать?

Пожелать бы счастья —
Да ведь счастлив он.
Пожелать здоровья —
Молод и силен.

Попросить, чтоб дольше
Погостил в дому, —
Человек военный,
Некогда ему.

Попросить, чтоб только
Мать не забывал, —
Но ведь он ей письма
С полюса писал.

Чтоб не простудиться,
Дать ему совет?
Да и так уж больно
Сын тепло одет.

Указать невесту —
Где уж! Сам найдет.
Что бы ни сказала —
Ясно наперед.

На родного сына
Молча смотрит мать.
Нечего как будто
Пожелать, сказать.

Верит — не напрасно
Сын летать учен.
Как ему беречься, —
Лучше знает он.

Дело, что полегче,
Не ему под стать.
Матери, да чтобы
Этого не знать!

Он летал далеко,
Дальше полетит.
Трудно — перетерпит.
Больно — промолчит.

А с врагом придется
Встретиться в бою —
Не отдаст он даром
Голову свою.

Матери — да чтобы
Этого не знать...
На родного сына
Молча смотрит мать.

1937

В ПОСЕЛКЕ


Косые тени от столбов
Ложатся край дороги.
Повеет запахом хлебов —
И вечер на пороге.

И близок, будто на воде,
В полях негромкий говор.
И радио, не видно где,
Поет в тиши садовой.

А под горой течет река,
Чуть шевеля осокой,
Издалека-издалека
В другой конец далекий.

По окнам вспыхивает свет.
Час мирный. Славный вечер.
Но многих нынче дома нет,
Они живут далече.

Кто вышел в море с кораблем,
Кто реет в небе птицей,
Кто инженер, кто агроном,
Кто воин на границе.

По всем путям своей страны,
Вдоль городов и пашен,
Идут крестьянские сыны,
Идут ребята наши.

А в их родном поселке — тишь
И ровный свет из окон.
И ты одна в саду сидишь,
Задумалась глубоко.

Быть может, не привез письма
Грузовичок почтовый.
А может, ты уже сама
В далекий путь готова.

И смотришь ты на дом, на свет,
На тени у колодца, —
На все, что, может, много лет
Видать во сне придется...

1937

* * *


А ты, что множество людей,
С тобою росших, помнишь,
Ты под ровесницей своей
Грустишь, под липой темной.

Я знаю, старый человек,
Ты волю дал обиде,
Что прожил долгий, трудный век
И ничего не видел.

Ты знал, что все края равны,
Везде нужда и горе,
И не прошел родной страны
От моря и до моря.

Дождался дома сытых дней,
Все так, одно обидно:
Себя считал ты всех умней,
Да просчитался, видно,

1937

ПЕРЕД ДОЖДЕМ


У дороги дуб зеленый
Зашумел листвой каляной.
Над землею истомленной
Дождь собрался долгожданный.

Из-за моря поспешая,
Грозным движима подпором,
Туча темная, большая
Поднималась точно в гору.

Добрый гром далеко где-то
Прокатился краем неба.
Потянуло полным летом,
Свежим сеном, новым хлебом.

Наползая шире, шире,
Туча землю затеняла.
Капли первые большие
Обронились где попало.

Стало тише и тревожней
На земле похолоделой...
Грузовик рванул порожний
По дороге опустелой.

1937

КАК ДАНИЛА ПОМИРАЛ


Жил на свете дед Данила
Сто годов да пять.
Видит, сто шестой ударил, —
Время помирать.

Вволю хлеба, вволю сала,
Сыт, обут, одет.
Если б совесть позволяла,
Жил бы двести лет.

Но невесело Даниле,
Жизнь сошла на край:
Не дают работать деду,
Говорят: — Гуляй.

А гулять беспеременно —
Разве это жизнь?
Говорили б откровенно:
Помирать ложись.

Потихоньку дед Данила
Натаскал досок.
Достает пилу, рубанок,
Гвозди, молоток.

Тешет, пилит — любо-мило,
Доски те, что звон!
Все, что делал дед Данила, —
Делал крепко он.

Сколотил он гроб надежный,
Щитный, что ладья.
Отправляется Данила
В дальние края.

И в своем гробу сосновом
Навзничь дед лежит.
В пиджаке, рубахе новой,
Саваном прикрыт.

Что в селе народу было —
Все пришли сполна.
— Вот и помер дед Данила.
— Вот тебе и на...

Рассуждают: — Потрудился
На своем веку. —
И весьма приятно слышать
Это старику.

— Ох и ветох был, однако, —
Кто-то говорит.
«Ох, и брешешь ты, собака», —
Думает старик.

— Сыновей зато оставил —
Хлопцам равных нет.
«Вот что правда, то и правда», —
Чуть не молвил дед.

Постоял народ пристойно
И решает так:
— Выпить надо. Был покойник
Выпить не дурак.

И такое заключенье
Дед услышать рад:
Не в упрек, не в осужденье
Люди говорят.

Говорят: — Прощай, Данила,
Не посетуй, брат,
Дело ждет, по бревнам наши
Топоры торчат.

Говорят: — У нас ребята
Плотники — орлы.
Ты их сам учил когда-то
Вырубать углы.

Как зачешут топорами
Вперебой и в лад,
Басовито, громовито
Бревна загудят.

Эх, Данила, эх, Данила,
Был ты молодым!
С молодым бы впору было
Потягаться им.

Не обижен был ты силой,
Мы признать должны...
— Ах вы, — крикнул дед Данила,
Сукины сыны!

Не желаю ваш постылый
Слушать разговор.
На леса! — кричит Данила.
Где он, мой топор?!

1937

ПРО ДАНИЛУ


Дело в праздник было,
Подгулял Данила.

Праздник — день свободный,
В общем, любо-мило,
Чинно, благородно
Шел домой Данила.

Хоть в нетрезвом виде
Совершал он путь,
Никого обидеть
Не хотел отнюдь.

А наоборот —
Грусть его берет,
Что никто при встрече
Ему не перечит.

Выпил — спросу нет.
На здоровье, дед!

Интересней было б,
Кабы кто сказал:
Вот, мол, пьян Данила,
Вот, мол, загулял.

Он такому делу
Будет очень рад.
Он сейчас же целый
Сделает доклад.

— Верно, верно, — скажет
И вздохнет лукаво, —
А и выпить даже
Не имею права.

Не имею права,
Рассуждая здраво.

Потому-поскольку
За сорок годов
Вырастил я только
Пятерых сынов.

И всего имею
В книжечке своей
Одну тыщу двести
Восемь трудодней.

— Выпил, ну и что же?
Отдыхай на славу.
— Нет, постой, а может,
Не имею права?..

Но никто — ни слова.
Дед работал век.
Выпил, что ж такого? — .
Старый человек.

«То-то и постыло», —
Думает Данила.
— Чтоб вам пусто было,
Говорит Данила.

Дед Данила плотник,
Удалой работник,
Запевает песню:
«В островах охотник...

В островах охотник
Целый день гуляет,
Он свою охоту
Горько проклинает...»

Дед поет, но нету
Песни петь запрету.

И тогда с досады
Вдруг решает дед:
Дай-ка лучше сяду,
В ногах правды нет!

Прикажу-ка сыну:
Подавай машину,
Г они грузовик —
Не пойдет старик.

Не пойдет, и только,
Отвались язык.
Потому-поскольку —
Мировой старик.

Что ж ты сел, Данила,
Стало худо, что ль?
Не стесняйся, милый,
Проведем, позволь.

Сам пойдет Данила,
Сам имеет ноги.
Никакая сила
Не свернет с дороги.

У двора Данила.
Стоп. Конец пути.
Но не тут-то было
На крыльцо взойти.

И тогда из хаты
Сыновья бегут.
Пьяного отца-то
Под руки ведут.

Спать кладут, похоже,
А ему не спится.
И никак не может
Дед угомониться.

Грудь свою сжимает,
Как гармонь, руками
И перебирает
По стене ногами.

А жена смеется,
За бока берется:

— Ах ты, леший старый,
Ах ты, сивый дед,
Подорвал ты даром
Свой авторитет...

Дело в праздник было,
Подгулял Данила.

1937

НА СВАДЬБЕ


Три года парень к ней ходил,
Три года был влюблен,
Из-за нее гармонь купил,
Стал гармонистом он.

Он гармонистом славным был,
И то всего чудней,
Что он три года к ней ходил,
Женился ж я на ней.

Как долг велит, с округи всей
К торжественному дню
Созвал я всех своих друзей
И всю свою родню.

Все пьют за нас, за молодых,
Гулянью нет конца.
Две легковых, три грузовых
Машины у крыльца.

Но вот прервался шум и звон,
Мелькнула тень в окне,
Открылась дверь — и входит он.
С гармонью на ремне.

Гармонь поставил у окна,
За стол с гостями сел,
И налил я ему вина
И разом налил всем,

И, подняв чарку, он сказал,
Совсем смутив иных:
— Я поднимаю свой бокал
За наших молодых...

И снова все пошло смелей,
Но я за ним смотрю.
Он говорит: — Еще налей,
— Не стоит, — говорю, —

Спешить не надо. Будешь пьян
И весь испортишь бал.
А лучше взял бы свой баян
Да что-нибудь сыграл.

Он заиграл. И ноги вдруг
Заныли у гостей.
И все, чтоб шире сделать круг,
Посдвинулись тесней.

Забыто все, что есть в дому,
Что было на столе,
И обернулись все к нему,
Невеста в том числе.

Кидает пальцы сверху вниз
С небрежностью лихой.
Смотрите, дескать, гармонист
Я все же не плохой...

Пустует круг. Стоит народ.
Поют, зовут меха.
Стоит народ. Чего-то ждет,
Глядит на жениха.

Стоят, глядят мои друзья,
Невеста, теща, мать.
И вижу я, что мне нельзя
Не выйти, не сплясать.

В чем дело, — думаю. Иду, —
Не гордый человек.
Поправил пояс на ходу
И дробью взял разбег.

И завязался добрый спор,
Сразились наравне:
Он гармонист, а я танцор,
И свадьба в стороне.

— Давай бодрей, бодрей, — кричу,
Строчу ногами в такт.
А сам как будто я шучу,
Как будто только так.

А сам, хотя навеселе,
Веду свой строгий счет,
Звенит посуда на столе,
Народ в ладони бьет.

Кругом народ. Кругом родня —
Стоят, не сводят глаз.
Кто за него, кто за меня,
А в общем — все за нас.

И все один — и те, и те —
Выносят приговор,
Что гармонист на высоте,
На уровне танцор.

И, утирая честный пот,
Я. на кругу стою,
И он мне руку подает,
А я ему свою.

И нет претензий никаких
У нас ни у кого.
Невеста потчует двоих,
А любит одного.

1938

ЕЩЕ ПРО ДАНИЛУ


Солнце дымное встает, —
Будет день горячий.
Дед Данила свой обход
По усадьбе начал.

Пыль дымит, дрожит земля,
Люди в поле едут.
Внук-шофер из-за руля
Кланяется деду.

День по улице идет,
Окна раскрывает,
Квохчут куры у ворот,
Кролики шныряют.

Все проснулось, все пошло
И заговорило.
А на сердце тяжело.
Темен дед Данила.

Как всегда, при нем кисет,
Спички — все чин чином,
И невесел белый свет
По иным причинам...

Он идет. Наискосок
Тень шагает в ногу,
Протянувшись поперек
Через всю дорогу.

Вьются весело дымки:
Всюду топят печки
Мажет дегтем сапоги
Сторож на крылечке.

— Здравствуй, сторож! Как дела?
Говорит Данила, —
Хорошо ли ночь прошла?
Все ли тихо было?

По ухватке сторож лих,
Кроет честь по чести:
— Не случилось никаких
За ночь происшествий.

Никакой такой беды —
Ни большой, ни малой.
Только с неба три звезды
На землю упало.

Да под свет невдалеке
Пес от скуки лаял,
Да плеснулась на реке
Щука — вот такая...

Дед качает головой,
Грустен, строг и важен:
— Ничего ты, страж ночной,
И не знаешь даже.

А прошел бы нынче, брат,
Близ моей ты хаты,
Услыхал бы, как стучат
Ведра и ухваты.

Мог бы ухо приложить
К двери осторожно
И сказал бы сам, что жить
С чертом невозможно.

Ни покоя нет, ни сна —
Все грызет и точит...
— Это, стало быть, жена?..
— Называй как хочешь...

И, едва махнув рукой,
Дед проходит мимо,
Оставляя за собой
Паутинку дыма...

Чуя добрую жару,
Свиньи ищут места.
Солнце, словно по шнуру,
Поднялось отвесно.

Воздух, будто недвижим,
Золотой, медовый.
Пахнет сеном молодым
И смолой вишневой.

И среди дерев укрыт,
Выстроившись чинно,
Дружно воет и гудит
Городок пчелиный.

Луг некошеный душист,
Как глухое лядо.
Вот где благо, вот где жизнь —
Помирать не надо.

Между ульев дед прошел,
Будто проверяя,
С бороды звенящих пчел
Бережно сдувая.

Ходят дед и пчеловод,
Рассуждая тихо:
— Скоро липа зацветет...
— Тоже и гречиха...

И приятна и легка
Дельная беседа,
Но свое исподтишка
Беспокоит деда.

— Вот живу я, — говорит, —
Столько лет на свете.
Спору нету — сыт, прикрыт
И табак в кисете.

Кликну — встанет целый взвод
Сыновей и внуков.
Ото всех кругом — почет,
А от бабы — мука.

Чем бы ни было — корит,
Все ей не по нраву.
Будто завистью горит
На мою на славу.

Ноль ты, дескать, без меня,
Мол, гордишься даром...
Места нет, как от огня,
Как от божьей кары.

Пчеловод считает пчел,
Слушает, зевает:
— Э, Данила, нипочем, —
В жизни все бывает...

— Так-то так... — Встает старик,
Вроде легче стало.
Долог день, колхоз велик,
Путь еще не малый.

Над рекою, над водой,
Чуть пониже сада
Сруб выводит золотой
Плотничья бригада.

Сам Данила плотник был,
Сам всю жизнь работал,
Сколько строил и рубил -
Просто нету счета.

И доныне по своей
Деревянной части,
Может, в области во всей
Он первейший мастер.

Каждый выруб, каждый паз,
И венец, и угол
Проверяет дед на глаз —
Хорошо ль приструган.

Вся бригада старика
Разом окружила.
Тормошат его слегка:
— Похвали, Данила.

А Данила: — Что хвалить?
Надобно проверить:
Полон сруб воды налить,
Затворивши двери.

Как нигде не потечет, —
Разговор короткий:
Всем вам слава и почет
И по чарке водки.

Шутке этой — тыща лет,
Всем она известна,
Но и сам доволен дед,
И бригаде лестно.

Ус погладив, бригадир
Молвит горделиво:
— Как закончим — будет пир
С музыкой и пивом.

Только ты не подведи,
Чтоб уж верно было:
Со старухой приходи,
С Марковной, Данила.

— Благодарствую, друзья... —
И бормочет глухо:
— Без старухи, что ль, нельзя?
Для чего старуха?

— Как бы ни было — жена,
Сыновей рожала,
Внуков нянчила она,
Правнуков качала.

Как ни что — не близкий путь,
Жизнь прошли вы рядом.
Ну смотри же, не забудь, —
Просит вся бригада...

Двери настежь по пути
Кузница открыла.
Мимо кузницы пройти
Может ли Данила?

Хрипло воет горн в углу,
Клещи в пекло лезут.
А повсюду на полу —
Сколько тут железа!

Лемеха, обломки шин,
Обручи, рессоры,
Шестеренки от машин,
Тракторные шпоры.

Рельс погнутый с полотна,
Кузов от пролетки,
Из церковного окна
Ржавые решетки...

И щекочет деду нос
Запах самовитый —
Краски, мази от колес,
Дыма и копыта.

И готов он без конца,
В строгом восхищенье,
Все глядеть на кузнеца,
На его уменье.

Вот он что-то греет, бьет,
Плющит и корежит.
«Ножик», — скажет наперед
И выходит ножик.

Сам кузнец форсист и горд,
Что ж, нельзя иначе,
И прикуривает, черт,
От клещей горячих.

Подавляя вздох в груди,
Дед встает с порога.
А кузнец: — Ты погоди,
Посиди немного.

На минуту на одну
Задержись, Данила,
Кочергу сейчас загну,
Марковна просила...

Дед оказии такой
Рад невероятно.
К дому с теплой кочергой
Шествует обратно.

Дело в том, что не был дед
Злобен по природе,
Да и близится обед,
Да и скучно вроде.

Да и все-таки — жена,
Сыновей рожала,
Внуков нянчила она,
Правнуков качала.

Да и правду — как ни прячь
Спрятать не во власти:
Сам отчасти был горяч,
Виноват отчасти.

Нерешительны шаги,
Сердце трусу служит.
Но прийти без кочерги
Было б даже хуже.

Потому, как ни суди,
Все-таки услуга.
Дрогнет что-нибудь в груди
У тебя, супруга!

Только вдруг издалека,
И совсем некстати,
Окликает старика
Власов, председатель.

Сели рядом на бревне:
— Вот что, дед Данила,
Заявление ко мне
Нынче поступило...

Снял со лба фуражку дед,
Вытер пот с изнанки.
— От кого же? Ай секрет?
— От одной гражданки.

Ты старик передовой,
Для чего же ради
Со старухою женой
Миром не поладить?

Скажем попросту — подчас
Ей, жене, обидно:
Всюду ты да ты у нас,
А ее не видно.

Сам-то ты идешь вперед —
Молодому впору, —
А старуха не растет —
Оттого и ссоры...

— Нет, позволь, уже позволь, —
Дед перебивает, —
Не бывает в жизни, что ль?
В жизни все бывает.

Про себя ж сказать могу —
Разве я сердитый?
Вот несу ей кочергу —
Значит, все забыто.

И жена от слов своих
Отреклась, я знаю.
Только нация у них
Женская такая.

Днями дружно все у нас,
Неполадки часом...
— Ну смотри ж, в последний раз,
Заключает Власов.

И встает. — Пока прощай.
День удался знатный.
Клевера-то, брат, как чай, —
Сухи, ароматны.

Только б тучки, — говорит, —
Не собрались за ночь.
Как погода — постоит,
Данила Иваныч?

И, задумавшись слегка,
Молвит дед солидно:
— Постоять должна пока,
Постоит, как видно...

Подступает к дому дед
Не особо смело.
У крыльца велосипед.
Гости. Лучше дело.

У старухи прибран дом,
Пол сосновый вымыт.
И Сережка за столом,
Внук ее любимый.

От порога дед спешит.
Сразу все заметить:
Вот яичница шипит
С треском на загнете

У старухи добрый вид,
Будто все забыла:
— Где ж так долго, — говорит,
Пропадал, Данила?

— Обошел я весь колхоз
В кузнице промешкал,
Да зато тебе принес,
Видишь, кочережку.

— Так и знала — принесешь...
Голос полон ласки.
Кочергу вручает все ж
Дед не без опаски.

Но, усевшись за столом,
Видит — все в порядке.
— Ну, так выпьем, агроном,
По одной лампадке?

— Всем ты, дед, весьма хорош
И всегда мне дорог.
Вот одно, что водку пьешь...
— Пью, но к разговору.

А не пить, — смеется дед, — .
До чего ты ловкий!
Ведь в законе даже нет
Этой установки.

— Пей-ка! — сдался агроном.
Выпили помалу.
Закусили огурцом,
Закусили салом.

Веселее от вина
Повелися речи.
Только смотрит дед — жена
Все стоит у печи.

Будто в хате зябко ей.
Руки сощепила.
Так всю жизнь она гостей
За столом кормила.

Только б кушали они,
Только б сыты вышли.
А сама всегда в тени,
В стороне, как лишний.

Смотрит, думает свое,
Как жила когда-то...
Дед со внуком для нее
Равные ребята.

И тепло, тепло в груди,
И чему-то рада...
— Ну-ка, Марковна, ходи
Да садись-ка рядом.

Вздрогнув, кланяется им:
— Пейте, пейте, что вы...
Уж куда с питьем моим, —
Кланяется снова.

— Подходи, не стой в углу,
Не хозяйка вроде.
— Пейте, пейте... — И к столу
Медленно подходит.

Утирает скромно рот.
— Пейте, пейте. Что вы... —
Рюмку бережно берет:
— Будьте все здоровы.

Мирно старые сидят
Строгой, славной парой.
Внук с улыбкой аппарат
Тащит из футляра.

Дед и бабка за столом
Замерли совместно.
И сидят они рядком,
Как жених с невестой.

А над ними на стене,
Рядом с образами,
Ворошилов на коне
В самодельной раме.

Как получше норовит
Снять их внук форсистый.
И, серьезный сделав вид,
Щелкнул кнопкой быстро:

— Эх, живешь, не знаешь, дед,
О своей ты славе!
Про тебя один поэт
Целый стих составил.

Дед Данила весел, сыт,
Курит бестревожно.
— Все возможно, — говорит, —
Это все возможно...

1938

ДЕД ДАНИЛА В БАНЕ


За рекой над крышей бани
Пар густой валит клубами,
И вокруг на полверсты
Берега, обрывы, склоны
Пахнут каменкой каленой,
Пахнут веником зеленым
Все деревья и кусты.

Баня вытоплена жарко.
Поддавай, воды не жалко:
Речка близко, лей смелей,
Парься, лесу не жалей.

Дед Данила влез на полку,
Дед Данила лег надолго,
Дед Данила лег — так лег, —
Дубом ноги в потолок.

Дед Данила старый плотник,
Он попариться охотник.
В год не реже, как два раза,
Он, бывало, в печку лазал.
На снегу, среди двора,
Обливался из ведра.

И, однако, дед Данила
Отличался редкой силой.
Он об этом скажет сам.
Потаскал кряжей в охоту,
Тыщи бревен обтесал.

А и что бы только было,
Если б смолоду Данила
Мылся в бане, как теперь!
Он бы ростом был повыше,
Он бы притолоку вышиб,
Как вошел бы в эту дверь.

Плотник хвалится здоровьем,
Веселит, смешит народ.
То примером, то присловьем
Славу бане воздает.

— Если хочешь, чтобы тело
На жаре легко потело,
Чтобы сила не сдавала,
Чтоб работа ладом шла,
Чтобы хворь не приставала,
Чтоб не жалила пчела,
Чтоб жена добра была,
Чтобы речь была толкова,
Чтобы шутка — весела, —
Парься веником дубовым,
Мойся в бане добела.

Мойтесь, люди. Парьтесь вволю,
Завтра праздник — выезд в поле.
Хоть земля сама черна,
Любит чистого она.

За рекой, над крышей бани,
Пар густой валит клубами.
Пар над теплою землей.
Пахнет мокрою золой,
Молодой смолой — живицей,
Молоком парным,
Весной.

1938

ИВУШКА


Умер Ивушка-печник,
Крепкий был еще старик...

Вечно трубочкой дымил он,
Говорун и весельчак.
Пить и есть не так любил он,
Как любил курить табак.

И махоркою добротной
Угощал меня охотно.

— Hа-ко, — просит, — удружи,
Закури, не откажи.
Закури-ка моего,
Мой не хуже твоего.

И при каждом угощенье
Мог любому подарить
Столько ласки и почтенья,
Что нельзя не закурить.

Умер Ива, балагур,
Знаменитый табакур.

Правда ль, нет — слова такие
Перед смертью говорил:
Мол, прощайте, дорогие,
Дескать, хватит, покурил...

Будто тем одним и славен,
Будто, прожив столько лет,
По себе печник оставил
Только трубку да кисет.

Нет, недаром прожил Ива,
И не все курил табак,
Только скромно, не хвастливо
Жил печник и помер так.

Золотые были руки,
Мастер честью дорожил.
Сколько есть печей в округе —
Это Ивушка сложил.

И с ухваткою привычной,
Затопив на пробу печь,
Он к хозяевам обычно
Обращал такую речь;

— Ну, топите, хлеб пеките,
Дружно, весело живите.
А за печку мой ответ:
Без ремонта двадцать лет.

На полях трудитесь честно,
За столом садитесь тесно.
А за печку мой ответ:
Без ремонта двадцать лет.

Жизнью полной, доброй славой
Славьтесь вы на всю державу.
А за печку мой ответ:
Без ремонта двадцать лет

И на каждой печке новой,
Ровно выложив чело,
Выводил старик бедовый
Год, и месяц, и число.

И никто не ждал, не думал..
Взял старик да вдруг и умер,
Умер Ива, балагур,
Знаменитый табакур.

Умер скромно, торопливо.
Так и кажется теперь,
Что, как был, остался Ива,
Только вышел он за дверь.

Люди Иву поминают,
Люди часто повторяют:
Закури-ка моего,
Мой не хуже твоего.

А морозными утрами
Над веселыми дворами
Дым за дымом тянет ввысь.
Снег блестит все злей и ярче,
Печки топятся пожарче,
И идет, как надо, жизнь.

1938

СЕЛЬСКОЕ УТРО


Звон из кузницы несется,
Звон по улице идет.
Отдается у колодца,
У заборов, у ворот.
Дружный, утренний, здоровый
Звон по улице идет.
Звонко стукнула подкова,
Под подковой хрустнул лед;
Подо льдом ручей забулькал,
Зазвенело все кругом;
Тонко дзинькнула сосулька,
Разбиваясь под окном;
Молоко звонит в посуду,
Бьет рогами в стену скот, —
Звон несется отовсюду —
Наковальня тон дает,

1938

СЕМЬЯ КУЗНЕЦА


Машина под флагом стоит у крыльца,
Цветы по бортам полевые.
Сегодня большая семья кузнеца
Места покидает родные.

Не ведавший прежде далеких дорог,
Старик, человек домовитый,
Кузнец уезжает на Дальний Восток
К своим сыновьям знаменитым.

Не в гости. Еще от работы не прочь
Умелые старые руки.
С ним едет старуха и младшая дочь,
Невестки и первенцы-внуки.

Веселая, дружная эта семья
Жила, подрастала при кузнице темной,
Ухваткой и силой в отца сыновья,
А в мать красотой, моложавой и скромной.

Любил их отец. За вечерним столом
Сидели, как равные, вместе,
Вели деловитые речи втроем,
Втроем затевали и песни.

Давно ли то было? А дети росли,
И вот они вправду мужчины.
У самого края советской земли
Ведут боевые машины.

Своими сынами зовет их страна,
Знакомы народу их лица.
И носят они на груди ордена
За подвиг в бою у границы.

Родительской гордости полон старик,
За шуткой скрывает волненье:
Мол, жить мне теперь интерес не велик
От славы своей в отдаленье.

Мол, еду гулять. Ни забот, ни хлопот,
Живи, отдыхай за сынами.
А смерть подойдет — и опять же почет:
Положат под красное знамя.

И будто бы он по природе простак —
О чем еще думать такому?
А правду сказать — не совсем оно так,
И даже как раз — по-другому.

Охота ему не отстать от детей,
Водить с ними прежнюю дружбу,
Чтоб было ребятам еще веселей
Нести свою трудную службу.

Пускай они все-таки, — думает он, —
С позиции слышат недальней
Знакомый им с детства, уверенный звон
Отцовской простой наковальни.

И, глядя в глухую тревожную мглу,
Готовясь к атаке горячей,
Пускай они знают, что батька в тылу
Свою выполняет задачу.

И пусть, как товарища, чуют плечом,
Чему бы в бою ни случиться,
И многое пусть они знают, о чем
Вперед говорить не годится...

Машина под флагом стоит у крыльца,
Цветы по бортам полевые.
Сегодня большая семья кузнеца
Места покидает родные.

У той, у какой-то далекой версты,
Далеко от этого дома,
Наверно, другие цветут и цветы,
И птицы поют по-иному.

Снял шапку старик, обернулся, взглянул
На дом, на колодец, на крышу с трубою.
— Что ж, трогай! — И молодо, гордо тряхнул
Курчавой седой головою.

И жизнь как бы снова начнется вдали.
Но, дедовский край покидая,
Не брал он на память щепотку земли:
Своя она вся и родная.

1938

МАТЬ И ДОЧЬ


Мчится в поле машина,
Пыль клубится за ней...
— Не к тебе ль, Катерина?..
— Видно, к дочке моей...

Мимо льна молодого
Проезжают как раз.
— Кто здесь будет Фролова?
— Две Фроловых у нас.

Катерина Фролова —
Это вот она — я,
А Наталья Фролова
Будет дочка моя.

Вон в платочке бордовом,
Можно кликнуть сейчас.
— Нет, товарищ Фролова,
Мы-то лично до вас...

Усмехнулась и руки
Отряхнула она.
— Ну, бросайте, подруги,
Что ж, я выйду одна?..

И по льну осторожно,
Точно вброд босиком,
На лужок придорожный
Все выходят гуськом.

А в тени от машины
Встали строем одним —
Седоусый мужчина
И две женщины с ним.

— Вот, товарищ Фролова,
За высокий ваш лен
От колхоза «Основа»
Вам привет и поклон.

Весь колхоз вам желает
Жить в здоровье сто лет.
Весь колхоз выдвигает
Вас в Верховный Совет.

За уход ваш любовный,
За талант и за труд
Все кругом поголовно
Голоса отдадут...

Отступив, побледнела,
Губы вытерла мать.
На своих поглядела,
На приезжих опять.

Поклонилась: — Ну, что же...
Всем спасибо мое...
Только дочь... помоложе,
Может, лучше ее?..

И тогда виновато
Гость руками развел:
— Если б ехали в сваты,
Так о чем разговор!..

И, как ветром волнуем,
Колыхнулся народ:
Мать поздравить родную
Дочь родная идет.

Мать смуглее и строже,
Дочь светлей и стройней.
Но глазами похожи
И осанкою всей.

Столько сдержанной силы
И у той и у той.
И одною красивы
Строгой кровной красой.

Взгляд и облик тот самый,
И простые черты...
— Мама, что же ты, мама,
Уж не плачешь ли ты?..

1938

ПОЛИНА


Над великой русскою равниной,
Над простором нив, лесов и вод
Летчица, по имени Полина,
Совершила славный перелет.

Были с ней ее подруги смелые,
Женщины под стать — одна в одну.
И от моря Черного до Белого
Путь лежал их через всю страну.

Глубоко внизу прошла под ними
Хлебная украинская степь,
Города, сады и темно-синий,
В берегах зеленых, вольный Днепр.

И остался по пути, наверно,
Г де-то в стороне один колхоз,
За оградкой низкой — птичья ферма
И постройки белые вразброс...

Там стоит немолчный
Крик куриный,
Там — всего лишь восемь лет назад —
Птичница, по имени Полина,
Созывала на дворе цыплят.

Там она вела им счет свой строгий,
Чтоб ни одного не потерять.
И клевала ей босые ноги
Хлопотливая цыплячья рать.

И в какой-то летний день обычный,
Заглушая писк и гомон птичий,
Пролетел над фермой самолет.
Птичница стояла у ворот.

И смотрела, сколько видеть можно,
Против солнца заслонясь рукой.
И могучей, сладкой и тревожной
Грудь ее наполнилась тоской...

1938

ДЕТИ


Стол красуется накрытый.
День не просто выходной:
В доме летчик знаменитый,
Гость желанный — сын родной.

Загорелый, синеглазый.
— Вырос, — шутят старики, —
Как вошел в избу, так сразу
Стали ниже потолки...

А у дома, у машины —
Сходка целая ребят.
Все, как взрослые мужчины,
Руки за спину, стоят.

И, наверно, мыслит каждый:
Погодите, дайте срок,
Точно так и я однажды
В гости гряну на порог.

1938

СЛУЧАЙ НА ДОРОГЕ


Поля обветрились едва —
Ступить с дороги топко.
Как хвоя тонкая, трава
Показывалась робко.

И колесо еще следа
Прорезать не успело.
И запоздалая вода
По всем овражкам пела...

В такой-то день мы шли гулять,
Кино прослышав где-то.
И были оба мы под стать,
Как лорды, разодеты.

И с виду будто от собак,
Для красоты на деле,
Мы с другом прутики в руках
Изящные имели.

Хотя обочные уже
Тропинки были сухи,
Шагали мы настороже,
Оберегая брюки.

А воздух весь звенел вокруг,
И грело солнце так-то!
И вот идем и слышим вдруг!
Стучит, буксуя, трактор.

Понять не трудно, что и как:
Имеет ухо опыт.
Какой-то, думаем, дурак
В грязи машину топит.

Слова готовы наперед:
— Позор! В нетрезвом виде... —
С горы спускаемся — и вот
Мы видим... Что ж мы видим?

Девчонка лет семнадцати
Хлопочет за рулем:
Обволокло по ступицы
Колеса киселем.

Девчонка лет семнадцати
Берет на полный ход.
Но, видно, не податься ей
Ни взад и ни вперед.

Подходят к ней смущенные
Два лорда молодых.
— Позвольте, мы вас вытащим, —
Сказал один из них.

Понятно, соглашается,
Хотя глядит зверьком,
И даже улыбается,
Несчастная, мельком.

Но это дело личное,
А медлить не с руки.
И лорды, не задумавшись,
Снимают пиджаки.

Мости побольше хворосту, —
Кустарник под боком.
И трактор вылез вскорости,
Однако суть не в том...

Девчонка, смех стараясь скрыть,
Сидит, глядит понуро.
— Позвольте вас благодарить... —
И руку протянула.

Но мы стоим, мы как без рук:
В грязи по локти руки.
А тут еще мы видим вдруг,
Какие наши брюки.

Стоим. Нельзя подать руки.
Умыться тоже нечем.
Она, смеясь, нам пиджаки
Накинула на плечи.

Он на меня, я на него —
Идем, косясь, бок о бок.
— Ты что?
— А что?
— Да ничего...
И рассмеялись оба.

Была погода хороша,
Приветлива девчонка.
Шел в гору «Интер» не спеша.
И мы пошли сторонкой.

Потерян был наш прежний лоск,
И нас томила робость.
Знакомство все же началось.
Но тут — сюжет особый...

1938

* * *


Мы на свете мало жили,
Показалось нам тогда,
Что на свете мы чужие,
Расстаемся навсегда.

Ты вернулась за вещами,
Ты спешила уходить
И решила на прощанье
Только печку затопить.

Занялась огнем береста,
И защелкали дрова.
И сказала ты мне просто
Дорогие мне слова.

Знаем мы теперь с тобою,
Как любовь свою беречь.
Чуть увидим что такое —
Так сейчас же топим печь.

1938

* * *


Звезды, звезды, как мне быть,
Звезды, что мне делать,
Чтобы так ее любить,
Как она велела?

Вот прошло уже три дня,
Как она сказала:
— Полюбите так меня,
Чтоб вам трудно стало.

Чтобы не было для вас
Все на свете просто,
Чтоб хотелось вам подчас
Прыгнуть в воду с моста.

Чтоб ни дыма, ни огня
Вам не страшно было.
Полюбите так меня,
Чтоб я вас любила.

1938

ПРО ТЕЛЕНКА


Прибежал пастух с докладом
К Поле Козаковой:
Не пришла домой со стадом
Бурая корова.

Протрубил до полдня в рог
И нигде найти не мог.

Надо ж этому случиться
Горю и тревоге —
В самый раз, как ей телиться
На последнем сроке.

Забредет, куда не след,
Пропадет — коровы нет.

Да еще совпало это,
Ради злой напасти,
Что самой хозяйки нету,
Скотницы Настасьи.

А характер у самой —
Не сказать, чтоб золотой.

Никому не будет мало,
Как сама вернется,
Вот и знала, скажет, знала —
Что-нибудь стрясется...

И пойдет, пойдет по всей
Улице хвалиться,
Что и не на кого ей
Даже положиться.

Что беды не видели,
Спали все подряд,
Что в хлеву вредители
У нее сидят.

Им с коровами не любо,
Подыхай коровы.
А с шофером скалить зубы
День и ночь готовы...

Что теперь сказать в ответ?,
Правда все. Коровы нет.

Не пришла корова с поля,
Пропадет корова.
Что ж ты будешь делать, Поля,
Поля Козакова?..

Вышла за околицу,
В лес пошла одна.
Ходит Поля по лесу.
Полдень. Тишина.

Ходит Поля ельником,
Топчет мох сухой.
Пахнет муравейником,
Хвойною трухой.

