ExLibris VV
Межиров А.

Поздние стихи

Содержание


 

1961. ВЕТРОВОЕ СТЕКЛО

* * *


Одиночество гонит меня
От порога к порогу -
В яркий сумрак огня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня!

Одиночество гонит меня
На вокзалы, пропахшие воблой,
Улыбнется буфетчицей доброй,
Засмеется, разбитым стаканом звеня.
Одиночество гонит меня
В комбинированные вагоны,
Разговор затевает
Бессонный,
С головой накрывает,
Как заспанная простыня.

Одиночество гонит меня. Я стою,
Елку в доме чужом наряжая,
Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.
Я пою.
Одиночество гонит меня
В путь-дорогу,
В сумрак ночи и в сумерки дня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.

БАЛЛАДА О ЦИРКЕ


Метель взмахнула рукавом -
И в шарабане цирковом
Родился сын у акробатки.
А в шарабане для него
Не оказалось ничего:
Ни колыбели, ни кроватки.

Скрипела пестрая дуга,
И на спине у битюга
Проблескивал кристаллик соли...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Спешила труппа на гастроли...

Чем мальчик был, и кем он стал,
И как, чем стал он, быть устал,
Я вам рассказывать не стану.
К чему судьбу его судить,
Зачем без толку бередить
Зарубцевавшуюся рану.

Оно как будто ни к чему,
Но вспоминаются ему
Разрозненные эпизоды.
Забыть не может ни за что
Дырявое, как решето,
Заштопанное шапито
И номер, вышедший из моды.

Сперва работать начал он
Классический аттракцион:
Зигзагами по вертикали
На мотоцикле по стене
Гонял с другими наравне,
Чтобы его не освистали.

Но в нем иная страсть жила,-
Бессмысленна и тяжела,
Душой мальчишеской владела:
Он губы складывал в слова,
Хотя и не считал сперва,
Что это стоящее дело.

Потом война... И по войне
Он шел с другими наравне,
И все, что чуял, видел, слышал,
Коряво заносил в тетрадь.
И собирался умирать,
И умер он - и в люди вышел.

Он стал поэтом той войны,
Той приснопамятной волны,
Которая июньским летом
Вломилась в души, грохоча,
И сделала своим поэтом
Потомственного циркача.

Но, возвратясь с войны домой
И отдышавшись еле-еле,
Он так решил:
«Войну допой
И крест поставь на этом деле».

Писанье вскорости забросил,
Обезголосел, охладел -
И от литературных дел
Вернулся в мир земных ремесел.

Он завершил жестокий круг
Восторгов, откровений, мук -
И разочаровался в сути
Божественного ремесла,
С которым жизнь его свела
На предвоенном перепутье.

Тогда-то, исковеркав слог,
В изяществе не видя проку,
Он создал грубый монолог
О возвращении к истоку:

Итак, мы прощаемся.
Я приобрел вертикальную стену
И за сходную цену
поддержанный реквизит,
Ботфорты и бриджи
через неделю надену,
И ветер движенья
меня до костей просквозит.

Я победил.
Колесо моего мотоцикла
Не забуксует на треке
и со стены не свернет.
Боль в моем сердце
понемногу утихла.
Я перестал заикаться.
Гримасами не искажается рот.

Вопрос пробуждения совести
заслуживает романа.
Но я ни романа, ни повести
об этом не напишу.
Руль мотоцикла,
кривые рога «Индиана» -
В правой руке,
успевшей привыкнуть к карандашу.
А левой прощаюсь, машу...

Я больше не буду
присутствовать на обедах,
Которые вы
задавали в мою честь.
Я больше не стану
вашего хлеба есть,
Об этом я и хотел сказать.
Напоследок...

Однако этот монолог
Ему не только не помог,
Но даже повредил вначале.
Его собратья по перу
Сочли все это за игру
И не на шутку осерчали,

А те из них, кто был умней,
Подозревал, что дело в ней,
В какой-нибудь циркачке жалкой,
Подруге юношеских лет,
Что носит кожаный браслет
И челку, схожую с мочалкой,

Так или иначе. Но факт,
Что, не позер, не лжец, не фат,
Он принял твердое решенье
И, чтоб его осуществить,
Нашел в себе задор и прыть
И силу самоотрешенья.

Почувствовав, что хватит сил
Вернуться к вертикальной стенке,
Он все нюансы, все оттенки
Отверг, отринул, отрешил.

Теперь назад ни в коем разе
Не пустит вертикальный круг.
И вот гастроли на Кавказе.
Зима. Тбилиси. Ночь. Навтлуг*.

Гастроли зимние на юге.
Военный госпиталь в Навтлуге.
Трамвайных рельс круги и дуги.
Напротив госпиталя - домик,
В нем проживаем - я и комик.

Коверный двадцать лет подряд
Жует опилки на манеже -
И улыбается все реже,
Репризам собственным не рад.

Я перед ним всегда в долгу,
Никак придумать не могу
Смехоточивые репризы.
Вздыхаю, кашляю, курю
И укоризненно смотрю
На нос его багрово-сизый.
Коверный требует реприз
И пьет до положенья риз...

В огромной бочке, по стене,
На мотоциклах, друг за другом,
Моей напарнице и мне
Вертеться надо круг за кругом.

Он стар, наш номер цирковой,
Его давно придумал кто-то,-
Но это все-таки работа,
Хотя и книзу головой.

О вертикальная стена,
Круг новый дантовского ада,
Мое спасенье и отрада,-
Ты все вернула мне сполна.

Наш номер ложный
Ну и что ж!
Центростремительная сила
Моих колес их победила.-
От стенки их не оторвешь.

По совместительству, к несчастью,
Я замещаю зав. литчастью.

* Навтлуг - окраинный район Тбилиси.

ОТЕЦ


По вечерам,
с дремотой
Борясь что было сил:
— Живи, учись, работай, —
Отец меня просил.

Спины не разгибая,
Трудился досветла.
Полоска голубая
Подглазья провела.

Болею,
губы сохнут,
И над своей бедой,
Бессонницею согнут,
Отец немолодой.

В подвале наркомата,
В столовой ИТР,
Он прячет воровато
Пирожное эклер.

Москвой,
через метели,
По снежной целине,
Пирожное в портфеле
Несет на ужин мне.

Несет гостинец к чаю
Для сына своего,
А я не замечаю,
Не вижу ничего.

По окружному мосту
Кружатся поезда,
В шинельку не по росту
Одет я навсегда.

Я в корпусе десантном.
Живу, сухарь грызя,
Не числюсь адресатом —
Домой писать нельзя.

А он не спит ночами,
Уставясь тяжело
Печальными очами
В морозное стекло.

Война отгрохотала,
А мира нет как нет.
Отец идет устало
В рабочий кабинет.

В году далеком Пятом
Под флагом вихревым
Он встретился с усатым
Солдатом верховым.

Взглянул и зубы стиснул,
Сглотнул кровавый ком, —
Над ним казак присвистнул
Тяжелым батожком.

Сошли большие сроки,
Как полая вода.
Остался шрам жестокий
И поет иногда.

Да это и не странно:
Ведь человек в летах,
К погоде ноет рана,
А может, просто так.

Он верит, что свобода —
Сама себе судья,
Что буду год от года
Честней и чище я,

Лишь вытрясть из карманов
Обманные слова.

В дыму квартальных планов
Седеет голова.

Скромна его отвага,
Бесхитростны бои,
Работает на благо
Народа и семьи.

Трудами изможденный,
Спокоен, горд и чист,
Угрюмый, убежденный,
Великий гуманист.