В глушь непроходимую,
Жмурясь, пробралась,
Липкой паутиною
Вся обволоклась...

Лес и вдоль и поперек
Поля исходила.
Как девчонка, сбилась с ног,
Села, приуныла.

С чем прийти на скотный двор,
Что сказать Настасье?
Да и тут еще шофер
Виноват отчасти.

Что недаром ходит он —
Это всем известно.
Ну и пусть себе влюблен, —
Ей неинтересно.

Хоть сто лет не будь его,
И на то согласна.
Но попреки каково
Слушать занапрасно.

Спотыкаясь, бродит снова
Девушка усталая.
Ах ты, бурая корова,
Ах ты, дура старая...

Ходит девушка — и вдруг
Где-то за кустами
Будто хрустнул тонкий сук,
Звук тревожный замер...

Притаилась в тишине,
Приподнявши брови.
Слышит: близко, в стороне
Грустный вздох коровий...

Вздох — и снова тишина,
Сонная, лесная...
Покачнулся куст — она!
Бурая, родная.

Повернула чуть рога,
Тихо промычала.
На опавшие бока
Будто показала.

Отступила, и у ног,
На траве зеленой,
Мажет слюнями листок
Рыженький теленок.

Длинноногий добрый бык,
И назвать его — Лесник!

Подхватила, как ребенка,
Понесла — и следом мать.
Слышит — выпала гребенка.
Ладно, некогда искать.

Дотащилась до дороги —
Лесом, лядом напрямик.
Ох, тяжел ты, длинноногий,
Теплый, потный, рыжий бык.

Потемнели в поле тени,
Солнце спряталось в лесу.
Млеют девичьи колени,
Мочи нет: — Не донесу...

И, шатаясь, через силу,
Сзади бурая идет.
Мол, и я его носила,
А теперь уж твой черед.

Тихо Поля Козакова
С ношей движется домой.
Жалко рыжего, коровы,
Жалко ей себя самой...

Будто нет ни ног, ни рук —
Повалиться впору.
Только видит Поля вдруг
Своего шофера.

Он идет с горы к реке
С полотенцем на руке.

Он идет, ее не видя,
У него свои дела.
Закричала: — Виктор, Витя! —
Села, дальше не могла.

Подбегает он в испуге,
Плачет девушка навзрыд:
— Ты гуляешь, руки в брюки,
Я страдаю, — говорит.

Опечален и растерян,
Он бормочет: — Виноват... —
Но ему теперь не верят,
Даже слушать не хотят.

— Ты прощенья не проси.
Вот теленок. Сам неси.

Не сказал шофер ни слова
Взял теленка и понес.
Следом — Поля Козакова
Покрасневшая от слез.

С ношей бережно шагая,
На нее глядит шофер.
— Что ж ты нервная такая? —
Затевает разговор.

Голос ласков и участлив,
Но еще молчит она.
И своей довольна властью
Точно строгая жена.

Пусть молчит, а все же видит —
Славный парень, верный друг.
Не оставит, не обидит
И не выпустит из рук.

Молчаливое согласье.
Что минуло — то не в счет,
И навстречу им Настасья
Выбегает из ворот.

Завела свое сначала:
— Так и знала, так и знала... —
Присмотрелась и — молчок.
— Дело к свадьбе — угадала,
Улыбнулась и сказала:
— Так и знала, что бычок...

1938

СВЕРСТНИКИ


Давай-ка, друг, пройдем кружком
По тем дорожкам славным,
Где мы с тобою босиком
Отбегали недавно.
Еще в прогалинах кустов,
Где мы в ночном бывали,
Огнища наши от костров
Позаросли едва ли.
Еще на речке мы найдем
То место возле моста,
Где мы ловили решетом
Плотвичек светлохвостых.
Пойдем-ка, друг, пойдем туда,
К плотине обветшалой,
Где, как по лесенке, вода
По колесу бежала.

Пойдем, посмотрим старый сад,
Где сторож был Данила.
Неделя без году назад
Все это вправду было.
И мы у дедовской земли
С тобой расти спешили.
Мы точно поле перешли —
И стали вдруг большие.

Наш день рабочий начался,
И мы с тобой мужчины.
Нам сеять хлеб, рубить леса
И в ход пускать машины.
И резать плугом целину,
И в океанах плавать,
И охранять свою страну
На всех ее заставах.
Народ мы взрослый, занятой.
Как знать, когда случится
Вот так стоять, вдвоем с тобой,
Над этою криницей?
И пусть в последний раз сюда
Зашли мы мимоходом,
Мы не забудем никогда,
Что мы отсюда родом.
И в грозных будущих боях
Мы вспомним, что за нами —
И эти милые края,
И этот куст, и камень...

Давай же, друг, пройдем кружком
По всем дорожкам славным,
Где мы с тобою босиком
Отбегали недавно.

1938

ЗА ТЫСЯЧУ ВЕРСТ...


За тысячу верст
От родимого дома
Вдруг ветер повеет
Знакомо-знакомо...

За тысячу верст
От родного порога
Проселочной, белой
Запахнет дорогой;

Ольховой, лозовой
Листвой запыленной,
Запаханным паром,
Отавой зеленой;

Картофельным цветом,
Желтеющим льном
И теплым зерном
На току земляном;

И сеном и старою
Крышей сарая...
За тысячу верст
От отцовского края...

За тысячу верст
В стороне приднепровской
Нежаркое солнце
Поры августовской..

Плывут паутины
Над сонным жнивьем,
Краснеют рябины
Под каждым окном.

Хрипят по утрам
Петушки молодые,
Дожди налегке
Выпадают грибные.

Поют трактористы,
На зябь выезжая,
Готовятся свадьбы
Ко Дню урожая.

Страда отошла,
И земля поостыла.
И веники вяжет
Мой старый Данила.

Он прутик до прутика
Ровно кладет:
Полдня провозиться,
А париться — год!

Привет мой сыновний
Далекому краю.
Поклон мой, Данила,
Тебе посылаю.

И всем старикам
Богатырской породы
Поклон-пожеланье
На долгие годы.

Живите, красуйтесь
И будьте здоровы —
От веников новых
До веников новых

Поклон чудакам,
Балагурам непраздным,
Любителям песен
Старинных и разных.

Любителям выпить
С охоты — не с горя,
Рассказчикам всяческих
Славных историй...

Поклон землякам —
Мастерам, мастерицам,
Чья слава большая
Дошла до столицы.

Поклон одногодкам,
С кем бегал когда-то:
Девчонкам, ребятам —
Замужним, женатым.

Поклон мой лесам,
И долинам, и водам,
Местам незабвенным,
Откуда я родом,

Где жизнь начиналась,
Береза цвела,
Где самая первая
Юность прошла...

Родная страна!
Признаю, понимаю:
Есть много других,
Кроме этого края.

И он для меня
На равнине твоей
Не хуже, не лучше,
А только милей.

И шумы лесные,
И говоры птичьи,
И бедной природы
Простое обличье;

И стежки, где в поле
Босой я ходил
С пастушеским ветром
Один на один;

И песни, и сказки,
Что слышал от деда,
И все, что я видел,
Что рано изведал, —

Я в памяти все
Берегу, не теряя,
За тысячу верст
От родимого края.

За тысячу верст
От любимого края
Я все мои думы
Ему поверяю.

Я шлю ему свой
Благодарный привет,
Загорьевский парень,
Советский поэт

1938

ЖЕНИТЬБА ШОФЕРА


Все ровесники-ребята,
Все товарищи женаты,
Все женаты, а шофер —
Одинокий до сих нор.

И всему тому причина —
За рулем шофер чуть свет.
Не стоит ни дня машина,
Рад жениться — часу нет.

Дни и месяцы минуют,
А шоферу жизнь — не жизнь.
— Вот закончим посевную —
Мойся в бане и женись!

За дорогою дорога,
Перевозки день за днем.
— Потерпи еще немного, —
Только сено уберем.

От поры к поре горячей.
Скошен луг — поспела рожь.
— Погоди, брат, а иначе
Всю кампанию сорвешь.

Ждет да терпит малый честный;
Отказаться как же вдруг?
Третью за лето невесту
Упустил уже из рук.

Видит сам: дела ни к черту,
Нет кампаниям конца.
Подкатил к своей четвертой,
Развернулся у крыльца.

Надавил рожок сигнальный...
Да — так да, а нет — так нет.
Заявил официально:
Точка. Едем в сельсовет

Все ровесники-ребята,
Все товарищи женаты.
Все женаты, и шофер,
Говорят, женат с тех пор.

1939

ДРУЗЬЯМ


Друзья, с кем я коров стерег,
Костры палил, картошку пек,
С кем я сорочьи гнезда рыл,
Тайком ольховый лист курил, —
Друзья, когда кому-нибудь
Еще случится заглянуть
В Загорье наше, — это я
Все наши обошел края,
По старым стежкам я бродил,
За всех вас гостем я здесь был.

Пойду в поля — хлеба стеной,
Во ржи не виден верховой.
Гречихи, льны, овсы — по грудь,
Трава — косы не протянуть.

Земля в цвету — и все по ней:
В домах — светлей, народ — добрей.
А нынче, в самый сенокос,
На гармониста всюду спрос.

Как вечер — танцы при луне,
Как вечер, братцы, грустно мне —
В своих местах, в родных кустах
Без вас, друзей, гулять в гостях.

Я даже думал в эти дни:
А вдруг как съедутся они
Со всех концов, краев, столиц,
С военных кораблей, с границ.
И сядем мы за стол в кружок
И за вином пошлем в ларек.
И выпьем мы, как долг велит,
Без лишних споров и обид,
Друг перед дружкою гордясь,
На ордена свои косясь.

Но вы, друзья, кто там, кто там,
У дела, по своим постам.
Вы в одиночку, как и я,
В родные ездите края.
Наш год, наш возраст самый тот,
Что службу главную несет.
И быть на месте в должный час
Покамест некому за нас...

Друзья, в отцовской стороне,
Не знаю что: не спится мне.
Так зори летние близки,
Так вкрадчиво поют сверчки,
Так пахнут липы от росы.
И в сене тикают часы,
А щели залиты луной,
А за бревенчатой стеной,
Во сне, как много лет назад,
Считает листья старый сад.
Глухой, на ощупь, робкий счет —
Все тот, а все-таки не тот...

И всяк из вас, кто вслед за мной
Свой угол посетит родной,
Такую ж, может быть, точь-в-точь
Здесь проведет однажды ночь.
Наверно, так же будет он
Взволнован за день, возбужден,
Лежать, курить, как я сейчас,
О детстве думая, о нас,
О давних днях, о старине,
О наших детях, о войне,
О множестве людских путей,
О славе родины своей.

1939

НА СТАРОМ ДВОРИЩЕ


Во ржи чудно и необычно —
С полуобрушенной трубой,
Как будто памятник кирпичный,
Стоит она сама собой.

Вокруг солома в беспорядке,
Костра сухая с потолка,
Плетень, поваленный на грядки,
И рытый след грузовика.

Пустынно. Рожь бушует глухо,
Шумит — и никого кругом.
И только с граблями старуха
На бывшем дворище своем.

Бегут дымки ленивой пыли.
С утра старуха на ногах,
Все ищет, — может, что забыли
На старом месте второпях.

И хоть вокруг ни сошки нету,
От печки той одной — нет-нет,
Повеет деревом согретым,
Прокопченным за много лет.

Повеет вдруг жильем обжитым:
Сенями — сени, клетью — клеть
И что-то вправду здесь забыто,
И жаль, хоть нечего жалеть.

А солнце близится к обеду,
Глядит старуха, ждет людей —
В последний раз сюда приедут, —
Живи, живи да молодей!

Там, где отныне двор, где люди,
Где всем углам иная стать,
В других окошках солнце будет
Всходить, в других в полдни стоять.

Там, где и улица и речка,
Где ближе к дому белый свет, —
Дымить уже не будет печка,
Как эта здесь от ветхих лет.

Во ржи — чудно и необычно,
Кидая на подворье тень,
Как будто памятник кирпичный,
Стоит она. Последний день.

Кирка и лом покончат с нею,
И плуг проедет прицепной.
И только гуще и темнее
Здесь всходы выбегут весной.

1939

* * *


Рожь, рожь... Дорога полевая
Ведет неведомо куда.
Над полем низко провисая,
Лениво стонут провода.
Рожь, рожь — до свода голубого,
Чуть видишь где-нибудь вдали,
Ныряет шапка верхового,
Грузовичок плывет в пыли.
Рожь уходилась. Близки сроки,
Отяжелела и на край
Всем полем подалась к дороге,
Нависнула — хоть подпирай.
Знать, колос, туго начиненный,
Четырехгранный, золотой,
Устал держать пуды, вагоны,
Составы хлеба над землей.

1939

ДЕД ДАНИЛА В ЛЕС ИДЕТ


Неизменная примета,
Что самой зиме черед, —
В шубу, в валенки одетый,
Дед Данила в лес идет.

Ходит по лесу тропою,
Ищет понизу на глаз:
Что ни самое кривое,
То ему и в самый раз.

Подыскать дубок с коленцем,
Почуднее что-нибудь,
Ловко вырубить поленце,
Прихватить — и дальше в путь.

Дело будто бы простое,
Но недаром говорят:
Как пойдешь искать прямое —
То кривое все подряд,
А пойдешь искать кривое —
Все прямое аккурат,

Нарубил дубья Данила
Добрый на зиму запас,
Чтобы чем заняться было
В долгий вечер, в поздний час.

Не прошел большой науки,
Плотник — все же не столяр,
Но от скуки — на все руки,
Чтоб верстак не зря стоял.

Чуть нужда — к Даниле сразу
Конюх, сторож, кладовщик.
Крюк ли, обруч — нет отказу,
Санки, грабли — рад старик.

Ничего не жаль Даниле —
И запаслив и не скуп.
Только любит, чтоб спросили
У него про клен и дуб.

До того Даниле любо
Вновь подробно изложить,
Что нельзя, мол, жить без дуба,
А без клена можно жить;
Что не может клен для сруба
Так, как дуб, столбом служить.

Что береза — клену впору —
Тот же слой и тот же цвет.
Но не может быть и спору,
Что замены дубу нет.

Дуб — один. На то и слово:
Царь дерев. Про то и речь.
Правда, лист хорош кленовый
Хлеб сажать хозяйке в печь.

И давно ли это было —
Год назад, не то вчера —
Так не так, а деду мило
Вспомнить эти вечера.

Ходит он неутомимый,
И желательно ему,
Чтоб и в нынешнюю зиму
Разговор вести любимый
За работою в дому.

Крепок дуб, могуча сила,
Но и дубу есть свой век.
Дубу, — думает Данила, —
А Данила — человек.

Ходит старый, гаснет трубка,
Остановка, что ни шаг.
Ходит, полы полушубка
Подоткнувши под кушак.

Лес притихнул. Редко-редко
Белка поверху стрельнет,
Да под ней качнется ветка,
Лист последний упадет.

и как будто в сон склонило.
День к концу. Пора назад.
Вышел из лесу Данила — ».
Мухи белые летят.

С рукава снежинку сдунул.
Что-то ноша тяжела.
«Вот зима пришла, — подумал,
Постоял. — За мной пришла».

Час придет — и вот он сляжет.
И помрет. Ну что ж! Устал.
И, наверно, кто-то скажет:
— Дед Данила дуба дал.

Шутка издавна известна.
Шутка — шуткой. А дубье
Нарубил — неси до места.
Дослужи, Данила, честно,
Дальше дело не твое.

1939

ПОЕЗДКА В ЗАГОРЬЕ


Сразу радугу вскинув,
Сбавив солнечный жар,
Дружный дождь за машиной
Три версты пробежал

И скатился на запад,
Лишь донес до лица
Грустный памятный запах
Молодого сенца.

И повеяло летом,
Давней, давней порой,
Детством, прожитым где-то,
Где-то здесь, за горой.

Я смотрю, вспоминаю
Близ родного угла,
Где тут что: где какая
В поле стежка была,

Где дорожка...
А ныне
Тут на каждой версте
И дороги иные,
И приметы не те.

Что земли перерыто,
Что лесов полегло,
Что границ позабыто,
Что воды утекло!..

Здравствуй, здравствуй, родная
Сторона!
Сколько раз
Пережил я заране
Этот день, этот час...

Не с нужды, как бывало —
Мир нам не был чужим, —
Не с котомкой по шпалам
В отчий край мы спешим
Издалека.
А все же —
Вдруг меняется речь,
Голос твой, и не можешь
Папиросу зажечь.

Куры кинулись к тыну,
Где-то дверь отперлась.
Ребятишки машину
Оцепляют тотчас.

Двор. Над липой кудлатой
Гомон пчел и шмелей,
— Что ж, присядем, ребята,
Говорите, кто чей?..

Не имел на заметке
И не брал я в расчет,
Что мои однолетки —
Нынче взрослый народ.

И едва ль не впервые
Ощутил я в душе,
Что не мы молодые,
А другие уже.

Сколько белого цвета
С липы смыло дождем.
Лето, полное лето,
Не весна под окном.

Тень от хаты косая
Отмечает полдня.
Слышу, крикнули:
— Саня! —
Вздрогнул, нет, — не меня.

И друзей моих дети
Вряд ли знают о том,
Что под именем этим
Бегал я босиком.

Вот и дворик и лето,
Но все кажется мне,
Что Загорье не это,
А в другой стороне...

Я окликнул не сразу
Старика одного.
Вижу, будто бы Лазарь.
— Лазарь!
— Я за него...

Присмотрелся — и верно:
Сед, посыпан золой
Лазарь, песенник первый,
Шут и бабник былой.

Грустен. — Что ж, мое дело,
Годы гнут, как медведь.
Стар. А сколько успело
Стариков помереть...

Но подходят, встречают
На подворье меня,
Окружают сельчане,
Земляки и родня.

И знакомые лица,
И забытые тут.
— Ну-ка, что там в столице.
Как там наши живут?

Ни большого смущенья,
Ни пустой суеты,
Только вздох в заключенье:
— Вот приехал и ты...

Знают: пусть и покинул
Не на шутку ты нас,
А в родную краину,
Врешь, заедешь хоть раз...

Все Загорье готово
Час и два простоять,
Что ни речь, что ни слово —
То про наших опять.

За недолгие сроки
Здесь прошли-пролегли
Все большие дороги,
Что лежали вдали.

И велик, да не страшен
Белый свет никому.
Всюду наши да наши,
Как в родимом дому.

Наши вверх по науке,
Наши в дело идут.
Наших жителей внуки
Только где не растут!

Подрастут ребятишки,
Срок пришел — разбрелись.
Будут знать понаслышке,
Где отцы родились.

И как возраст настанет
Вот такой же, как мой,
Их, наверно, потянет
Не в Загорье домой.

Да, просторно на свете
От крыльца до Москвы.
Время, время, как ветер,
Шапку рвет с головы...

— Что ж, мы, добрые люди,
Ахнул Лазарь в конце, —
Что ж, мы так-таки будем
И сидеть на крыльце?

И к Петровне, соседке,
В хату просит народ.
И уже на загнетке
Сковородка поет.

Чайник звякает крышкой,
Настежь хата сама.
Две литровки под мышкой
Молча вносит Кузьма.

Наш Кузьма неприметный,
Тот, что из году в год,
Хлебороб многодетный,
Здесь на месте живет.

Вот он чашки расставил,
Налил прежде в одну,
Чуть подумал, добавил,
Поднял первую:
— Ну!
Пить — так пить без остатку,
Раз приходится пить...
И пошло по порядку,
Как должно оно быть.

Все тут присказки были
За столом хороши.
И за наших мы пили
Земляков от души.

За народ, за погоду,
За уборку хлебов,
И, как в старые годы,
Лазарь пел про любовь.

Пели женщины вместе,
И Петровна — одна.
И была ее песня —
Старина-старина.

И она ее пела,
Край платка теребя,
Словно чье-то хотела
Горе взять на себя.

Так вот было примерно.
И покинул я стол
С легкой грустью, что первый
Праздник встречи прошел;

Что, пожив у соседей,
Встретив старых друзей,
Я отсюда уеду
Через несколько дней.

На прощанье помашут —
Кто платком, кто рукой,
И поклоны всем нашим
Увезу я с собой.

Скоро ль, нет ли, не знаю,
Вновь увижу свой край.
Здравствуй, здравствуй, родная
Сторона.
И — прощай!..

1939

НА ХУТОРЕ ЗАГОРЬЕ


На хуторе Загорье
Росли мы у отца,
Зеленое подворье
У самого крыльца,

По грядкам — мак махровый,
Подсолнух, лук, морковь.
На полдень сад плодовый:
Пять яблонь — пять сортов.

На хуторе Загорье
В былые времена
Леса, поля и взгорья
Имели имена.

На Белой горке солнце
Вставало поутру,
На Желтой горке — елки
Темнели ввечеру.

А поле, что за баней
Легло правей гумна,
Мы Полем под дубами
Назвали издавна.

Свой клин, своя держава
Лежала у крыльца,
Налево и направо —
До первого копца1.

На том большом просторе,
Все как один с лица,
На хуторе Загорье
Росли мы у отца.

На хуторе корову
Пасли мы впятером,
Сад стерегли плодовый,
Смотрели за двором.

В овине хлеб сушили,
Брели за бороной.
Ходили, как большие,
С руками за спиной..

Мы были хуторяне.
Отец нам не мешал,
Мы хутор свой заране
Делили по душам.

В избе и в поле часто
Вели мы жаркий спор,
Кому какой участок,
Кому где ставить двор.

Согласно поговорке,
Старались так решить,
Чтоб не тебе задворки,
А мне одни оборки,
А чтоб на Белой горке
И чтоб на Желтой горке
Всем братьям ровно жить.

Дворов, дворов — деревня,
Все батькины сыны.
На пятерых деревья
В саду разделены.

На пятерых коровка,
И лошадь, и хомут,
На пятерых веревка
И наш ременный кнут.

На пятерых, по силе,
Лопата, плуг, коса,
На пятерых — четыре
Тележных колеса...

О детство! Смех и горе!
Десятою травой
На хуторе Загорье
Порос участок мой.

Ни знака, ни приметы
Бывалой не найдешь,
Ни Белой горки нету,
Ни Желтой горки — рожь,

Высоко, гордо вскинув
Свой колос молодой,
Границы хуторские
Укрыла под собой.

На хутор свой Загорье —
Второй у батьки сын —
На старое подворье
Приехал я один.

А где ж вы, братья, братцы,
Моя родная кровь?
Вам съехаться б, собраться
На старом месте вновь.

Как в песне либо в сказке,
Слететься б вам, друзья,
Слететься б вам, подпаски
Загорьевской закваски, —
Да нет! Как раз нельзя.

Как в песне либо в сказке —
Забот моей родне:
Великие участки
У всех в родной стране.

Налево и направо
Лежит во все концы
Свой край, своя держава, —
Служите, молодцы!

По долгу и по праву,
Когда настанет час,
На смерть, на бой, на славу
За родину-державу
Идите, не страшась!

На хутор свой Загорье —
Второй у батьки сын —
На старое подворье
Пришел, стою один.

Стою во ржи молочной,
И так далек, далек
Глухой, чудной, нарочный
Наш хутор-хуторок.

Сошло, прошло, забыто,
Давно, как пыль дождем,
К земле сырой прибито,
Пластом земли покрыто,
И дымным цветом жито
Цветет на месте том.

1939

* * *


День пригреет — возле дома
Пахнет позднею травой,
Яровой, сухой соломой
И картофельной ботвой.
И хотя земля устала,
Все еще добра, тепла:
Лен разостланный отава
У краев приподняла.
Но уже темнеют реки,
Тянет кверху дым костра.
Отошли грибы, орехи.
Смотришь, утром со двора
Скот не вышел. В поле пусто.
Белый утренник зернист.
И свежо, морозно, вкусно
Заскрипел капустный лист.
И за криком журавлиным,
Завершая хлебный год,
На ремонт идут машины,
В колеях ломая лед.

1939

* * *


Зашел я в дом, где жил герой,
А нынче мать его осталась
Да с ней парнишка — сын второй,
Что стал опорою под старость.

Большому горю скоро год,
А мать по-прежнему украдкой —
Нет-нет и снова перечтет
Все те слова бумаги краткой.

Знать, с каждым разом в том письме
Дороже буква ей любая.
Сидит, забывшись, как во сне,
Из рук платок не выпуская.

С пеленок сына никому
Не уступали эти руки,
Кроили курточки ему,
Обнять спешили в день разлуки.

И вот молва гремит о нем,
Все почести ему отдали.
А здесь его, в селе родном,
Еще по отчеству не звали — ч

Так молод был. Кому бы знать,
Что многих славою богаче
Он станет вдруг. А мать? А мать
И думать не могла иначе.

Что в самый кинется огонь,
Не струсит, знала без проверки...
Стоит в углу его гармонь
И стопка книг на этажерке.

И на меньшого смотрит мать:
Ничем тут, видно, не поможешь.
Ему играть, ему читать
И быть на старшего похожим.

1940

ЛЕНИН И ПЕЧНИК


В Горках знал его любой,
Старики на сходку звали,
Дети — попросту, гурьбой,
Чуть завидят, обступали..

Был он болен. Выходил
На прогулку ежедневно.
С кем ни встретится, любил
Поздороваться душевно.

За версту — как шел пешком —
Мог его узнать бы каждый.
Только случай с печником
Вышел вот какой однажды.

Видит издали печник,
Видит: кто-то незнакомый
По лугу по заливному
Без дороги — напрямик.

Л печник и рад отчасти, —
По-хозяйски руку в бок, —
Ведь при царской прежней власти
Пофорсить он разве мог?

Грядка луку в огороде,
Сажень улицы в селе, —
Никаких иных угодий
Не имел он на земле...

— Эй ты, кто там ходит лугом!
Кто велел топтать покос?! —
Да с плеча на всю округу
И поехал, и понес.

Разошелся.
А прохожий
Улыбнулся, кепку снял,
— Хорошо ругаться можешь, —
Только это и сказал.

Постоял еще немного,
Дескать, что ж, прости, отец,
Мол, пойду другой дорогой...
Тут бы делу и конец.

Но печник — душа живая, —
Знай меня, не лыком шит! —
Припугнуть еще желая:
— Как фамилия? — кричит.

Тот вздохнул, пожал плечами,
Лысый, ростом невелик.
— Ленин, — просто отвечает.
— Ленин! — Тут и сел старик.

День за днем проходит лето,
Осень с хлебом на порог,
И никак про случай этот
Позабыть печник не мог.

А по свежей по пороше
Вдруг к избушке печника
На коне в возке хорошем —
Два военных седока.

Заметалась беспокойно
У окошка вся семья.
Входят гости:
— Вы такой-то?;
Свесил руки:
— Вот он я...
— Собирайтесь! —
Взял он шубу,
Не найдет, где рукава.
А жена ему:
— За грубость,
За свои идешь слова...

Сразу в слезы непременно,
К мужней шубе — головой.
— Попрошу, — сказал военный.
Ваш инструмент взять с собой.

Скрылась хата за пригорком.
Мчатся санки прямиком.
Поворот, усадьба Горки,
Сад, подворье, белый дом.

В доме пусто, нелюдимо,
Ни котенка не видать.
Тянет стужей, пахнет дымом, —
Ну овин — ни дать ни взять.

Только сел печник в гостиной,
Только на пол свой мешок —
Вдруг шаги, и дом пустынный
Ожил весь, и на порог —

Сам, такой же, тот прохожий.
Печника тотчас узнал:
— Хорошо ругаться можешь, —
Поздоровавшись, сказал.

И вдобавок ни словечка,
Словно все, что было, — прочь.
— Вот совсем не греет печка.
И дымит. Нельзя ль помочь?

Крякнул мастер осторожно,
Краской густо залился.
— То есть как же так нельзя?
То есть вот как даже можно!..

Сразу шубу с плеч — рывком,
Достает инструмент. — Ну-ка... —
Печь голландскую кругом,
Точно доктор, всю обстукал

В чем причина, в чем беда
Догадался — и за дело.
Закипела тут вода,
Глина свежая поспела

Все нашлось — песок, кирпич,
И спорится труд, как надо.
Тут печник, а там Ильич
За стеною пишет рядом,

И привычная легка
Печнику работа.
Отличиться велика
У него охота.

Только будь, Ильич, здоров,
Сладим любо-мило,
Чтоб, каких ни сунуть дров,
Грела, не дымила.

Чтоб в тепле писать тебе
Все твои бумаги,
Чтобы ветер пел в трубе
От веселой тяги.

Тяга слабая сейчас —
Дело поправимо,
Дело это — плюнуть раз,
Друг ты наш любимый...

Так он думает, кладет
Кирпичи по струнке ровно.
Мастерит легко, любовно,
Словно песенку поет...

Печь исправлена. Под вечер
В ней защелкали дрова.
Тут и вышел Ленин к печи
И сказал свои слова.

Он сказал, — тех слов дороже
Не слыхал еще печник:
— Хорошо работать можешь,
Очень хорошо, старик.

И у мастера от пыли
Зачесались вдруг глаза.
Ну а руки в глине были —
Значит, вытереть нельзя.

В горле где-то все запнулось,
Что хотел сказать в ответ,
А когда слеза смигнулась,
Посмотрел — его уж нет...

За столом сидели вместе,
Пили чай, велася речь
По порядку, честь по чести,
Про дела, про ту же печь.

Успокоившись немного,
Разогревшись за столом,
Приступил старик с тревогой
К разговору об ином.

Мол, за добрым угощеньем
Умолчать я не могу,
Мол, прошу, Ильич, прощенья
За ошибку на лугу.

Сознаю свою ошибку...
Только Ленин перебил:
— Вон ты что, — сказал с улыбкой, —
Я про то давно забыл...

По морозцу мастер вышел,
Оглянулся не спеша:
Дым столбом стоит над крышей,
То-то тяга хороша.

Счастлив, доверху доволен,
Как идет — не чует сам.
Старым садом, белым полем
На деревню зачесал...

Не спала жена, встречает:
— Где ты, как? — душа горит...
Да у Ленина за чаем
Засиделся, — говорит...

1938-1940

ФРОНТОВАЯ ХРОНИКА

В СНЕГАХ ФИНЛЯНДИИ

НАСТУПЛЕНИЕ

Сто двадцать третьей ордена Ленина дивизии посвящается

Еще курились на рассвете
Землянок редкие дымки,
Когда полки Сто двадцать третьей
К опушке вынесли штыки.

В лесу, не стукнув, сняли лыжи,
Исходный заняли рубеж.
Был воздух сух, морозом выжат
И необычно детски свеж.

А тишина была такая,
Как будто все, что есть вокруг,
Весь мир от края и до края
Прислушивался...
И вдруг

Земля — вперед! Качнулись сосны,
А иней — точно дым с ветвей.
Огонь рванулся смертоносный
С укрытых наших батарей.

И шепелявый визг металла
Повис над самой головой.
И лес оглох. И ясно стало,
Что — началось, что это — бой.

И небо всех и все пригнуло
К земле, как низкий потолок.
И в блиндажах со стен от гула
Потек песок...

Под канонаду со стоянки
В снегу, как в мельничной пыли,
С разгону вздыбленные танки,
Почти неслышные, прошли.

И вслед за огневым налетом
К высотам, где укрылся враг,
Пошла, пошла, пошла пехота,
Пошла, родимая!
Да как!

Еще орудья не остыли
От краткой яростной пальбы,
Еще стволы деревьев ныли,
Как телеграфные столбы, —

Бойцы уже едва виднелись
На сером вспаханном снегу.
Бежали в рост, у самой цели,
Шинели сбросив на бегу.

Одни из тех, что шли вначале,
На полпути еще легли.
Живые знамя расправляли
В дыму, вдали.

И к тем живым — свои, живые
Бежали, шли, тянули связь,
И даже кухни полевые
В тылу подвинулись, дымясь.

Вперед, вперед катилась лавой
Дивизия. Была она
Своей сегодняшнею славой
Еще в тот день озарена.

1939-1940

ГРИГОРИЙ ПУЛЬКИН


Когда кузнец — кузнец хороший,
В искусстве ковочном горазд,
Любой крови любая лошадь
Ему с охотой ногу даст.

Когда рука его набита,
Он лишь прищурится слегка —
И посылает гвоздь в копыто
Одним ударом молотка.

И у него в дивизионе, —
Проверь на самый строгий глаз, —
В порядке все — обуты кони
По мерке, точно, в самый раз.

И на крутом подъеме тяжком,
Когда орудье вниз рванет,
Артиллерийская упряжка
Не будет зубы бить об лед.

...Мороз. В лесу звенят сосульки,
Подкова рубит лед сухой,
Твоей она, Григорий Пулькин,
Умелой пригнана рукой.

Но сам он это в счет не ставил.
Случился день, когда в бою
И сверх того еще прославил
Кузнец фамилию свою.

Кругом земля стонала стоном,
И осыпь дымная с ветвей
Ложилась белою попоной
На спины потные коней.

Глотали люди снег с устатку,
Любой работал за троих,
Но приходилось по десятку
Врагов на каждого из них.

У ног живых в снегу лежали
Убитые. Редел народ.
Носилок раненые ждали, —
Не доходил до них черед.

В разгаре боя у опушки
Вдруг увидал кузнец в дыму,
Что остается возле пушки
Один наводчик. И к нему —
Помочь. Ну что ж, не гнать обратно.
— Гляди — шнурок. Вперед не лезь.
Как крикну — дергай.
— Есть! Понятно.
— Да сам пригнись.
Понятно. Есть.

И хоть впервые с пушкой рядом
Стоял кузнец, однако смог
Таскать наводчику снаряды,
По знаку дергать за шнурок.

Казалось так: покуда живы,
Решили разом тот и тот,
Уговорились молчаливо
Стоять вдвоем за весь расчет.

И знали оба, что, быть может,
Они уже окружены,
Что только жизни подороже
Свои отдать они должны.

А вражья цепь все ближе, ближе
Ползла, росла из-за кустов,
Штыки, халаты, каски, лыжи,
Дыханья пар из сотен ртов —
Уже вблизи. Но двое грудью
Атаку встретили.
— Огонь! —
Прямой наводкой из орудья
Внезапно дали раз, другой...

Угрюмо вниз глядело дуло.
Кого осколок не сразил,
Того волной воздушной сдуло —
С тех пор он хлеба не просил.

Столбами черными в пожаре
Взлетала мерзлая земля,
Вдвоем атаку отражали
Они, как два богатыря.

И так в бою кузнец старался,
Так управлялся в свой черед,
Что мельком даже улыбался
Наводчик, утирая пот.

Когда ж от наших пулеметов
Пошла в лесу трещать кора
И понесла вперед пехота
Свое родимое «ура!»,
Когда бойцы вздохнули вместе
И стихнул пуль последний свист,
Он похвалил его по чести,
Толкнул в плечо:
— Артиллерист!..

Тот к пушке подошел устало.
Металл был тепел под рукой,
И пахло, точно в кузне старой,
Огнем, окалиной сухой,
Землей натоптанной. Работа
Была похожая вполне.
На сером ватнике от пота
Пробился иней по спине.

Ломила усталь в пояснице,
Дрожмя дрожали пальцы рук.
И снегу чистого — помыться —
Ни горсти не было вокруг...

Уже у всех кузнец в помине,
Уже с людьми какими в ряд!
Уже родители о сыне,
Наверно, речи говорят,

А он у дела, как обычно,
На службе срочной. И порой
Ему в героях непривычно,
Но как бы ни было — герой.

И у него в дивизионе, —
Проверь на самый строгий глаз,
В порядке все — обуты кони
По мерке, точно, в самый раз.

1940

ШОФЕР АРТЮК


Поначалу вроде
Песенки простой:
Жил Артюх Володя,
Парень холостой.

Жил, служил шофером,
За рулем был строг,
Впору, к разговору,
Также выпить мог.

Только все и знали:
Есть такой шофер.
Вдруг его призвали
На военный сбор.

Много или мало
Дней прошло — война.
А ему сказала
Женщина одна:

— Хоть и посмеешься,
Может, надо мной,
Верю, что вернешься
С орденом домой.

Отвечал: — Не гордый,
Буду жив — вернусь,
А сказать про орден...
Я и не гонюсь...