Прости меня
за леность
Непройденных дорог,
За жалкую нетленность
Полупонятных строк.
За эту непрямую
Направленность пути,
За музыку немую
Прости меня, прости...

ЛЮБИМАЯ ПЕСНЯ


Лишь услышу — глаза закрываю,
И волненье сдержать нету сил,
И вполголоса сам подпеваю,
Хоть никто подпевать не просил.

Лишь услышу, лишь только заслышу,
Сразу толком никак не пойму:
То ли дождь, разбиваясь о крышу,
Оглашает кромешную тьму,
То ли северный ветер уныло
Завывает и стонет в трубе
Обо всем, что тебя надломило,
Обо всем, что не мило тебе?

Схлынут горести талой водою,
Будет полночь легка и вольна,
И в стаканах вино молодое,
И на скатерти пятна вина.

И казалось, грустить не причина,
Но лишь только заслышу напев,
Как горит, догорает лучина, —
Сердце падает, оторопев.

Эту грусть не убью, не утишу,
Не расстанусь, останусь в плену.
Лишь услышу, лишь только заслышу —
Подпевать еле слышно начну.

И, уже не подвластный гордыне,
Отрешенный от суетных дел,
Слышу так, как не слышал доныне,
И люблю, как любить не умел.

УЧИТЕЛЬ


Как быстро и грозно вертйтся земля
И школьные старятся учителя!

Нет силы смотреть, как стареют они
За мирные дни, за военные дни.

Вернешься с войны, мимо школы пройдешь, —
Как прежде, шумит у дверей молодежь.

А школьный учитель — он так постарел —
В глубоких морщинах и волосом бел.

Ссутулились плечи, пиджак мешковат,
И смотрит, как будто бы в чем виноват.

Как быстро и грозно вертится земля
И школьные старятся учителя.

* * *


Тишайший снегопад -
Дверьми обидно хлопать.
Посередине дня
В столице как в селе.
Тишайший снегопад,
Закутавшийся в хлопья,
В обувке пуховой
Проходит по земле.

Он формами дворов
На кубы перерезан,
Он конусами встал
На площадных кругах,
Он тучами рожден,
Он пригвожден железом,
И все-таки он кот
В пуховых сапогах.

Штандарты на древках,
Как паруса при штиле.
Тишайший снегопад
Посередине дня.
И я, противник од,
Пишу в высоком штиле,
И тает первый снег
На сердце у меня.

ВЕТРОВОЕ СТЕКЛО


Проснуться в восемь
И глядеть в окно.
Весна иль осень -
Это все равно.

Лишь только б мимо,
Всюду и всегда,
В порывах дыма
Мчались поезда.

А лучше нету
Доли кочевой -
По белу свету
В тряской грузовой.

Чтоб ливень, воя,
Падал тяжело
На ветровое
Мокрое стекло.

Я жил собой
И всеми вами жил,
Бросался в бой
И плакал у могил.

А время шло,
Мужая и борясь,
И на стекло
Отбрасывало грязь.

Я рукавом
Стирал ее во мгле
На ветровом
Исхлестанном стекле.

Я так люблю
Дорогу узнавать,
Припав к рулю
О многом забывать!

В метель, в грозу,
Лишь руку подыми,
Я подвезу -
Бесплатно - черт возьми!

Тебя бесплатно
Подвезти клянусь,
Зато обратно
Больше не вернусь.

Всегда вдвоем,
Довольные судьбой,
Мы не даем
Покоя нам с тобой.

И смотрят двое
Весело и зло
Сквозь ветровое
Грязное стекло.

* * *


Как же мог умолчать я об этом,
Столько слов понапрасну губя,
Если беды мои рикошетом
Прежде всех попадали в тебя.

Повстречавшись впервые с тяжелой,
Ниоткуда пришедшей бедой,
Ты красивой была и веселой,
Ты была молодой-молодой.

Падал я под раскатами боя,
За ошибки платил по счетам,
Все обиды мои за тобою,
Неотступные, шли по пятам.

Каждой раной, царапиной каждой
Искажало родные черты.
В дни, когда изнывал я от жажды,
Изнывала от жажды и ты.

Но у жизни просил я участья
И надеялся из года в год,
Что осколок случайного счастья
Рикошетом в тебя попадет.

Ты кормилась бедой и обидой,
Кровь и пот отирала с чела
И сегодня тому не завидуй,
Кто счастливым казался вчера.

* * *


Я люблю — и ты права,
Ты права, что веришь свято,
Так, как верили когда-то
В эти вечные слова.

Я люблю...
Так почему,
Почему же, почему же
Мне с тобой гораздо хуже
И трудней, чем одному?

Прохожу все чаще мимо,
И любовь уже не в счет,
И к себе
Неотвратимо
Одиночество влечет.

МОРЕ


— Что приключится дальше? — А не всё ли
Тебе равно? — Не скрытничай. Ответь!.. —
Твои ресницы жёсткие от соли
И смуглых щёк обветренная медь.

И море, море, море перед нами.
За выщербленной дамбой грохоча,
Играет буря чёрными волнами,
И догорает в маяке свеча.

Но ты сказала: — Тот, кто может плавать,
Тому на этом свете не страшна
Ни тихая, обманчивая заводь,
Ни штормовая, дикая волна.

И в тот же миг волны возвратной сила,
Угрюмо оттолкнувшись от земли,
Меня с любимой вместе в море смыла,
И мы поплыли оба, как могли.

И больше не подвластные прибою,
Плывущие без отдыха и сна,
Волны возвратной жертвы мы с тобою —
Нас не пускает на берег она.

Не знали мы, что счастье только в этом —
Открытом настежь море - не мертво,
Что лишь для тех оно не под запретом,
Кто не страшится счастья своего.

Мы к берегу стремились что есть силы,
Обетованной жаждали земли,
Мы обрели, нашли покой постылый -
И на погибель счастье обрекли.

Мы выплыли с тобой на берег юга
И возле скал зажгли костры свои
Так далеко-далёко друг от друга,
Что речи быть не может о любви.

Сбеги ко мне тропинкою пологой,
Найди меня в густеющей тени
И серо-голубые с поволокой
Твои глаза навстречу распахни!

Я подорву дороги за собою,
Мосты разрушу, корабли сожгу
И, как седой десантник после боя,
Умру на незнакомом берегу.

Во имя жизни и во имя песни,
Над выщербленной дамбою прямой,
Волна морская, повторись, воскресни,
Меня с любимой вместе в море смой!

ГОРОДОК


Ах, Первояну, Первояну,
На южном севере морском!
К тебе добрался я ползком —
Усталость врачевать, как рану.

Ах, городок на берегу,
Напоминающий дугу
С бубенчиками колоколен.
Живу. Дышу. Лечусь. Молчу.
С тобой поссориться хочу,
Твоим покоем недоволен.

С ним, в тишине, наедине
Тревожно, Первояну, мне
Тревожно. Слышишь, как тревожно!
Ты слышишь, я еще живой,
Живу тревогой ножевой
Угрюмо и неосторожно.

От молодости устаю,
Быть молодым перестаю,
А все никак не перестану.
Кладу седеющий висок
На холодеющий песок
В прибрежных дюнах Первояну.

ПРОЩАНИЕ С КАРМЕН


Мы встретимся?
Быть может... Но не скоро...
Темны, как ночь, цыганские дела —
Кармен, Кармен! Любовь тореадора!
Как хорошо, Кармен, что ты ушла!

Теперь-то я припомню все подробно,
Как ты плясала, веер теребя,
Притопывая маетно и дробно,
Все время отрешаясь от себя.

Как из меня хотела сделать франта, —
Но, вопреки роскошествам тряпья,
Претила мне такая контрабанда
И суетность цыганская твоя.

Ты помнишь ту последнюю корриду?
В кровавой пене пегие бока?
Тебе казалось,
Больше я не выйду
Со шпагой и мулетой на быка.

Донашиваю все, что подарила,
Все то, чем покорила,
Завлекла, —
И пегий бык опять заходит с тыла,
Чтоб выбить пикадора из седла.

В загривок шпагу наискось продену
И уцелею всем смертям назло, —
И пусть из-за барьера на арену
Глядят контрабандисты тяжело.

Они тебя глазами раздевали
И недоумевали от души.
Красавица?
Быть может... Но едва ли...
Вот камни в серьгах, правда, хороши!

БУДИЛЬНИК


Часам к пяти, во тьме кромешной,
Замоскворецкою зимой
Походкой зыбкой и поспешной
Я провожал тебя домой.

Часам к пяти в Замоскворечье
Такая тьма, такая тишь.
Ты кутаешь худые плечи,
Поеживаешься, молчишь.

И нету слов, чтобы пустую
Беседу складную плести,
Я все сказал тебе вчистую,
Ну, а теперь — прощай! Прости...

Вернусь под низенькую кровлю,
Будильник туго заведу.
Себя к работе приготовлю,
Сварю кофейную бурду.

Часам к шести, прогнав зевоту
И кофе наспех проглотив,
Начну работу внеохоту —
Засяду подбирать мотив.

Мотивчик подбирать засяду,
Втянусь в старинную игру
И, шесть часов промучась кряду,
Коль бог поможет, подберу.

Под кровлей низенькой и тихой
Играй, будильник, не ленись,
Не останавливайся, тикай,
Со временем не разминись.

Ведь ты не зря стучал, как дятел,
Не зря потратил столько сил, —
Меня к работе приканатил
И к времени приколотил.

Засну. Проснусь. И каждый раз
Одно и то же первым делом:
Который час, который час,
Который час на свете белом?

* * *


Арбат — одна из самых узких улиц...
Не разминуться на тебе, Арбат!..
Но мы каким-то чудом разминулись
Тому почти что двадцать лет назад.

Быть может, был туман... А может, вьюга...
Да что там... Время не воротишь вспять...
Прошли — и не заметили друг друга,
И нечего об этом вспоминать.

Не вспоминай, а думай о расплате —
Бедой кормись, отчаяньем дыши
За то, что разминулись на Арбате
Две друг для друга созданных души.

БЕССОННИЦА


Хоронили меня, хоронили
В Чиатурах, в горняцком краю.
Черной осыпью угольной пыли
Падал я на дорогу твою.

Вечный траур — и листья и травы
В Чиатурах черны иссиня.
В вагонетке, как уголь из лавы,
Гроб везли. Хоронили меня.

В доме — плач. А на черной поляне —
Пир горой, поминанье, вино.
Те — язычники. Эти — христиане.
Те и эти — не все ли равно!

Помнишь, молния с неба упала,
Черный тополь спалила дотла
И под черной землей перевала
Свой огонь глубоко погребла.

Я сказал: это место на взгорье
Отыщу и, припомнив грозу,
Эту молнию вырою вскоре
И в подарок тебе привезу.

По-иному случилось, иначе —
Здесь нашел я последний приют.
Дом шатают стенанья и плачи,
На поляне горланят и пьют.

Или это бессонница злая
Черным светом в оконный проем
Из потемок вломилась, пылая,
И стоит в изголовье моем?

От бессонницы скоро загину —
Под окошком всю ночь напролет
Бестолково заводят машину,
Тарахтенье, уснуть не дает.

Тишину истязают ночную
Так, что кругом идет голова.
Хватит ручку крутить заводную,
Надо высушить свечи сперва!

Хватит ручку вертеть неумело,
Тарахтеть и пыхтеть в тишину!
Вам к утру надоест это дело —
И тогда я как мертвый усну.

И приснится, как в черной могиле,
В Чиатурах, под песню и стон,
Хоронили меня, хоронили
Рядом с молнией, черной как сон.

ЛИСТОПАДЫ

1


Здесь листопад одно мгновенье длится,
Вся в золоте грузинская столица,
В последней увядающей красе.
Как долго листья на ветвях держались,
Пожухли, обескрылели и сжались
И вдруг упали наземь — сразу все.
Напоминал о многом лист осенний,
В прожилках недомолвок и сомнений
Он был на друга давнего похож.
На дереве держался дольше срока
И, падая, спросил меня жестоко:
Что делаешь?
Чем дышишь?
Как живешь?
На перекрестке жгла листву курдянка,
Тянуло горьким дымом спозаранку,
Свои богатства город раздавал
И рисковал остаться к ноли нищим.
Осенний ветер ветхим голенищем
Костер на перекрестке раздувал.

Еще листва звенела под ногами,
Горчайший дым безвольными кругами
Тянулся к небосводу наугад.
Желтоволосый, как Сергей Есенин,
Как жизнь поэта, звонок и мгновенен,
Недолго длился этот листопад.

2


Над Курою город старым,
Первый лист упал с чинары —
Это листопад опять.
Первый лист упал со звоном,
Был когда-то он зеленым
И не думал опадать.

Порываюсь рвать со старым,
Отдаю тебя задаром,
С глаз долой, из сердца вон.
В день прощанья, в нас разлуки
Слышу горестные звуки —
Перезвяк и перезвон.

Перезвон и перезвяк
Листьев золотых и медных
На все более заметных,
Проступающих ветвях.

ПЕСЕНКА САГУРАМО


Незнакомая страна...
Родниковая струна
День и ночь звенит под камнем
Возле самого окна.

Горы около зари.
Рассветает ровно в три.
Ветерки над Сагурамо —
Облаков поводыри.

Дремлет подле родника,
Погруженная в века,
Кахетинская посуда,
Захмелевшая слегка.

Незнакомые края...
Родниковая струя
День и ночь о камень точит
Ледяные лезвия.

* * *


Этот город, как колокол-сплетник,
Всюду радость мою раззвонил,
Чувств моих не жалея последних,
Клокотал, выбивался из сил.

Волю дал этот город злословью,
Этот колокол невечевой
Над моею последней любовью
Усмехался ухмылкой кривой.

Что я сделал тебе, чем озлобил?
Или тем, что из суетных дел,
Как запаленный конь из оглобель,
Снова вырваться я захотел?

Чем она пред тобой виновата?
Или тем, что жила не в чести,
Или все это просто расплата
За попытку себя обрести?!

Мы себя обрести захотели,
Но уйти не смогли от суда.
Вот и вышло, что надо у цели
Нам проститься с тобой навсегда.

Только плакать об этом пе надо, —
Ты сегодня увидишь сама,
Как прощальным платком снегопада
В марте месяце машет зима.

* * *


Ты не напрасно шла со мною,
Ты, увереньями дразня,
Как притяжение земное,
Воздействовала на меня.

И я вдыхал дымок привала,
Свое тепло с землей деля.
Моей судьбой повелевала
Жестокосердная земля.

Но я добавлю, между прочим,
Что для меня, в расцвете сил,
Была земля — столом рабочим,
Рабочий стол — землею был.

И потерпел я пораженье,
Остался вне забот и дел,
Когда земное притяженье
Бессмысленно преодолел.

Но ты опять меня вернула
К земле рабочего стола.
Хочу переводить Катулла,
Чтоб ты читать его могла.

ФЕВРАЛЬ


Шаг один от февраля до марта...
Николай Тарасов

1


Вот из ворот арбатского двора
Она выходит, равнодушно глядя.
В нещипаном бобре солидный дядя
На тротуаре топчется.
Пора!