И у переправы
В памятном бою
Не гадал про славу
Парень про свою.

Берег недалекий
Под огнем врага.
Тайпалеен-Йоки —
Быстрая река.

Позади колонна —
Сотни грузовых,
И полупонтоны
Шапками на них.

Впереди запнулись,
Некуда назад,
В очередь под пули
Сбились и стоят.

Все к тому приспело —
Вырвись, путь открой.
Для такого дела
Нужен был герой.

Время дорогое,
Путь в огне, в дыму.
Где ж искать героя? —
Надо самому.

Смотрят белофинны,
Ошеломлены:
Мчит на них машина
С нашей стороны.

То не танк, не грозный
Катит броневик —
То простой обозный
Серый грузовик.

Мчит без остановки
Впереди машин.
Человек с винтовкой
За рулем — один.

А пока шюцкоры
Были в столбняке,
Наши понтонеры
Бросились к реке.

И кипит работа
Живо под огнем.
И — садись, пехота,
Вмиг перевезем.

Стремя на протоке
Гонит и кружит,
Тайпалеен-Йоки
Позади лежит.

Наши с места в гору
Налегке спешат,
Руку жмет шоферу
Артюху комбат.

Парень отличился —
Ка три дня домой.
С орденом явился,
С «Золотой Звездой».

Вот он, возмужалый,
Но как был с лица.
Та, что провожала,
Рада без конца.

Гостя усадила,
Стол ему накрыт.
— Что ж, не страшно было?
— Страшно, — говорит. —

Страшно, только нужно... —
И об этом смолк.
Служба — это служба,
Подвиг — это долг.

1940

БАЛЛАДА О КРАСНОМ ЗНАМЕНИ


Там снег с землей, песок с золой
Перемешались кашей.
То был налет наш огневой,
Работа пушек наших.
Спешил снаряд снаряду вслед,
И было столько бито,
Что без отметки камня нет,
Вершка земли невзрытой.
Казалось, мы карьер вели
В обрушенном откосе,
И был отрыт из-под земли
Бетонный броненосец.
Он был отрыт, помят, подбит,
И мог увидеть всякий
На той броне из толстых плит
Ударов наших знаки.
Его мы доняли огнем,
Но за стеной бетонной
Еще дышал, дежурил в нем
Противник оглушенный.
Он не дремал, глаза разул, —
Чуть поднимись пехота — .
Из уцелевших амбразур
Строчили пулеметы.

Укрыт броней, сидел в тепле,
А мы — в снегу сыпучем —
Ничком лежали на земле
У проволоки колючей.
И смельчаки из наших рот,
Бесценные ребята,
С рукой, протянутой вперед,
С винтовкой, в ней зажатой,
В сугробах сделав шаг, другой,
Навек закоченели,
И снег поземкою сухой
Присыпал их шинели.
Уже считалось: никому —
И храбрецу любому —
К откосу черному тому
Не добежать живому.
Но вот привстал егце один,
Другой — и мы за ними.
Был первый Шилов, командир, —
Запомним это имя!
На тот откос он знамя нес,
Он звал нас за собою.
— Ура! За Родину! — неслось
Над белым полем боя.
Когда ж убитым он упал,
Бежавший вслед с другими
Схватил древко боец Лупан, —
Запомним это имя.
— За мной, ребята! — крикнул он
И кинулся на взгорок.
Не добежав, он был сражен,
Но шаг и тот был дорог.

И третий знамя подхватил,
Как в беге эстафету.
Героем третьим Зубец был, —
Запомним имя это.
Его противник не скосил,
Он жив — и ныне с нами.
Он добежал, он водрузил
На взгорке наше знамя.
Еще на этом рубеже
Держался враг упорно,
Но знамя красное уже
Вилось над башней черной.
И подползти, подлезть к нему
С незанятой опушки
Мы не давали никому,
Держали всех на мушке.
Бойцы, отменные стрелки,
Следили неотрывно,
Чтоб протянуть к нему руки
Не мог, не смел противник.
Тут было сказано: «Не тронь!»
14 наше слово точно.
А он по знамени — огонь.
А мы огонь — по точкам.
И вновь ему — ни встать, ни сесть,
Ложись, забудь забаву.
Мы охраняли нашу честь
И наших братьев славу.
Мы не щадили ничего
В бою за знамя наше,
Чтоб подвиг павших за него
Был памятней и краше.

И в тыл к врагу неслася весть
Тревожная, большая.
Забыл он пить, забыл он есть, —
Земля под ним чужая.
Не до воды, не до еды,
Как ворвались с гранатой
В его подземные ходы
Советские ребята.
И для раздумья срок был мал,
Помедлишь тут едва ли.
Кто сразу рук не поднимал,
— Отжил! — рапортовали.
Пробился зимний свет в дыру,
Где днем темно и ночью...
И знамя наше поутру
Чуть колыхалось на ветру,
Простреленное в клочья.

1940

ВЫСШАЯ ЧЕСТЬ


С бомбежки летит эскадрилья до дому,
Морозное небо винтами гребет.
Вдруг видят товарищи: правый ведомый
От строя отстал самолет.

Казалось бы, что же? Простой непорядок,
Но тут, под обстрелом, иной разговор:
В машине Мазаева финским снарядом
Вдруг выведен правый мотор.

На правую плоскость огонь выбегает.
Идти на посадку решает пилот.
И вслед за подбитой машиной другая —
На помощь Лобаев идет.

Куда он, парнишка, почти что безусый?
Тут летчик постарше и опытней был.
Фамилия летчика этого Трусов,
А имя его — Михаил.

Минует минута, другая и третья,
И каждая так дорога!
Мазаев площадки еще не приметил,
А пламя по плоскости выстелил ветер,
И все на глазах у врага.

И только что сесть удалось самолету,
Верхушки дерев задевая огнем,
С опушки строчат по нему пулеметы,
Бегут к озерку белофинские роты,
Троих оцепляют кругом.

Машина пылает. Стоят они трое:
Мазаев, да Климов, да Пономарев,
А вся эскадрилья встревоженным строем
Кружится над ними: не кинем, укроем!
И с воздуха рубит врагов.

Штурмуя опушку, с лихою ухваткой
Над лесом машины дают виражи.
Противник уже наступает с оглядкой.
Но что это? Трусов идет на посадку.
Возьми его! Вот он, держи!

И все остальное проходит так быстро,
Быстрее, чем этот рассказ:
Один в бомболюки, а двое к радисту —
И все в самолете. И — газ!

Тут дерзости мало одной удивляться,
Хоть это и редкий пример.
Тут самое трудное было подняться,
Но Трусов и это сумел.

Поднялся, пристроился правым ведомым,
И вновь эскадрилья вперед понеслась
Так стройно, как будто над аэродромом,
Над полем советским, родным и знакомым,
Минуту назад поднялась.

Все сделано чисто. Куда еще чище?
Друзья спасены, а врагу
Осталось на озере только огнище
Да след самолета на белом снегу.

У летчиков наших такая порука,
Такое заветное правило есть:
Врага уничтожить — большая заслуга,
Но друга спасти — это высшая честь.

1940

В ПОДБИТОМ ТАНКЕ


Застиг и нас тяжелый час,
Пришел и наш черед.
В подбитом танке трое нас, —
Все ясно наперед.

Ну что ж, сидим.
Мотор умолк.
Готов и я к концу,
Чтоб встретить так его, как долг
И честь велят бойцу.

Ни вылезть нам, ни люк открыть
Такой огонь чесал
Прошу я:
— Дайте закурить,
Товарищ комиссар.

Покурим, думаю, а там —
Проститься есть резон
По-братски, попросту...
— Не дам, —
Вдруг отвечает он. —

Не дам тебе я закурить,
И даже думать брось.
К своим пробьемся, — говорит,
Накуришься авось...

Ну что ж, сидим.
И то сказать:
Сидим в своем дому.
Однако ж надо вылезать,
Чинить мотор.
Кому?

Кому охота под огонь,
Где рядом смерть твоя,
Где пули щелкают о бронь?
Кому ж?
Механик — я.

Добрался к части ходовой,
Дополз кой-как с ключом,
А пули шьют над головой,
Над поднятым плечом.

Не о починке разговор:
Я быстро сладил с ней.
Но завести, пустить мотор —
Тут было потрудней.

Потели мы над ним полдня,
Побил я руки в кровь,
Завел.
И вижу сам, что я —
Покамест жив-здоров.

И верный слову человек,
Товарищ комиссар,
Помятый достает «Казбек»
И угощает сам.

— Теперь, пожалуй, затянись, —
И добавляет вдруг: —
Да никогда не торопись
Прощаться с жизнью, друг,

И слов простых мне не забыть,
Они всегда со мной:
— Врага должны мы насмерть бить,
А сами жить, родной.

1940

* * *


Hе дым домашний над поселком,
Не скрип веселого крыльца,
Не запах утренний сенца
На молодом морозце колком, —

А дым костра, землянки тьма,
А день, ползущий в лес по лыжням,
Звон пули в воздухе недвижном,
Остекленевшем — вот зима...

1940

* * *


Зима под небом необжитым
Застала тысячи людей.
И от зимы была защита
Земля. Что глубже, то теплей.

Две-три ступеньки для порядка,
Пригнись пониже всякий раз.
Заиндевелою палаткой
Завешен в землю темный лаз.

А там внизу, под тем накатом,
Под потолком из кругляшей,
Там, как вползешь, — родная хата,
Махорки дым и запах щей.

Там рай земной. И в самом деле,
Зима любая не страшна.
И на разостланной шинели
Считает сахар старшина.

И, шевеля в губах окурок,
Сонливо глядя на огонь,
Боец, парнишка белокурый,
Тихонько трогает гармонь.

И все пришедшие погреться
Сидят сговорчивым кружком,
Сидят на корточках, как в детстве,
Как в поле где-нибудь, в ночном...

1940

ТАНК


Взвоют гусеницы люто,
Надрезая снег с землей,
Снег с землей завьется круто
Вслед за свежей колеей.

И как будто первопуток
Открывая за собой,
В сталь одетый и обутый,
Танк идет с исходной в бой.

Лесом, полем мимолетным,
Сам себе кладет мосты,
Только следом неохотно
Выпрямляются кусты.

В гору, в гору, в гору рвется,
На дыбы встает вдали,
Вот еще, еще качнется,
Оторвется от земли! —

И уже за взгорьем где-то
Путь прокладывает свой,
Где в дыму взвилась ракета,
Где рубеж земли,
Край света —
Бой!..

1940

* * *


— Давай-ка, товарищ, вставай, помогу,
Мороз подступает железный.
На голом снегу лежать на боку
Совсем тебе не полезно.

Держись-ка за шею, берись вот так,
Шагаем в полном порядке.
Замерзли руки? Молчишь, чудак,
Примерь-ка мои перчатки.

Ну как, товарищ? Опять — плечо?
А вот и лесок. Постой-ка.
Теперь пройти нам столько еще,
Полстолько да четвертьстолько.

Ты что? Оставить тебя в лесу?
Да ты, дорогой, в уме ли?
Не хочешь идти — на себе донесу.
А нет — дотащу на шинели.

1940

ЖЕРЕБЕНОК


Гнедой, со звездочкой-приметой,
Неровно вышедшей на лбу,
Он от своих отбился где-то,
Заслышав первую стрельбу.

И суток пять в снегу по брюхо
Он пробирался по тылам.
И чуть живой на дым от кухонь,
Как перебежчик, вышел к нам.

Под фронтовым суровым небом
Прижился он, привык у нас,
Где для него остатки хлеба
Бойцы носили про запас.

Бойцы ему попонку сшили —
Живи, расти, гуляй пока,
И наши лошади большие
Не обижали стригунка.

И он поправился отменно,
Он ласку знал от стольких рук,
Когда один из финских пленных
Его у нас увидел вдруг...

Худой, озябший, косоротый,
Он жеребенка обнимал,
Как будто вечером в ворота
Его шутливо загонял.

А тот стоит и вбок куда-то
Косит смущенно карий глаз.
Его, хозяина, солдатом
Он здесь увидел в первый раз.

1940

СПИЧКА


Запас огня, залог тепла,
Она одна при мне была.

Одна в просторном коробке
Как в горнице сухой.
Одна во всей глухой тайге.
Зажги — и нет другой.

Застыла коробом шинель,
Метет за воротом метель.

Вторую ночь в лесу встречай
Той ночи нет конца.
Ну, спичка, спичка, выручай,
Не подведи бойца...

И чует жесткая ладонь,
Что уцелел под ней огонь.

И завились, как червячки,
Сучки — сушья пучок.
Трещат, как спелые стручки,
Стреляют в кожу щек.

Дымком повитое тепло
Под рукава ползком зашло.

Разута правая нога.
Что ночь, что холод мне!
Вот как бывает дорога
И спичка на войне.

1940

* * *


То к сыну старик, то к шинели сыновней,
То сядет за стол, то к порогу опять.
— Нет, шутка ли слово такое: полковник!
Полковник! Герой! Это надо понять.

И смотрит на сына с тревогой любовной,
И снова встает, не уймется отец.
— Полковник! А скажем и так: ну, полковник,
Ну, даже полковник! А я вот кузнец.

Ну что ж, повстречались. Ну, выпили вместе
За милого гостя в отцовской избе.
А то, что касается службы да чести,
Ты — сам по себе, я — сам по себе.

1940

ЮГО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ

ТЕБЕ, УКРАИНА


Какие хлеба поднялись от границы,
Как колосом к колосу встали они,
Как пахнут поля этой ржи и пшеницы
На утреннем солнце. Всей грудью вздохни.

Вздохни, оглянись — и увидишь впервые,
Как вольно раскинулась эта земля —
Поля золотые, леса молодые,
Луга заливные и снова поля.

Как мирно стоят эти белые хаты,
Скамьи у ворот — отдыхай, пешеход!
Какой это край обжитой и богатый!
Какой урожайный он встретил бы год.

Земля золотая, долины и горы,
Заводы и села, хлеба и луга,
В суровую эту и грозную пору
Ты сердцем любому стократ дорога.

Как будто я сам в Украине родился
И белую пыль эту с детства топтал,
И речи родимой, и песням учился,
И ласку любимой впервые узнал.

Пускай я иной уроженец и житель
И травы у нас не такие цветут,
В просторе степей, в созревающем жите
И детство, и все мое милое — тут.

С твоими сынами и я посвящаю
Тебе, Украина, дыханье и кровь.
Не край мы один от врага защищаем,
А Родину – мать всех родимых краев.
1941

ТРОЕ

 
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля
1941 г. присвоено звание Героя Советского Союза
командиру звена младшему лейтенанту Здоровцеву С. И.,
летчику мл. лейтенанту Жукову М. И.,
летчику мл. лейтенанту Харитонову П. Т.

Блистают зарницы великой войны, —
И вот они первые трое,
Отмеченных высшей наградой страны —
«Звездой Золотою» Героя.

В тревожное небо, в грозовую высь,
С укатанной взлетной площадки,
Они на машинах своих поднялись
С врагами померяться в схватке...

Когда провожает машину твой взгляд,
Скользя по невидному следу,
Как хочется верить, что скоро назад
Вернется товарищ с победой.

Все трое с победой вернулись они,
И день этот — ныне вчерашний.
И новые, новые ночи и дни
Проходят в работе бесстрашной.

И столько себя еще в схватках лихих
Покажут советские люди.
Мы многих прославим, но этих троих
Уже никогда не забудем.

Мы в них подведем нашим подвигам счет,
Победам над силой коварной,
И будет всегда называть их народ
С любовью своей благодарной.

Запомним же русские их имена,
Что дороги будут для внуков,
Здоровцев Степан — командир их звена,
Пилот Харитонов и Жуков.

Родные! Вы служите славно стране,
В боях за штурвалами сидя.
Пусть матери ваши и жены во сне
Всегда вас веселыми видят.

1941

* * *


Пускай до последнего часа расплаты,
До дня торжества — недалекого дня —
И мне не дожить, как и многим ребятам,
Что были нисколько не хуже меня.

Я долю свою по-солдатски приемлю,
Ведь если бы смерть выбирать нам, друзья,
То лучше, чем смерть за родимую землю,
И выбрать нельзя.

1941

ОТЕЦ И СЫН

 
На днях к главнокомандующему Юго-Западным направлением маршалу Советского Союза С. М. Буденному
пришел старый конармеец Иван Александрович Трутнев вместе со своим сыном Алексеем.
Отец и сын просили маршала зачислить их в одну из частей действующей армии.
Главнокомандующий удовлетворил просьбу Трутневых.
Из газет

Отец и сын июльским днем
Пришли к Буденному вдвоем.

На грудь повесил старина
Времен гражданской ордена.

Плечо в плечо отец и сын,
Хоть не укрыть отцу седин.

И тот хорош, и тот не слаб.
— А ну, сынок... — и входят в штаб.

Взглянул Буденный на отца,
Узнал рубаку-молодца.

И вспомянули о былом
Отец и маршал за столом.

Но время дорого — война.
— С какою просьбой, старина?

— С такой: с сегодняшнего дня
Хочу обратно на коня.

Обратно в конницу прошусь,
Еще, пожалуй, пригожусь.

Да и пришел я не один,
Товарищ маршал, вот мой сын.

Уважь ты просьбу старика,
Позволь вдвоем рубать врага.

И вот Буденный с места встал,
Обнял его, поцеловал.

— Спасибо, друг. А мой ответ:
Рубать врага — отказу нет...

И отдает приказ тотчас:
Двоих бойцов зачислить в часть

И снарядить коней в поход,
И на прощанье руки жмет.

И скачут к фронту сын с отцом,
Бойцы, похожие лицом.

Страна моя, земля моя,
Одна — родня, одна — семья.

В суровый час судьбы твоей
Ты стала нам стократ милей.

Стократ сильней теперь любя,
Встаем с оружьем за тебя.

Встают отцы и сыновья...
Страна моя, семья моя!

1941

СЕРЖАНТ ВАСИЛИЙ МЫСЕНКОВ


Дерется полк в кольце врагов,
Огня и хлеба нет.
Везет Василий Мысенков
В штаб корпуса пакет.

И помнит он, сказал майор,
Что смерть полка иль жизнь
В пакете том.
— Гони, шофер.
— Гоню, сержант. Держись.

Шофер газует веселей,
Сиди, про все забудь.
Чужой дорогой до своей
Пробиться как-нибудь.;

Дорога будто бы пуста,
Но трудно верить ей.
Добраться б только до моста...
— А там? — А там видней...

Глухой удар. Толкнуло в бок
Воздушною волной.
— Гони, шофер, гони, дружок,
Дороги нет иной.

Задача наша впереди,
Нам надо жить с тобой.
Вручим пакет, тогда — гвозди
С позиции любой.
Обстрел все гуще. Ни черта!
Видали не такой.
Добраться б только до моста,
А там — подать рукой.

Разрывы рядом. Бьет — не врет.
Точь-в-точь как на войне.
Последний взгорок, поворот,
И — мост. Но мост в огне.

Бушует пламя над рекой.
— В кусты, дружище, правь.
Ну что ж, дороги нет другой,
Прощай! Придется вплавь...

— Прощай. —
Разулся у куста,
В фуражку свой пакет.
И дым горящего моста
Его завесил след.

Плывет Василий Мысенков,
В дыму не видно берегов.
Вода темна, вода мутна.
Попробуй стать — не слышно дна...

Он выполз на берег глухой.
Безлюдье, рожь кругом.
Фуражку снял — пакет сухой.
Повеселел: — Живем...

Моя земля. Моя трава.
Мой луг, и лес, и рожь.
Ты здесь найди меня сперва,
Возьми-ка. Хрен возьмешь!

Я обойду тебя вокруг,
Я проползу ужом,
Мне каждый пень и кустик — друг,
Я — свой, а ты — чужой...

Идет Василий Мысенков,
Чуть жив к исходу дня.
Но знает: полк в кольце врагов,
Без хлеба и огня.

Пускай ты голоден, боец,
Но подвиг — это долг.
Пускай измучен ты вконец,
Но ты один, там — полк.

И можно встретить сто смертей
За жизнь, за дело их,
Родных, воюющих людей,
Товарищей твоих.

Да, все иначе на войне,
Чем думать мог любой,
И солью пота на спине
Проступит подвиг твой.

Щетиной жесткой бороды
Пробьется на щеке
И кровью ног босых следы
Отметит на песке...

Под утро в домике штабном,
Он жадно воду пил
И хриплым голосом с трудом
По форме доложил.

И глубоко запавших глаз
Был чист и ясен свет...
Он знал, что выполнил приказ:
Доставил в срок пакет.

1941

КОГДА ТЫ ЛЕТИШЬ


Когда ты летишь
Поутру на работу,
С земли своего
Узнают по полету.

По крыльям знакомым,
По звуку мотора
Тебя узнают
На дороге шоферы.

Тебя провожают
Колхозницы в поле
Напутственным словом:
Лети, наш соколик.

Лети, наш родимый,
На славу сражайся,
Живой, невредимый
Назад возвращайся...

И, спинкой мелькнув
Меж подсолнухов голой,
Бежит на задворки
Трехлетний Микола.

По грядкам бежит,
Спотыкаясь, мальчонка,
Он машет тебе
Загорелой ручонкой.

Он долго и жадно
Следит за тобой,
Он тоже тебя
Посылает на бой.

А там, за рекой,
За крутым поворотом,
Тебя уже видит
Родная пехота.

И лица усталые
Сразу моложе,
И если б ты слышал,
Услышал бы тоже:

— Наш славный товарищ,
За взгорком враги.
До них подобраться
Ты нам помоги.

Хвати их фугасом
По каскам литым.
Мы лишнего часу
Им жить не дадим.

Спасибо, товарищ,
За помощь в бою,
Спасибо, родной,
За работу твою...

И вот, развернувшись,
Летишь ты обратно.
Машина работает
Ровно и внятно.

И вновь под тобою —
Прибрежные села,
И щурится, глядя
Под солнце, Микола.

Кричит с огорода:
— Ой, баба, ой, мама,
Бегите, глядите —
Тот самый, тот самый!..

1941

РАССКАЗ ТАНКИСТА


Был трудный бой. Все нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
А как зовут, забыл его спросить.

Лет десяти — двенадцати. Бедовый,
Из тех, что главарями у детей,
Из тех, что в городишках прифронтовых
Встречают нас как дорогих гостей,

Машину обступают на стоянках,
Таскать им воду ведрами — не труд,
Приносят мыло с полотенцем к танку
И сливы недозрелые суют...

Шел бой за улицу. Огонь врага был страшен,
Мы прорывались к площади вперед.
А он гвоздит — не выглянуть из башен, —
И черт его поймет, откуда бьет.

Тут угадай-ка, за каким домишкой
Он примостился, — столько всяких дыр,
И вдруг к машине подбежал парнишка:
— Товарищ командир, товарищ командир!

Я знаю, где их пушка. Я разведал...
Я подползал, они вон там, в саду...
— Да где же, где?.. — А дайте я поеду
На танке с вами. Прямо приведу.

Что ж, бой не ждет. — Влезай сюда, дружище! —
И вот мы катим к месту вчетвером.
Стоит парнишка — мины, пули свищут,
И только рубашонка пузырем.

Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота
Заходим в тыл, и полный газ даем.
И эту пушку, заодно с расчетом,
Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозем.

Я вытер пот. Душила гарь и копоть:
От дома к дому шел большой пожар.
И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец! —
И руку, как товарищу, пожал...

Был трудный бой. Все нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
Но как зовут, забыл его спросить.

1941

ПЕСНЯ О ПОЛКОВОМ ЗНАМЕНИ

 
Красноармеец 3-й пулеметной роты Н-ского полка Степан Валенко
спас полковое знамя, бросившись за ним на машину, подожженную снарядом противника.
Из боевого донесения

Бой жестокий был в разгаре,
Бился полк передовой.
Вражий вдруг снаряд ударил
По машине грузовой.

Черный дым, рудое пламя,
А на том грузовике —
Полковое наше знамя
Сохранялось на древке.

Знамя — воинская слава,
Верность пули и штыка.
Знамя — сила, знамя — право,
Знамя — долг и честь полка.

Бьют снаряды впеременку,
Грузовик в огне, в дыму.
И боец Степан Валенко
Первым бросился к нему.

Завиваясь, воет пламя,
Пули шьют над головой.
Подхватил с машины знамя
Пулеметчик молодой.

Знамя — воинская слава,
Верность пули и штыка.
Знамя — сила, знамя — право,
Знамя — долг и честь полка.

По канаве вдоль дороги
Пробирался до конца.
Ночью, раненного в ноги,
Санитар нашел бойца.

Ослабевшими руками
Он, казалось, все сильней
В трубку свернутое знамя
Прижимал к груди своей.

Знамя — воинская слава,
Верность пули и штыка.
Знамя — сила, знамя — право,
Знамя — долг и честь полка.

1941

БОЙЦУ ЮЖНОГО ФРОНТА


Когда прочла твоя родная,
Что под Ростовом сломлен враг,
Прочла, быть может и не зная,
Что ты сражался в тех краях, —

То вновь к работе кропотливой
Она, наверно, взяв клубок,
Вернулась с мыслью горделивой:
«Не там ли нынче мой сынок?»

Когда прочла твоя подруга,
Как сотни тысяч наших жен,
Что на Дону войсками юга
Противник в бегство обращен, —

С волненьем искренним, сердечным,
Встречая день обычный свой,
Она подумала, конечно,
Не там ли ты и что с тобой?

Когда твой мальчик краснощекий
От школьных сверстников узнал,
Что где-то там, в степях далеких,
Разбит фашистский генерал, —

Он, твой любимец незабытый,
Твой сын и будущий боец,
Он так и понял, — немцы биты:
«Что ж, это бил их мой отец».

Когда твой друг на фронте где-то,
Как ты, мужающий в борьбе,
Читал в тот день свою газету, —
Он тоже вспомнил о тебе.

Не там ли ты, товарищ давний,
С кем он гулял, с кем чарку пил,
Не там ли ты, в той схватке славной
Под Таганрогом немца бил?

И вся родимая держава,
И весь наш тыл, и фронт любой
Несут хвалу и честь по праву
Тебе, товарищ боевой.

Москва и дальний заполярный,
В снега ушедший городок
С одною думой благодарной
Обращены к тебе, браток.

А ты в бою. И бородатый, —
Не до бритья, коль взят разгон, —
Похож на русского солдата
Всех войн великих и времен.

На неостывшем вражьем танке,
Подбитом, может быть, тобой,
Ты примостился, чтоб портянки
Перевернуть — и снова в бой.

Хоть, спору нет, тебе досталось.
Не смыты копоть, кровь и пот,
Но та усталость — не усталость,
Когда победа жить дает.

Ты поработал не задаром:
Настанет срок — народ-герой
Сметет врага с земли родной,
И слава первого удара —
Она навеки за тобой.

1941

ЗИМА НА ФРОНТЕ


Посеребрив щиты орудий,
Штыки, постромки, провода,
Идет зима по мерзлой груде, —
Кому — зима, кому — беда.
По фронтовым идет дорогам,
Рядит войска в единый цвет.
И то, что русскому — подмога,
То немцу — нет!

Шуршит поземка, ветер резок,
Мороз в новинку, что огонь.
Особо зол вблизи железа —
Гляди, без варежки не тронь.
Зима всем ровно пригрозила,
Ее закон для всех один.
Но то, что русскому — под силу,
То немцу — блин!

Зима под небом необжитым
Его застала на пути.
И от нее одна защита —
Земля, — вгрызайся и сиди.
И рукавичкой в рукавичку
Стучи — как вылез за порог...
Да, то, что русскому в привычку,
То немцу — ох!..

Морозы русскому знакомы,
Зимует он в родных местах,
Он — у себя, он, русский, — дома,
А дома лучше, чем в «гостях».
Мы с детства любим наши зимы,
Мороз силен — денек хорош.
Итак: что русскому терпимо,
То немцу — нож!

Дыши, фашист, морозным паром,
Дрожи среди глухих полян.
Еще в тылу тебя пожаром
Прогреет русский партизан.
Учись в снегах сыпучих ползать,
Боясь чужих, враждебных стен,
И знай: что русскому на пользу,
То немцу — хрен!

Все ближе, ближе срок расправы,
Сжимай оружие, боец.
Безумный враг, бандит кровавый
У нас в снегах найдет конец.
И прозвучит урок суровый
В веках — потомкам помнить чтоб,
Урок: что русскому здорово,
То немцу — гроб!

1941

НОВОГОДНЕЕ СЛОВО


Когда их вражья кровь стократ
За нашу отольется,
Тогда, мой друг, товарищ, брат,
У всех у нас, как говорят,
Что вспомянуть найдется.
И кто б рассказ ни начал тот
Друзьям, родным иль детям,
Он эту ночь под Новый год
Особенно отметит.
И, видя лиц недвижный круг,
Там — хочешь иль не хочешь —
И ты, мой брат, товарищ, друг,
Коснешься этой ночи.
Расскажешь ты, как снег бежал
В степи пыльцой сыпучей,
Как ты в ту ночь бочком лежал
У проволоки колючей.
Иль, укрываясь за щитком,
Работой руки грея,
Ее под энским городком
Провел на батарее.
Иль полз товарищу помочь,
Что звал тебя чуть слышно.
Иль с кухней мучился всю ночь,
Чтоб каша лучше вышла.

Иль заступал в ту ночь на пост,
А то шагал с колонной,
Иль под обстрелом ладил мост,
Противником сожженный.
Иль из села пришлось тебе
Той ночью немца выбить,
И — ради праздника — в избе
С хорошим дедом выпить.
Или, врага держа в виду,
Сидел под звездным кровом,
В разведку в Старом шел году,
А возвратился в Новом...
А то с полком — вперед, вперед!
Сквозь дым и гари запах —
Ты этот праздник, Новый год,
Все дальше нес на Запад.
Огнем, клинком врага крушил,
И там, в зарницах боя,
Чернели остовы машин,
Раздавленных тобою...
И, тронув, может быть, усы,
Ты непременно вспомнишь
Тот миг, как ты достал часы
И увидал, что полночь.
И ты подумал о семье,
О дочке или сыне,
О всей своей родной земле,
О родине — России.
В те дни она, в снегах бела,
Во мгле, в дыму морозном
Вставала, смерть врагу несла —
Бил час расплаты грозной...

Да, так ты мог в огне боев
Подумать и сегодня —
О том, что памятно без слов,
О ночи новогодней...
Когда их вражья кровь стократ
За нашу отольется,
Тогда, мой друг, товарищ, брат,
У всех у нас, как говорят,
Что вспомянуть найдется.

1941

ДОРОГА НА ЗАПАД

Танковому экипажу братьев Пухолевич

Друзья! Не детьми, а сынами
Зовут нас в отчизне родной.
Дорога лежит перед нами
В три тысячи верст шириной.

Ведет она всех без изъятья
На запад, в одну сторону,
Где сестры и младшие братья,
Где матери наши в плену;

Где песен давно не поется,
Гармонь не сзывает ребят;
Где все журавли на колодцах —
И те по-иному скрипят.

Где милый родительский угол
Над Бугом иль Верхним Днепром —
Разбит, разорен и поруган
Безумным и подлым врагом.

И слышим мы слухом единым,
Немолчный и внятный без слов
И вашей родной Украины,
И нашей Смоленщины зов.

— Спешите ночами и днями,
Минута — и та дорога.
Огнем, и броней, и штыками
Гоните и бейте врага.

Чтоб вдаль он бежал без оглядки
С великой и гордой земли,
Где яблони нашей посадки
Не первую весну цвели.

Чтоб злыми своими глазами,
В смятенье, не видел бы враг,
Как корку земли прорезает
Трава молодая в полях;

Как пашни поднимутся снова,
Как вновь заблестят лемеха,
Как пух полетит тополевый
И как отдымится ольха.

Товарищи, вот наша слава,
Она издалека видна.
Пусть гусениц следом кровавым
В полях пролегает она;

Пусть будет жестокой расплата
За горькую муку земли,
За каждого сына и брата
Из нашей могучей семьи;

За каждую душу живую,
Чье тронуто счастье и честь,
За каждую ветку родную,
Не смогшую нынче расцвесть.

1942

* * *


Отцов и прадедов примета, —
Как будто справдилась она:
Таких хлебов, такого лета
Не год, не два ждала война.
Как частый бор, колосовые
Шумели глухо над землей.
Не пешеходы — верховые
Во ржи скрывались с головой.
И были так густы и строги
Хлеба, подавшись грудь на грудь,
Что, по пословице, с дороги
Ужу, казалось, не свернуть.
И хлеба хлеб казался гуще,
И было так, что год хлебов
Был годом клубней, землю рвущих,
И годом трав в лугах и пущах,
И годом ягод и грибов.
Как будто все, что в почве было,
Ее добро, ее тепло —
С великой щедростью и силой
Ростки наружу выносило,
В листву, в ботву и колос шло.
В свой полный цвет входило лето,
Земля ломилась, всем полна...
Отцов и прадедов примета, —
Как будто справдилась она:
Гром грянул — началась война...

1942

ДОМ БОЙЦА


Столько было за спиною
Городов, местечек, сел,
Что в село свое родное
Не заметил, как вошел.

Не один вошел — со взводом,
Не по улице прямой —
Под огнем, по огородам
Добирается домой...

Кто подумал бы когда-то,
Что достанется бойцу
С заряженною гранатой
К своему ползти крыльцу?

А мечтал он, может статься,
Подойти путем другим,
У окошка постучаться
Жданным гостем, дорогим.

На крылечке том с усмешкой
Притаиться, замереть.
Вот жена впотьмах от спешки
Дверь не может отпереть.

Видно, знает, знает, знает,
Кто тут ждет за косяком...
«Что ж ты, милая, родная,
Выбегаешь босиком?..»

И слова, и смех, и слезы —
Все в одно сольется тут.
И к губам, сухим с мороза,
Губы теплые прильнут.

Дети кинутся, обнимут...
Младший здорово подрос...
Нет не так тебе, родимый,
Заявиться довелось.

Повернулись по-иному
Все надежды, все дела.
На войну ушел из дому,
А война и в дом пришла.

Смерть свистит над головами,
Снег снарядами изрыт.
И жена в холодной яме
Где-нибудь с детьми сидит.

И твоя родная хата,
Где ты жил не первый год,
Под огнем из автоматов
В борозденках держит взвод.

— До какого ж это срока, —
Говорит боец друзьям, —
Поворачиваться боком,
Да лежать, да мерзнуть нам?

Это я здесь виноватый,
Хата все-таки моя.
А поэтому, ребята, —
Говорит он, — дайте я...

И к своей избе хозяин,
По-хозяйски строг, суров,
За сугробом подползает
Вдоль плетня и клетки дров.

И лежат, следят ребята:
Вот он снег отгреб рукой,
Вот привстал. В окно — граната,
И гремит разрыв глухой...

И неспешно, деловито
Встал хозяин, вытер пот...
Сизый дым в окне разбитом,
И свободен путь вперед.

Затянул ремень потуже,
Отряхнулся над стеной,
Заглянул в окно снаружи —
И к своим: — Давай за мной...

А когда селенье взяли,
К командиру поскорей:
— Так и так. Теперь нельзя ли
Повидать жену, детей?..

Лейтенант, его ровесник,
Воду пьет из котелка.
— Что ж, поскольку житель местный... —
И мигнул ему слегка.

Но гляди, справляйся срочно,
Тут походу не конец. —
И с улыбкой: — Это точно, —
Отвечал ему боец...

1942

БАЛЛАДА О ТОВАРИЩЕ


Вдоль развороченных дорог
И разоренных сел
Мы шли по звездам на восток,
Товарища я вел.

Он отставал, он кровь терял,
Он пулю нес в груди
И всю дорогу повторял:
Ты брось меня. Иди...

Наверно, если б ранен был
И шел в степи чужой,
Я точно так бы говорил
И не кривил душой.

А если б он тащил меня,
Товарища-бойца,
Он точно так же, как и я,
Тащил бы до конца...

Мы шли кустами, шли стерней:
В канавке где-нибудь
Ловили воду пятерней,
Чтоб горло обмануть.

О пище что же говорить, —
Не главная беда.
Но как хотелось нам курить!
Курить — вот это да...