Пора, пора вершить еще одно,
Еще одно, последнее свиданье,
То, о котором решено заране,
Что ничего не выйдет все равно.

В проулок приарбатский из ворот
Она выходит, скроенная ладно,
И повернуть ей хочется обратно,
Но не обратно, а туда идет.

Две девочки застыли на бегу,
Во все глаза следят завороженно
За шубкой из пушистого нейлона,
За тонкой бровью, выгнутой в дугу.

В младенческом неведенье своем
Они запоминают все детали:
Ах, как воздушен газ ее вуали!
Как у нее высок ноги подъем!

Ну что глядите, думает она.
Не дай вам бог... А впрочем,
ведь когда-то
И ты пленялась дивами Арбата...
Да что там ты! Не только ты одна.

Но твой беспечный разум не постиг,
Что все, что старо, и что все, что юно,
Мечтало и мечтает обоюдно
Местами поменяться хоть на миг.

И вот машина в ночь тебя увозит
От девочек, от дома, от ворот.
Еще февраль бодрится и морозит,
Но н мороз-то сам уже не тот.

2


Летит сосулька из зимы в весну
И, перед тем как сделаться водою,
Звенит, исходит песней молодою,
И гонит сон, и клонит не ко сну.

Проулок ваш не узок, не широк,
И окна в окна смотрят не мигая,
И, по карнизу шибко пробегая,
Тревожит занавеску ветерок.

Ваш двор как перевернутый колодезь,
На дне колодца — небо, как вода.
В ту воду вы однажды окунетесь
И захлебнетесь ею навсегда.

Что там творится, в мире заоконном?!
Зима в исходе, видно по всему.
Давайте вместе слушать, как со звоном
Летит сосулька из зимы в весну.

* * *


Мне комнаты в привычку обживать,
Но не могу никак обжить вот эту —
Скольжу но навощенному паркету
И падаю на смятую кровать.

Не то чтобы сомненье одолело,
Не то чтобы мерещились враги,
А не могу обжить — такое дело! —
Перешагни порог
и помоги.

* * *


Возле трех вокзалов продавали
Крупные воздушные шары,
Их торговки сами надували
Воздухом, тяжелым от жары.

Те шары летать умели только
Сверху вниз — и не наоборот.
Но охотно покупал народ, —
Подходили, спрашивали:
Сколько?..

А потом явился дворник Вася,
На торговку косо поглядел,
Папироску «Север» в зубы вдел
И сказал: А ну, давай смывайся...

Папиросой он шары прижег,
Ничего торговка не сказала,
Только жалкий сделала прыжок
В сторону Казанского вокзала.

На земле вокзалы хороши!
Слушай голоса гудков усталых!
От души смеются на вокзалах,
На вокзалах плачут от души.

Вижу, вижу смутно, как в тумане:
В темном, непротопленном углу
Чутко дремлют пестрые цыгане
В рухляди, на каменном полу.

Вез тебя не жить па белом свете,
Не дышать, не петь, не плакать врозь,
Мой вокзал! Согрей меня в буфете,
На перроне гулком заморозь.

* * *


Подкова счастья! Что же ты, подкова!
Я разогнул тебя из удальства
И вот теперь согнуть не в силах снова
Вернуть на счастье жалкие права.

Как возвратить лицо твое степное,
Угрюмых глаз неистовый разлет,
И губы, пересохшие от зноя,
И все, что жизнь обратно не вернет?

Так я твержу девчонке непутевой,
Которой все на свете трын-трава, —
А сам стою с разогнутой подковой
И слушаю, как падают слова.

* * *


От зноя и от пыли,
От ветра и воды
Терраску застеклили
На разные лады.

Цвела моя терраска!
Для каждого стекла
Особенная краска
Подобрана была.

С терраски застекленной,
Из пестрого окна
Мне жизнь видна зеленой
И розовой видна,
Оранжевой, лиловой
И розовой опять,
И розовое слово
Мне хочется сказать.

Стекляшками на части
Разъято бытиё,
И розовые страсти —
Призвание мое.
Нет ни зимы, ни лета,
Ни ночи нет, ни дня,
И розового цвета
Румянец у меня.

Не ведаю, какая
Погода наяву.
От жизни отвыкая,
Живу и не живу.

Но жизнь — превыше быта,
Добро — сильней, чем зло,
И вдребезги разбито
Обманное стекло.

И, как в волшебной сказке,
По мановенью лет
Приобретают краски
Первоначальный цвет.

* * *


Стоял над крышей пар,
Всю ночь капель бубнила.
Меня ко сну клонило,
Но я не засыпал.

А утром развели
Мастику полотеры,
Скрипели коридоры,
Как в бурю корабли...

Натерли в доме пол,
Гостиницей пахнуло,
В дорогу потянуло —
Собрался и пошел.

Опять бубнит капель
В стволе у водостока,
А я уже далёко,
За тридевять земель.

Иду, плыву, лечу
В простор степной и дикий,
От запаха мастики
Избавиться хочу.

СПОРЫ


Мы ни о чем не спорили тогда,
Делили молча сухари и сало.
Синявинская черная вода
Под снегом никогда не замерзала.

Кто как умел спасался от зимы.
Умел ли кто? Быть может. Но едва ли...
К огню вплотную придвигались мы
И, задремав, шинели прожигали.

И, лишь размяться отойдешь па шаг,
Огнем займется кровельная хвоя,
Взрываются патроны в шалашах
И облако встает пороховое.

Но минул срок Синявинских болот,
Остались только гильзы от патронов.
Теперь мы спорим ночи напролет,
Вагон вопросов с места трудно стронув.

Теперь всю ночь, до поздних зимних зорь,
И при дневном от снега белом свете
Стой на своем, не засыпай и спорь,
Не отступай. Упрямым будь, как дети!

Мы спорим, загораясь как огонь,
Опасности таятся в наших спорах,
Как будто мы с ладони на ладонь
Вблизи огня пересыпаем порох.

ВОЗРАСТ


Наша разница в возрасте невелика,
Полдесятка не будет годов.
Но во мне ты недаром узрел старика —
Я с тобой согласиться готов.

И жестокость наивной твоей правоты
Я тебе не поставлю в вину,
Потому что действительно старше, чем ты,
На Отечественную войну.

ПРОВОДЫ


Без слез проводили меня...
Не плакала, не голосила,
Лишь крепче губу закусила
Видавшая виды родня.

Написано так на роду...
Они, как седые легенды,
Стоят в сорок первом году,
Родители-интеллигенты.

Их предки, в эпохе былой,
Из дальнего края нагрянув,
Со связками бомб под полой
Встречали кареты тиранов.

И шли на крутой эшафот,
Оставив полжизни в подполье, —
Недаром в потомках живет
Способность не плакать от боли.

Меня проводили без слез,
Не плакали, не голосили,
Истошно кричал паровоз,
Окутанный клубами пыли.

Неведом наш путь и далек,
Живыми вернуться не чаем,
Сухой получаем паек,
За жизнь и за смерть отвечаем.

Тебя повезли далеко,
Обритая наспех, пехота...
Сгущенное пить молоко
Мальчишке совсем неохота.

Й он изо всех своих сил,
Нехитрую вспомнив науку,
На банку ножом надавил,
Из тамбура высунул руку.

И вьется, густа и сладка,
Вдоль пульманов пыльных состава
Тягучая нить молока,
Последняя в жизни забава.

Он вспомнит об этом не раз,
Блокадную пайку глотая.
Но это потом, а сейчас
Беспечна душа молодая.

Но это потом, а пока,
Покинув консервное лоно,
Тягучая нить молока
Колеблется вдоль эшелона.