Где разживалися огнем,
Мы лист ольховый жгли,
Как в детстве, где-нибудь в ночном,
Когда коней пасли...

Быть может, кто-нибудь иной
Расскажет лучше нас,
Как горько по земле родной
Идти, в ночи таясь.

Как трудно дух бойца беречь,
Чуть что скрываясь в тень.
Чужую, вражью слышать речь
Близ русских деревень.

Как зябко спать в сырой копне
В осенний холод, в дождь,
Спиной к спине — и все ж во сне
Дрожать. Собачья дрожь.

И каждый шорох, каждый хруст
Тревожит твой привал...
Да, я запомнил каждый куст,
Что нам приют давал.

Запомнил каждое крыльцо,
Куда пришлось ступать,
Запомнил женщин всех в лицо,
Как собственную мать.

Они делили с нами хлеб —
Пшеничный ли, ржаной, —
Они нас выводили в степь
Тропинкой потайной.

Им наша боль была больна, —
Своя беда не в счет.
Их было много, но одна...
О ней и речь идет.

— Остался б, — за руку брала
Товарища она, —
Пускай бы рана зажила,
А то в ней смерть видна.

Пойдешь да сляжешь, на беду,
В пути перед зимой.
Остался б лучше. — Нет, пойду, —
Сказал товарищ мой.

— А то побудь. У нас тут глушь,
В тени мой бабий двор.
Случись что, немцы, — муж и муж,
И весь тут разговор.

И хлеба в нынешнем году
Мне не поесть самой,
И сала хватит. — Нет, пойду, —
Вздохнул товарищ мой.

— Ну, что ж, иди... — И стала вдруг
Искать ему белье,
И с сердцем как-то все из рук
Металось у нее.

Гремя, на стол сковороду
Подвинула с золой.
Поели мы. — А все ж пойду, —
Привстал товарищ мой.

Она взглянула на него:
— Прощайте, — говорит, —
Да не подумайте чего... —
Заплакала навзрыд.

На подоконник локотком
Так горько опершись,
Она сидела босиком
На лавке. Хоть вернись.

Переступили мы порог,
Но не забыть уж мне
Ни тех босых сиротских ног,
Ни локтя на окне.

Нет, не казалася дурней
От слез ее краса,
Лишь губы детские полней
Да искристей глаза.

Да горячее кровь лица,
Закрытого рукой.
А как легко сходить с крыльца,
Пусть скажет кто другой...

Обоих жалко было мне,
Но чем тут пособить?
Хотела долю на войне
Молодка ухватить.

Хотела в собственной избе
Ее к рукам прибрать,
Обмыть, одеть и при себе
Держать — не потерять.

И чуять рядом по ночам, —
Такую вел я речь.
А мой товарищ? Он молчал,
Не поднимая плеч...

Бывают всякие дела, —
Ну что ж, в конце концов
Ведь нас не женщина ждала —
Ждал фронт своих бойцов.

Мы пробирались по кустам,
Брели, ползли кой-как.
И снег нас в поле не застал,
И не заметил враг.

И рану тяжкую в груди
Осилил спутник мой.
И все, что было позади,
Занесено зимой.

И вот теперь по всем местам
Печального пути
В обратный путь досталось нам
С дивизией идти.

Что ж, сердце, вволю постучи,
Настал и наш черед.
Повозки, пушки, тягачи
И танки — все вперед!

Вперед — погода хороша,
Какая б ни была!
Вперед — дождалася душа
Того, чего ждала!

Вперед дорога — не назад,
Вперед — веселый труд;
Вперед — и плечи не болят,
И сапоги не трут.

И люди — каждый молодцом —
Горят: скорее в бой.
Нет, ты назад пройди бойцом,
Вперед пойдет любой.

Привал — приляг. Кто рядом — всяк
Приятель и родня.
— Эй ты, земляк, тащи табак!
— Тащу. Давай огня!

Свояк, земляк, дружок, браток,
И все добры, дружны.
Но с кем шагал ты на восток —
То друг иной цены...

И хоть оставила война
Следы свои на всем,
И хоть земля оголена,
Искажена огнем, —

Но все ж знакомые места,
Как будто край родной.
— А где-то здесь деревня та? —
Сказал товарищ мой.

Я промолчал, и он умолк,
Прервался разговор.
А я б и сам добавить мог,
Сказать: — А где тот двор?

Где хата наша и крыльцо
С ведерком на скамье?
И мокрое от слез лицо,
Что снилося и мне?..

Дымком несет в рядах колонн
От кухни полевой.
И вот деревня с двух сторон
Дороги боевой.

Неполный ряд домов-калек,
Покинутых с зимы.
И там на ужин и ночлег
Расположились мы.

И два бойца вокруг глядят,
Деревню узнают,
Где много дней тому назад
Нашли они приют.

Где печь для них, как для родных,
Топили в ночь тайком.
Где, уважая отдых их,
Ходили босиком.

Где ждали их потом с мольбой
И мукой день за днем...
И печь с обрушенной трубой
Теперь на месте том.

Да сорванная, в стороне,
Часть крыши. Бедный хлам,
Да черная вода на дне
Оплывших круглых ям.

Стой! Это было здесь жилье,
Людской отрадный дом.
И здесь мы видели ее,
Ту, что осталась в нем.

И проводила, от лица
Не отнимая рук,
Тебя, защитника, бойца.
Стой! Оглянись вокруг...

Пусть в сердце боль тебе, как нож,
По рукоять войдет.
Стой и гляди! И ты пойдешь
Еще быстрей вперед.

Вперед, за каждый дом родной,
За каждый добрый взгляд,
Что повстречался нам с тобой,
Когда мы шли назад.

И за кусок, и за глоток,
Что женщина дала,
И за любовь ее, браток,
Хоть без поры была.

Вперед — за час прощальный тот,
За память встречи той...
— Вперед, и только, брат, вперед, —
Сказал товарищ мой...

Он плакал горестно, солдат,
О девушке своей,
Ни муж, ни брат, ни кум, ни сват
И не любовник ей.

И я тогда подумал: «Пусть,
Ведь мы свои, друзья,
Ведь потому лишь сам держусь,
Что плакать мне нельзя.

А если б я, — случись так вдруг, —
Не удержался здесь,
То удержался б он, мой друг,
На то и дружба есть...»

И, постояв еще вдвоем,
Два друга, два бойца,
Мы с ним пошли. И мы идем
На Запад. До конца.

1941-1942

СМОЛЕНЩИНА

ЗЕМЛЯКУ


Нет, ты не думал, — дело молодое, —
Покуда не уехал на войну,
Какое это счастье дорогое —
Иметь свою родную сторону.

Иметь, любить и помнить угол милый,
Где есть деревья, что отец садил,
Где есть, быть может, прадедов могилы,
Хотя б ты к ним ни разу не ходил;

Хотя б и вовсе там бывал ке часто,
Зато больней почувствовал потом,
Какое это горькое несчастье —
Вдруг потерять тот самый край и дом,

Где мальчиком ты день встречал когда-то,
Почуяв солнце заспанной щекой,
Где на крыльце одною нянчил брата
И в камушки играл другой рукой.

Где мастерил ему с упорством детским
Вертушки, пушки, мельницы, мечи...
И там теперь сидит солдат немецкий,
И для него огонь горит в печи.

И что ему, бродяге полумира,
В твоем родном, единственном угле?
Он для него — не первая квартира
На пройденной поруганной земле.

Он гость недолгий, нет ему расчета
Щадить что-либо, все — как трын-трава:
По окнам прострочит из пулемета,
Отцовский садик срубит на дрова...

Он опоганит, осквернит, отравит
На долгий срок заветные места.
И даже труп свой мерзкий здесь оставит —
В земле, что для тебя священна и чиста.

Что ж, не тоскуй и не жалей, дружище,
Что отчий край лежит не на пути,
Что на свое родное пепелище
Тебе другой дорогою идти.

Где б ни был ты в огне передних линий —
На Севере иль где-нибудь в Крыму,
В Смоленщине иль здесь, на Украине, —
Идешь ты нынче к дому своему.

Идешь с людьми в строю необозримом, —
У каждого своя родная сторона,
У каждого свой дом, свой сад, свой брат
любимый,
А родина у всех у нас одна.

1942

БАЛЛАДА ОБ ОТРЕЧЕНИИ


Вернулся сын в родимый дом
С полей войны великой.
И запоясана на нем
Шинель каким-то лыком.

Не брита с месяц борода,
Ершится — что чужая.
И в дом пришел он, как беда
Приходит вдруг большая...

Но не хотели мать с отцом
Беде тотчас поверить,
И сына встретили вдвоем
Они у самой двери.

Его доверчиво обнял
Отец, что сам когда-то
Три года с немцем воевал
И добрым был солдатом;

Навстречу гостю мать бежит:
— Сынок, сынок родимый... —
Но сын за стол засесть спешит
И смотрит как-то мимо.

Беда вступила на порог,
И нет родным покоя.
— Как на войне дела, сынок? —
А сын махнул рукою.

А сын сидит с набитым ртом
И сам спешит признаться,
Что ради матери с отцом
Решил в живых остаться.

Родные поняли не вдруг,
Но сердце их заныло.
И край передника из рук
Старуха уронила.

Отец себя не превозмог,
Поникнул головою.
— Ну что ж, выходит так, сынок,
Ты убежал из боя?.. —

И замолчал отец-солдат,
Сидит, согнувши спину,
И грустный свой отводит взгляд
От глаз родного сына.

Тогда глядит с надеждой сын
На материн передник.
— Ведь у тебя я, мать, один —
И первый, и последний. —

Но мать, поставив щи на стол,
Лишь дрогнула плечами,
И показалось, день прошел,
А может год, в молчанье.

И праздник встречи навсегда
Как будто канул в омут.
И в дом пришедшая беда
Уже была как дома.

Не та беда, что без вреда
Для совести и чести,
А та, нещадная, когда
Позор и горе вместе.

Такая боль, такой позор,
Такое злое горе,
Что словно мгла на весь твой двор
И на твое подворье,

На всю родню твою вокруг,
На прадеда и деда,
На внука, если будет внук,
На друга и соседа...

И вот поднялся, тих и строг
В своей большой кручине,
Отец-солдат. — Так вот сынок,
Не сын ты мне отныне.

Не мог мой сын, — на том стою, —
Не мог забыть присягу,
Покинуть Родину в бою,
Прийти домой бродягой.

Не мог мой сын, как я не мог,
Забыть про честь солдата,
Хоть защищали мы, сынок,
Не то, что вы. Куда там!

И ты теперь оставь мой дом,
Ищи отца другого.
А не уйдешь, так мы уйдем
Из-под родного крова.

Не плачь, жена. Тому так быть
Был сын — и нету сына,
Легко растить, легко любить,
Трудней из сердца вынуть... —

И что-то молвил он еще
И смолк. И, подняв руку,
Тихонько тронул за плечо
Жену свою, старуху.

Как будто ей хотел сказать:
— Я все, голубка, знаю.
Тебе еще больней: ты — мать,
Но я с тобой, родная.

Пускай наказаны судьбой, —
Не век скрипеть телеге,
Не так нам долго жить с тобой,
Но честь живет вовеки... —

А гость, качнувшись, за порог
Шагнул, нащупал выход.
Вот, думал, крикнут: «Сын, сынок!
Вернись!» Но было тихо.

И, как хмельной, держась за Тын,
Прошел он мимо клети,
И вот теперь он был один,
Один на белом свете.

Один, не принятый в семье,
Что отреклась от сына,
Один на всей большой земле,
Что двадцать лет носила.

И от того, как шла тропа,
В задворках пропадая,
Как под ногой его трава
Сгибалась молодая,

И от того, как, свеж и чист,
Сиял весь мир окольный
И трепетал неполный лист,
Весенний, — было больно.

И, посмотрев вокруг, вокруг
Глазами не своими,
— Кравцов Иван, — назвал он вслух
Свое как будто имя.

И прислонился головой
К стволу березы белой.
— И что ж ты, что ж ты над собой,
Кравцов Иван, наделал?

Дошел до самого конца,
Худая песня спета.
Ни в дом родимого отца
Тебе дороги нету,

Ни к сердцу матери родной,
Поникшей под ударом.
И кары нет тебе иной,
Помимо смертной кары.

Иди, беги, спеши туда,
Откуда шел без чести,
И не прощенья, а суда
Себе проси на месте.

И на глазах друзей-бойцов,
К тебе презренья полных,
Тот приговор, Иван Кравцов,
Ты выслушай безмолвно.

Как честь, прими тот приговор,
И стой, и будь как воин
Хотя б в тот миг, как залп в упор
Покончит счет с тобою.

А может быть, еще тот суд
Свой приговор отложит
И вновь ружье тебе дадут,
Доверят вновь. Быть может...

1942

ПАРТИЗАНАМ СМОЛЕНЩИНЫ


Ой, родная, отцовская,
Что на свете одна,
Сторона приднепровская,
Смоленская сторона,
Здравствуй!..
Слова не выдавить.
Край в ночи без огня.
Ты как будто за тридевять
Земель от меня.

За высокою кручею,
За чужою заставою,
За немецкой колючею
Проволокой ржавою.

И поля твои мечены
Рытым знаком войны,
Города покалечены,
Снесены, сожжены...

И над старыми трактами
Тянет с ветром чужим
Не дымком наших тракторов, —
Вонью вражьих машин.

И весна деревенская
Не красна, не шумна.
Песня на поле женская —
Край пройди — не слышна...
Ой, родная, смоленская
Моя сторона,

Ты, огнем опаленная
До великой черты,
Ты, за фронтом плененная,
Оскорбленная, —
Ты
Никогда еще ранее
Даже мне не была
Так больна, так мила —
До рыдания...

Я б вовеки грабителям
Не простил бы твоим,
Что они тебя видели
Вражьим оком пустым;

Что земли твоей на ноги
Зацепили себе;
Что руками погаными
Прикоснулись к тебе;

Что уродливым именем
Заменили твое;
Что в Днепре твоем вымыли
Воровское тряпье;

Что прошлися где по двору
Мимо окон твоих
Той походкою подлою,
Что у них у одних...

Сторона моя милая,
Ты ль в такую весну
Под неволей постылою
Присмиреешь в плену?

Ты ль березой подрубленной
Будешь никнуть в слезах
Над судьбою загубленной,
Над могилой неубранной,
Позабытой в лесах?

Нет, твой враг не похвалится
Тыловой тишиной,
Нет, не только страдалицей
Ты встаешь предо мной,

Земляная, колхозная, —
Гордой чести верна, —
Партизанская грозная
Сторона!

Знай, убийца без совести,
Вор, ограбивший дом,
По старинной пословице,
Не хозяин ты в нем.

За Починками, Глинками
И везде, где ни есть,
Потайными тропинками
Ходит зоркая месть.

Ходит, в цепи смыкается,
Обложила весь край,
Где не ждут, объявляется
И карает...
Карай!

Бей, семья деревенская,
Вора в честном дому,
Чтобы жито смоленское
Боком вышло ему.

Встань, весь край мой поруганный,
На врага!
Неспроста
Чтоб вороною пуганой
Он боялся куста;

Чтоб он в страхе сутулился
Пред бессонной бедой;
Чтоб с дороги не сунулся
И за малой нуждой;

Чтоб дорога трясиною
Пузырилась под ним;
Чтоб под каждой машиною
Рухнул мост и — аминь!

Чтоб тоска постоянная
Вражий дух извела, —
Чтобы встреча желанная
Поскорее была.

Ой, родная, отцовская
Сторона приднепровская,

Земли, реки, леса мои,
Города мои древние,
Слово слушайте самое
Мое задушевное.

Все верней, все заметнее
Близкий радостный срок.
Ночь короткую, летнюю.
Озаряет восток.

Полстраны под колесами
Боевыми гудит.
Разве родина бросила
Край родной хоть один?

Хоть ребенка, хоть женщину
Позабыла в плену?
Где ж забудет Смоленщину —
Сторону!

Сторона моя милая,
Боевая родня,
Бей же силу постылую
Всей несчетною силою
Ножа и огня.

Бей! Вовек не утратится
Имя, дело твое,
Не уйдет в забытье,
Высшей славой оплатится.

Эй, родная, смоленская,
Сторона деревенская,
Эй, веселый народ,
Бей!
Наша берет!

1942

АРМЕЙСКИЙ САПОЖНИК


В лесу, возле кухни походной,
Как будто забыв о войне,
Армейский сапожник холодный
Сидит за работой на пне.

Сидит без ремня, без пилотки,
Орудует в поте лица.
В коленях — сапог на колодке,
Другой — на ноге у бойца.

И нянчит и лечит сапожник
Сапог, что заляпан такой
Немыслимой грязью дорожной,
Окопной, болотной, лесной, —

Не взять его, кажется, в руки,
А доктору все нипочем,
Катает согласно науке
Да двигает лихо плечом.

Да щурится важно и хмуро,
Как знающий цену себе.
И с лихостью важной окурок
Висит у него на губе.

Все точно, движенья по счету,
Удар — где такой, где сякой.
И смотрит боец за работой
С одною разутой ногой.

Он хочет, чтоб было получше
Сработано, чтоб в аккурат.
И скоро сапог он получит,
И топай обратно, солдат.

Кто знает, — казенной подковки,
Подбитой по форме под низ,
Достанет ему до Сычевки,
А может, до старых границ.

А может быть, думою сходной
Он занят, а может — и нет.
И пахнет от кухни походной,
Как в мирное время, обед.

И в сторону гулкой, недальней
Пальбы — перелет, недолет —
Неспешно и как бы похвально
Кивает сапожник:
— Дает?

— Дает, — отзывается здраво
Боец. И не смотрит. Война.
Налево война и направо.
Война поперек всей державы,
Давно не в новинку она.

У Волги, у рек и речушек,
У горных приморских дорог,
У северных хвойных опушек
Теснится колесами пушек,
Мильонами грязных сапог.

Наломано столько железа,
Напорчено столько земли
И столько повалено леса,
Как будто столетья прошли.

А сколько разрушено крова,
Погублено жизни самой.
Иной — и живой и здоровый, —
Куда он вернется домой?

Найдет ли окошко родное,
Куда постучаться в ночи?
Все — прахом, все — пеплом-золою.
Сынишка сидит сиротою
С немецкой гармошкой губною
На чьей-то холодной печи.

Поник журавель у колодца,
И некому воду носить.
И что еще встретить придется —
Само не пройдет, не сотрется, —
За все это надо спросить...

Привстали, серьезные оба.
— Кури.
— Ну давай, закурю.
— Великое дело, брат, обувь.
— Молчи, я и то говорю. —

Беседа идет, не беседа,
Стоят они, курят вдвоем.
— Шагай, брат, теперь до победы.
Не хватит — еще подобьем.

— Спасибо. — И словно бы другу,
Который его провожал,
Товарищ товарищу руку
Внезапно и крепко пожал.

В час добрый. Что будет — то будет
Бывало! Не стать привыкать!..
Родные великие люди!
Россия, родимая мать!

1942

* * *


Ветром, что ли, подунуло
С тех печальных полей, —
Что там с ней, как подумаю,
Стороною моей!

С тою русской сторонкою,
Захолустной, лесной,
Незавидной, негромкою,
А навеки родной.

Неужели там по небу
Тучки помнят свой шлях?
Неужели там что-нибудь
Зеленеет в полях?

На гнездовья те самые
За Днепром, за Десной
Снова птицы из-за моря
Прилетели весной?

И под небом ограбленной,
Оскорбленной земли
Уцелевшие яблони —
Срок пришел — расцвели?

Люди счетом уменьшены,
Молча дышат, живут.
И мужей своих женщины
Неужели не ждут?

И что было — оплакано, —
Смыло начисто след?
И как будто, что так оно,
И похоже... А — нет!..

1943

НОЯБРЬ


В лесу заметней стала елка,
Он прибран засветло и пуст.
И, оголенный, как метелка,
Забитый грязью у проселка,
Обдутый изморозью золкой,
Дрожит, свистит лозовый куст.

1943

СО СЛОВ СТАРУШКИ


Не давали покоя они петуху,
Ловят по двору, бегают, слышу,
И загнали куда-то его под стреху,
И стреляли в беднягу сквозь крышу.

Но, как видно, и он не дурак был, петух,
Помирать-то живому не сладко.
Под стрехой, где сидел, затаил себе дух
И подслушивал — что тут — украдкой.

И как только учуял, что наша взяла,
Встрепенулся, под стать человеку,
И на крышу вскочил — как ударит в крыла?
— Ку-ка-реку! Ура! Кукареку!

1943

НАГРАДА


Два года покоя не зная
И тайной по-бабьи томясь,
Она берегла это знамя,
Советскую прятала власть.

Скрывала его одиноко,
Закутав отрезком холста,
В тревоге от срока до срока
Меняя места.

И в день, как опять задрожала
Земля от пальбы у села,
Тот сверток она из пожара
Спасла.

И полк под спасенное знамя
Весь новый, с иголочки, встал.
И с орденом «Красное Знамя»
Поздравил ее генерал.

Смутилась до крайности баба,
Увидев такие дела:
— Мне телочку дали хотя бы,
И то б я довольна была...

1943

ЗА ВЯЗЬМОЙ


По старой дороге на запад, за Вязьмой,
В кустах по оборкам смоленских лощин,
Вы видели, сколько там наших машин,
Что осенью той, в отступленье, завязли?

Иная торчит, запрокинувшись косо,
В поломанном, втоптанном в грязь лозняке,
Как будто бы пить подползала к реке —
И не доползла. И долго в тоске,
Во тьме, под огнем буксовали колеса.

И мученик этой дороги — шофер,
Которому все нипочем по профессии,
Лопату свою доставал и топор,
Капот поднимал, проверяя мотор,
Топтался в болотном отчаянном месиве.

Погиб ли он там, по пути на восток,
Покинув трехтонку свою без оглядки,
В зятья ли пристал к подходящей солдатке,
Иль фронт перешел и в свой полк на порог
Явился, представился в полном порядке,

И нынче по этому ездит шоссе
Шофер как шофер, неприметный, как все,
Угревший свое неизменное место, —
Про то неизвестно...

1943

ДВЕ СТРОЧКИ


Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далеко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал...

Среди большой войны жестокой,
С чего — ума не приложу, —
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.

1943

* * *


В пилотке мальчик босоногий
С худым заплечным узелком
Привал устроил на дороге,
Чтоб закусить сухим пайком.

Горбушка хлеба, две картошки —
Всему суровый вес и счет.
И, как большой, с ладони крошки
С великой бережностью — в рот.

Стремглав попутные машины
Проносят пыльные борта.
Глядит, задумался мужчина.
— Сынок, должно быть сирота?
И на лице, в глазах, похоже, —
Досады давнишняя тень.
Любой и каждый все про то же,
И как им спрашивать не лень.

В лицо тебе серьезно глядя,
Еще он медлит рот открыть.
— Ну, сирота. — И тотчас: — Дядя,
Ты лучше дал бы докурить.

1943

ОТЕЦ И СЫН


Быть может, все несчастье
От почты полевой:
Его считали мертвым,
А он пришел живой.

Живой, покрытый славой,
Порадуйся, семья!
Глядит — кругом чужие.
— А где жена моя?

— Она ждала так долго,
Так велика война.
С твоим бывалым другом
Сошлась твоя жена.

— Так где он? С ним по-свойски
Поговорить бы мне. —
Но люди отвечают:
— Погибнул на войне.

Жена второго горя
Не вынесла. Она
Лежит в больнице. Память
Ее темным-темна.

И словно у солдата
Уже не стало сил.
Он шепотом, чуть слышно:
— А дочь моя? — спросил.

И люди не посмели,
Солгав, беде помочь:
— Зимой за партой в школе
Убита бомбой дочь.

О, лучше б ты не ездил,
Солдат, с войны домой!
Но он еще собрался
Спросить: — А мальчик мой?

— Твой сын живой, здоровый,
Он ждал тебя один. —
И обнялись, как братья,
Отец и мальчик-сын.

Как братья боевые,
Как горькие друзья.
— Не плачь, — кричит мальчишка,
Не смей, — тебе нельзя!

А сам припал головкой
К отцовскому плечу.
— Возьми меня с собою,
Я жить с тобой хочу.

— Возьму, возьму, мой мальчик,
Уедешь ты со мной
На фронт, где я воюю,
В наш полк, в наш дом родной.

1943

В ПУТИ


В пути на остановке,
Свалив на землю кладь,
Лежала ниц на бровке,
Как на могилке, мать.

Две белых головенки
Погодков полдень жег.
Меньшой, раскрыв пеленки,
Жевал сухой рожок...

Шагая в одиночку,
Боец на тот привал
Наткнулся.
— Плачешь, дочка? —
Спросил, не то сказал.

Немолодой, усатый,
Лицом похож был он
На мужика-солдата
Всех войн и всех времен.

— Так, так. — Вздохнув с устатку,
Он постоял еще.
Потом поправил скатку,
Натершую плечо.

И так ей показалось,
Когда взглянула мать,
Что всю ее усталость,
Всю боль он мог понять.

И что, жарой дорожной,
Походом изнурен,
Не будь детей, возможно
Прошел бы мимо он.

Но медлил друг безвестный
Пройти, пропасть вдали.
— Неужто, вправду, места
Вы хуже не нашли?

Он лоб ладонью вытер:
— Еще б чуть-чуть пройти...
— Помочь? Так я любитель
Помочь, коль по пути.

В дороге, в год суровый,
Начальник не велик,
Он не сулил им крова,
Угла, солдат-мужик.

Но местом незнакомым,
Где высмотрел привал, —
Он не шутя как домом
Родным располагал.

— Гляди-ка, где получше,
Который куст милей, —
Показывал попутчик
Попутчице своей.

Тут все тебе, что надо:
И речка, и дрова,
И тишина-прохлада,
И мягкая трава.

И не давай ты воли
Тоске. Переживем.
— Да о себе я, что ли?
— О ком же?
— Да о нем...

— О нем? Тогда напрасно, —
Махнул солдат рукой. —
— Напрасно. Не согласна?
Так вот резон какой...

И будто для заминки, —
Постой, всему свой срок, —
Казенные ботинки
Стащил с горячих ног.

Под куст поставил чинно:
Пусть обувь отдохнет.
Вздохнул босой мужчина
И продолжал:
— Так вот...

Война войной, не спорим,
Зато теперь наш брат
Кругом убрался с полем,
Ни в чем не виноват.

Обут, одет, доволен,
Свободен от хлопот,
Воюй и только, воин,
А кухня вслед идет.

Убьют? Нельзя заране
Бояться никогда.
А может, прежде ранят,
И то — смотря куда.

Вот я был ранен лично —
Царапина, пустяк,
И даже неприлично
Сказать, в каких местах.

Он будто вновь замялся,
Пошевелив спиной.
И старший рассмеялся
Парнишка озорной.

И на него нестрого
Попутчик посмотрел:
— Вот погоди немного,
Пойдешь служить, пострел.

И точно, без обману,
Узнаешь в той судьбе:
Ни смерть нельзя, ни рану
Нам выбрать по себе.

И, надкусив травинку,
Задумался, поник
По форме под машинку
Остриженный мужик.

Ремнем, обмундировкой
Снабженный в аккурат,
Немолодой, неловко
Пораненный солдат.

Тогда к нему солдатка
Чуть подалась плечом
С лукавою подглядкой:
— Ну вот, а сам о чем?..

— Одет, обут, доволен,
Свободен от хлопот,
А сам о чем ты, воин,
Гадаешь наперед?

Встряхнулся виновато:
— Да о себе ли я?
А вот — жена, ребята,
Одно сказать — семья...

— О ней, солдат?
— Ну ясно,
О чем еще гадать?
— О ней — тогда напрасно,
Не надо, — молвит мать. —

— Черна на небе туча,
Страшна беда-война.
Да бабья мочь живуча,
Тягуча, брат, она.

Не в шутку говорится —
На бабах всё сейчас.
Осталось научиться
Рожать одним без вас.

Того и не хватало, —
Закончила она.
— Научитесь, пожалуй, —
Вздохнул солдат, — война.

Потом добавил тише,
Куда-то глядя вдаль:
— Всё ничего, детишек,
Детишек только жаль...

В огне, в огне полсвета,
Огнем горит закат.
Семья в дороге где-то,
В пути отец-солдат

1943

РАССКАЗ СТАРИКА


А и так подумать, милый,
А и так понять, сынок:
Ведь она ее кормила,
Берегла, растила впрок.
И забота ей в охоту
С телкой той. Была она
За усердную работу
От. колхоза ей дана.
Дескать, вот тебе на племя,
Сберегай, обзаводись.
А теперь приходит немец
И свою имеет мысль.
В ряд с немецкою полушкой
Твоему не встать рублю.
— Матка, матка, дай телушку,
Я телятину люблю. —
В глупой, жалостной надежде
Баба с просьбой к подлецу:
— Вы телушку, мол, не режьте.
А зарежьте вы овцу. —
Плачет баба, топит печку,
Немца жалость не берет.
Правду скажем, что овечку
Он зарезал наперед.

Учинил себе пирушку,
Съел зараз бараний бок,
А потом уже телушку
На корыто поволок.
И опять у них жаркое,
Трое немцев за столом.
Даже в горе нет покоя
Со старухой нам вдвоем.
И в своем дому нам тесно,
Не уйти от ихних глаз.
Вдруг, как станет интересно
Им спьяна глядеть на нас,
Поглядят, перемигнутся —
Их, мол, праздник и престол.
Вдруг как прыснут, аж погнутся,
Аж повалятся на стол.
Пожуют, чего-то скажут,
Выпьют, снова пожуют,
Снова с хохоту поляжут —
Кто на скатерть, кто под кут.
И вовек такого смеха
Я не видел у людей.
Тот под стол нарочно съехал,
Чтоб еще ему смешней.
Тот в подливку локоть мочит,
Тот уж строит что невесть:
Вынул зеркальце, хохочет
И глядит, какой он есть.
Наше горе — им игрушки,
Веселей идет обед.
Ни овечки, ни телушки
У старушки, дескать, нет.

Хохот, грохот. Вскоре гости
Вовсе память перешли.
Со стола кидать нам кости
Норовят. Хватай с земли.
Как последняя собака,
Человек в своей избе,
И не выдержал, заплакал,
Признаюсь, сынок, тебе.
Что ж тут есть на белом свете?
Как же быть? Куда бежать?
Где ж покинули вы, дети,
Старика, родную мать?
Неужель навеки, глухо
Припечатана печать?..
А старуха... Ах, старуха,
Может, лучше б ей смолчать,
Вдруг и встала... Не иначе
Не под силу боль пришлась:
Как сижу, хозяин, плачу —
Увидала в первый раз.
Или, может быть, подружке,
Тимофеевне моей,
Так уж стало жаль телушки,
Как бывает жаль детей.
Или, может, стало плохо,
Что топила жарко печь, —
Вдруг немецкий этот хохот
У старухи вызвал речь.
У простой моей старухи,
Что весь век жила со мной,
Поднялися с дрожью руки
Над седою головой.

Слов тех много или мало —
Суть одна и смерть одна.
— Будьте прокляты, — сказала, —
Ни покрышки вам, ни дна... —
Отдалось в мозгах их пьяных
Бабье слово трезвое.
За столом их смех поганый,
Как ножом, отрезало.
И сидят в дыму табачном,
Блеск идет от красных лиц
А старухе уж не страшно.
— Врешь, — кричит, — подохнешь, фриц!..
При словах последних этих, —
Все как будто бы во сне, —
Вынул немец пистолетик,
Отвалясь спиной к стене.
Погрозился б, — так не диво,
Но меня, чуть вспомню, — в пот,
Как он целился лениво
И кривил от дыма рот.
На особую заметку
В память я навеки взял,
Что в зубах он сигаретку
В тот момент свою держал...
Не ослабла та пружинка,
Не подвел немецкий бой,
Не поспел и я, мужчинка,
Заслонить жену собой...
Отошла она без страху,
Довелось в своей избе.
А смерётную рубаху
Уж носила на себе.

Все тянулась пить из кружки,
И как мог сказать язык:
— Вот, — промолвила, — телушки
Не дождались мы, старик... —
И такая боль и жалость
У меня, как вспомню я.
Ничего ты не дождалась,
Тимофеевна моя...
И не видно и не слышно
Ей теперь из-под земли:
Что, как знала, так и вышло,
Час настал — свои пришли.

1943

* * *


Когда пройдешь путем колонн
В жару, и в дождь, и в снег,
Тогда поймешь,
Как сладок сон,
Как радостен ночлег.

Когда путем войны пройдешь,
Еще поймешь порой,
Как хлеб хорош
И как хорош
Глоток воды сырой.

Когда пройдешь таким путем
Не день, не два, солдат,
Еще поймешь,
Как дорог дом,
Как отчий угол свят.

Когда — науку всех наук —
В бою постигнешь бой,
Еще поймешь,
Как дорог друг,
Как дорог каждый свой.

И про отвагу, долг и честь
Не будешь зря твердить.
Они в тебе,
Какой ты есть,
Каким лишь можешь быть.

Таким, с которым, коль дружить
И дружбы не терять,
Как говорится —
Можно жить
И можно умирать.

* * *


Позарастали
Стежки-дорожки,
Где разбегались
Мы от бомбежки.

Позарастали
Мохом-травою
Окопы наши
Перед Москвою.

Водою черной
Полны землянки,
Где мы сушили
В тот год портянки.

Своей и вражьей
Полито кровью,
В тылу далеко
Ты, Подмосковье.

В тылу далеко...
А ныне, ныне —
Места иные,
Бои иные.

Не те, пожалуй,
И люди даже,
Но вера — та же,
Но клятва — та же.

Прямой ли, кружной,
Дорогой честной,
Дорогой трудной
Дойдем до места.

Дойдем, всей грудью
Вздохнем глубоко:
— Россия, братцы,
В тылу далеко...

1943

БОЛЬШОЕ ЛЕТО


Большое лето фронтовое
Текло по сторонам шоссе
Густой, дремучею травою,
Уставшей думать о косе.

И у шлагбаумов контрольных
Курились мирные дымки,
На грядках силу брал свекольник,
Солдатской слушаясь руки...

Но каждый холмик придорожный
И лес недвижный в стороне,
Безлюдьем, скрытностью тревожной
Напоминали о войне...

И тишина была до срока.
А грянул срок — и началось!
И по шоссе пошли потоком
На запад тысячи колес.

Пошли — и это означало,
Что впереди, на фронте, вновь
Земля уже дрожмя дрожала
И пылью присыпала кровь...

В страду вступило третье лето,
И та смертельная страда,
Своим огнем обняв полсвета,
Грозилась вырваться сюда.

Грозилась прянуть в глубь России,
Заполонив ее поля...
И силой встать навстречу силе
Спешили небо и земля.

Кустами, лесом, как попало,
К дороге, ходок и тяжел,
Пошел греметь металл стоялый,
Огнем огонь давить пошел.

Бензина, масел жаркий запах
Повеял густо в глушь полей.
Войска, войска пошли на запад,
На дальний говор батарей...

И тот, кто два горячих лета
У фронтовых видал дорог,
Он новым, нынешним приметам
Душой порадоваться мог.

Не тот был строй калужских, брянских,
Сибирских воинов. Не тот
Грузовиков заокеанских
И русских танков добрый ход.

Не тот в пути порядок чинный,
И даже выправка не та
У часового, что картинно
Войска приветствовал с поста.

И фронта вестница живая,
Вмещая год в короткий час,
Не тот дорога фронтовая
Сегодня в тыл несла рассказ.

Оттуда, с рубежей атаки,
Где солнце застил смертный дым,
Куда, порой, боец не всякий
До места доползал живым;

Откуда пыль и гарь на каске
Провез парнишка впереди,
Что руку в толстой перевязке
Держал, как ляльку, на груди;

Оттуда лица были строже;
Но день иной и год иной,
И возглас: «Немцы!» — не встревожил
Большой дороги фронтовой.

Они прошли неровной, сборной,
Какой-то встрепанной толпой,
Прошли с поспешностью покорной,
Кто как, шагая вразнобой.

Гуртом сбиваясь к середине,
Они оттуда шли, с войны.
Колени, локти были в глине
И лица грязные бледны.