Пусть нечем чаи подсластить,
Отныне не в сладости сладость,
И вьется молочная нить,
Последняя детская слабость.

Свистит за верстою верста,
В теплушке доиграно действо,
Консервная банка пуста.
Ну вот и окончилось детство.

* * *


Паровозного пара шквалы
Вырываются из-под моста,
Смоляные лоснятся шпалы,
За верстою свистит верста.

Жизнь железной была дорогой,
Версты — годы, а шпалы — дни.
На откосе, в земле пологой,
Возле рельсов похорони.

По какой летел магистрали,
До сих пор не забыть никак.
Буксы тлели и прогорали,
Зубы ныли на сквозняках.

Кое-как заберусь в телятник,
На разъезде куплю молоко,
Подстелю под голову ватник,
Сплю спокойно и глубоко.

А проснусь, потянусь — и вскоре
Полегчает житье-бытье.
В Туапсе начиналось море
И кончалось горе мое.

И солдаты поют на нарах —
Зарыдаешь, того гляди, —
В порыжелых шинелях старых,
С медальонами на груди.

Сшей мне саван из клочьев дыма,
У дороги похорони,
Чтоб всю смерть пролетали мимо
Эшелонов ночных огни.

НОЧЬ


В землянке, на войне, уютен треск огарка.
На нарах крепко сплю, но чуток сон земной.
Я чувствую — ко мне подходит санитарка
И голову свою склоняет надо мной.

Целует в лоб — и прочь к траншее от порога
Крадется на носках, прерывисто дыша.
Но долго надо мной торжественно и строго
Склоняется ее невинная душа.

И темный этот сон милее жизни яркой,
Не надо мне любви, сжигающей дотла,
Лишь только б ты была той самой
санитаркой,
Которая ко мне в землянке подошла.

Жестокий минет срок — и многое на свете
Придется позабыть по собственной вине,
Но кто поможет мне продлить минуты эти
И этот сон во сне, в землянке, на войне.

КАЛЕНДАРЬ


Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу —
Отхожу на переформировку
И остатки взвода увожу.

Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.

Перейдем по Охтенскому мосту
И на Охте станем па постой —
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.

Охта деревянная разбита,
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь еще жива.

Боганов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим —
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм я нелюдим.

Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и салом
Боганов запасливый богат.

Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому,
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.

Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нем и почерк школьный,
Прежде — школьный, а потом — иной.

Прежде — буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни.
Ну, а после — записи иные.
Иначе написаны они.

Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:
«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».

Знак вопроса — исступленно дерзкий.
Росчерк — бесшабашно-удалой.
А потом — рисунок полудетский:
Сердце, пораженное стрелой.

Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила —
Даты первых переформировок,
Первых постояльцев имена.

Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво:
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и все. И больше ничего.

Здесь и я с друзьями в соучастие, —
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.

Дождь на стеклах искажает лица
Двух сестер, сидящих у окна;
Переформировка длится, длится,
Никогда не кончится она.

Наступаю, отхожу и рушу
Все, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.

Вижу вновь, как, в час прощаясь
ранний,
Ничего на память не берем.
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарем.

МЕДАЛЬОН


...И был мне выдан медальон
пластмассовый,
Его хранить велели на груди,
Сказали: — Из кармана не выбрасывай,
А то... не будем уточнять... иди!

Гудериан гудел под самой Тулою.
От смерти не был я заговорен,
Но все же разминулся с пулей-дурою
И вспомнил как-то раз про медальон.

Мою шинель походы разлохматили,
Прожгли костры пылающих руин.
А в медальоне спрятан адрес матери:
Лебяжий переулок, дом 1.

Я у комбата разрешенье выпросил
И, вдалеке от городов и сел,
Свой медальон в траву густую выбросил
И до Берлина невредим дошел.

И мне приснилось, что мальчишки смелые,
Играя утром от села вдали,
В яру орехи собирая спелые,
Мой медальон пластмассовый нашли.

Они еще за жизнь свою короткую
Со смертью не встречались наяву
И, странною встревожены находкою,
Присели, опечалясь, на траву.

А я живу и на судьбу но сетую,
Дышу и жизни радуюсь живой, —
Хоть медальон и был моей анкетою,
Но без него я долг исполнил свой.

И, гордо вскинув голову кудрявую,
Помилованный пулями в бою,
Без медальона, с безымянной славою,
Иду по жизни. Плану и пою.

* * *


Крытый верх у полуторки этой,
Над полуторкой вьется снежок.
Старой песенкой, в юности петой,
Юный голос мне сердце обжег.

Я увидел в кабине — солдата,
В тесном кузове — спины солдат,
И машина умчалась куда-то,
Обогнув переулком Арбат.

Поглотила полуторатонку
Быстротечной метели струя.
Но хотелось мне крикнуть вдогонку:
— Здравствуй, Армия — юность моя!

Срок прошел не большой и не малый
С той поры, как вели мы бои.
Поседели твои генералы,
Возмужали солдаты твои.

И стоял я, волненьем объятый,
Посредине февральского дня,
Словно юность промчалась куда-то
И окликнула песней меня.

САРАТОВ


В Саратове
Меня не долечили,
Осколок
Из ноги не извлекли —
В потертую шинельку облачили,
На север в эшелоне повезли.

А у меня
Невынутый осколок
Свербит и ноет в стянутой ступне,
И смотрят люди со щербатых полок
Никак в теплушку не забраться мне.

Военная Россия
Вся в тумане,
Да зарева бесшумные вдали...
Саратовские хмурые крестьяне
В теплушку мне забраться помогли.

На полустанках
Воду приносили
И теплое парное молоко.
Руками многотрудными России
Я был обласкан просто и легко.

Они своих забот не замечали,
Не докучали шалостями мне,
По сыновьям, наверное, скучали,
А возраст мой
Сыновним был
Вполне.

Они порою выразятся
Круто,
Порою скажут
Нежного нежней,
А громких слов не слышно почему-то,
Хоть та дорога длится тридцать дней.

На нарах вместе с ними я качаюсь,
В телятнике на Ладогу качу,
Ни от кого ничем не отличаюсь
И отличаться вовсе не хочу.

Перед костром
В болотной прорве стыну,
Под разговоры долгие дремлю,
Для гати сухостой валю в трясину,
Сухарь делю,
Махоркою дымлю.

Мне б надо биографию дополнить,
В анкету вставить новые слова,
А я хочу допомнить,
Все допомнить,
Покамест жив и память не слаба.

О, этих рук суровое касанье,
Сердца большие, полные любви,
Саратовские хмурые крестьяне,
Товарищи любимые мои!

1964. ПРОЩАНИЕ СО СНЕГОМ

* * *


О войне ни единого слова
Не сказал, потому что она —
Тот же мир, и едина основа
И природа явлений одна.

Пусть сочтут эти строки изменой
И к моей приплюсуют вине:
Стихотворцы обоймы военной
Не писали стихов о войне.

Всех в обойму военную втисни,
Остриги под гребенку одну!
Мы писали о жизни...
о жизни,
Не делимой на мир и войну.

И особых восторгов не стоим:
Были мины в ничьей полосе
И разведки, которые боем,
Из которых вернулись не все.

В мирной жизни такое же было:
Тот же холод ничейной земли,
По своим артиллерия била,
Из разведки саперы ползли.

ПРОЩАНИЕ СО СНЕГОМ


Вот и покончено со снегом,
С московским снегом голубым, —
Колес бесчисленных набегом
Он превращен в промозглый дым.

О, сколько разных шин! Не счесть их!
Они, вертясь наперебой,
Ложатся в елочку и в крестик
На снег московский голубой.

От стужи кровь застыла в жилах,
Но вдрызг разъезжены пути —
Погода зимняя не в силах
От истребленья снег спасти.