И было все обыкновенно
На той дороге фронтовой,
И охранял колонну пленных
Немногочисленный конвой.

А кто-то воду пил из фляги
И отдувался, молодец.
А кто-то ждал, когда бумаги
Проверит девушка-боец.

А там танкист в открытом люке
Стоял, могучее дитя,
И вытирал тряпицей руки,
Зубами белыми блестя.

А кто-то, стоя на подножке
Грузовика, что воду брал,
Насчет того, как от бомбежки
Он уцелел, для смеху врал.

И третье лето фронтовое
Текло по сторонам шоссе
Глухою, пыльною травою,
Забывшей думать о косе.

1943

ГЕРОЯМ ОРЛА И БЕЛГОРОДА


В привычных сумерках суровых
Полночным залпом торжества,
Рукоплеща победе новой,
Внимала матушка-Москва.

И говор праздничный орудий
В сердцах взволнованных людей
Был отголоском грозных буден,
Был громом ваших батарей.

И каждый дом и переулок,
И каждым камнем вся Москва
Распознавала в этих гулах —
Орел и Белгород — слова.

1943

НЕМЫЕ


Я слышу это не впервые,
В краю, потоптанном войной,
Привычно молвится: немые, —
И клички нету им иной.

Старуха бродит нелюдимо
У обгорелых черных стен.
— Немые дом сожгли, родимый,
Немые дочь угнали в плен.

Соседи мать в саду обмыли,
У гроба сбилися в кружок.
— Не плачь, сынок, а то немые
Придут опять. Молчи, сынок...

Голодный люд на пепелище
Варит немолотую рожь.
И ни угла к зиме, ни пищи...
— Немые, дед? — Немые, кто ж!

Немые, темные, чужие,
В пределы чуждой им земли
Они учить людей России
Глаголям виселиц пришли

Пришли и ног не утирали,
Входя в любой, на выбор, дом.
В дому, не спрашивая, брали,
Платили пулей и кнутом.

К столу кидались, как цепные,
Спешили есть, давясь едой,
Со свету нелюди. Немые, —
И клички нету им иной.

Немые. В том коротком слове
Живей, чем в сотнях слов иных,
И гнев, и суд, что всех суровей,
И счет великих мук людских.

И, немоты лишившись грозной,
Немые перед тем судом
Заговорят. Но будет поздно:
По праву мы их не поймем.

1943

* * *


День победу нам несет,
Преклоним же знамя
В память тех, что за народ
Бились вместе с нами;

Тех, что свой свершили труд
Честный и тяжелый,
И кого напрасно ждут
Матери и жены;

Тех, что здесь, и тех, что там
Пали, за чертою,
И по чьим ступил костям
Враг своей пятою.

Повторим над прахом их
Клятву нашей мести.
Братство павших и живых
Да пребудет в чести.

1943

У СЛАВНОЙ МОГИЛЫ


Нам памятна каждая пядь
И каждая наша примета
Земли, где пришлось отступать
В пыли сорок первого лета.

Но эта опушка борка
Особою памятью свята:
Мы здесь командира полка
В бою хоронили когда-то.

Мы здесь для героя отца,
Меняясь по двое, спешили
Готовый окопчик бойца
Устроить поглубже, пошире.

В бою — как в бою. Под огнем
Копали, лопатой саперной,
В песке рассекая с трудом
Сосновые желтые корни.

И в желтой могиле на дне
Мы хвои зеленой постлали,
Чтоб спал он, как спят на войне
В лесу на коротком привале.

Прости, оставайся, родной!..
И целых и долгих два года
Под этой смоленской сосной
Своих ожидал ты с восхода.

И ты не посетуй на нас,
Что мы твоей славной могиле
И в этот, и в радостный час
Не много минут посвятили.

Торжествен, но краток и строг
Салют наш и воинский рапорт.
Тогда мы ушли на восток,
Теперь мы уходим на запад.

Над этой могилой скорбя,
Склоняем мы с гордостью знамя:
Тогда оставляли тебя,
А нынче, родимый, ты с нами.

1943

ИМЯ ЕГО — ИМЯ ПОЛКА


Если б он мать или отца
Знал, этот мальчик доли суровой,
Мы бы могли славить бойца,
К ним обратив первое слово.

Мы бы могли издалека,
Не помешав скорби их честной,
Им принести имя полка,
Славу полка, что гремит повсеместно.

Все рассказать сами могли б,
Не ожидая горьких расспросов,
Как воевал, как он погиб,
Сын их, герой Александр Матросов.

Как под огнем гордый порыв
Вел храбреца по страшному следу.
Как он, друзей собой заслонив,
Смертью своей добыл победу.

Имя его — имя полка.
Как бы родные весть повстречали.
Скорбь велика, боль глубока,
Честь дорога даже в печали.

Матери нет, нету отца, —
К Родине, к армии первое слово.
Вечную память, славу бойца
Провозглашает правофланговый.

Это о подвиге светлом его
Родине, армии воинский рапорт...
Имя свое и бойца своего
Полк, наступая, уносит на запад.

1943

ИВАН ГРОМАК


Не всяк боец, что брал Орел,
Иль Харьков, иль Полтаву,
В тот самый город и вошел
Через его заставу.

Такой иному выйдет путь,
В согласии с приказом,
Что и на город тот взглянуть
Не доведется глазом...

Вот так, верней, почти что так,
В рядах бригады энской
Сражался мой Иван Громак,
Боец, герой Смоленска.

Соленый пот глаза слепил
Солдату молодому,
Что на войне мужчиной был,
Мальчишкой числясь дома.

В бою не шутка со свежа,
Однако дальше-больше,
От рубежа до рубежа
Воюет бронебойщик...

И вот уже недалеки
За дымкой приднепровской —
И берег тот Днепра-реки,
И город — страж московский.

Лежит пехота. Немец бьет.
Молчит, лежит пехота.
Нельзя назад, нельзя вперед.
Что ж, гибнуть? Неохота!

И словно силится прочесть
В письме слепую строчку,
Глядит Громак и молвит: — Есть!
Заметил вражью точку.

Берет тот кустик на прицел,
Припав к ружью наводчик.
И дело сделано: отпел
Немецкий пулеметчик.

Один отпел, второй поет,
С кустов ссекая ветки.
Громак прицелился — и тот
Подшиблен пулей меткой.

Команда слышится: — Вперед!
Вперед, скорее, братцы!.. —
Но тут немецкий миномет
Давай со зла плеваться.

Иван Громак смекает: врешь,
Со страху ты сердитый.
Разрыв! Кусков не соберешь —
Ружье бойца разбито.

Громак в пыли, Громак в дыму.
Налет жесток и долог.
Громак не чуял, как ему
Прожег плечо осколок.

Минутам счет, секундам счет,
Налет притихнул рьяный.
А немцы — вот они — в обход
Позиции Ивана.

Ползут, хотят забрать живьем.
Ползут, скажи на милость,
Отвага тоже: впятером
На одного решились.

Вот — на бросок гранаты враг,
Громак его гранатой.
Вот рядом двое. Что ж Громак?
Громак — давай лопатой.

Сошлись, сплелись, пошла возня.
Громак живучий малый.
— Ты думал что? Убил меня?
Смотри, убьешь, пожалуй!

Схватил он немца, затая
И боль свою и муки:
Что? Думал — раненый? А я
Еще имею руки.

Сдавил его одной рукой,
У немца прыть увяла,
А тут еще — один, другой
На помощь. Куча мала.

Лежачий, раненый Громак
Под ними землю пашет.
Конец, Громак? И было б так,
Да подоспели наши...

Такая тут взялась жара,
Что передать не в силах.
И впереди уже «ура»
Слыхал Громак с носилок.

Враг отступил в огне, в дыму
Пожаров деревенских...
Но не пришлося самому
Ивану быть в Смоленске.

И как гласит о том молва,
Он не в большой обиде.
Смоленск — Смоленском. А Москва?
Он и Москвы не видел.

Не приходилось — потому... .
Опять же горя мало:
Москвы не видел, но ему
Москва салютовала.

1943

В СМОЛЕНСКЕ

1

Два только года — или двести
Жестоких нищих лет прошло,
Но то, что есть на этом месте, —
Ни город это, ни село.

Пустырь угрюмый и безводный,
Где у развалин ветер злой
В глаза швыряется холодной
Кирпичной пылью и золой;

Где в бывшем центре иль в предместье
Одна в ночи немолчна песнь:
Гремит, бубнит, скребет по жести
Войной оборванная жесть.

И на проспекте иль проселке,
Что меж руин пролег, кривой,
Ручные беженцев двуколки
Гремят по древней мостовой.

Дымок из форточки подвала,
Тропа к колодцу в Чертов ров...
Два только года. Жизнь с начала —
С огня, с воды, с охапки дров.
2

Какой-то немец в этом доме
Сушил над печкою носки,
Трубу железную в проломе
Стены устроив мастерски.

Уютом дельным жизнь-времянку
Он оснастил, как только мог:
Где гвоздь, где ящик, где жестянку
Служить заставив некий срок.

И в разоренном доме этом
Определившись на постой,
Он жил в тепле, и спал раздетым,
И мылся летнею водой...

Пускай не он сгубил мой город,
Другой, что вместе убежал, —
Мне жалко воздуха, которым
Он год иль месяц здесь дышал.

Мне жаль тепла, угла и крова,
Дневного света жаль в дому,
Всего, что, может быть, здорово
Иль было радостно ему.

Мне каждой жаль тропы и стежки,
Где проходил он по земле,
Заката, что при нем в окошке
Играл вот так же на стекле.

Мне жалко запаха лесного,
Дровец, наколотых в снегу,
Всего, чего я вспомнить снова
Не вспомнив немца, не могу.

Всего, что сердцу с детства свято,
Что сердцу грезилось светло
И что навеки, без возврата,
Тяжелой черною утратой.

1943

* * *


Зачем рассказывать о том
Солдату на войне,
Какой был сад, какой был дом
В родимой стороне?
Зачем? Иные говорят,
Что нынче, за войной,
Он позабыл, давно, солдат,
Семью и дом родной;
Он ко всему давно привык,
Войною научен;
Он и тому, что он в ЖИВЫХ
Не верит нипочем.
Не знает он, иной боец,
Второй и третий год, —
Женатый он или вдовец,
И писем зря не ждет...
Так о солдате говорят.
И сам порой он врет:
Мол, для чего смотреть назад,
Когда идешь вперед?
Зачем рассказывать о том,
Зачем бередить нас,
Какой был сад, какой был дом,
Зачем?

Затем как раз,
Что человеку на войне,
Как будто назло ей,
Тот дом и сад вдвойне, втройне
Дороже и милей.
И чем бездомней на земле
Солдата тяжкий быт,
Тем крепче память о семье
И доме он хранит.
Забудь отца, забудь он мать,
Жену свою, детей,
Ему тогда и воевать
И умирать трудней.
Живем, не по миру идем,
Есть что хранить, любить.
Есть где-то, есть иль был наш дом,
А нет — так должен быть!

1943

ОГОНЬ


Костер, что где-нибудь в лесу,
Ночуя, путник палит, —
И тот повысушит росу,
Траву вокруг обвялит.

Пожар начнет с одной беды,
Но только в силу вступит —
Он через улицу сады
Соседние погубит.

А этот жар — он землю жег,
Броню стальную плавил,
Он за сто верст касался щек
И брови кучерявил.

Он с ветром несся на восток,
Сжигая мох на крышах,
И сизой пылью вдоль дорог
Лежал на травах рыжих.

И от столба и до столба,
Страду опережая,
Он на корню губил хлеба
Большого урожая...

И кто в тот год с войсками шел,
Тому забыть едва ли
Тоску и муку наших сел,
Что по пути лежали.

И кто из пламени бежал
В те месяцы лихие,
Тот думать мог, что этот жар
Смертелен для России.

И с болью думать мог в пути,
Тех, что прошли, сменяя:
«Земля отцовская, прости,
Страдалица родная...»

И не одна уже судьба
Была войны короче.
И шла великая борьба
Уже как день рабочий.

И долг борьбы — за словом — власть
Внушала карой строгой.
И воин, потерявший часть,
Искал ее с тревогой...

И ты была в огне жива,
В войне права, Россия.
И силу вдруг нашла Москва
Ответить страшной силе.

Москва, Москва, твой горький год,
Твой первый гордый рапорт,
С тех пор и ныне нас ведет
Твой клич: «Вперед, на Запад!»

Пусть с новым летом вновь тот жар
Дохнул, неимоверный,
И новый страшен был удар, —
Он был уже не первый.

Ты, Волга, русская река,
Легла врагу преградой.
Восходит заревом в века
Победа Сталинграда.

Пусть третьим летом новый жар
Дохнул — его с восхода
С привычной твердостью встречал
Солдатский взгляд народа.

Он мощь свою в борьбе обрел,
Жестокой и кровавой,
Солдат-народ. И вот Орел —
Начало новой славы.

Иная шествует пора,
Рванулась наша сила
И не споткнулась у Днепра,
На берег тот вступила.

И кто теперь с войсками шел,
Тому забыть едва ли
И скорбь и радость наших сел,
Что по пути лежали.

Да, много горя, много слез —
Еще их срок не минул.
Не каждой матери пришлось
Обнять родного сына.

Но праздник свят и величав.
В огне полки сменяя,
Огонь врага огнем поправ,
Идет страна родная.

Ее святой, великий труд,
Ее немые муки

Прославят и превознесут
Благоговейно внуки.

И скажут, честь воздав сполна,
Дивясь ушедшей были:
Какие были времена!
Какие люди были!

1943

У ДНЕПРА


Я свежо доныне помню
Встречу первую с Днепром,
Детской жизни день огромный
Переправу и паром.

За неведомой, студеной
Полосой днепровских вод
Стороною отдаленной
Нам казался берег тот...

И не чудо ль был тот случай:
Старый Днепр средь бела дня
Оказался вдруг под кручей
Впереди на полконя.

И, блеснув на солнце боком,
Развернулся он внизу.
Страсть, как жутко и высоко
Стало хлопцу на возу.

Вот отец неторопливо
Заложил в колеса кол
И, обняв коня, с обрыва
Вниз, к воде тихонько свел.

Вот песок с водою вровень
Зашумел под колесом,
И под говор мокрых бревен
Воз взобрался на паром.

И паром, подавшись косо,
Отпихнулся от земли,
И недвижные колеса,
Воз и я — пошли, пошли...

И едва ли сердце знало,
Что оно уже тогда
Лучший срок из жизни малой
Оставляло навсегда.

1944

НОЧЛЕГ


Разулся, ноги просушил,
Согрелся на ночлеге, —
И человеку дом тот мил,
Неведомый вовеки.

Уже не первый, не второй,
Ни мой, ни твой, ничейный,
Пропахший обувью сырой,
Солдатским потом, да махрой,
Да смазкою ружейной.

И, покидая угол тот,
Солдат, жилец бездомный,
О нем, бывает, и вздохнет,
И жизнь пройдет, а вспомнит!

1944

НА ПОХОДЕ


Хорошо иметь в догадке
Ту примету на Руси,
Что в дому, где бабы гладки,
Там напиться не проси.

Там воды не будет свежей.
— Почему?
— А потому:
Норовят ходить пореже,
Держат теплую в дому.

— Что же, пейте на здоровье,
Если нравится вода.
Жаль, по-вашему присловью,
Я, должно быть, так худа.

— Нет, не так, еще в порядке,
И сказать со стороны:
Ни к чему добреть солдатке,
Если мужа ждет с войны.

1944

ВОЗМЕЗДИЕ

* * *


Война — жесточе нету слова.
Война — печальней нету слова.
Война — святее нету слова
В тоске и славе этих лет.
И на устах у нас иного
Еще не может быть и нет.

1944

СТИХОТВОРЕНИЕ НЕИЗВЕСТНОГО БОЙЦА


Ласточка, в траншейной нише
Ты с весны у нас жила,
Не найдя родимой крыши
На пожарище села.

Легкая в дому жиличка,
Скоро мы вперед уйдем,
Скучно тебе будет, птичка,
Прилетать в затихший дом.

1944

МИНСКОЕ ШОССЕ


Все, как тогда, в то лето злое:
И жесткий шорох пыльных трав,
И ветер, дышащий золою,
И грохот бомб у переправ,
И блеклый хворост маскировки,
И жаркий, жадный ход машин,
И пеший, раненный на бровке, —
И он, наверно, не один...

И вздох орудий недалекий,
И гул шоссейного моста,
И тот же стон большой дороги,
И те же самые места:
Низины, дробные сосенки,
Где, отмечая срок войны,
Трехлетней давности воронки
Меж новых, нынешних видны.

И жженой жести тот же запах,
И пепелищ угарный дым.
Но только — мы идем на Запад.
Мы наступаем. Мы громим.
Мы бьем его, что день, то пуще,
Что час, то злей и веселей,

В хвосты колонн его бегущих
Врываясь вдруг броней своей.
Ему ни отдыху, ни сроку,
Беги, куда бежать — гляди:
На пятки жмем, всыпаем сбоку,
И — стой! — встречаем впереди.

Идет, вершится суд суровый.
Священна месть, и казнь права.
И дважды, трижды в день громово
Войскам салюты шлет Москва.
И отзвук славы заслуженной
Гудит на тыщи верст вокруг.
И только плачут наши жены
От счастья так же, как от мук.

И только будто зов несмелый
Таят печальные поля,
И только будто постарела,
Как в горе мать, сама земля,
И рост, и доброе цветенье
Всего, что водится на ней,
Как будто строже и смиренней
И сердцу русскому больней.
Вот дождик вкрадчиво прокрапал.
Как тонок грустный дух сенца!..
Войска идут вперед на Запад.
Вперед на Запад. До конца!..

1944

В ЛИТОВСКОЙ УСАДЬБЕ


Зернистый туман августовский
На утре погожего дня
Под стогом в усадьбе литовской
Заставил проснуться меня.

Холодной росою капустной
Он тек по соломе сухой.
И было так тихо и грустно,
Как будто войны никакой.

На самые малые сроки
Зашла она в это жилье,
Уже далеко по дороге
Катились колеса ее...

Я сел на подножке машины,
Курю, а пернатый юнец
Поет фистулой петушиной
Четвертому лету конец,

Поет он под крышей поветки,
И, сонно-угрюмый с лица,
В шляпенке и ветхой жилетке
Мужик соступает с крыльца,

Подошвой гремя деревянной.
Хозяин. Мужик — как мужик.
И слышать занятно и странно
Его «иностранный» язык...

1944

ЗДЕСЬ НЕМЦЫ БЫЛИ


Ушли в хлеба траншеи, ходы
И ржавых проволок ряды.
И отстоялись в реках воды,
И завязь выдали сады.
И на земле — житье людское,
И дым жилой по гребням хат,
Что бабьей рублены рукою...
Здесь немцы были год назад.

Дымится крошево щебенки,
Торчит стена с пустым окном.
И от воронки до воронки —
Трава, сожженная живьем.
Железной гари едкий запах,
Горелых трупов древний чад.
В пыли, в багровых дымах запад...
Здесь немцы были день назад.

Столбом стоит разрывов осыпь,
На запад улица в огне.
И танки за город уносят
«Ура» пехоты на броне.
Листва на ветках не обвяла,
Что мимолетом ссек снаряд.
Еще для жизни сроку мало:
Здесь немцы были час назад.

Пройдется плуг по их могилам,
Накроет память их пластом.
И будет мир отрадным тылом
Войны, потушенной огнем.
И, указав на земли эти
Внучатам нынешних ребят,
Учитель в школе скажет: — Дети,
Здесь немцы были век назад.

1944

ГРАНИЦА


Граница моей державы,
Означена ты навек
Не этой колючкой ржавой
Вдоль просек лесных и рек;
Не этим мостом, что ровно
Надвое разделен;
Не той, не другой условной
Чертой, что для нас — закон,

А горечью душной пыли
Больших и малых дорог
Со дня, как мы отступили
Из этих мест на восток;
А страшной грозой кровавой
Кропившей землю и снег,
Граница моей державы,
Означена ты навек.

Означена ты боями
На смерть, не на живот,
Всем тем, что лежит за нами
Отсюда до волжских вод;
Всей болью и всею славой,
Что знает наш человек,
Граница моей державы,
Означена ты навек.

Державы моей граница,
В глубоком тылу, вдали —
За нами Москва — столица
Свободной нашей земли.
За нами, ее сынами,
Родимых столько могил!
Бессмертный подвиг за нами,
Что нам лишь под силу был.

Святое, грозное пламя
Отмщенья, бушуй в груди!
Родная земля — за нами.
Земля врага — впереди.
За горе, за все страданья,
Что видел наш мирный дом,
Плати по счетам, Германия,
Молись! По тебе идем!

1944

ВОЗМЕЗДИЕ

1

Мы сотни верст и тыщи верст земли,
Родной земли, завещанной отцами,
Топча ее, в страде войны прошли
С оглохшими от горечи сердцами.

Из боя в бой мы шли, из боя в бой,
И, отступая в страшный час разлуки,
Мы не могли, солдаты, взять с собой
Всех тех, что к нам протягивали руки.

Мы покидали милые поля,
Где провожал нас каждый колос хлеба
И каждый кустик сизый ковыля.
Да, то была родимая земля,
Хотя над ней чужое было небо,

Хотя над ней медовый вянул цвет, —
Так смертной гарью от дорог разило,
Хотя по ней прокладывала след
Чужих колес и гусениц резина.

Мы шли от рубежа до рубежа
Родной земли, прощаясь молча с нею,
Та боль тогда еще была свежа,
Но с каждым днем, как рана от ножа,
Она горела глубже и сильнее.

И все места, где немец проходил,
Куда вступал бедой неотвратимой,
Рядами вражьих и своих могил
Мы отмечали на земле родимой...

От стен Москвы в морозной жесткой мгле,
Живые мертвых на ходу сменяя,
Его мы гоном гнали по земле,
Но то земля была своя, родная.

У Сталинграда вещей битвы жар
Простерся в вечность заревом кровавым.
И, чуя гибель, враг от нас бежал,
Гонимый вспять оружьем нашим правым.

То был залог, порука из порук,
Что мы его угомоним навеки,
Но Дон, Донец, но старый Днепр и Буг —
Еще родные наши были реки.

В степи, в горах мы смерть ему несли
И в море опрокидывали с суши.
Но скорбь войной потоптанной земли,
Родной земли томила наши души.

Нам, только нам горька она была,
Ее сынам, печаль земли родимой,
Земли, что столько горя приняла,
Чьи муки, может, невознаградимы..«

Вперед, вперед бессонно шли войска,
Ее войска — вперед, презрев усталость.
И не одна нерусская река
Уже за нами позади осталась.

И гром гремел у старых стен Кремля
Во имя славы нашей запредельной,
Но то была не та еще земля,
Не та, с которой счет у нас отдельный.

В тяжелый воз нуждою впряжены,
Его везли мы в гору, не плошая.
Четвертый год! Четвертый год войны!..
И вот земля — та самая, чужая...

Вот крыша дома в виде корабля,
Вот садика притихшие верхушки,
Осенние смиренные поля.
Но то она — немецкая земля,
Чьи под Москвой месили землю пушки

И ветер дышит жаркою золой, —
То час настал для исполненья гнева.
И низко виснет над чужой землей
Ревущее грозою наше небо.

Четвертый год! Четвертый год войны
Нам локти мажет желтой прусской глиной,
И тысячи стволов наведены
Указками дороги до Берлина.

И в этот грозный предреченный час,
У этих сел, фольварков и предместий,
О мести не расспрашивайте нас,
Спросите так: верны ль мы нашей чести?

Ее завет и краток и суров,
И с нами здесь никто не будет в споре:
Да, смерть — за смерть! Да, кровь — за кровь!
За горе — горе!..
2

Хрустит чужое под ногой
Стекло и черепица.
Вдали за нами край родной,
Земли родной граница.
Да, мы иных, чем ты, кровей,
Иных знамен солдаты,
И мы сегодня по твоей
Земле идем с расплатой.
Как занялся огнем твой дом,
Ты увидал впервые,
А нам тот запах так знаком,
И дым тот очи выел.
Прошло, сменилось три травы
Вдоль той дороги долгой:
От Верхней Волги, от Москвы,
Да что! — от Нижней Волги.

И память — боль, — на том стоим,
Она не убавлялась,
Она от мертвых к нам, живым,
В пути передавалась.
И тот, кто нынче приведен
В твои края войною,
Двойною ношей нагружен,
А может быть, тройною.
И мы не с тем сюда пришли,
Чтоб здесь селиться хатой.
Не надо нам твоей земли,
Твоей страны проклятой.
Нас привела сюда нужда,
Неволя — не охота.
Нам только надо навсегда
Свести с тобою счеты.
И мы тревожим чуждый кров
Священной мести ради.
И суд наш праведный суров,
И места нет пощаде.
И не у нас ее проси,
Мы будем мертвых глуше.
Проси у тех, чьи на Руси
Сгубил безвинно души.
Проси у тех, кого ты сжег,
Зарыл в земле живыми —
Не шевельнется ли песок,
Притоптанный над ними?
Проси у тех, кому велел
Самим копать могилу,
Проси у тех, кого раздел
В предсмертный час постылый.
Проси у девочки у той,
Что, в дула ружей глядя,
Спросила с детской простотой:
— Чулочки тоже, дядя? —
У той, худое тельце чье
У края рва поставил.
Проси пощады у нее,
А мы щадить не вправе.
У нас оглохшие сердца
К твоим мольбам бесстыдным.
Мы справим суд наш до конца,
А после будет видно.

Четвертый год солдат в борьбе,
И сколько дней в чужбине!
Земля родная, о тебе
И сны и думы ныне!

1944

ОБ ЭТИХ ДНЯХ


Седой солдат расскажет внукам
Про эту быль своих времен,
Как он, герой, да маршал Жуков
Из Польши немцев гнали вон;

Как славил их салют московский,
России добрых сыновей;
Как двинул справа Рокоссовский,
Как тотчас Конев дал левей;

И разъяснит, как по уставу,
Куда какой врезался клин,
Когда взята была Варшава
И встал на очередь Берлин.

1944

О СКВОРЦЕ


На крыльце сидит боец,
На скворца дивится:
— Что хотите, а скворец
Правильная птица.

День-деньской, как тут стоим,
В садике горелом,
Занимается своим
По хозяйству делом.

Починяет домик свой,
Бывший без пригляда.
Мол, война себе войной,
А плодиться надо!

1945

БЕРЛИН


Не в самый полдень торжества
Приходят лучшие слова...

И сердцу радостно и страшно
Себя доверить той строке,
В которой лозунг наш вчерашний
Сегодня — ноша на штыке.

Отчизна, мать моя, сурово
Не осуди, я слов ищу,
И я лишь первые два слова
Об этом празднике пишу.

Я их сложил, как мог, в минуты
Волненья, что лишают слов,
Когда гремел салют салютов
Из всех, какие есть, стволов.

С твоими равными сынами
Я плакал теми же слезами,
Слезами радости, твой сын.
Берлин, о Родина, за нами,
Берлин, товарищи, Берлин!

2 мая 1945 г.

* * *


В поле, ручьями изрытом,
И на чужой стороне
Тем же родным, незабытым
Пахнет земля по весне:

Полой водой и — нежданно
Самой простой, полевой
Травкою той безымянной,
Что и у нас под Москвой.

И, доверяясь примете,
Можно подумать, что нет
Ни этих немцев на свете,
Ни расстояний, ни лет.

Можно сказать: неужели
Правда, что где-то вдали
Жены без нас постарели,
Дети без нас подросли?..

1945

* * *


Дом по дороге фронтовой
На запад от столицы
С хозяйкой доброю вдовой
И дочерью девицей.
Дом с самоваром и теплом,
С гитарой над кроватью,
С накрытым скатертью столом
И прочей благодатью.
С веселой спешною стряпней
У печки на загнетке,
Со стуком за полночь к одной
Запасливой соседке.
С застольной песенкою той,
Что все тогда мы пели.
И с фотокарточкой одной
Танкиста в портупее.
Дом у дороги. Поворот
С утихшей магистрали.
И год не тот, и дом не тот,
И нас не вдруг узнали...
Топтался с грудкою сырой
Малютка косолапый.
И жив ли, нет ли ты, герой,
Тебя зовет он папой.

1945

* * *


Перед войной, как будто в знак беды,
Чтоб легче не была, явившись в новости,
Морозами неслыханной суровости
Пожгло и уничтожило сады.

И тяжко было сердцу удрученному
Средь буйной видеть зелени иной
Торчащие по-зимнему, по-черному
Деревья, что не ожили весной.

Под их корой, как у бревна отхлупшею,
Виднелся мертвенный коричневый нагар.
И повсеместно избранные, лучшие
Постиг деревья гибельный удар...

Прошли года. Деревья умерщвленные
С нежданной силой ожили опять,
Живые ветки выдали, зеленые...
Прошла война. А ты все плачешь, мать.

1945

ИЗ ПИСЕМ


— Уважаемый писатель, —
Пишет мне из-за Карпат
Мой взыскательный читатель,
Виды видевший солдат.

На привале пишет кратко
Деловое письмецо:
Мол, еще одна нехватка
В вашей книге налицо.

В ней зима, весна и лето —
По порядку все воспето.
М герой, упрека нет,
Как положено одет.

Летом ходит в гимнастерке,
Тут, понятно, рифма: Теркин.
По зиме на нем шинель,
Тут — метель, а также ель.

Есть и шапка — там, где зябко,
На конце другой строки.
Несомненно, это ценно,
Но, товарищ, сапоги!

Сапоги! Святая обувь,
Что служила до конца,
Недостойна ли особой
Песни в книге про бойца?

Друг мой добрый, критик скромный,
До конца, должно быть, дней
Я всего того не вспомню,.
1945

В ЧАС МИРА


Все в мире сущие народы,
Благословите светлый час!
Отгрохотали эти годы,
Что на земле застигли нас.

Еще теплы стволы орудий
И кровь не всю впитал песок,
Но мир настал. Вздохните, люди,
Переступив войны порог...

3 августа 1945 г.

ПОСЛЕВОЕННЫЕ СТИХИ

ОТЧИЗНЕ


Одной тебе под стать твои дела.
Вовек бессмертен подвиг твой исходный.
Когда себя сама ты создала
И назвала Советской и свободной.

И, защитив свободу от врагов,
Ты власть свою и волю утвердила.
И подвиг на себя взяла другой,
Что также был одной тебе под силу.

И подвиг тот — Великий перелом,
Перепахавший межи вековые, —
История сравнила с Октябрем,
Как две свои эпохи мировые.

И подвиг третий с ними наравне
Встает, свершенный в нынешние сроки, —
Твоя победа в праведной войне
На западе твоем и на востоке.

И всей земле являет нынче он
Тех первых двух твоих свершений славу,
Со славой древних дедовских времен
В себе соединив ее по праву.

1945

ДОРОГА ДО ДОМУ


На запад его увозил эшелон,
И путь был на запад недолгий.
А пешим, с дивизией, вымерял он
Дорогу от Буга до Волги.

Звенел по лугам пересохший звонец,
Ломились хлеба с перестоя.
В походе по левую руку боец
Оставил селенье родное.

И минуло лето и осень с зимой,
И минуло целых два года.
И вот повернул он на запад, домой, —
Гляди, не конец ли похода?

Что день приближаясь к родимым местам,
Шутил на походе служивый:
— До дому, до хаты добраться, а там
Дойдем и остатнее живо.

Но нет, выходило — еще не конец.
Родной проходя стороною,
Теперь уж по правую руку боец
Оставил селенье родное.

Была на походе лихая жара, —
Не ноги горели — ботинки.
— Потерпим, ребята, дойдем до Днепра,
А там ему, немцу, поминки.

Но вот и днепровский окончился бой,
И дальше сверкают зарницы.
И, Днепр оставляя в пути за собой,
Войска устремились к границе.

Граница — уже и она невдали,
И легче солдатская лямка.
— Как только спихнем его с нашей земли,
Так тут ему тотчас и клямка!

Остался в тылу пограничный копец,
Откуда страда началася,
Но так не случилось, как думал боец,
Желанного чаявший часа.

Четвертая осень шумит под ногой
Опавшей листвою шершавой.
— Ну, черт с ним, ребята, когда он такой,
Придется добить под Варшавой.

Ревут батареи в морозном дыму
В далеком Привислинском крае.
Что дальше от дому, то ближе к нему, —
Была поговорка такая.

Но был этот путь и суров, и тяжел,
И мало того, что не близкий:
До Дону иной, до Днепра не дошел —
И где еще выбыл из списка!

Ко всякий живой помышлял о живом,
О прочем гадать не причина:
— Теперь уж немного, теперь уж дойдем.
И, словом, дошел до Берлина.

А время в трудах и заботах текло
У фронта и дальнего тыла.
Из пепла вставало родное село,
Под крышу дворы заводило.

Уже разговор заходил о косьбе —
Была бы надежная сушка.
И ждали хозяина в новой избе,
Какая она ни избушка.

Тем часом домой собирался и он,
Казалось, что самые сроки.
И тут подается ему эшелон
С приказом о Дальнем Востоке.

Садится солдат со стрелковым полком,
Толкуя в теплушке соседям:
— Ну что же, друзья, то пешком да пешком,
А тут хоть немного подъедем...

И вот совершает четвертый конец.
И снова в пути за войною
Не справа, так слева оставил боец
Проездом селенье родное.

Солдатское дело — забудь обо всем.
Но был он не только солдатом,
А был он и мужем жене, и отцом
Своим голопузым ребятам.

Он был от плеча до плеча награжден,
Но есть ли такая награда,
Что выслужил, выходил, выстрадал он? —
Пожалуй, что нет. И не надо!

Берлин — так Берлин,
А Харбин — так Харбин,
И пусть оно все по-иному,
А все-таки вывод отсюда один:
Такая дорога до дому.

И сколько она протянулась в длину
Туда и обратно с начала!
Спасибо судьбе, что с войны на войну
Еще не за смертью послала.

И пятый ему остается конец
Пути, совершенного с честью.
Под праздник как раз прибывает боец
В свое родовое поместье.

Что значит так долго не видеть семьи —
Мы, люди семейные, знаем.
— Ну здравствуйте все, дорогие мои! —
Вошел и заплакал хозяин.

И только мешок свой заплечный стащил,
Сказал, раздеваясь у входа:
— Я к празднику, дети, до дому спешил
Четыре с надбавкою года!

1945

ПОСЛЕВОЕННАЯ ЗИМА


В вагоне пахнет зимним хлевом,
Гремят бидоны на полу.
Сосет мороженое с хлебом
Старуха древняя в углу.

Полным-полно, народ в проходе
Бочком с котомками стоит.
И о лихой морской пехоте
Поет нетрезвый инвалид.

1946

КРЕМЛЬ ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ


Кремль зимней ночью над Москвой
Рекой и городом Москвою —
С крутой Ивановой главой
И с тенью стен сторожевою.

Кремль зимней ночью при луне,
Ты чуден древностью высокой
И славен с нею наравне
Недавней памятью жестокой.

Недавней памятью ночей,
Когда у западной заставы
Курились дымы блиндажей
И пушки ухали устало;

Когда здесь были фронт и тыл,
И в дачных рощах Подмосковья
Декабрьский снег замешан был
Землей, золой и свежей кровью.

Кремль зимней ночью, на твоих
Стенах, бойницах, башнях, главах
И свет преданий вековых,
И свет недавней трудной славы.

На каждом камне с той зимы
Как будто знак неизгладимых
Всего того, чем жили мы
В тревожный час земли родимой.

Незримым заревом горят
На каждом выступе старинном
И Сталинград, и Ленинград,
И знамя наше над Берлином.

До дней далеких донеси
То отраженье, гордый камень,
И подвиг нынешней Руси
Да будет будущему в память!

Да будет славой вековой
Он озарен, как ты луною,
Кремль зимней ночью над Москвой
Рекой и городом Москвою!

1946

* * *


Я задумал написать
На досуге повестушку.
Захворал — и слег в кровать
Греть постылую подушку.

И о замысле своем
Не жалел я, а подумал:
Бог с ним — глядь, еще умрем.
И хотя тогда не умер,
Позабыл совсем о нем.

Нужно дело выбирать,
Чтоб оно рождало силы,
С ним о смерти забывать
На краю самой могилы.

1946

О РОДИНЕ


Родиться бы мне по заказу
У теплого моря в Крыму,
А нет, — побережьем Кавказа
Ходить, как в родимом дому.

И славить бы море и сушу
В привычном соседстве простом,
И видеть и слышать их душу
Врожденным сыновним чутьем...

Родиться бы, что ли, на Волге,
Своими считать Жигули,
И домик в рыбачьем поселке,
Что с палубы видишь вдали...

Родиться бы в сердце Урала,
Чья слава доныне скрытна,
Чтоб в песне моей прозвучала
С нежданною силой она.

В Сибири, на Дальнем Востоке,
В краю молодых городов,
На некоей там новостройке, —
Везде я с охотой готов
Родиться.
Одно не годится:
Что где ни случилось бы мне,
Тогда бы не смог я родиться
В родимой моей стороне —

В недальней, отцами обжитой
И дедами с давних времен,
Совсем не такой знаменитой,
В одной из негромких сторон;

Где нет ни жары парниковой,
Ни знатных зимой холодов,
Ни моря вблизи никакого,
Ни горных, конечно, хребтов;

Ни рек полноты величавой,
А реки такие подряд,
Что мельницу на два постава,
Из сил выбиваясь, вертят.

Ничем сторона не богата,
А мне уже тем хороша,
Что там наудачу когда-то
Моя народилась душа.

Что в дальней дали зарубежной,
О многом забыв на войне,
С тоской и тревогою нежной
Я думал о той стороне:

Где счастью великой, единой,
Священной, как правды закон,
Где таинству речи родимой
На собственный лад приобщен.

И с нею — из той незавидной
По многим статьям стороны,
Мне всю мою родину видно,
Как город с кремлевской стены.

Леса ее, горы, столицы,
На рейде ее корабли...
И всюду готов я родиться
Под знаменем этой земли.

А только и прежде и ныне
Милей мне моя сторона —
По той по одной лишь причине,
Что жизнь достается одна.

1946

Я УБИТ ПОДО РЖЕВОМ


Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва
И ни дна ни покрышки.

И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.

Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;

Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке
Речка травы прядет, —
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.

Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.

Неужели до осени
Был за ним уже Дон,
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?

Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мертвому — как?

И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она — спасена.

Наши очи померкли,
Пламень сердца погас,
На земле на поверке
Выкликают не нас.

Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам — все это, живые.
Нам — отрада одна:

Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос,
Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье —
Эта кара страшна.

Это грозное право
Нам навеки дано, —
И за нами оно —
Это горькое право.

Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно
Вам привычно и ясно,
Но да будет оно
С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли,
И в тылу у Москвы
За нее умирали.

И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.

Нам достаточно знать,
Что была, несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной.

Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.

Та черта глубины,
За которой вставало
Из-за вашей спины
Пламя кузниц Урала.

И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы,
И Смоленск уже взят?

И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже!

Может быть... Да исполнится
Слово клятвы святой! —
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг, —

О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.

В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.

Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.

Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.

Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.

И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,

Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.

Я убит подо Ржевом,
Тот еще под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?

В городах миллионных,
В селах, дома в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?

Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу...
Я вам жить завещаю, —
Что я больше могу?

Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.

Горевать — горделиво,
Не клонясь головой,
Ликовать — не хвастливо
В час победы самой.

И беречь ее свято,
Братья, счастье свое —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.

1945-1946

МОСКВА


Зябкой ночью солдатской
В сорок первом году
Ехал я из-под Гжатска
На попутном борту.

Грохот фронта бессонный
Шел как будто бы вслед.
Редко встречной колонны
Скрытный вспыхивал свет.

Тьма предместий вокзальных
И — Москва. И над ней
Горделивый, печальный
Блеск зенитных огней.

И просились простые
К ней из сердца слова:
«Мать родная, Россия,
Москва, Москва...»

В эти горькие ночи
Ты поистине мать,
Та, что детям не хочет
Всей беды показать;

Та, что жертвой безгласной
Не смирится с судьбой;
Та, что волею властной
Поведет за собой.

И вовек не склонится
Твоя голова,
Мать родная, столица,
Москва, Москва!..

Память трудной годины,
Память боли во мне.
Тряский кузов машины.
Ночь. Столица в огне.

И, как клятва, святые
В тесном горле слова:
«Мать родная, Россия,
Москва, Москва...»

...Ехал я под Берлином
В сорок пятом году.
Фронт катился на запад,
Спал и ел на ходу.

В шесть рядов магистралью
Не вмещает — узка! —
Громыхаючи сталью,
Шли на запад войска.

Шла несметная сила,
Разрастаясь в пути,
И мосты наводила
По себе впереди.

Шла, исполнена гнева,
В тот, в решающий бой.
И гудящее небо,
Точно щит, над собой

Высоко проносила...
— Погляди, какова
Мать родная, Россия,
Москва, Москва!..

Память горя сурова,
Память славы жива.
Все вместит это слово:
«Москва! Москва!..»

Это имя столицы,
Как завет, повторим.
Расступились границы,
Рубежи перед ним...

Стой, красуйся в зарницах
И огнях торжества,
Мать родная, столица,
Крепость мира — Москва!

1947

МОЛОДОСТЬ


Вчера еще были и мы молодежь,
Да время торопит, не балуя.
Едва на четвертый десяток свернешь —
И сказано: годы немалые.

Но время для нас, для страны — времена,
Века из веков озаренные.
В четвертый десяток вступает страна,
Октябрьскою бурей рожденная.

И мужества возраст ей впору как раз, —
Страницы тех лет перелистаны.
И старше она уже многих из нас,
Но всех нас моложе поистине.

Моложе. И будет моложе вовек
В своем недряхлеющем мужестве.
Так молод бывает всегда человек,
Который с грядущим в содружестве.

И молодость родины — дело и мысль,
Что Лениным нам заповеданы.
То шум городов, что при нас поднялись
На землях, до нас не разведанных.

То слава победная наших полков —
Нетленная родины молодость.
То зелень густая столетних дубов,
Пробившихся нынче из желудя.

То тяжкий бетон величавых плотин
На реках, надежно обузданных.
И молодость родины — ты, гражданин,
Работник, не знающий устали.

О родина, гордость и радость моя,
Бескрайны края твои мирные,
Но слава, но правая правда твоя —
Сегодня намного обширнее.

И встретить готовы любую напасть
Твой доблестный опыт и выучка.
Как славная в битвах гвардейская часть,
Ты шествуешь миру на выручку.

1948

В ТОТ ДЕНЬ, КОГДА ОКОНЧИЛАСЬ ВОЙНА


В тот день, когда окончилась война
И все стволы палили в счет салюта,
В тот час на торжестве была одна
Особая для наших душ минута.

В конце пути, в далекой стороне,
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, что погибли на войне,
Как с мертвыми прощаются живые.

До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними как бы наравне,
И разделял нас только лист учетный.

Мы с ними шли дорогою войны
В едином братстве воинском до срока,
Суровой славой их рзарены,
От их судьбы всегда неподалеку.

И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них:
Нас эти залпы с ними разлучали.

Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег.

И. чуя там сквозь толщу дней и лет,
Как нас уносят этих залпов волны,
Они рукой махнуть не смеют вслед,
Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.

Вот так, судьбой своею смущены,
Прощались мы на празднике с друзьями
И с теми, что в последний день войны
Еще в строю стояли вместе с нами;

И с теми, что ее великий путь
Пройти смогли едва наполовину;
И с теми, чьи могилы где-нибудь
Еще у Волги обтекали глиной;

И с теми, что под самою Москвой,
В снегах глубоких заняли постели,
В ее предместьях на передовой
Зимою сорок первого; и с теми,

Что, умирая, даже не могли
Рассчитывать на святость их покоя
Последнего, под холмиком земли,
Насыпанном не чуждою рукою.

Со всеми — пусть не равен их удел, —
Кто перед смертью вышел в генералы,
А кто в сержанты выйти не успел:
Такой был срок ему отпущен малый.

Со всеми, отошедшими от нас,
Причастными одной великой сени
Знамен, склоненных, как велит приказ, —
Со всеми, до единого со всеми

Простились мы. И смолкнул гул пальбы,
И время шло. И с той поры над ними
Березы, вербы, клены и дубы
В который раз листву свою сменили.

Но вновь и вновь появится листва,
И наши дети вырастут и внуки,
А гром пальбы в любые торжества
Напомнит нам о той большой разлуке.

И не затем, что уговор храним,
Что память полагается такая,
И не затем, нет, не затем одним,
Что ветры войн шумят, не утихая,

И нам уроки мужества даны
В бессмертье тех, что стали горсткой пыли.
Нет, даже если б жертвы той войны
Последними на этом свете были, —

Смогли б ли мы, оставив их вдали,
Прожить без них в своем отдельном счастье,
Глазами их не видеть их земли,
И слухом их не слышать мир отчасти?

И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,
В конце концов, у смертного порога,
В себе самих не угадать себе
Их одобренья или их упрека?

Что ж, мы — трава? Что ж, и они — трава?
Нет, не избыть нам связи обоюдной.
Не мертвых власть, а власть того родства,
Что даже смерти стало неподсудно

К вам, павшие в той битве мировой
За наше счастье на земле суровой,
К вам, наравне с живыми, голос свой
Я обращаю в каждой песне новой.

Вам не услышать их и не прочесть.
Строка в строку они лежат немыми.
Но вы — мои, вы были с нами здесь,
Вы слышали меня и знали имя.

В безгласный край, в глухой покой земли,
Откуда нет пришедших из разведки,
Вы часть меня с собою унесли
С листка армейской маленькой газетки,

Я ваш, друзья, — и я у вас в долгу,
Как у живых, — я так же вам обязан
И если я, по слабости, солгу,
Вступлю в тот след, который мне заказан,

Скажу слова без прежней веры в них,
То, не успев их выдать повсеместно,
Еще не зная отклика живых,
Я ваш укор услышу бессловесный..

Суда живых не меньше павших суд.
И пусть в душе до дней моих скончанья
Живет, гремит торжественный салют
Победы и великого прощанья.

1948

ПАМЯТИ ЛЕНИНА

1

В глухую, безвестную волость,
Где лес от села до села,
При мне эта страшная новость
По санному следу пришла.

Она перед тем на рассвете
Весь шар облетела земной
И все провода на планете
Успела заполнить собой.

А тут и не дальние дали,
Да глушь — заповедный удел.
Мы даже гудков не слыхали,
Лишь ветер по трубам гудел.

Но в тяжком негаданном горе
Была в это утро равна
Столицам деревня Загорье,
Лесная моя сторона.

Стояла над скопищем сонным
Снегами заваленных крыш,
Над миром, бедой потрясенным,
Морозная жесткая тишь.

И полоз, рыдающий в поле,
И утренний скрип журавля
Отчетливы были до боли,
Отсюда слышны до Кремля.

Зачем это снова и снова
Звучит их нещадная песнь,
Когда уже сказано слово,
Когда уже слышана весть?

И каждому было с той вестью
Не в силах сидеть одному,
Большие и малые, вместе
Собрались мы в школьном дому.

Л в школе до этого часа,
Как начал сходиться народ,
Ребятам из старшего класса,
Нам было довольно хлопот.

Мы в ельник ходили гурьбою,
Что был на задах невдали,
Ломали морозную хвою,
Охапками в школу несли.

Недетской заботою — дети —
Мы были в то утро полны.
И ветки еловые эти
Не к празднику были нужны.

Не праздника ради мы сами
Спустили над школьной стеной
Знакомое красное знамя,
Подшив его черной каймой.

Помыла полы сторожиха,
И люди в назначенный срок
С надворья морозного тихо
Ступили на школьный порог.

И незачем было к порядку
Просить, как на сходке в селе,
Когда наш учитель тетрадку
Свою разложил на столе.

Никто не садился. Стояли.
И были, казалось, полны
Не только глубокой печали,
Но чувства какой-то вины.

Стояли в заплатанной грубо
Овчине, обвиснувшей с плеч.
Беззвучные двигались губы
У многих, что слушали речь.

А слушали с думой суровой
И строгостью горькой лица,
Чтоб всю, до единого слова,
Вместить бережливо в сердца.

Ту скорбную истовость схода
С годами я помню живей.
Великая сила народа
И вера мне видится в ней.

Не в ту ли годину прощанья
В своей ощутил он груди
Готовность на все испытанья,
Что ждали его впереди?

Не в горе ль своем молчаливом,
Поникнув тогда головой,
Уже он был полон порывом
На подвиг неслыханный свой?

Порывом на жертвы, на муку,
Что вряд ли под силу иным,
На трудную с прошлым разлуку,
На встречу с грядущим своим.

Порывом, исполненным страсти,
На чудо свершающий труд
И волей к нелегкому счастью
И славе, что с бою берут.

Не тем ли огнем устремленным
Горели сердца у людей
И в траурном зале Колонном,
И в школе далекой моей?

Да, в час, как навек провожали
Учителя, друга, отца,
В своей обрели мы печали
Решимость идти до конца.
2

Есть горе души одинокой,
Есть горе друзей и родни.
Живет оно в сердце до срока,
Хотя бы и долгие дни.

Но горе народа бессрочно,
И так велика его власть,
Что внукам оно правомочно
И правнукам на душу пасть.

Мы только в заботах о деле,
Завещанном нашей судьбе,
Печали предаться не смели
И боль подавляли в себе.

И если б мы были иными,
Согбенными горем своим,
Мы памяти б той изменили,
Которую свято храним.

А спросим друг друга, брат брата,
Товарищ товарища. — Нет!
Утрата осталась утратой,
И нету ей давности лет.

И может, что ближе мы к цели,
Указанной нам Ильичем,
Не меньше, чем прежде скорбели,
А больше мы будем о нем.

В трудах и боях возмужала
Советская наша земля,
Его мировая держава,
Свободных народов семья.

Ее благородным победам
История дань воздает.
И ею проложенным следом
Пол-мира сегодня идет.

Ей гимны слагают поэты
Всех сущих народов иных...
Ему бы увидеть все это,
Что видел он в думах своих.

Ему бы, ему бы, родному,
Подняться из гроба сейчас.
И горечь той мысли знакома,
Присуща любому из нас.

Не смеркнула скорбная дата,
Горит ее памятный свет.
Утрата осталась утратой,
И нету ей давности лет.

Бессрочна она и безмерна,
И мы ее в вечность несем.
Как Ленина дело бессмертно,
Так память бессмертна о нем.
3

Не тысяча лет миновала
С той памятной миру зимы,
Когда — от велика до мала —
Остались без Ленина мы;

Когда с ним столица прощалась
И каждое наше село.
Не тысяча лет насчиталась,
Но, может быть, больше прошло...

Я помню, в суровом молчанье,
С застывшею горечью лиц,
Из школьного зданья сельчане
В тот вечер домой разошлись.

И вот уже дверь сторожиха
Тихонько впотьмах заперла.
И стало пустынно и тихо
В том классе, где сходка была;

Где я по погоде жестокой
Остался один на ночлег,
Тринадцатилетний, далекий
Теперь от меня человек —

В ушанке, в суконной поддевке,
Расчетливо сшитой на рост.
Но память об этой ночевке
Я через все годы пронес...

Синели в окошке сугробы
Под лунным морозным лучом.
И вот я как будто у гроба
Остался один с Ильичем.

И страшным ничто не казалось
Мне в эти часы одному,
Но острая горькая жалость
Меня охватила к нему.

Пусть в давнюю эту годину
Я был еще попросту мал.
Я книжки его ни единой
Еще и в руках не держал.

Я видел его на портрете,
Я слышал от старших о нем
Не больше, чем сверстники-дети
В краю захолустном моем.

Но помню, от горя слабея,
Я с чувством единственным лег,
Что я его больше жалею,
Чем кто бы то ни было мог.

И что при нужде неминучей,
Как смерть ни страшна самому,
Уж лучше бы мне эта участь,
Но только б она не ему.

И если такою заменой
Уже не вернуть ничего,
Тогда я хочу непременно
Погибнуть за дело его.

Я буду служить ему честно,
Я всю ему жизнь посвящу,
Хотя и не будет известно
О том никогда Ильичу.

С горячей и чистой любовью
Я клятву свою произнес.
И сумка моя в изголовье
Намокла от радостных слез.

И к ней приникая устало,
Я так и уснул до утра.
Проснулся — уже рассветало,
Дрова принесли со двора.

А там свирепела погода,
Со стоном по улице шел
Январь незабвенного года...
В тот год я вступил в комсомол.

1948-1949

СВЕТ — ВСЕМУ СВЕТУ


Звонкой и жесткой
Осенью ранней
Видел я это
В лесном Предуралье.

Через отлогий
Увал каменистый
Просека вдаль
Уносилась, как выстрел.

И на далеком
Ее протяженье —
Дымы, дымки,
Копошенье, движенье.

Музыка, гомон,
Урчанье моторов.
Табор — не табор,
Город — не город.

Горное эхо
С гомоном слитно.
— Дай подойдем,
Поглядеть любопытно.

У котлованов —
Люди, повозки.
Черные, красные
С цифрами доски.

Радиорупор,
Сигнальные флаги.
Шумный рабочий
И праздничный лагерь.

Трактор и тачка,
Лом и лопата.
Бабий платок
И пилотка солдата.

Комбинезон
И треух деревенский.
Всяческий люд,
Но особенно женский.

Девушки в ватниках,
В обуви грубой.
Щеки пылают,
Обветрены губы.

С ними в ряду
За работой суровой
Мужние жены,
Солдатские вдовы.

Мерзлая глина
Звенит под киркою.
Дело не легкое,
Дело мужское.

Но, погляди,
Управляются быстро,
Искрами брызжется
Грунт каменистый.

Но погляди
На девчонок — не чудо ль?
Что за веселая,
Дружная удаль!

Вот на минутку
Спины расправят,
Прядки волос
Под косынку заправят,

Лица утрут —
И опять за лопаты.
— Хватит курить,
Мужики и ребята!

Головы в яме —
Вровень с краями.
Столб, как орудие,
Движется к яме.

Глина нарытая —
Груда на груде.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте,
Добрые люди.

Глазом окинь:
— Да откуда их столько?
— А из деревни, —
Народная стройка.

— Лихо копаете!
— Так и копаем.
Так и копаем,
Свет добываем.

Свет добываем,
Выводим на трассу.
Что-то мы вас
Не видали ни разу?

— Может, артисты?
— Спойте!
Спляшите!
Ах, журналисты!
Ну, так пишите!

Вот и пишите,
Как мы копаем,
Лес прорубаем,
Свет добываем.

Все чтобы точно.
А мы почитаем,
Как мы копаем,
Свет добываем.

И, повторенное
Тысячеустно,
Слово гремит
По горам захолустным.

Слово звучит
Над разбуженным краем:
— Свет добываем!
— Свет добываем!

Селам, и школам,
И сельсовету
И всему свету!
И всему свету!

1949

* * *


Как только снег начнут буравить
Ручьи апреля вдоль дорог,
Опять весна тебе представит
Всех весен прожитых урок.

В набитой густо ржавой пене
Нельзя и нынче не узнать
Всех вод сбежавших нетерпенье,
Не возвращающихся вспять.

В цветенье голых верб, орешин
И ольх над полой ширью рек
Вновь постигаешь, как поспешен
Крутой поры кипучий бег.

Как чуток ветки сон сторожкий.
Лучом пригретые едва,
Отдать дымок спешат сережки,
Пока спеленута листва.

Как быстры смены, кратки сроки:
Еще в овражке снег приник,
А по сухой уже дороге
В пыли несется грузовик.

И позади зимы остатки.
Машина с воем воздух рвет.
На ней березки для посадки,
И почки тронутся вот-вот...

1949

НА ПЛАТФОРМЕ ПОЕЗДА


На платформе поезда
Грузовая ЗИС.
Из кабины девушка
Смотрит сверху вниз.

Ей, должно быть, кажется
Странным этот путь:
Ни прибавить скорости,
Ни тебе свернуть,

Ни назад подвинуться
С места, хоть на пядь,
Некому и незачем
Свой сигнал подать.

И как будто в комнате
Дома за столом
Что-то вяжет девушка,
Сидя за рулем.

Неизвестно, путь ее
Близок ли, далек,
Свяжется ль, не свяжется
Шерстяной чулок,

Долго ли дорожное
Девичье житье?
Но с машиной этою
Где-то ждут ее.

Ждет земля прогретая,
Ждет полей простор...
И — вязанье в сторону
Отложи, шофер.

1949

9 МАЯ


Салют и слава годовщине
Навеки памятного дня.
Салют победе, что в Берлине
Огнем попрала мощь огня.

Салют ее большим и малым
Творцам, что шли путем одним,
Ее бойцам и генералам,
Героям, павшим и живым —
Салют!

И пусть его услышат
Те, что не рады торжеству,
Что кровью мира пакты пишут,
Войну поют, войною дышат,
Войною бредят наяву.
Два слова к ним по существу.

Я волен речь вести свободно,
Как тот солдат, с кем был в бою,
С кем пыль глотал в страде походной
И чьим поэтом состою.

Ему, творцу бессмертной были,
Что не уйдет во мглу времен,
Вы славу издали трубили,
Когда гроза брала разгон.

Когда вам ужас веял в души,
А он, солдат, свой начал путь
На море, воздухе, на суше,
Врага встречая грудь на грудь.

Вы полагали, он не ведал,
Покуда шла еще война,
Кому, зачем была победа
И по какой цене нужна?

Но вряд ли вы считали сами,
Рядясь под цвет его друзей,
Что вас считает он друзьями
В душе бесхитростной своей.

Еще тогда, играя в прятки
И грея руки близ войны,
Вы не ошиблись в той догадке,
Что он — солдат своей страны.

И не вложить вам миру в уши
Враньем речей, газет, витрин,
Что с моря, воздуха и суши
Грозит вам тот, кто брал Берлин.

Кто городов и сел руины
Вновь оживил в родном краю
И, как на штурм ходил Берлина,
На штурм стихий идет в строю.

И с неизменною отвагой
В труде, обязанном уму,
Творит свой день себе во благо
И человечеству всему.

Себе хозяйскою рукою
Он начертал свой план, свой путь,
И тем лишает вас покоя,
Что не боится вас ничуть.

Он столько вынес и изведал,
Таких больших исполнен сил,
Что страх душе его неведом,
Откуда кто бы ни грозил.
Вам стоит помнить:
День Победы
Он в честь нее провозгласил.

1950

22 ИЮНЯ 1941 ГОДА


Все, все у сердца на счету,
Все стало памятною метой.
Стояло юное, в цвету,
Едва с весной расставшись, лето;
Стояла утренняя тишь,
Был смешан с медом воздух сочный;
Стекала капельками с крыш
Роса по трубам водосточным;
И рог пастуший в этот час
И первый ранний запах сена...
Все, все на памяти у нас,
Все до подробностей бесценно:

Как долго непросохший сад
Держал прохладный сумрак тени;
Как затевался хор скворчат —
Весны вчерашней поколенья;
Как где-то радио в дому
В июньский этот день вступало
Еще не с тем, о чем ему
Вещать России предстояло;
Как у столиц и деревень
Текло в труде начало суток;

Как мы теряли этот день
И мир — минуту за минутой;
Как мы вступали за черту,
Где труд иной нам был назначен, —
Все, все у мира на счету,
И счет доныне не оплачен.

Мы так простились с мирным днем,
И нам в огне страды убойной
От горькой памяти о нем
Четыре года было больно.
Нам так же больно и теперь,
Когда опять наш день в расцвете,
Всей болью горестных потерь,
Что не вернуть ничем на свете.
У нас в сердцах та боль жива,
И довоенной нашей были
Мы даже в пору торжества
Не разлюбили, не забыли.
Не отступили ни на пядь
От нашей заповеди мира:
Не даст солгать вдова иль мать,
Чьи души горе надломило...

Во имя счастья всех людей
Полны мы воли непреклонной —
В годах, в веках сберечь наш день,
Наш мирный день, июнь зеленый.

1950

ИХ ПАМЯТИ

1

Живым — живое в этой жизни краткой,
Но каждый в вечность уходящий час,
Но каждый камень нашей мирной кладки,
Но каждый колос, что растет для нас
И зреет на полях необозримых,
Но каждый отзвук, радиоволны —
Все память о товарищах родимых,
Когда-то не вернувшихся с войны.
Расставшись, мы не стали им чужими
Среди забот и новых дел своих.
Но если б мы одной лишь скорбью жили,
Мы были б нынче недостойны их.
2

Он пал за мир — так сказано о нем,
Так мы тебя о сыне извещали.
Мы жизнью нашей, нашим светлым днем
Твоей святой обязаны печали.

И мы всегда в долгу перед тобой, —
Коль не страдаем памятью короткой, —
Перед тобой, перед его вдовой,
И перед каждой долею сиротской.

И мы тебя с волненьем узнаем
На торжествах и в мирном свете буден.
Вот мать того, кто пал в бою с врагом
За жизнь, за нас. Снимите шапки, люди!
3

Проходит срок и боли и кручине,
И ты уже за жизнью трудовой,
За вдовьей думой о семье, о сыне
Не ждешь вестей от почты полевой.

Но так же, как и в горькую годину,
Мы славим подвиг павшего в бою.
А подвиг тот — он твой наполовину,
Ты половину вынесла свою.

Ты рядом шла, сражалась вместе с нами,
И ныне с нами ты в строю, вдова.
Священная годов минувших память
Да будет в новом подвиге жива!

1949-1951

СЫНУ ПОГИБШЕГО ВОИНА


Солдатский сын, что вырос без отца
И раньше срока возмужал заметно,
Ты памятью героя и отца
Не отлучен от радостей заветных.

Запрета он тебе не положил
Своим посмертным образом суровым
На то, чем сам живой с отрадой жил,
Что всех живых зовет влекущим зовом...

Но если ты, случится как-нибудь,
По глупости, по молодости ранней
Решишь податься на постыдный путь,
Забыв о чести, долге и призванье:

Товарища в беде не поддержать,
Во чье-то горе обратить забаву,
В труде схитрить. Солгать. Обидеть мать.
С недобрым другом поравняться славой, —

То прежде ты — завет тебе один, —
Ты только вспомни, мальчик, чей ты сын.

1949-1951

МОСТ


В рассветный час во мгле сухой,
Одетый инеем Сибири,
Мост пробудился над рекой,
Одной из самых славных в мире.

И, бережно приняв экспресс,
С великой справившийся далью,
Под ним он грянул, как оркестр,
Своей озвученною сталью.

Гремела, пела эта сталь
Согласно и многоголосо.
И шла, как под резец деталь,
Громадой цельной под колеса.

И, над рекою вознесен,
Состав столичный медлил будто,
И из вагона тек в вагон
Озноб торжественной минуты...

А звон, а грохот возрастал.
Казалось, в этот мост певучий
Вмещал свой голос весь Урал,
Нет, весь металл страны могучей:

И гром иных ее мостов,
И горделивый скрежет кранов,
И пенье в поле проводов,
И тяжкий гул прокатных станов.

И стук движка в глухом краю,
Где стала жизнь людей светлее,
И танков рокот, что в строю
Проходят мимо Мавзолея.

Со всех концов родной земли
Все голоса, что есть в металле,
Сюда, казалось, дотекли
По чутким рельсам магистрали, —

Чтоб прозвучать им над рекой,
Загроможденной ледоставом,
Над берегами, над тайгой
В победном ритме величавом...

Великих лет бессмертный труд,
Твои высокие свершенья
Как будто песнь в себе несут
От нас в иные поколенья.

Как будто в завтра нашу весть
Несут — и с ней сегодня краше —
О том, что мы в грядущем есть:
Мосты, дворцы и песни наши!

...Еще один, другой пролет.
Река теснится в берег льдами.
И поезд по земле идет,
Но и земля поет под нами.

1950

ЖЕСТОКАЯ ПАМЯТЬ


Повеет в лицо, как бывало,
Соснового леса жарой,
Травою, в прокосах обвялой,
Землей из-под луга сырой.

А снизу, от сонной речушки,
Из зарослей — вдруг в тишине
Послышится голос кукушки,
Грустящей уже о весне.

Июньское свежее лето,
Любимая с детства пора.
Как будто я встал до рассвета,
Скотину погнал со двора.

Я все это явственно помню:
Росы ключевой холодок,
И утро, и ранние полдни —
Пастушеской радости срок;

И солнце, пекущее спину,
Клонящее в сон до беды,
И оводов звон, что скотину
Вгоняют, как в воду, в кусты;

И вкус горьковато-медовый, —
Забава ребячьей поры, —
С облупленной палки лозовой
Душистой, прохладной мездры,

И все это юное лето,
Как след на росистом лугу,
Я вижу. Но памятью этой
Одною вздохнуть не могу.

Мне память иная подробно
Свои предъявляет права.
Опять маскировкой окопной
Обвялая пахнет трава,

И запах томительно тонок,
Как в детстве далеком моем,
Но с дымом горячих воронок
Он был перемешан потом;

С угарною пылью похода
И солью солдатской спины.
Июль сорок первого года,
Кипящее лето войны!

От самой черты пограничной —
Сражений грохочущий вал.
Там детство и юность вторично
Я в жизни моей потерял...

Тружусь, и живу, и старею,
И жизнь до конца дорога,
Но с радостью прежней не смею
Смотреть на поля и луга;

Росу обивать молодую
На стежке, заметной едва.
Куда ни взгляну, ни пойду я —
Жестокая память жива.

И памятью той, вероятно,
Душа моя будет больна,
Покамест бедой невозвратной
Не станет для мира война.

1951

В ТЕ ДНИ ЗА ГРАНИЦЕЙ


В те дни за границей,
в исходе последних сражений,
В пыли разрушений,
в обвиснувших дымах пожаров,
С невиданной силой
в цвету бушевали сирени,
Каких у себя
мы нигде не видали, пожалуй.
Султаны их были
крупней и как будто мясистей,
Породистей были
округлые пышные купы,
Хотя и казалось,
что наши нежней и душистей
На родине нашей —
к востоку от речки Шешупы.
Но эти ломились,
из зимнего вырвавшись плена,
По всем городам, деревням,
по садам, магистралям,
То красной, то белой
клубились могучею пеной
У целых домов
и задымленных, черных развалин.

Казалось, они
не цвели уже годы и годы
И, голые ветви свои
простирая уныло,
Стояли и нашего именно
ждали прихода,
Чтоб сразу раскрыться
со всей затаенною силой.
Иные кусты
у какой-нибудь кирхи иль дачи,
По бровкам дорог,
у садовых оград сотрясенных
Хватило огнем,
привалило щебенкой горячей,
Отбросило в пыль,
под колеса машин многотонных...
И теплый, густой,
опьяняющий запах сирени,
Живой и посохшей,
завяленной жаром жестоким,
Стоял и стоял
надо всею Европой весенней
И с запахом трупов мешался,
не менее стойким...
В те дни за границей
нам думать и верить хотелось,
Что грохот войны
отгремит над землею усталой
И годы вернут
ее мирную свежесть и целость,
А бомбы и пушки
громить ее больше не станут...

Кто-кто, а уж мы-то
имели особое право
О мире мечтать
для себя и иных поколений,
Затем, что войну
мы прошли не для воинской славы,
Затем, что весной
на земле расцветают сирени.

1951

ЗА ОЗЕРОМ


За озером долго играла гармонь,
Как будто бы жалуясь кротко
На то, что еще неохота домой,
Что рано уснула слободка.

Там юность грустила, собою полна,
Своей непочатою силой,
Зеленая юность, чье детство война
Огнем на корню опалила.

Та юность, которой, казалось, не быть,
А вот она к сроку настала,
Чтоб жить, и желать, и дерзать, и любить,
И все — начиная сначала.

Та самая юность грустила. И — пусть,
Завидная, в сущности, доля,
Когда эта сладкая, краткая грусть
За сердце берет молодое.

Завидная доля — на том берегу,
С улыбкой, ко всем благодарной,
Устав танцевать на дощатом кругу,
Сидеть на скамейках попарно.

Попарно бродить в предрассветном дыму
За озером в парке старинном.
А грустно, по правде, лишь мне одному
И то — по особым причинам.

1951

* * *


Мне памятно, как умирал мой дед,
В своем запечье лежа терпеливо,
И освещал дорогу на тот свет
Свечой, уже в руке стоявшей криво.

Мы с ним дружили. Он любил меня.
Я тосковал, когда он был в отлучке,
И пряничного ждал себе коня,
Что он обычно приносил с получки.

И вот он умер, и в гробу своем,
Накрытом крышкой, унесен куда-то.
И нет его, а мы себе живем, —
То первая была моя утрата...

И словно вдруг за некоей чертой
Осталось детства моего начало.
Я видел смерть, и доля смерти той
Мне на душу мою ребячью пала.

И с той поры в глухую глубь земли,
Как будто путь туда открыт был дедом,
Поодиночке от меня ушли,
Уже другие проторенным следом...

В январский холод, в летнюю жару,
В туман и дождь, с оркестром, без оркестра —
Одних моих собратьев по перу
Я стольких проводил уже до места.

И всякий раз, как я кого терял,
Мне годы ближе к сердцу подступали,
И я какой-то частью умирал,
С любым из них как будто числясь в паре.

И если б так же было на войне,
Где счет потерям более суровый,
Наверно б, жизни не хватило мне
И всем, что ныне живы и здоровы.

Но речь о том, что неизбежный час,
Как мне расстаться — малой части — с целым,
Как этот мир мне потерять из глаз, —
Не может быть моим лишь частным делом.

Я полагаю, что и мой уход,
Назначенный на завтра иль на старость,
Живых друзей участье призовет —
И я один со смертью не останусь.

1951

ПЕРЕД ДОРОГОЙ


Что-то я начал болеть о порядке
В пыльном, лежалом хозяйстве стола:
Лишнее рву, а иное в тетрадки
Переношу, подшиваю в «дела».

Что ж, или все уж подходит к итогу
И затруднять я друзей не хочу?
Или опять я собрался в дорогу,
Выбрал маршрут, но покамест молчу?

Или гадаю, вступив на развилок:
Где меня ждет озаренье и свет
Радости той, что, быть может, я в силах
Вам принести, а быть может, и нет?..

Все я приму поученья, внушенья,
Все наставленья в дорогу возьму.
Только за мной остается решенье,
Что не принять за меня никому.

Я его принял с волненьем безвестным
И на себя, что ни будет, беру.
Дайте расчистить рабочее место
С толком, с любовью — и сразу к перу.

Но за работой, упорной, бессрочно
Я моей главной нужды не таю:
Будьте со мною, хотя бы заочно,
Верьте со мною в удачу мою.

1951

НОВАЯ ЗЕМЛЯ


На новых землях, в стороне, открытой
Для счастья людям, долго жизнь трудна.
И кажется она им необжитой,
И помнится иная сторона.

И нужен срок, чтоб здесь окорениться,
Чтоб жизнь иною памятью облечь,
И новым детям нужно здесь родиться,
И должно дедам в эту землю лечь...

Мы на себя по доброй воле взяли
Тот самый трудный новоселья срок,
Что все вмещает беды и печали
И радости нехоженых дорог.

Земле своей мы посвятили годы
Труда, терпенья, и давным-давно
Ее сады, поля, дворцы, заводы
И все, что нами здесь возведено, —

Все то, чему мы отдавали силы,
Чтоб устоять и победить на ней,
И наших братьев и отцов могилы —
Ее бойцов, ее богатырей, —

Навек сроднили нас с землею нашей.
И мы ей служим, чтоб и после нас
Ей все цвести зазывнее и краше,
Чтоб свет ее для мира не погас;

Чтоб, добытый в борьбе, в труде суровом,
Тот свет светил вперед на много лет
И чтоб за нами поселенцам новым.
Не все сначала повторять вослед.

1951

САМОМУ СЕБЕ


Пускай сегодняшний вчерашним
День обернется трудовой.
Он на счету твоем всегдашнем,
Он — жизнь, и ты при нем живой.

Пускай другой иначе судит —
Что жизнь на малый срок дана...
На тот же срок она да будет
Лишь делом избранным полна!

А если сил и жизни целой,
Готовой для любых затрат,
Не хватит вдруг, чтоб кончить дело,
То ты уже не виноват.