Москва от края и до края
Голым-гола, голым-гола.
Под шинами перегорая,
Снег истребляется дотла.

И сколько б ни валила с неба
На землю зимняя страда,
В Москве не будет больше снега,
Не будет снега никогда.

ЭТОТ ГОД


Спать, в подушку зарыться, забыться,
В сон, как в воду, уйти с головой!
Но горит огневая зарница,
В дом врывается гром грозовой.

Никакая, казалось мне, сила
Не поднимет с постели меня.
Но гроза неизменно будила
Плеском капель и блеском огня.

Нет, не этим — не блеском, не плеском
Я бывал ото сна отрешен, —
Потому что лишь в грохоте резком
Обрывался все время мой сон.

Я не видел, как молния режет
Сумрак ночи и сумерки дня, —
Только грохот, похожий на скрежет,
Пробуждал то и дело меня.

Я не видел, как блещет зарница,
Я но слышал, как плещет вода...
Этот год, он ни с чем не сравнится,
Не забудется он никогда.

Сколько точек над «и» он поставил,
Сколько взял вдохновенья и сил.
Глубже чувствовать время заставил,
Жажду мыслить в сердцах пробудил.

Сном забыться не мог я все лето
И забыть не смогу ничего
Из подробностей белого света
В роковые минуты его.

ЗАЩИТНИК МОСКВЫ


Вышел мальчик
из дому
В летний день
в первый зной.
К миру необжитому
Повернулся спиной.
Улыбнулся разлуке,
На платформу шагнул,
К пыльным поручням
руки,
Как слепой, протянул.

Невысокого роста
И в кости не широк,
Никакого геройства
Совершить он не смог.
Но с другими со всеми,
Неокрепший еще,
Под тяжелое Время
Он подставил плечо:

Под приклад автомата,
Расщепленный в бою,
Под бревно для наката,
Под Отчизну свою.
Был он тихий и слабый,
Но Москва без него
Ничего не смогла бы,
Не смогла ничего.

МУЗЫКА


Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.

Какая музыка
во всем,
Всем и для всех —
не по ранжиру.
Осилим... Выстоим... Спасем...
Ах, не до жиру — быть бы живу...

Солдатам головы кружа,
Трехрядка
под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну
струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.

Стенали яростно,
навзрыд,
Одной-единой страсти ради
На полустанке — инвалид
И Шостакович — в Ленинграде.

ЖЕНЩИНЫ


Впотьмах
семенили
сутуло...
Бескровные лица в пыли...
Земля от войны отдохнула,
И вышли на свет — расцвели.

Вечерние платья скроили,
Панбархат сшивали в края,
Придумали моды и стили, —
У каждой прическа своя.

Свои тон разговора и кожи, —
Но пристальней в лица взгляни:
А вдруг друг на друга похожи
От этого стали они?

Нет, нет, не похожи ни капли
Девчонки в юбчонках тугих,
Одни длинноногие цапли
На коротконогих других.

Неужто же снова над миром
Провоет сирена,
а там
Война роковым нивелиром
Пройдется по женским чертам?

И в мире опять воцарится
Спасительный ватник-урод?
Война нивелирует лица...
А может быть, наоборот?

МАСТЕРА


Мастера — особая
Поросль. Мастера!
Мастером попробую
Сделаться. Пора!

Стану от усталости
Напиваться в дым.
И до самой старости
Буду молодым.

Вот мой Ряд Серебряный,
Козырек-навес,
Мой ларек, залепленный
Взглядами невест.

Мы такое видели,
Поняли, прошли, —
Пусть молчат любители,
Выжиги, врали.

Пусть молчат мошенники,
Трутни, сорняки —
Околокожевники,
Возлескорняки.

Да пребудут в целости,
Хмуры и усталы,
Делатели ценности —
Профессионалы.

* * *


Обескрылен,
ослеп
и обезголосел, —
Мне искусство больше не по плечу.
Жизнь,
открой мне тайны своих ремесел, —
Быть причастным таинству
я
не хочу.

Да будут взоры мои
чисты и невинны,
А руки
натружены, тяжелы и грубы.
Я люблю
черный хлеб,
деревянные ложки,
и миски из глины,
И леса под Рязанью,
где косами косят грибы.

* * *


Москва. Мороз. Россия.
Да снег, летящий вкось.
Свой красный нос,
разиня,
Смотри не отморозь!

Ты стар, хотя не дожил
До сорока годов.
Ты встреч не подытожил,
К разлукам не готов.

Был русским плоть от плоти
По мыслям, по словам, —
Когда стихи прочтете,
Понятней станет вам.

По льду стопою голой
К воде легко скользил
И в полынье веселой
Купался девять зим.

Теперь как вспомню — жарко
Становится на миг,
И холодно и жалко,
Что навсегда отвык.

Кровоточили цыпки
На стонущих ногах...
Ну, а писал о цирке,
О спорте, о бегах.
Я жил в их мире милом,
В традициях веков,
И был моим кумиром
Жонглер Олъховиков.

Он внуком был и сыном
Тех, кто сошел давно.
На крупе лошадином
Работал без панно.

Юпитеры немели,
Манеж клубился тьмой.
Из цирка по метели
Мы ехали домой.

Я жил в морозной пыли,
Закутанный в снега.
Меня писать учили
Тулуз-Лотрек, Дега.

К МОРЮ


Владыки и жрецы глядят за окоем,
Неведомую даль испытывая взглядом.
Неинтересно им смотреть на то, что рядом,
Когда они стоят на берегу твоем.

А я, ничтожный раб, наедине с тобою,
Неведомую даль ладонью заслоня,
Восторженно гляжу на линию прибоя,
И, словно горизонт, она влечет меня.

* * *


Все приходит слишком поздно, —
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно, —
Временем охлаждено.

Слишком поздно — даже слава,
Даже деньги на счету, —
Ибо сердце бьется слабо,
Чуя бренность и тщету.

А когда-то был безвестен,
Голоден, свободен, честен,
Презирал высокий слог,
Жил, не следуя канонам, —
Ибо все, что суждено нам,
Вовремя приходит, в срок.

СТАНИСЛАВА


Сколько шума,
ах, сколько шума!
Пересуды на все лады.
Шуба куплена!
Шуба!!
Шуба...
Только б не было вдруг беды...
Шуба куплена
неплохая —
Привлекательная на вид.
Мехом огненным полыхая,
Над кроватью она висит.

Тридцать
стукнуло
Станиславе, —
Не кому-то, а ей самой, —
И она, несомненно, вправо
В шубу вырядиться зимой.

Тридцать —
прожиты трудновато:
Было всякое, даже грязь.
Станислава не виновата
В том, что женщиной родилась.

Не сложилось в начале самом:
Станислава
была
горда, —
Ну, а он оказался хамом —
Бабник, синяя борода.

И сама не припомнит —
пела
Или слезы рекой лила.
Только вскоре
не утерпела,
Дверью хлопнула и ушла.

Прерывая веселье стоном,
От бессонных ночей бледна,
В женском поиске исступленном
Десять лет
провела она.

Женский поиск
подобен бреду —
День короток, а ночь долга.
Женский поиск
подобен рейду
По глубоким тылам врага.

Так, без роздыха и привала,
На хохочущих сквозняках,
Станислава
себя искала
И найти не могла никак.

Научилась
прощаться просто,
Уходя, не стучать дверьми.
И процентов на девяносто
Бескорыстной
была с людьми.

Но презренного нет металла,
И на лад не идут дела.
Голодала и холодала, —
Экономию навела.

Продавцы намекали грубо
На особые времена.
И в конечном итоге —
шуба
Над кроватью водворена.