О ПРОПИСКЕ


По всему Советскому Союзу,
Только б та задача по плечу,
Я мою уживчивую Музу
Прописать на жительство хочу.

Чтобы мне не ведать той печали,
Как ответят у иных ворот:
— Нет, не проживает. Не слыхали.
— Номер дома, может быть, не тот.

Чтоб везде по селам и столицам
Отвечали на вопрос о ней:
Как же, есть. Давнишняя жилица,
И улыбки были б у людей.

Чтоб глаза у стариков яснели,
Чтобы к слову вставил не один:
— Мы еще на фронте были с нею,
Вместе помним Вязьму и Берлин.

Чтоб детишки из любого дома,
Если к ним случайно обращусь,
Говорили б:
— Как же, мы знакомы
И немножко знаем наизусть.

Чтобы не с почтеньем, а с любовью
Отзывалось каждое жилье:
— Здесь она. На доброе здоровье
Здесь живет. А как же без нее?

Вот тогда, как отзыв тот желанный,
Прозвучит о ней, моей родной,
Я и сам пропиской постоянной
Обеспечен буду под лупой.

1951

* * *


Весенний, утренний, тоненький
Ледок натянуло сеткой,
Но каплет с каждой соломинки,
С каждой ветки.

Поет по-зимнему улица,
Но свету — что летним днем,
И, как говорится, курица
Уже напилась под окном.

И звонкую, хрупкую,
Набравшись силы в ночи,
Чуть солнце — уже скорлупку
Проклюнули ручьи.

Весна сугробы подвинула,
Плотнее к земле примяв.
И зелень коры осиновой —
Предвестье зелени трав.

Апрельским ветром подунуло,
Запахли водой снега.
И дело свое задумала
Река, упершись в берега.

Ей грезится даль раздольная,
Ее минута близка...
Грохочет крылечко школьное,
Едва дождавшись звонка.

Давай, начинай, разламывай
Натоптанный лед рябой...

А что, если снова заново,
С начала самого
Начать нам жить с тобой?..

ПРИЗНАНИЕ


Я не пишу давно ни строчки
Про малый срок весны любой;
Про тот листок из зимней почки,
Что вдруг живет, полуслепой;
Про дым и пух цветенья краткий,
Про тот всегда нежданный день,
Когда отметишь без оглядки,
Что отошла уже сирень;
Не говорю в стихах ни слова
Про беглый век земных красот,
Про запах сена молодого,
Что дождик мимо пронесет,
Пройдясь по скошенному лугу;
Про пенье петушков-цыплят,
Про журавлей, что скоро к югу
Над нашим летом пролетят;
Про цвет рябиновый заката,
Про то, что мир мне все больней,
Прекрасный и невиноватый
В утрате собственной моей;
Что доля мне теперь иная,
Иной, чем в юности, удел, —
Не говорю, не сочиняю.
Должно быть — что ж? — помолодел!
Недаром чьими-то устами
Уж было сказано давно
О том, что молодость с годами
Приходит. То-то и оно.

1951

О ЮНОСТИ


Мы знаем грядущему цену
И знаем, что юность права,
Не как молодая трава,
Что старой приходит на смену,

Чтоб так же отжить до зимы.
Нет, юность с другою задачей
В наш след заступает горячий,
В то дело, что начали мы,

К заветной направившись цели.
Дано ей на том же пути
За нами, но дальше идти,
Исполнить, что мы не успели,

И вспомнить, возможно, о нас
С вершины иных пятилеток —
О наших героях, поэтах,
Министрах — с улыбкой подчас.

Но пусть она, юность родная,
Поднявшись стремительно ввысь,
Не вздумает там занестись,
Отметки отцам выставляя.

Нет, пусть она в душу возьмет,
Что в славе ее безграничной
Мы все же повинны частично
И знали о ней наперед.

И знали о ней и мечтали,
Когда еще были юнцы,
А ранее — наши отцы
Смотрели в те самые дали.

И, подвиг свершая один
За времени навесью дымной,
Без нас они брали свой Зимний,
А мы еще с ними — Берлин.

Ей, юности, также известно,
Что мы без нее для Земли
Урало-Кузбасс возвели,
А Волгу впрягаем совместно.

И пусть еще юность учтет,
Что следом за нею иная,
Грядущая юность идет,
Ее на работе сменяя,
Неся назначенье свое.
А нам — так и той не завидно,
А нам и ее уже видно, —
И мы не старее ее.

1951

В НОРВЕГИИ


В этой северной горной стране,
По дороге от аэродрома,
Было многое попросту мне
С первой встречи до боли знакомо.

Я бы раньше представить не мог,
Что увижу, попав на чужбину,
Этот мокрый еловый лесок,
И подлесок — ветлу и рябину.

И зеленую щетку травы,
Той младенчески свежей, трехдневной,
Что увидишь весной у Москвы
И любой среднерусской деревни.

Точно я уже некогда был
В этом, сроду не виданном крае,
Точно я его знал и забыл
И, увидев теперь, вспоминаю.

И в новинку у этой земли
Моему представлялися взору
Только горы, что в море зашли,
Или море, что врезалось в горы.

Мать-Отчизна, до края души
Полон чувством, щемящим и гордым,
В чужедальней скалистой глуши,
Над безвестным каким-то фиордом,

На могилах твоих сыновей,
Притаив подступившие слезы,
Я увидел венки из ветвей
Чуть раскрывшей листочки березы.

Мне сказали, что принято так,
Что такие венки приносили

Как особый, как избранный знак
Благодарного чувства к России...

Видел я: приходили туда
В жестких куртках и обуви грубой
Молчаливые люди труда —
Моряки, рыбаки, лесорубы.

Приходили их жены толпой,
Старики и с учителем дети.
А с великой любовью какой
Были убраны холмики эти!

Был подобран, уложен в ряду
Возле кладбища добытый камень,
Чтобы вывести нашу звезду,
Серп и молот своими руками...

1951

ПЕСНЬ О МОСКВЕ


В дорогу, в полет и плаванье
Собравшись на срок любой,
Москву, как самое главное,
Беру целиком с собой.

И нынешнюю и древнюю,
Что нам пришлась ко двору,
Рабочую, ежедневную
И праздничную беру.

Со старой и новой славою
Беру ее, не деля,
С ее соборными главами
И звездами Кремля.

Вселикую и всечасную —
В мороз ли, в дождь иль жару —
Беру ее с площадью Красною
И Красной Пресней беру.

С ее исконной Трехгоркою,
С Садовым ее кольцом,
С бессонной улицей Горького
И с Пушкиным — к ней лицом.

С подземными магистралями,
Гудящими, как струна.
Большую — с заводом Сталина
И малую — в три окна.

С мостами, дворцами, парками,
Садами, рынками в ней,
Со всеми ее подарками,
Новинками мирных дней.

С ее высотными зданьями,
Поющими на ветру.
С рекой того же названия
И с морем ее беру.

Нет, я не пропискою
Извечной сроднился с ней.
Столица — дело не близкое —
Была у судьбы моей.

Нет, я из тех, что смолоду
В далеких, отчих местах
Мечтали у этого города
Хотя б побывать в гостях.

И даже, сказать по совести,
Из тех заявившись мест,
Дичились Москвы по новости,
Хоть знали: своя, не съест...

И до сих пор по-прежнему —
В торжественной новизне —
Москва, как новоприезжему,
Нет-нет и явится мне

Как будто дорога дальняя
Ушла из-под ног едва:
Вот площадь тебе вокзальная,
И — здравствуй, город Москва!

Я в годы мои зеленые
Вступил на ее порог,
Но это чувство смущенное
Доныне в душе сберег...

Не помню, в каком я возрасте
Впервые, как все слова,
В моей захолустной волости
Услышал слово «Москва».

Москва не древнедержавная,
Что где-то в веках взялась,
А эта, своя, где главная
Живет Советская власть.

Москва, моя мать приемная,
С тех пор и до наших дней
Уже без тебя не помню я
Себя и судьбы своей.

Ты в детство мое уставила
Солдатский перст со стены,
С плаката взывая старого
Времен гражданской войны.

Шубенку надев нагольную,
С обломком карандаша
Над партой стояла школьною,
Морозным паром дыша.

Великого вестник времени,
И в нашем глухом селе
Ты речи вела о Ленине,
Что жил у тебя в Кремле.

Несла свое слово вещее
В тот отчий край горевой
Дорогой конной и пешею,
Попутной людской молвой...

Как будто совсем недальнее,
Как будто — рукой подать
То время мое начальное,
Ребячьих стихов тетрадь.

Но сколько годов отпрянуло,
Но сколько в мире с тех пор
Громов небывалых грянуло,
Подвинулось с места гор!..

Меж той страничкой заглавною
И нынешней — наугад —
Часть века вместилась, равная
Векам, поставленным в ряд...

Куда там молодо-зелено,
Не прежний у сердца пыл,
А все ли, что долгом велено,
Исполнено в меру сил?

В дорогу — к чему мне лишнее, —
Собравшись на срок любой,
Москву, как самое личное,
Беру целиком с собой.

Со всею красой безмерною,
Величьем мирных работ
И с памятью сорок первого,
Что был у ее ворот...

Со всеми гордыми датами
Побед на пути большом,
Со всеми ее утратами,
Что в сердце ношу своем.

Со всеми счастья минутами,
Которым забвенья нет.
Со всеми ее салютами
Былых и грядущих лет.

Беру целиком. И еду я
На Запад ли, на Восток,
Я чую, за мною следуя,
Течет ее ровный ток!..

1952

* * *


Есть что-то в долголетье необычном
Такое, что в понятиях людей
Считается почти что неприличным,
По крайней мере — слабостью твоей.

Так гость, бывает, за полночь куда там,
Уж и пора, пора ему домой,
А все сидит он с видом виноватым
И все стакан допить не хочет свой.

Знать, ждет его такая дрянь-квартира,
Куда тащиться через город весь,
Где и темно, и холодно, и сыро,
И где, как лег — уже ни встать, ни сесть...

Нам всякий раз, такого гостя видя,
Сказать бы надо: добрый человек,
Сидите вы, пожалуйста, сидите
И оставайтесь с нами на ночлег.

1953

* * *


Ветер какой — ты слышишь? —
Как раскачал дубы:
Желуди по железной крыше —
Грохот ночной пальбы.

Горький загул погоды
В поздней безлюдной мгле,
Словно всей жизни годы,
Гонит листву по земле.

Друг мой, такой далекий,
Где там забыться сном:
В этой ночи глубокой
Мне без тебя одиноко,
Как одному под огнем...

1954

* * *


В дружбе есть святая проба,
Есть заветная статья:
Если мы друзья до гроба —
И за гробом мы друзья.

Верю я в закон могучий,
Что на свете не избыт:
Друг мой, смерть нас не разлучит,
Если жизнь не пособит.

Пусть прощанья час настанет —
Мне ль, тебе ль придет черед —
Дружбы долг в себе оставит
Нерушимо — тот и тот.

Дружбы подлинной науку
Средь живых познав людей,
Я твою живую руку
Как бы въявь держу в своей...

1954

* * *


Ни ночи нету мне, ни дня,
Ни отдыха, ни срока:
Моя задолженность меня
Преследует жестоко.

У стольких душ людских в долгу,
Живу, бедой объятый:
А вдруг сквитаться не смогу
За все, что было взято!

За то добро, за то тепло,
Участье и пристрастье,
Что в душу мне от них вошло,
Дало изведать счастье.

Сдается часом: заплачу,
Покрою все до строчки;
А часом: нет, не по плечу,
И вновь прошу отсрочки.

И вновь становятся в черед
Сомненье, сил упадок.
Беда! А выйду на народ:
— Ну, как? — Бодрюсь: — Порядок...

И устаю от той игры,
От горького секрета,
Как будто еду до поры
В вагоне без билета.

Как будто я какой злодей,
Под страхом постоянным,
Как будто лучших я друзей
К себе привлек обманом.

От мысли той невмоготу
И тяжелей усталость.
Вот подведут они черту,
И — вдруг — один останусь.

И буду, сам себе ровня,
Один, в тоске глубокой.
Ни ночи нету мне, ни дня,
Ни отдыха, ни срока.

За что же мне такой удел,
Вся жизнь — из суток в сутки?..
...А что ж ты, собственно, хотел?
Ты думал: счастье — шутки?

1955

* * *


Час рассветный подъема,
Час мой ранний люблю.
Ни в дороге, ни дома
Никогда не просплю.

Для меня в этом часе
Суток лучшая часть:
Непочатый в запасе
День, а жизнь началась.

Все под силу задачи,
Всех яснее одна.
Я хитер, я богаче
Тех, что спят допоздна.

Но грустнее начало
Дня уже самого.
Мне все кажется, мало
Остается его.

Он поспешно убудет,
Вот и на бок пора.
Это молодость любит
Подлинней вечера.

А потом, хоть из пушки
Громыхай под окном.
Со слюной на подушке
Спать готова и днем.

Что, мол, счастье дневное
Не уйдет, подождет.
Наше дело иное,
Наш скупее расчет.

И другой распорядок
Тех же суток у нас.
Так он дорог, так сладок,
Ранней бодрости час.

1955

* * *


Снега потемнеют синие
Вдоль загородных дорог,
И воды зайдут низинами
В прозрачный еще лесок.

Недвижной гладью прикинутся,
И разом — в сырой ночй
В поход отовсюду ринутся,
Из русел выбив ручьи.

И, сонная, талая,
Земля обвянет едва,
Листву прошивая старую,
Пойдет строчить трава.

И с ветром нежно-зеленая
Ольховая пыльца,
Из детских лет донесенная,
Как тень, коснется лица.

И сердце почует заново,
Что свежесть поры любой
Не только была, да канула,
А есть и будет с тобой.

1955

* * *


Ты дура, смерть: грозишься людям
Своей бездонной пустотой,
А мы условились, что будем
И за твоею жить чертой.

И за твоею мглой безгласной,
Мы — здесь, с живыми заодно.
Мы только врозь тебе подвластны,
Иного смерти не дано.

И, нашей связаны порукой,
Мы вместе знаем чудеса:
Мы слышим в вечности друг друга
И различаем голоса.

И как бы ни был провод тонок —
Между своими связь жива.
Ты это слышишь, друг-потомок?
Ты подтвердишь мои слова?..

1955

* * *


Не много надобно труда,
Уменья и отваги,
Чтоб строчки в рифму, хоть куда,
Составить на бумаге.

То в виде елочки густой,
Хотя и однобокой,
То в виде лесенки крутой,
Хотя и невысокой.

Но бьешься, бьешься так и сяк —
Им не сойти с бумаги.
Как говорит старик Маршак:
— Голубчик, мало тяги...

Дрова как будто и сухи,
Да не играет печка.
Стихи как будто и стихи,
Да правды ни словечка.

Пеняешь ты на неуспех,
На козни в этом мире:
— Чем не стихи? Не хуже тех
Стихов, что в «Новом мире».

Но совесть, та исподтишка
Тебе подскажет вскоре:
Не хуже — честь невелика,
Не лучше — вот что горе.

Покамест молод, малый спрос:
Играй. Но бог избави,
Чтоб до седых дожить волос,
Служа пустой забаве.

1955

* * *


Спасибо, моя родная
Земля, мой отчий дом,
За все, что от жизни знаю,
Что в сердце ношу своем.

За время, за век огромный,
Что выпал и мне с тобой,
За все, что люблю и помню,
За радость мою и боль.

За горечь мою и муку,
Что не миновал в пути.
За добрую науку,
С которой вперед идти.

За то, что бессменно, верно
Тебе служить хочу,
И труд мне любой безмерный
Еще как раз по плечу.

И дерзкий порыв по нраву,
И сил не занимать,
И свято на подвиг право
Во имя твое, во славу
И счастье, отчизна-мать.

1955

* * *


В свеченье славы самобытной
Москва со временем в ладу,
Она печать его не скрытно,
Издревле носит на виду.

На ней черты его и вехи,
И в камне — песнь о городах,
Чьи имена в иные веки
У мира были на устах.

В самолюбивом этом стане
Столиц — верна своей судьбе,
Она и то, и то местами,
Сама, однако, по себе.

Сама — своя, сама — большая,
Стоит, растет и вширь и ввысь,
Порой и недругу внушая
О ней не мелочную мысль.

1955

МОИМ КРИТИКАМ


Всё учить вы меня норовите,
Преподать немудреный совет,
Чтобы пел я, не слыша, не видя,
Только зная: что можно, что нет.

Но нельзя не иметь мне в расчете,
Что потом, по прошествии лет,
Вы же лекцию мне и прочтете:
Где ж ты был, что ж ты видел, поэт?..

1956

* * *


Не знаю, как бы я любил
Весь этот мир, бегущий мимо,
Когда б не убыль прежних сил,
Не счет годов необратимый.

Не знаю, как горел бы жар
Моей привязанности кровной,
Когда бы я не подлежал,
Как все, отставке безусловной.

Тогда откуда бы взялась
В душе, вовек неомраченной,
Та жизни выстраданной сласть,
Та вера, воля, страсть и власть,
Что стоит мук и смерти черной.

1957.

* * *


Я полон веры несомненной,
Что жизнь — как быстро ни бежит,
Она не так уже мгновенна
И мне вполне принадлежит.

Со всем ее живым и сущим
Отрадным светом и теплом,
С ее прошедшим и грядущим
Добром и горьким недобром.

Она дала мне дней задаток,
Ну что же, в дело обратим,
И как тот малый срок ни краток —
Он от нее неотделим:
Он ей самой необходим.

1957

* * *


Вдоль новой в Москве магистрали,
В канун годовщины великой,
Девчонки и парни сажали
Кудрявые крупные липы.

С машин их спускали учтиво
С запасом земли материнской
И ставили строем — на диво
Прямым — в направлении Минска...

В раздумье отметил прохожий,
Мужчина с висками седыми,
Что вдвое ребята моложе

Деревьев, сажаемых ими.
— Лет сорок, не менее, липкам. —
И после невольного вздоха:
— Ах, времечко-время, — с улыбкой
Промолвил прохожий. — Эпоха!

1957

* * *


Не просто случай славы тленной
С иными случаями в счет —
Ступить за тот порог Вселенной,
Что вечность глухо стережет;

Где дальних солнц теснятся чащи,
Миров безмолвных тьмы и тьмы...
Всего людского рода счастье,
Что этот шаг ступили мы.

Недаром в мире планетарном
На этот мирный позывной
Глубоким вздохом благодарным
Ты отозвался, шар земной,

1957

* * *


Та кровь, что пролита недаром
В сорокалетний этот срок,
Нет, не иссякла вешним паром
И не ушла она в песок.

Не затвердела год от года,
Не запеклась еще она.
Та кровь подвижника-народа
Свежа, красна и солона.

Ей не довольно стать зеленой
В лугах травой, в садах листвой,
Она живой, нерастворенной
Горит, как пламень заревой.

Стучит в сердца, владеет нами,
Не отпуская ни на час,
Чтоб наших жертв святая память
В пути не покидала нас.

Чтоб нам, внимая славословью,
И в праздник нынешних побед
Не забывать, что этой кровью
Дымится наш вчерашний след.

И знать, что к бою правомочна
Она призвать нас вновь и вновь.
Как говорится: «Дело прочно,
Когда под ним струится кровь».

1957

ДВЕ ОКИ


Река Ока,
Но не эта, —
Другая река,
В другой части света.

Кругом тайга,
Глухи берега,
Угрюмы воды.
А эта Ока
Далека-далека,
Как детства годы.

В дали своей
Течет, мелея.
Она и теплей,
И теплей, и светлей,
И куда милее.

И весь он мил
До малой приметы
Тот край, тот мир,
Обжитый, угретый,
В песнях воспетый.

В пойме Оки —
Луга, ивняки;
Повыше — нивы;
В селе, в городке
Сбегают к реке
Вишни, сливы.

Ее берега
Светлы, привольны.
А тут — тайга,
Тайга и тайга
В притеми хвойной.

У этой реки
В глубине Сибири,
У этой Оки,
Безвестной в мире,

Всего и есть
Вся ее слава
И вся ее честь —
Пора лесосплава...

Так мало людей
В стране огромной,
Кто бы о ней,
Как о родной, вспомнил.

О родной реке,
Сибирской Оке,
Полноводной, могучей,
Что шумит вдалеке,
В иркутской тайге,
Под береговой кручей.

Чтоб в иной стороне
Теплее стало,
Как нынче мне
При мысли о старой
Оке, чьи воды
От этой реки
Далеки-далеки,
Как детства годы...

ПОРОГ ПАДУН


Грядой прибрежных гор укрыт,
Порог Падун еще далек.
Еще, невидимый, трубит
В свой допотопный грозный рог.

Крутой подъем, и вспыхнул плес
Реки, укрытой до поры.
И камешки из-под колес
С отвесной кинулись горы.

Над самой кручей — поворот
И — Ангара — река из рек,
И стадо каменное, брод
Загородившее навек.

Три океана с той поры
Воды, наверно, утекло,
Как это стадо от жары
В широком русле залегло.

И в этой кипени седой
Хребты, бока, горбы, зады
То пропадают под водой,
То выступают из воды.

Так вот он — сам Падун-порог
В просторном створе берегов!
Он невысок, зато широк:
То стадо в тысячи голов.

Хмелен от собственных щедрот,
Сугробы пены гонит он
К подножью каменных ворот,
И звон окрест стоит и стон.

И звон, и стон, и вой, и рев,
Вода в жгуты перевита,
Как будто каменных коров
Загнать стремится в ворота —

В пролом скалы, в разрыв горы.
Но даром ярость Ангары.

Но даром весь ее напор:
Недвижно скопище камней.
Лишь эхо каменное гор
Тройным раскатом вторит ей.

Стой и гляди. Запоминай.
Таков он был, Падун-порог,
Таков он был, окрестный край,
Когда уже им вышел срок.

В тот срок у запертых ворот
Над белопенным Падуном
Сомкнулась толща тяжких вод
И стала кипень тихим дном.

И плавно поверх Падуна
Морская двинулась волна.

На глубине утих порог,
Умолк его могучий рог
Навек. И часть красы земной
Ушла, чтоб место дать иной...

1957

ОТ ИРКУТСКА ДО БРАТСКА


Этот подвиг солдатский —
Он недаром в чести:
От Иркутска до Братска
Ту струну навести.

Через горы и пади,
Сквозь тайгу на ура,
Где ни шага, ни пяди
Без дружка-топора,

Без пилы да мотора,
Да по сходству с войной —
Тягача-корнедёра
И взрывчатки порой;

Тяжкий вывесить провод
Вровень с дикой тайгой
И по линии новой
Ток для стройки другой

На подмогу направить
В срок, что планы велят.
Как не петь их, не славить,
Тех таежных солдат!

Что же за люди это,
Что за мощь, что за стать!
Их в прошедшее лето
Мне случалось встречать

Той жарой пропеченных
В непривычных местах —
Пареньков и девчонок
В неизменных штанах
И целинных ковбойках;
Горожан и сельчан,
Присмиревших и бойких;
Москвичей и минчан,
Киевлян, ленинградцев
И землячеств иных.
От Иркутска до Братска
Фронт держался на них...

Буреломы да гари,
Лес живой — грудь на грудь,
Мертвый лес под ногами,
Заграждающий путь.

Духотища лесная,
Будто влез на полок,
И вода привозная —
Скудный в сутки паек.

И ни срока, ни часа
От нещадной мошкй.
Так и строилась трасса
Сквозь тайгу напрямки...

Виды видела обувь,
Все, как было в войну.
Но запомнил особо
Я девчонку одну.

С новой грубой наукой
Плохи вышли дела:
Поврежденную руку
В тыл, как ляльку, несла.

Смесь восторга и боли —
Это было и тут,
Как у всех, что из боя
С легкой раной идут.

Рана — что же дивиться:
Рана в деле — почет
И возможность отмыться,
Отоспаться не в счет.

И по сходному праву
Та девчонка-солдат,
Ну, почти что со славой —
Из тайги — на Арбат.

Впереди телеграмма,
Следом поезд прямой.
Вот и папа и мама
И мошки — никакой.

Благодать, не поспоришь.
Но сегодня, гляди,
Вдруг вселяется горечь
У девчонки в груди.

— Вот до заданной цели,
До победного дня
Там дошли. Одолели
Все труды — без меня.

И утратой немалой
Та покажется даль.
Даже папа и мама
Тут помогут едва ль.

1957

СТАРОЖИЛ


— Тебя-то какими судьбами
Сюда, старика, занесло,
В тайгу, где ни печки, ни бани,
Ни город еще, ни село?
— Молчи, неприютное дело —
Цыганские эти шатры.
Душа не на месте, а тело
Скорбит от лихой мошкары.
И сам бы, признаться, едва ли
Решился когда-нибудь я
В такие отправиться дали...
— А что за причина?
— Своя...
Мне зять не великая шишка,
Да с ним же — родимая дочь.
Ну, словом, взбодрить им домишко,
Как хочешь, а надо помочь.
Затем и решился и прибыл,
Задача еще по плечу.
А лесу — любого на выбор.
Что видишь, — руби — не хочу.
Поставлю им дом, по хозяйству
Что надо еще — смастерю.
И вот вам: живи, размножайся, —
Я так или нет говорю?

— Еще бы! Житейское дело:
Уж ежели дом, так в дому
И теплое место для деда
Найдется...
— Как раз - ни к чему.
Помочь — это случай особый,
А чтобы в такие лета,
Да разве то мыслимо, чтобы
Родные покинуть места?!
Не шутка. Не лапоть на лапоть
Сменить — иль сапог на сапог...
— Так, значит, обратно? На запад?
— Зачем же, — как раз на восток.
На Шилку. Свой дом не холодный.
— Ага, ты родился там, дед,
Тех мест старожил первородный?
— И так, и опять-таки — нет.
— Родился я в местности дальней:
В селе Бизюки, на Днепре,
А прибыл с отцом в Забайкалье
Мальчонкой — еще при царе.
С тех пор прижилися в Сибири.
Как вспомнишь — за столько годов
Каких мы с отцом ни рубили
Из вольного леса домов.
Собрать воедино те срубы,
Что были воздвигнуты врозь —
Ну город бы, — дорого-любо, —
И вот где рубить привелось...
— А как, не бывает порою,
Что вспомнишь о той стороне?
— Ну, как не бывает, — не скрою:
Бывает, но больше во сне...

Отец — тот берег топорище
Смоленской березы своей.
И все говорил, что кладбище
И то на Днепре веселей.
А я рассуждаю об этом:
Где смолоду труд положил,
Жизнь прожил да вырастил деток, —
Вот там ты и есть старожил.

1958

ЕЩЕ О СИБИРИ


Сибирь не любит насаждений —
Не зря в народе говорят.
Порой пятна листвяной тени
На сто дворов не встретит взгляд.
И суть не в том, что злы морозы, —
Не о вишневых речь садах, —
Но хоть бы ствол мелькнул березы
Иль куст рябины на задах.
Домов обветренная серость,
Задворков голых скучный вид, —
Вся неприютная оседлость —
Она о многом говорит.

О том, как деды в диком крае
За трудным пашенным добром
Ходили в бой, отодвигая
Тайгу огнем и топором;
Тайгу, что их теснила темью
И свой вела из года в год
На тех завидных, жирных землях
Извечный севооборот.
Какая к лесу будет жалость,
Зачем он был — тот самый куст:
За ним тайга вблизи держалась,
И мрак, и глушь, и зверь, и гнус...

Нет, даже спрашивать неловко
Насчет посадочных забот
В таких местах, где раскорчевка
И нынче в поле — жаркий пот;
Где ради каждой новой сотки
Земли из-под вчерашних пней
Гремят бульдозеры, лебедки,
Взрывчатка ухает на ней...

Все так. Но тем еще дороже
Душе моей, когда порой
И здесь увидишь вдоль дороги
Березок юных ровный строй;
Цепочку елей малолетних,
Подростков-тополей чреду,
Они для глаза тем приметней,
Что вся тайга еще в виду;
Вся эта просека Сибири
Вдоль знаменитого шоссе, —
Вовек без надобности были
Ей даже думы о красе.

И светлой верю я примете,
Не в дальних далях вижу срок,
Когда и этот край на свете
Мы обратим до пяди впрок, —
С не меньшей, может быть, любовью,
Чем та, что знают на земле
Сады и рощи Подмосковья
Иль Крым, ухоженный в тепле

1958

РАЗГОВОР С ПАДУНОМ


Ты все ревешь, порог Падун,
Но так тревожен рев:
Знать, ветер дней твоих подул
С негаданных краев.
Подул, надул — нанес людей:
Кончать, старик, с тобой,
Хоть ты по гордости твоей
Как будто рвешься в бой.

Мол, сила силе не ровня:
Что — люди? Моль. Мошка.
Им, чтоб устать, довольно дня,
А я не сплю века.
Что — люди? Кто-нибудь сравни,
Затеяв спор с рекой.
Ах, как медлительны они,
Проходит год, другой...
Как мыши робкие, шурша,
Ведут подкоп в земле
И будто нянчат груз ковша,
Качая на стреле.
В мороз — тепло, в жару им — тень
Подай: терпеть невмочь,

Подай им пищу, что ни день,
И крышу, что ни ночь.
Треть суток спят, встают с трудом,
Особо если тьма.
А я не сплю и подо льдом,
Когда скует зима.
Тысячелетья песнь мою
Пою горам, реке.
Плоты с верховья в щепки бью,
Встряхнувшись налегке.
И за несчетный ряд годов,
Минувших на земле,
Я пропустил пять-шесть судов, —
Их список на скале...
И челноку и кораблю
Издревле честь одна:
Хочу — щажу, хочу — топлю, —
Все в воле Падуна.
О том пою, и эту песнь
Вовек не перепеть:
Таков Падун, каков он есть,
И был и будет впредь.
Мой грозный рев окрест стоит,
Кипит, гремит река...

Все так. Но с похвальбы, старик,
Корысть невелика.
И есть всему свой срок, свой ряд,
И мера, и расчет.
Что — люди? Люди, знаешь, брат,
Какой они народ?
Нет, ты не знаешь им цены,
Не видишь силы их,

Хоть и слова твои верны
О слабостях людских...
Все так: и краток век людской,
И нужен людям свет,
Тепло, и отдых, и покой, —
Тебе в них нужды нет.
Еще не все. Еще у них,
В разгар самой страды,
Забот, хлопот, затей иных
И дела — до беды.
И полудела, и причуд,
И суеты сует,
Едва шабаш, —
Кто — в загс,
Кто — в суд,
Кто — в баню,
Кто — в буфет...
Бегут домой, спешат в кино,
На танцы — пыль толочь.
И пьют по праздникам вино,
И в будний день не прочь.
И на работе — что ни шаг,
И кто бы ни ступил —
Заводят множество бумаг,
Без них им свет не мил.
Свой навык принятый храня
И опыт привозной,
На заседаньях по три дня
Сидят в глуши лесной.
И буквы крупные любя,
Как будто для ребят,
Плакаты сами для себя
На соснах громоздят.

Чуть что — аврал: «Внедрить! Поднять
И подвести итог!»
И все досрочно, — не понять:
Зачем не точно в срок?..
А то о пользе овощей
Вещают ввысоке
И славят тысячи вещей,
Которых нет в тайге...
Я правду всю насчет людей
С тобой затем делю,
Что я до боли их, чертей,
Какие есть, люблю.

Все так. И тот мышиный труд —
Не бросок он для глаз.
Но приглядись, а нет ли тут
Подвоха про запас?
Долбят, сверлят — за шагом шаг —
В морозы и жары.
И под Иркутском точно так
Все было до поры.
И там до срока все вокруг
Казалось — не всерьез.
И под Берлином — все не вдруг,
Все исподволь велось...
Ты проглядел уже, старик,
Когда из-за горы
Они пробили бечевник
К воротам Ангары.
Да что! Куда там бечевник! —
Таежной целиной
Тысячеверстный — напрямик —
Проложен путь иной.

И тем путем в недавний срок,
Наполнив провода,
Иркутской ГЭС ангарский ток
Уже потек сюда.
Теперь ты понял, как хитры,
Тебе не по нутру,
Что люди против Ангары
Послали Ангару.
И та близка уже пора,
Когда все разом — в бой.
И — что Берлин,
Что Ангара,
Что дьявол им любой!
Бетон, и сталь, и тяжкий бут
Ворота сузят вдруг...
Нет, он недаром длился, труд
Людских голов и рук.
Недаром ветер тот подул.
Как хочешь, друг седой,
Но близок день, и ты, Падун,
Умолкнешь под водой...
Ты скажешь: так тому и быть;
Зато удел красив:
Чтоб одного меня побить —
Такая бездна сил
Сюда пришла со всех сторон;
Не весь ли материк?
Выходит, знали, что силен,
Робели?.. Ах, старик,
Твою гордыню до поры
Я, сколько мог, щадил:
Не для тебя, не для игры, —
Для дела — фронт и тыл,

И как бы ни была река
Крута — о том не спор, —
Но со всего материка
Трубить зачем же сбор!
А до тебя, не будь нужды,
Так люди и теперь
Твоей касаться бороды
Не стали бы, поверь.
Ты присмирел, хоть песнь свою
Трубишь в свой древний рог.
Но в звуках я распознаю,
Что ты сказать бы мог.

Ты мог бы молвить: хороши!
Всё на одни весы:
Для дела всё. А для души?
А просто для красы?
Так — нет?.. Однако не спеши
Свой выносить упрек:
И для красы и для души
Пойдет нам дело впрок...
В природе шагу не ступить,
Чтоб тотчас, так ли, сяк,
Ей чем-нибудь не заплатить
За этот самый шаг...
И мы у этих берегов
Пройдем не без утрат.
За эту стройку для веков
Тобой заплатим, брат.
Твоею пенной сединой,
Величьем диких гор.
И в дар Сибири свой — иной
Откроем вдаль простор.

Морская ширь — ни дать ни взять
Раздвинет берега,
Байкалу-батюшке под стать,
Чья дочь — сама река.
Он добр и щедр к родне своей,
И вовсе не беда,
Что, может, будет потеплей
В тех берегах вода.
Теплей вода,
Светлей места, —
Вот так, взамен твоей,
Придет иная красота, —
И не поспоришь с ней...
Но кисть и хитрый аппарат
Тебя, твой лик, твой цвет
Схватить в натуре норовят,
Запечатлеть навек.
Придет иная красота
На эти берега.
Но, видно, людям та и та
Нужна и дорога.

Затем и я из слов простых
И откровенных дум
Слагаю мой прощальный стих
Тебе, старик Падун.

1958

СВИДЕТЕЛЬСТВО


Столичной окраины житель барачный,
Смекалке обязанный долей такой,
При слове «колхоз», безнадежно и мрачно,
Зажмурившись, молча махавший рукой;

Хвалившийся тем, как расчел он удачно,
В село заглянув по дороге с войны, —
Столичной окраины житель барачный
Из отпуска прибыл с родной стороны...

— Ну, как! — я спросил для порядка при встрече,
По опыту зная уже наперед
Все притчи его, все извития речи,
Оттенок любой и любой оборот.

И вдруг этот плут, этот скептик прожженный,
Мастак изъясняться игриво и зло:
— Вы знаете что, — отозвался смущенно, —
Вы знаете, вроде как дело пошло...

Я в книжку занес этот отзыв нежданный
Затем, что для многих на свете людей
Он, может, ценнее, как это ни странно,
Обширных речей и ученых статей.

1958

НОВОСЕЛЬЕ


— Новоселье! Дом — картинка.
Жаль, что мне-то, старику,
Новоселье не в новинку,
Не впервые на веку.

Как пришли еще с гражданской,
Тотчас с батькой за топор.
Под боком лесок был панский, —
Вот и хата и простор:

Брату каждому окошко.
Раздается вширь семья,
То да се, пошла дележка, —
Стройка новая моя.

Год, другой — опять потеха:
Хутора пошли у нас.
Надо с хатой в поле ехать —
Новоселье в третий раз.

Поугрелось место в поле,
Под окошком сад подрос,
Пообвык на волчьей воле, —
Вдруг колхоз. Ну что ж, — в колхоз.

и опять в дорогу хата.
Разобрали — соберем.
А мои уже ребята
Подросли. И что им дом!

Остаемся со старухой,
Тоже праздник не велик.
А пришла война — разруха, —
Стройся заново, старик.