На дворе — молодое лето, —
Улыбайся, живи, дыши.
Но таится тревога
где-то
В самом дальнем углу души.

Самодержцы, Владыки, Судьи,
Составители схем и смет,
Ради шубы —
проголосуйте!
Ради Стаей
скажите —
нет!

Ради мира
настройте речи
На волну моего стиха, —
Дайте Стасе закутать плечи
В синтетические меха.

Воспитать разрешите братца,
Несмышленыша, малыша.
Дайте в шубе покрасоваться —
Шуба новая
хороша!

Чтобы Стася могла
впервые,
От восторга жива едва,
Всунуть рученьки
в меховые,
На три четверти
рукава.

* * *


Просыпался от лопат,
По булыжнику скребущих.
Звезды крупные горят,
Нету снега в райских кущах.

Ну а здесь, вдали от звезд,
Райская не в моде нега,
На булыжниках нарост
Льда и смерзшегося снега.

Был недавно так глубок
Сон предутренний.
Но тяжко
Нажимает на скребок
Кашляющий старикашка.

Как давно, свою метлу
Навсегда поставив в угол,
Из ночной в иную мглу
Старичок навечно убыл.

Над тобой, река Москва,
И над руслами каналов —
Задранные кузова
Непотребных самосвалов.

Как давно совсем не те
Звезды из холодной ночи.

Полуробот что есть мочи
Громыхает в темноте.

Полуробот молодой,
Четырехколесный малый,
Снег счищает с мостовой
На конвейер
в самосвалы.

Выгнутые в полукруг
Загребалки полурук.
Рахитичный полуробот,
Слышишь мой бессонный ропот?

Я ропщу лишь потому,
Что с тебя все взятки гладки,
Кибернетика в зачатке
И бессонница в дому.

* * *


Впервые в жизни собственным умом
Под старость лишь раскинул я немного.
Не осознал себя твореньем бога,
Но душу вдруг прозрел в себе самом.

Я душу наконец прозрел — и вот
Вдруг ощутил, что плоть моя вместила
В себе неисчислимые светила,
Которыми кишит небесный свод.

Я душу наконец в себе прозрел,
Хотя и без нее на свете белом
Вполне хватало каждодневных дел,
И без нее возни хватало с телом.

* * *


Моя рука давно отвыкла
От круто выгнутых рулей
Стрекочущего мотоцикла
(«Иж»... «Ява»... «Индиан»...«Харлей»...).

Воспоминанья зарифмую,
Чтоб не томиться ими впредь:
Когда последнюю прямую
Я должен был преодолеть,
Когда необходимо было
И, как в Барабинской степи,
В лицо ямщицким ветром било,
С трибуны крикнули:
— Терпи!

Готов терпеть во имя этой
Проникновеннейшей из фраз,
Движеньем дружеским согретой
И в жизни слышанной лишь раз.

НАПУТСТВИЕ


Согласен,
что поэзия должна
Оружьем быть (и всякое такое).
Согласен,
что поэзия — война,
А не обитель вечного покоя.

Согласен,
что поэзия не скит,
Не лягушачья заводь, не болотце...
Но за существование бороться
Совсем иным оружьем надлежит.

Сбираясь в путь,
стяни ремень потуже,
Меси прилежно бездорожий грязь...
Но, за существование борясь,
Не превращай поэзию в оружье.

Она в другом участвует бою...
Спасибо, жизнь, что голодно и наго!
Тебя
за благодать, а не за благо
Благодарить в пути не устаю.

Спасибо,
что возможности дала,
Блуждая в элегическом тумане,
Не впутываться в грязные дела
И не бороться за существованье.

РЕБРО


Зачем понадобилось Еве
Срывать запретный этот плод —
Она еще не сознает.
Но грех свершен, и бог во гневе.

Вселился в змея сатана
И женщине внушал упрямо,
Чго равной богу стать должна
Подруга кроткого Адама.

А дальше... Боже! Стыд и срам...
В грехе покаяться не смея,
На Еву валит грех Адам,
А та слагает грех на змея.

Я не желаю гнать Добро
И Зло, от коих все недуги.
Верни мне, бог, мое ребро, —
Мы обойдемся без подруги.

ПОТОЛОК


Эта женщина, злая и умная,
Проживает под кровлей одна.
Но подруг разномастная уния
Этой женщине подчинена.

Эта церковь для склада, для клуба ли
Предназначена прежде была,
А теперь там лишь комнатка в куполе
Да в холодной печурке зола.

Эта комната — получердачная,
Антресоли как банный полок,
Обстановка плетеная, дачная,
Весь в подтеках косой потолок.

Купол неба над куполом комнаты,
Небывалая крыша худа.
Убрала свою горницу скромно ты,
Но зато потолок — хоть куда!

Вещи брошены или рассованы,
На хозяйку взирают мертво.
Потолок весь в подтеках, рисованный, —
Эта женщина смотрит в него.

— Дождик мой, — говорит она, —
меленький,
Дождик миленький, лей не жалей,
Ни в России никто, ни в Америке
Рисовать не умеет смелей.

Я с тобою, мой дождичек, вместе реву,
Над кроватью течет потолок.
Никакому Рублеву и Нестерову
Лик такой и присниться не мог.

Никакому на свете художнику
Так Исуса не нарисовать,
Как осеннему мелкому дождику,
Попадающему на кровать.

МОНОЛОГ, ОБРАЩЕННЫЙ К ХИРУРГУ


Спасибо, Людмила Сергеевна,
доктор милый!
Вот опять вы моете
руки
водой мыльной,

Видно, погода — разведрилась,
Видно, природа — расщедрилась:
И красоту и разум
Вам подарила разом.

Что терапевты?!
Сочувствуют, —
При сем, так сказать, присутствуют.
Рецепт по-латыни выпишут
И на работу выпишут.

Места болевые трогать
Не очень-то захотели;
А вы
ежедневно по локоть
В трагедии —
в нашем теле.

БАЛЕТНАЯ СТУДИЯ


В классах свет беспощаден и резок,
Вижу выступы полуколонн.
Еле слышимым звоном подвесок
Трудный воздух насквозь просквожен.

Но зато пируэт все послушней,
Все воздушней прыжок, все точней.
Кто сравнил это дело с конюшней
Строевых кобылиц и коней?

Обижать это дело не надо,
Ибо все-таки именно в нем
Дышит мрамор, воскресла Эллада,
Прометеевым пышет огнем.

Тем огнем, что у Зевса украден
И, наверное, лишь для того
Существу беззащитному даден,
Чтобы мучилось то существо.

Свет бесстрастный, как музыка Листа,
Роковой, нарастающий гул,
Балерин отрешенные лица
С тусклым блеском обтянутых скул.

* * *

Г. Маргвелашвили

Верийский спуск в снегу. Согреемся
немного
И потолкуем. Вот кафе «Метро».
О Корбюзье, твое дитя мертво,
Стеклянный домик выглядит убого.

В содружестве железа и стекла
Мы кофе пьем, содвинув два стола.
Курдянка-девочка с безуминкой во взгляде
Нам по четвертой чашке принесла
И, слушая, таится где-то сзади.

О, на какой загубленной лозе
Возрос коньяк, что стоит восемь гривен?!
Продолжим разговор о Корбюзье:
Ну да, конечно, я консервативен.

Ну да, светло, тепло — и вместе с тем
Душа тоскует о старье и хламе, —
Свет фонаря в любом убогом храме
Куда светлей, чем свет из этих стен.

Вот какова архитектура храма:
Через фонарь в округлом потолке
На человека небо смотрит прямо,
И с небом храм всегда накоротке.