Запрягайся в ту же лямку.
Ну да что ж, куда ни шло.
Дом не дом, пускай землянку
Оборудовал. Тепло.

Г од, другой — в земле, в потемках.
Подтащил леску, досок.
Оборудовал хатенку —
В два оконца свет потек.

По годам не до иного,
Как угрелся, так и рай.
Глядь, пошел поселок новый, —
Вылезай, переезжай.

Спору нету: дом — картинка,
Только жаль, что старику
Новоселье не в новинку,
Не впервые на веку.

А для радости-веселья,
Это верные слова,
Лучше нет, как новоселье
В жизни раз. От силы два.

Хоть кому прикинуть, взвесить:
Хата, вроде как жена:
Для чего их пять да десять,
Будь хорошая одна?

Дом — как дом. Крылечко. Сени.
Все не на день — на года.
Все мне в жизни новоселье.
Это — да. А жить когда?

Впрочем, что же: дом — хозяйство.
Есть завет на случай сей:
Ты хоть завтра собирайся
Помирать, а жито сей!

1955-1959

УСТАЛОСТЬ


Порой такая гудит усталость,
Как лечь в кровать, —
Сдается, силы едва осталось,
Чтоб утром встать.

Как будто в шахте пластом породы —
Ни ног, ни рук —
Все эти годы, труды, походы
Придавят вдруг.

Без мук, без боли. И рухнет время
На всем скаку...
Но утром встанешь ты вместе с теми,
Что — по гудку.

Не отставая ни на минуту
Ни в чем от них,
Поспешно выйдешь, пройдешься, будто
До проходных.

Потом вернешься под крышу дома —
Все по часам —
И тоже смену по-молодому
Заступишь сам.

1958

ТЫ И Я


Ты поздно встал, угрюм и вял,
И свет тебе не мил.
А я еще зарю застал
И с солнцем в день вступил.

К тебе, несвежему со сна,
Никто не подходи.
А мне на редкость жизнь красна
И — радость впереди.

Я утро на день запасал,
Его вбивая в грудь.
Теперь за стол, как за штурвал,
И снова — в дальний путь.

Тебе в унынье не понять,
Как полон мир красы,
Как стыдно попусту терять
Заветные часы.

И все тебе нехороши,
И сам ты нехорош:
Мол, хоть пиши, хоть не пиши —
И так, и так умрешь.

И все вокруг — до тошноты,
Все повод для нытья...
Как горько мне, как жаль, что ты —
Ведь это — то же я.

Я все твои ношу в себе
Повадки и черты.
Еще спасибо той судьбе,
Что я — не просто ты;

Что я — в тебе таком — не Еесь
Отнюдь, — скажу любя:
Я — это я, каков я есть,
За вычетом тебя.

1957-1958

О СУЩЕМ


Мне славы тлен — без интереса
И власти мелочная страсть.
Но мне от утреннего леса
Нужна моя на свете часть;
От уходящей в детство стежки
В бору пахучей конопли;
От той березовой сережки,
Что майский дождь прибьет в пыли
От моря, моющего с пеной
Каменья теплых берегов;
От песни той, что юность пела
В свой век — особый из веков;
И от беды и от победы —
Любой людской — нужна мне часть,
Чтоб видеть все и все изведать,
Всему не издали учась...
И не таю еще признанья:
Мне нужно, дорого до слез
В итоге — твердое сознанье,
Что честно я тянул мой воз.

1957-1958

СОБРАТЬЯМ ПО ПЕРУ


В деле своем без излишней тревоги
Мы затвердили с давнишней поры
То, что горшки обжигают не боги,
Ну, а не боги, так — дуй до горы.

Только по той продвигаясь дороге,
Нам бы вдобавок усвоить пора:
Верно, горшки обжигают не боги,
Но обжигают их — мастера!

1958

* * *


Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете —
Живых и мертвых, — знаю только я.

Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому —
Нельзя. Не скажет — пусть себе он бог.

А я лишь смертный. За свое в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.

1958

МОСКОВСКОЕ УТРО


Москва по утрам
обновляется чудно:
Еще не шумна,
не пыльна, малолюдна;
Подернута дымкой
в разводах белесых,
Где дождь по асфальту
прошел на колесах;
Насыщена запахом
булочных ранних,
Где белый — как сдоба,
и черный — как пряник;
Остужена тенью
своих корпусов;
Озвучена боем
кремлевских часов.

И весь этот мир,
этот утренний город,
Мне нынче особенно
близок и дорог.

Надев мои новые
брюки в полоску,
К газетному я
направляюсь киоску.
Газету мне почта
доставит и на дом,
Но мне ее видеть
на улице надо,
В случайном составе
того коллектива,
Где очередь я
занимаю учтиво.
И скукой томиться
там нету причины:
Газету как раз
выгружают с машины.
А что там сегодня
на третьей странице
Еще никому
не известно в столице.
А я хоть и знаю
от строчки до строчки,
Но скромно молчу,
продвигаясь в цепочке.
Хотя эта скромность —
признаться ли в том? —
Она мне дается
с немалым трудом.

Давно я немолод,
но, странное дело,
В одном остаюсь я
парнишкой всецело,

Тем самым, что где-то,
далеко отсюда,
Впервые познал
это сладкое чудо —
Увидеть свой вымысел,
скрытно рожденный,
Печатными буквами
вдруг утвержденный
И распространенный,
объявленный разом
С уборочной сводкой,
Верховным указом,
Ученой статьей
и последнею самой
Парижской ли,
лондонской там телеграммой,
Итоговым счетом
футбольных работ...
Но что это? Нет?
Или номер не тот?

Уже впереди
развернули газету,
На третьей странице —
стихов моих нету.
Да, так-таки нету.
И сердце упало...
А люди вокруг —
как ни в чем не бывало:
Тот прячет газету
в портфель для утехи —
В служебное время
прочесть без помехи;

А этой серьезной,
порывистой тете —
Ей некогда будет
читать на работе, —
Она, как и многие,
мигом на месте,
Срывает верхушки
последних известий,
Себя сберегая
для нынешних дел...
Зачем же я новые
брюки надел?

И чувство вины,
и стыда, и просчета
Меня охватило.
Какого же черта!..
Как будто свой поезд
прохлопав ушами,
Остался дурак
на перроне в пижаме:
За поездом, что ли,
бежать ему вслед?
Он думал, что едет,
а вышло, что нет...
Какого же черта!..
Ведь ночью недавней
Звонил мне редактор,
не просто, а главный.
Я к трубке приникнул —
не часто такое, —
И слышу: — Простите,
что вас беспокою.

Хоть службу ночную
мы сами несем,
Но знаем, как дорог
ваш творческий сон. —
И против обычных
редакторских правил
С удачей меня
троекратно поздравил.
Мол, знаете сами,
не мастер хвалить я,
Но это в поэзии —
просто событье.
Этап. И ступень.
И значительный шаг...

Слова эти
так и горели в ушах.
Хотя, если вспомнить, — я с первой минуты
Почуял, что главный
подводит к чему-то;
И вот уже вывел
на самую кромку,
Внизу для меня
подстеливши соломку:
— Печатаем, как же!
За мелочью дело... —
И трубка в руке
у меня запотела.
Я слышу, как главный
закашлял неловко:
— Вы знаете, все-таки...
эта концовка...

Прочтите-ка сами —
не слева направо,
А справа налево:
двусмысленно, право...

Мой голос дрожит
от обиды и гнева:
— Простите, зачем же
мне справа налево
Читать эти строчки,
размысливши здраво,
Когда полагается —
слева направо?
— Конечно, конечно, —
и главный согласен,
Что смысл, если так,
безупречен и ясен.
— Но мы о читателе
думать должны.
(Как будто читатель —
он прибыл с луны!)
Мол, этот вопрос —
он возник мимоходом,
Поскольку мы тут
совещались с народом.

Я диву даюсь:
ну зачем он мне врет?
Какой там сейчас
в кабинете народ!
И мне ли не знать,
что на самом-то деле
Народ по ночам
пребывает в постели.
А тот, что на вахте
иль в смене ночной,
Он занят своею
задачей прямой.
Но именно данную
часть разговора
Я как-то из памяти
выпустил скоро.
А то, что я в трубке
услышал сначала,
В душе моей внятно
и сладко звучало:
«Печатаем, как же!
За мелочью дело...»
Но мелочь, я думал,
сама отлетела...
И утром поднялся,
доволен и светел,
И новыми брюками
дату отметил.
И бодрой походкой
на улицу вышел,
А как обернулось —
рассказано выше...
Но утро есть утро,
и день — это дело.
Москва поднялась,
зашумела, запела,
Затмилась пыльцой
и дымком зачадила,
Но жизни полна,
величава на диво!..

Досада моя
рассосалась помалу.
К столу! — как другие к станку
иль штурвалу.
К труду! — и забудь
в горделивом терпенье
Про все те «этапы»,
«шаги» и «ступени».
Но строки души
и любви не лукавой
Пиши, как положено, —
слева направо.
И помни в работе,
единой со всеми,
Что главный редактор —
великое время, —
Не в далях иных,
за посмертной страницей,
А время, что нынче —
в селе и в столице.
И ты не считай,
что, родившись в сорочке,
Ему не обязан
от строчки до строчки.
Обязан кругом —
и завидной планидой,
И славой своей,
и минучей обидой.

Оно и обиду
по чести рассудит,
А если не вдруг,
так тебя не убудет.
Не так ты уж беден
и в нынешнем разе:
Не все на прилавке,
а есть и на базе!..

Ах, время, родное,
великое время,
Солгу по расчету —
лупи меня в темя!
А если подчас
оступлюсь ненароком
Учи меня мудрым
уроком-упреком.
Приму его сердцем,
учту его честно,
В строю не замедлю
занять свое место.
Когда я с тобою,
мне все по плечу,
Ты скажешь — я горы тебе сворочу.
1957-1959

У ПАДУНА


Река пропела все сначала,
Ярясь на новом рубеже,
Как будто знать она не знала,
Что уступала нам уже.

Всю ночь под пеной волны выли.
К утру, не дав реке вздохнуть,
Мы скальным грузом придавили
Ее бунтующую грудь.

Не устояли в.жарком споре
С годами нашими века.
И, очутившись на запоре,
Утихомирилась река.

Недвижны тяжкие ворота,
За ними плес плененных вод.
Умолкла битва, но работа
Вступает в новый свой черед.

19 июня 1959 г.
Братск

БАЙКАЛ


Байкал, чья слава в этом мире
Века веков переживет,
Как он под стать самой Сибири
Бескрайним плесом мощных вод;

Под бурей — рокотом громовым
У скал прибрежной полосы,
В тиши — достоинством суровым
Могучей сказочной красы.

В его блистающем просторе,
В глубинной толще вековой,
В его повадках — облик моря
И отзвук в говоре морской.

От скальных круч Хамар-Дабана
Сплетает гор своих венец
Он — мирового океана
На этой суше посланец.

Пусть далеки на ней селенья
От океанских берегов,
Уже взрастил он поколенья
Отвагой славных моряков.

И дань души своей влюбленной
Несут Байкалу с давних лет
Рыбак, и труженик-ученый,
И живописец, и поэт...

Байкал! Бегут в тайгу на север
Сквозь ночь сибирскую огни.
На Ангаре и Енисее —
Байкала отблески они!

Не сон глухой, не камень дикий,
Не память бед, — иная быль —
Дела индустрии великой —
Твой день сегодняшний, Сибирь

Но эти царственные воды,
Но горы в сизой полумгле, —
Байкал — бесценный дар природы
Да будет вечен на земле.

1959

В ТАЙГЕ ПРИМОРЬЯ


Как будто дождь медовый выпал
Над этой чудной стороной:
Так густо дух таежной липы
Стоит тягучий и парной.

И над дорогой, над машиной,
И надо всей самой тайгой —
Бездонный ровный звон пчелиный,
Бессонный день жары глухой.

Здесь царство липы, — клен и ясень,
Орех и дуб в ее тени...
А четкий строй таежных пасек
Поселкам нынешним сродни.

И простота, и стройность та же,
И блеск проструганной сосны,
И легкость звонкая, и даже
Щеголеватость новизны.

1959

* * *


Не хожен путь
И не прост подъем,
Но будь ты большим иль малым,
А только — вперед,
За бегущим днем,
Как за огневым валом,

За ним, за ним, —
Не тебе одному
Бедой грозит передышка, —
За валом огня.
И плотней к нему.
Сробел и отстал —
Крышка!

Такая служба твоя, поэт,
И весь ты в ней без остатка.
— А страшно все же?
— Еще бы — нет!
И страшно порой.
Да — сладко!

1959

* * *


Жить бы мне век соловьем-одиночкой
В этом краю травянистых дорог,
Звонко выщелкивать строчку за строчкой,
Циклы стихов заготавливать впрок.

О разнотравье лугов непримятых.
Зорях пастушьих, угодьях грибных
О лесниках-добряках бородатых,
О родниках и вечерних закатах.
Девичьих косах и росах ночных...

Жить бы да петь в заповеднике этом,
От многолюдных дорог в стороне,
Малым, недальним довольствуясь эхом —
Вот оно, счастье. Да, жаль, не по мне.

Сердце иному причастно всецело,
Словно с рожденья кому подряжен
Браться с душой за нелегкое дело,
Биться, беситься и лезть на рожон.

И поспевать, надрываясь до страсти,
С болью, с тревогой за нынешним днем.
И обретать беспокойное счастье
Не во вчерашнем, а именно в нем...

Да! Но скажу я: без этой тропинки,
Где оставляю сегодняшний след,
И без росы на лесной паутинке —
Памяти нежной ребяческих лет —
И без иной — хоть ничтожной — травинки
Жить мне и петь мне? Опять-таки — нет...

Не потому, что особой причуде
Дань отдаю в этом тихом краю.
Просто — мне дорого все, что и людям,
Все, что мне дорого, то и пою,

1959

ДОРОГА ДОРОГ


Дорога дорог меж двумя океанами,
С тайгой за окном иль равнинами голыми,
Как вехами, вся обозначена кранами — ;
Стальными советского века глаголями.;

Возносят свое многотонное кружево
Они над землей — не вчера ли разбуженной,
Сибирью, по фронту всему атакуемой,
С ее Погорюй — Потоскуй — Покукуями.

Встают над тылами ее необжитыми,
Что вдруг обернулись «Магнитками» новыми,
Над стройками, в мире уже знаменитыми,
И теми, что даже не наименованы.

Краина, что многих держав поместительней,
Ты вся, осененная этими кранами,
Видна мне единой площадкой строительной,
Размеченной грубо карьерами рваными;

Вразброс котлованами и эстакадами,
Неполными новых проспектов порядками,
Посадками парков, причалами, складами,
Времянками-арками и танцплощадками.

В места, по прозванью, не столь отдаленные.
Хотя бы лежали за дальними далями,
И нынче еще не весьма утепленные
Своими таежными теплоцентралями, —

В места, что под завтрашний день застолбованы,
Вступает народ, богатырь небалованный.

Ему — что солдату на фронте — не в новости
Жары и морозы железной суровости,

Приварок, в поэмах и песнях прославленный,
И хлеб, тягачами на место доставленный.

Не стать привыкать — за привалами редкими —
Ему продвигаться путями неторными.
Он для Семилетки взращен Пятилетками
И целой эпохи походными нормами;

Годами труда, переменами столькими;
Краями, для дел богатырских привольными;
Своими большими и малыми стройками —
В прослойку с большими и малыми войнами.

Какие угрюмые горы с ущельями
В снегах прогревая бивачными дымами,
Прошел он навылет стволами-тоннелями,
Мостами сцепив берега нелюдимые!

В какие студеные дебри суровые
Врубаясь дорог протяженными клиньями,
Он ввез города на колесах готовые,
К столицам своим подключив их на линии!

Он знает про силу свою молодецкую,
Народ, под великий залог завербованный,
Все может! И даже родную советскую
Словцом помянуть, с топора окантованным.

Хозяин! А время крутое, рабочее —
Не время для слов умилительной кротости.
Вселенная — пусть она встала на очередь,
Забот на Земле остается до пропасти.

Простора довольно для нынешних подвигов.
Что в завтрашнем блеске со счету не сбросятся.
...А где мое слово, что было бы подлинным,
Тем самым, которое временем спросится?

Пускай оно будет не самое громкое,
Но только бы правдой бестрепетной емкое.

Пускай не из стали оно, не навечное,
Но только бы слово от сердца, сердечное.

Простое, земное — пускай не надзвездное,
Веселое к месту и к месту серьезное.

Но только бы даль в нем была богатырская,
Как русское это раздолье сибирское;

Как эта моя, осененная кранами,
Дорога дорог меж двумя океанами.

1959

* * *


Некогда мне над собой измываться,
Праздно терзаться и даром страдать.
Делом давай-ка с бедой управляться,
Ждут сиротливо перо и тетрадь.

Некогда. Времени нет для мороки, —
В самый обрез для работы оно.
Жесткие сроки — отличные сроки,
Если иных нам уже не дано.

1959

НОВОГОДНЯЯ БАСНЯ


Так повелось издревле в мире:
Где праздничный спешит на елку дед,
Там бабке будничной — сатире,
Понятно, места нет.

К тому же басня — жанр особой меры,
Дошедший к нам из глубины веков,
И в наши дни удел ее таков:
Прибрал к рукам сначала Михалков,
А вслед за ним — пенсионеры.

Взялись чесать —
Держись, печать! —
Забыв про отдых на досуге,
Пороки наши и недуги
Изобличать.

А я? С чего же я сегодня,
Взяв этот стих, навязнувший в зубах, —
Да где, представьте,
В «Правде»
Новогодней, —
Вдруг — басню — бах?

На пенсию не срок еще, пожалуй, —
Я сам года не склонен торопить.
Знать, содержанье форму подсказало.
Что ж, так тому и быть.

Один администратор, от рожденья
К новаторству испытывая пыл,
Впредь до введенья
Парового отопленья
Печное — воспретил.

В приказе разъяснил он популярно,
Что печь как отопительный прибор
Не только что кустарна,
И угарна,
И антисанитарна
(Грязь да сор),
Но с точки зренья противопожарной —
Есть пережиток и позор.

И в подтвержденье этой части вводной,
Как водится, чтоб оживить урок,
Он перлы мудрости народной
И русской классики привлек.

Не шутка тоже — составлять приказы,
Чтоб четко по разделам и графам
Не только базы,
Но и высшей фазы
Коснуться перед тем, как перейти к дровам.

А в части дров
Суров
Новейший был порядок:
Отныне таковых не запасать
На складах.
А где какой имеется остаток —
Изъять
И наложить печать.

Тут разные в поселке
Были толки.
Без выбора особого в словах.
Но все в порядке самозаготовки
К зиме — радели о дровах.

И в предвкушенье благ теплоцентрали,
Что к нам в жилье прокладывала путь,
Зимой у нас топить не перестали
Отнюдь!

Тогда, решив себя увековечить,
Администратор — гению под стать! —
Велел печевладельцев обеспечить,
Что означает: печи поломать.

Предвиделись немалые затраты,
Приверженность к привычкам бытовым...
(Заметим в скобках, сам администратор
Жил в доме с отопленьем паровым.)

Однако план обеспеченья
Не получил осуществленья, —
На ближних подступах оно
Отсталой — женской — частью населенья
Успешно было предотвращено.

— Ах, так! — Вскипел начальнический разум.
— Вы этак! — Собралась гроза. —
— Вы, значит, против высшей фазы?..
— Нет! За!

— Ага! А в чем же в этом разе
Смысл ваших действий и речей?
— Да просто в том, чтоб в данной нашей фазе
Дров не ломать, не только что печей!

Иной поставит мне поспешно —
А где же Новый год? — вопрос.
И я скажу: не в том, конечно,
Что упомянут дед-мороз.

А в том, что славный этот праздник,
Отметив славные дела,
Гудит вокруг разнообразных
Людских источников тепла.

Согрет не только идеальным, —
Когда сажает нас за стол, —
Большим теплом теплоцентральным,
Но каждой печкою простой!

Она, старуха, тоже — чудо,
Свидетель наших добрых встреч.
А вывод сам собой отсюда:
И печь до срока поберечь!

Декабрь 1959 г.

ГОРНЫЕ ТРОПЫ


Горные тропы моложе
Ныне исчезнувших рек,
Чье отслужившее ложе
В дебрях обрел человек.

Но до него, следопыта,
Задолго — всякой тропой
Лапы зверей и копыта
След обозначили свой.

Правда, при первой разведке
Он для маршрутов своих
Разные сделал отметки —
Звери не ведали их.

Следом за ним — поколенья
Долгим тянулись гуськом,
Чтобы с дороги каменья
Сдвинуть в сторонку рядком.

И, применяя расчеты,
Где подсказала нужда,
С толком спрямить повороты,
Что навихляла вода.

Тысячелетья успели
В эти улечься пласты,
Чтобы пробить здесь тоннели,
Вымахнуть резко мосты...

Так что — какой бы тропою
Ты по земле ни ступил,
Ведай, что перед тобою
Здесь уже кто-нибудь был.

Некие знаки оставил —
Память разведки своей.
Пусть он себя не прославил,
Сделал тебя он сильней.

Знай и в работе примерной:
Как бы ты ни был хорош,
Ты по дороге не первый
И не последний идешь.

1960

КОСМОНАВТУ


Когда аэродромы отступленья
Под Ельней, Вязьмой иль самой Москвой
Впервые новичкам из пополненья
Давали старт на вылет боевой, —

Прости меня, разведчик мирозданья,
Чьим подвигом в веках отмечен век, —
Там тоже, отправляясь на заданье,
В свой космос хлопцы делали разбег.

И пусть они взлетали не в ракете
И не сравнить с твоею высоту,
Но и в своем фанерном драндулете
За ту же вырывалися черту.

За ту черту земного притяженья,
Что ведает солдат перед броском,
За грань того особого мгновенья,
Что жизнь и смерть вмещает целиком.

И может быть, не меньшею отвагой
Бывали их сердца наделены,
Хоть ни оркестров, ни цветов, ни флагов
Не стоил подвиг в будний день войны.

Но не затем той памяти кровавой
Я нынче вновь разматываю нить,
Чтоб долею твоей всемирной славы
И тех героев как бы оделить.

Они горды, они своей причастны
Особой славе, принятой в бою,
И той одной, суровой и безгласной,
Не променяли б даже на твою.

Но кровь одна, и вы — родные братья,
И не в долгу у старших младший брат.
Я лишь к тому, что всей своею статью
Ты так похож на тех моих ребят.

И выправкой, и складкой губ, и взглядом,
И этой прядкой на вспотевшем лбу...
Как будто миру — со своею рядом —
Их молодость представил и судьбу.

Так сохранилась ясной и нетленной,
Так отразилась в доблести твоей
И доблесть тех, чей день погас бесценный
Во имя наших и грядущих дней.

1961

НА ПОДВИГ ВЕКА


На подвиг века величавый,
Во имя счастья всех людей
Серпа и молота держава
Ведет сынов и дочерей.

Отчизна мира и свободы,
Пускай враги тебе грозят:
Всегда с тобой твои народы —
За друга друг,
За брата брат.

Непобедима наша сила,
Под красным знаменем она
И новый путь земле открыла,
И в звездный край устремлена.

Взвивайся, ленинское знамя,
Нам осеняя путь вперед!
Под ним идет полмира с нами,
Настанет день —
Весь мир пойдет.

1961

СЛОВО О СЛОВАХ


Когда серьезные причины
Для речи вызрели в груди,
Обычной жалобы зачина —
Мол, нету слов — не заводи.

Все есть слова — для каждой сути,
Все, что ведут на бой и труд,
Но, повторяемые всуе,
Теряют вес, как мухи мрут.

Да, есть слова, что жгут, как пламя,
Что светят вдаль и вглубь — до дна,
Но их подмена словесами
Измене может быть равна.

Вот почему, земля родная,
Хоть я избытком их томим,
Я, может, скупо применяю
Слова мои к делам твоим.

Сыновней призванный любовью
В слова облечь твои труды,
Я как кощунства — краснословья
Остерегаюсь, как беды.

Не белоручка и не лодырь,
Своим кичащийся пером, —
Стыжусь торчать с дежурной одой
Перед твоим календарем,

Мне горек твой упрек напрасный.
Но я в тревоге всякий раз:
Я знаю, как слова опасны,
Как могут быть вредны подчас;

Как перед миром, потрясенным
Величьем подвигов твоих,
Они, слова, дурным трезвоном
Смущают мертвых и живых;

Как, обольщая нас окраской,
Слова — труха, слова — утиль
В иных устах до пошлой сказки
Низводят сказочную быль.

И я, чей хлеб насущный — слово,
Основа всех моих основ,
Я за такой устав суровый,
Чтоб ограничить трату слов;

Чтоб сердце кровью их питало,
Чтоб разум их живой смыкал;
Чтоб не транжирить как попало
Из капиталов капитал;

Чтоб не мешать зерна с половой,
Самим себе в глаза пыля;
Чтоб шло в расчет любое слово
По курсу твердого рубля.

Оно не звук окостенелый,
Не просто некий матерьял, —
Нет, слово — это тоже дело,
Как Ленин часто повторял.

* * *


Есть книги — волею приличий
Они у века не в тени.
Из них цитаты брать — обычай —
Во все положенные дни.

В библиотеке иль читальне
Любой — уж так заведено —
Они на полке персональной
Как бы на пенсии давно.

Они в чести.
И не жалея
Немалых праздничных затрат,
Им обновляют в юбилеи
Шрифты, бумагу и формат.

Поправки вносят в предисловья
Иль пишут наново, спеша.
И — сохраняйтесь на здоровье, —
Куда как доля хороша.

Без них чредою многотомной
Труды новейшие, толпясь,
Стоят у времени в приемной,
Чтоб на глаза ему попасть;

Не опоздать к иной обедне,
Не потеряться в тесноте...
Но те, —
С той полки:
«Кто последний?» —
Не станут спрашивать в хвосте.

На них печать почтенной скуки
И давность пройденных наук;
Но, взяв одну такую в руки,
Ты, время,
Обожжешься вдруг...

Случайно вникнув с середины,
Невольно всю пройдешь насквозь,
Все вместе строки до единой,
Что ты вытаскивало врозь..

1963

* * *


Дробится рваный цоколь монумента,
Взвывает сталь отбойных молотков.
Крутой раствор особого цемента
Рассчитан был на тысячи веков.

Пришло так быстро время пересчета,
И так нагляден нынешний урок:
Чрезмерная о вечности забота —
Она, по справедливости, не впрок.

Но как сцепились намертво каменья,
Разъять их силой — выдать семь потов.
Чрезмерная забота о забвенье
Немалых тоже требует трудов.

Все, что на свете сделано руками,
Рукам под силу обратить на слом.
Но дело в том,
Что сам собою камень, —
Он не бывает ни добром, ни злом,

1963

* * *


Мне сладок был тот шум сонливый
И неусыпный полевой.
Когда в июне, до налива,
Смыкалась рожь над головой.

И трогал душу по-другому, —
Хоть с детства слух к нему привык,
Невнятный говор или гомон
В вершинах сосен вековых.

Но эти памятные шумы —
Иной порой, в краю другом —
Как будто отзвук давней думы,
Мне в шуме слышались морском.

Распознавалась та же мера
И тоны музыки земной...
Все это жизнь моя шумела,
Что вся была еще за мной.

И все, что мне тогда вещала,
Что обещала мне она,
Я слышать вновь готов сначала,
Как песню, даром что грустна.

1964

* * *


Посаженные дедом деревца,
Как сверстники твои, вступали в силу
И пережили твоего отца,
И твоему еще предстанут сыну
Деревьями.
То в дымке снеговой.
То в пух весенний только что одеты,
То полной прошумят ему листвой,
Уже повеяв ранней грустью лета...

Ровесниками века становясь,
В любом от наших судеб отдаленье,
Они для нас ведут безмолвно связь
От одного к другому поколенью.

Им три-четыре наших жизни жить.
А там другие сменят их посадки.
И дальше связь пойдет в таком порядке...
Ты не в восторге?
Сроки наши кратки?
Ты что иное мог бы предложить?

1965

* * *


Все сроки кратки в этом мире,
Все превращенья — на лету.
Сирень в году дня три-четыре,
От силы пять кипит в цвету.

Но побуревшее соцветье
Сменяя кистью семенной,
Она, сирень, еще весной —
Уже в своем дремотном лете.

И даже свежий блеск в росе
Листвы, еще не запыленной,
Сродни той мертвенной красе,
Что у листвы вечнозеленой.

Она в свою уходит тень.
И только, пета-перепета,
В иных стихах она все лето
Бушует будто бы, сирень.

1965

* * *


На новостройках в эти годы
Кипела главная страда:
Вставали в заревах заводы,
Росли под небо города.;

И в отдаленности унылой
За той большой страдой село,
Как про себя ни гомонило,
Уже угнаться не могло,

Там жизнь неслась в ином разгоне,
И по окраинам столиц
Вовсю играли те гармони,
Что на селе перевелись.

А тут — притихшие подворья,
Дворы, готовые на слом,
И где семья, чтоб в полном сборе
Хоть в редкий праздник за столом?

И не свои друзья-подружки,
А, доносясь издалека,
Трубило радио частушки
Насчет надоев молока...

Земля родная, что же сталось,
Какая странная судьба:
Не только юность, но и старость
Туда же, в город, на хлеба.

Туда на отдых норовила
Вдали от дедовских могил...
Давно, допустим, это было,
Но ты-то сам когда там был??

1965

* * *


А ты самих послушай хлеборобов,
Что свековали век свой у земли,
И врать им нынче нет нужды особой,
Все превзошли,
А с поля не ушли.

Дивиться надо: при Советской власти
И время это не в далекой мгле, —
Какие только странности и страсти
Не объявлялись на родной земле.

Доподлинно, что в самой той России,
Где рожь была святыней от веков,
Ее на корм, зеленую, косили,
Не успевая выкосить лугов.

Наука будто все дела вершила.
Велит, и точка — выполнять спеши:
То — плугом пласт
Ворочай в пол-аршина,
То — в полвершка,
То — вовсе не паши.

И нынешняя заповедь вчерашней,
Такой же строгой, шла наперерез:
Вдруг — сад корчуй
Для расширенья пашни,
Вдруг — клеверище
Запускай под лес...

Бывало так, что опускались руки,
Когда осенний подведен итог:
Казалось бы —
Ни шагу без науки,
А в зиму снова —
Зубы на полок.

И распорядок жизни деревенской,
Где дождь ли, вёдро — не бери в расчет,
Какою был он мукою-мученской, —
Кто любит землю, знает только тот...

Науку мы оспаривать не будем,
Науке всякой —
По заслугам честь,
Но пусть она
Почтенным сельским людям
Не указует,
С чем им кашу есть.

1965

ПАМЯТИ МАТЕРИ

* * *


Прощаемся мы с матерями
Задолго до крайнего срока
Еще в нашей юности ранней,
Еще у родного порога,

Когда нам платочки, носочки
Уложат их добрые руки,
А мы, опасаясь отсрочки,
К назначенной рвемся разлуке.

Разлука еще безусловней
Для них наступает попозже,
Когда мы о воле сыновней
Спешим известить их по почте.

И, карточки им посылая
Каких-то девчонок безвестных,
От щедрой души позволяем
Заочно любить их невесток.

А там — за невестками — внуки...
И вдруг назовет телеграмма
Для самой последней разлуки
Ту старую бабушку мамой.

* * *


В краю, куда их вывезли гуртом,
Где ни села вблизи, не то что города,
На севере, тайгою запертом,
Всего там было — холода и голода.

Но непременно вспоминала мать,
Чуть речь зайдет про все про то, что минуло.
Как не хотелось там ей помирать, —
Уж очень было кладбище немилое.

Кругом леса без края и конца —
Что видит глаз — глухие, нелюдимые.
А на погосте том — ни деревца,
Ни даже тебе прутика единого.

Так-сяк, не в ряд нарытая земля
Меж вековыми пнями да корягами,
И хоть бы где подальше от жилья,
А то — могилки сразу за бараками.

И ей, бывало, виделись во сне
Не столько дом и двор со всеми справами,
А взгорок тот в родимой стороне
С крестами под березами кудрявыми.

Такая то краса и благодать,
Вдали большак, дымит пыльца дорожная.
— Проснусь, проснусь, — рассказывала мать, —
А за стеною — кладбище таежное...

Теперь над ней березы, хоть не те,
Что снились за тайгою чужедальнею.
Досталось прописаться в тесноте
На вечную квартиру коммунальную.

И не в обиде. И не все ль равно.
Какою метой вечность сверху мечена.
А тех берез кудрявых — их давно
На свете нету. Сниться больше нечему.

* * *


Как не спеша садовники орудуют
Над ямой, заготовленной для дерева:
На корни грунт не сваливают грудою,
По горсточке отмеривают.

Как будто птицам корм из рук,
Крошат его для яблони.
И обойдут приствольный круг
Вслед за лопатой граблями...

Но как могильщики — рывком —
Давай, давай без передышки, —
Едва свалился первый ком,
И вот уже не слышно крышки.

Они минутой дорожат,
У них иной, пожарный навык:
Как будто откопать спешат,
А не закапывают навек.

Спешат, — меж двух затяжек срок, —
Песок, гнилушки, битый камень
Кой-как содвинуть в бугорок,
Чтоб завалить его венками...

Но ту сноровку не порочь, —
Оправдан этот спех рабочий:
Ведь ты им сам готов помочь,
Чтоб только все — еще короче.

* * *

 
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону — домой...
Из песни

— Ты откуда эту песню,
Мать, на старость запасла?
— Не откуда — все оттуда,
Где у матери росла.

Все из той своей родимой
Приднепровской стороны,
Из далекой-предалекой
Деревенской старины.

Там считалось, что прощалась
Навек с матерью родной,
Если замуж выходила
Девка на берег другой.

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону — домой...

Давней молодости слезы.
Не до тех девичьих слез,
Как иные перевозы
В жизни видеть привелось.

Как с земли родного края
Вдаль спровадила пора.
Там текла река другая —
Шире нашего Днепра.

В том краю леса темнее,
Зимы дольше и лютей,
Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.

Но была, пускай не пета,
Песня в памяти жива.
Были эти на край света
Завезенные слова.

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону — домой...

Отжитое — пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз

Перевозчик-водогребщик,
Старичок седой,
Перевези меня на ту сторону
Сторону — домой...

1965

* * *


Как неприютно этим соснам в парке,
Что здесь расчерчен, в их родных местах.
Там-сям, вразброс, лесные перестарки,
Стоят они — ни дома, ни в гостях.

Прогонистые, выросшие в чаще,
Стоят они, наружу голизной,
Под зимней стужей и жарой палящей
Защиты лишены своей лесной.

Как стертые метелки, их верхушки
Редеют в небе над стволом нагим.
Иные похилились друг ко дружке,
И вновь уже не выпрямиться им...

Еще они, былую вспомнив пору,
Под ветром вдруг застонут, заскрипят,
Торжественную песнь родного бора
Затянут вразнобой и невпопад.

И оборвут, постанывая тихо,
Как пьяные, мыча без голосов...
Но чуток сон сердечников и психов
За окнами больничных корпусов.

1965

* * *


Как глубоко ни вбиты сваи,
Как ни силен в воде бетон,
Вода бессонная, живая
Не успокоится на том.

Века пройдут — не примирится, —
Ей не по нраву взаперти.
Чуть отвернись — как исхитрится
И прососет себе пути.

Под греблей, сталью проплетенной,
Прорвется — прахом все труды —
И без огня и без воды
Оставит город миллионный.

Вот почему из часа в час
Там не дозор, а пост подводный,
И стража спит поочередно,
А служба не смыкает глаз.

1965

* * *


Изведав жар такой работы.
Когда часы быстрей минут,
Когда забудешь, где ты, что ты,
И кто, и как тебя зовут;

Когда весь мир как будто внове
И дорога до смерти жизнь, —
От сладких слез, что наготове,
По крайней мере, удержись.

Года обязывают строже,
О прежних вспышках не жалей.
Не штука быть себя моложе,
Труднее быть себя зрелей.

1965
1 Копец — межевой знак. (Прим. автора)