Свет фонаря в пределы храма с неба
Является, как истина сама.
Смотри, как много навалило снега.
Верийскпй спуск. Зима, зима, зима...

* * *


Как ни мудри и что ни говори,
А возраст мой все круче забирает
И мыслями блажными забавляет —
Что мне вчера минуло тридцать три.

Проснулся в этом возрасте Илья.
Нет, не пророк, а Муромец былинный.
Прервался сон, осмысленный и длинный, —
Мне тридцать три. Пора. Проснусь и я.

Ты слышишь, время! Я тебя люблю —
В твоем отрезке дважды я родился, —
Буди меня, как Муромца Илью, —
Не распинай за то, что пробудился.

* * *


Все разошлись и вновь пришли,
Опять уйдут, займутся делом.
А я ото всего вдали,
С. тобою в доме опустелом.

События прожитого дня,
И очереди у киоска,
И вести траурной полоска —
Не существуют для меня.

А я не знаю ничего,
И ничего не понимаю,
И только губы прижимаю
К подолу платья твоего.

* * *


Какие-то запахи детства стоят
И не выдыхаются.
Медленный яд
уклада,
уюта,
устоя.
Я знаю — все это пустое.
Все это пропало,
распалось навзрыд,
А запах не выдохся, запах стоит.

ДВА ОТРЫВКА

1


Громко ахала весна —
Снег взрывали,
И в подвале
Нарушалась тишина.

Переулок мой Лебяжий,
Лебедь юности моей.
Крыша, крашенная сажей,
А над ней
Бумажный змей.

Змей бумажный...
Голубь важный
По карнизу семенит.
Дом старинный, трехэтажный,
Бицепсы кариатид.

Змей бумажный тянет в небо
Нитку длинную свою.
На мосту
В исходе нэпа
Папиросы продаю:
— Папиросы «Бокс»! А ну-ка!
Ну-ка, пять копеек штука!
Если оптом,
Пачка рубль —
Три четвертака за труд.

Видно, нэп идет на убыль —
Папиросы не берут.

2


Я в детство поглядел...
У игрока
Холодная,
Холеная
Рука.
Под ватою
Покатое
Плечо;
И сердце, бьющееся горячо.

Извозчик получает серебром,
Распахивает двери ипподром.
И я живу —
Страстей веселых раб.
Изучен покер, преферанс и фрапп,
И за последним лихачом столицы,
От ипподрома за одну версту,
Последний снег отчаянно клубится
И удесятеряет быстроту.

Отец ворчал, что отпрыск не при деле.
Зато колода в лоск навощена.
И папироски в пепельницах тлели
Задумчивым огнем...
Как вдруг — война...

С ВОЙНЫ


Нам котелками
нынче служат миски,
Мы обживаем этот мир земной,
И почему-то проживаем в Минске.
И осень хочет сделаться зимой.

Знакомим с опереттою друг друга,
А в нас двоих
трагедия еще
Не кончилась,
и, скрученные туго,
Две самокрутки пышут горячо.

Поклонником я был.
Мне страшно было.
Актрисы раскурили всю махорку.
Шел дождь.
Он пробирался на галерку.
И первого любовника знобило.

Мы жили в Минске муторно и звонко
И пили спирт, водой не разбавляя,
И нами верховодила девчонка,
Беспечная, красивая и злая.

Наш бедный стол
всегда бывал опрятен
И, вероятно, только потому,
Что чистый спирт не оставляет пятен, —
Так воздадим же должное ему!

Еще война бандеровской гранатой
Влетала в полуночное окно,
Но где-то рядом, на постели смятой
Спала девчонка
нежно и грешно.

Она недолго верность нам хранила
Поцеловала, встала и ушла.
Но перед этим
что-то объяснила
И в чем-то разобраться помогла.

Как раненых выносит с поля боя
Веселая сестра из-под огня,
Так из войны, пожертвовав собою,
Она в ту осень вынесла меня.

И потому,
однажды вспомнив это,
Мы станем пить у шумного стола
За балерину из кордебалета,
Которая по жизни нас вела.

ОТПУСКНИК


Лицо желтее воска,
От голода мертво.
В моих руках авоська
И больше ничего.

И ноги, точно гири,
Не движутся никак.
Кочую по Сибири
В ночных товарняках.

Картошку уминаю
Наперекор врагу.
Блокаду вспоминаю —
Наесться не могу.

Есть озеро лесное,
Зовется Кисегач.
Там нянчился со мною
Уральский военврач.

И, пожалев солдата,
Который слаб и мал,
Мне два продаттестата
На отпуск подписал.

Один паек — сбываю
За чистое белье.
Другой паек — съедаю.
(Привольное житье!)

Пилотка подносилась,
И сапоги не те.
Борщей маршрутных силос
Играет в животе.

Страшнее страшных пыток
И схваток родовых
Меня гнетет избыток
Познаний путевых.

Трескучим самосадом
Прерывисто дышу.
Году в семидесятом
Об этом напишу.

* * *

Вл. Приходько

Две книги у меня.
Одна
«Дорога далека».
Война.

Другую «Ветровым стеклом»
Претенциозно озаглавил
И в ранг добра возвел, прославил
То, что на фронте было злом.

А между ними пустота —
Тщета газетного листа...

«Дорога далека» была
Оплачена страданьем плоти, —
Она в дешевом переплете
По кругам пристальным пошла.
Другую выстрадал сполна
Духовно.
В ней опять война.
Плюс полублоковская вьюга.
Подстрочники. Потеря друга.
Позор. Забвенье. Тишина.

Две книги выстраданы мной.
Одна — физически.
Другая —
Тем, что живу, изнемогая,
Не в силах разорвать с войной.

РАЗГОВОР С ОТЦОМ


Срок всему. И, скоро ли, не скоро,
Жизнь моя приблизится к концу —
Я уйду к любимому отцу,
Не для разговоров, не для спора.

Он был нрав во всем. А я, неправый,
Долго жил после разлуки с ним,
На его позиции тесним
Ходом жизни, грозной и лукавой.

Правде лишь подведомствен святой
Был отец, — лишь правде непосильной.
И от жизни под плитой могильной
Со своей укрылся правотой.

Он твердил мне, что добро — добро,
А не зло, — и суть вопроса в этом.
Ну, а я ему: старо, старо!
Разве смысл иной тебе не ведом?!

Был неправ. Но ошибался честно.
И от расставания за миг
Истины отцовские постиг, —
Но отцу об этом неизвестно.

Если в жизни было что-нибудь.
Если в жизни что-нибудь и было, —
Это окружной железный путь,
Под маршрутами гудящий стыло.

Еду в эшелоне на войну,
Возле самых рельс окоп копаю.
Всей своей неправоты вину,
Так и не осмыслив, искупаю.

Правый бой веду с врагами,
по...
Значит, я хоть что-нибудь да стою,
Если над своей неправотою
Подниматься было мне дано.

Но не доисполню долг тяжелый,
Если за ушедшим по пятам
Кану в землю и останусь там
Горсткой пепла, мудрой и бесполой,

ДЕСАНТНИКИ

1


Воз
воспоминаний
с места строну...
В городе, голодном и израненном,
Ждали переброски на ту сторону,
Повторяли, как перед экзаменом.

Снова
Повторяли все, что выучили:
Позывные. Явки. Шифры. Коды.
Мы из жизни
беспощадно вычли
Будущие месяцы и годы.

Скоро спросит,
строго спросит Родина
По программе, до сих пор не изданной,
Все, что было выучено, пройдено
В школе жизни,
краткой и неистовой.

Постигали
умных истин уймы,
Присягали
Родине и знамени.
Будем строго мы экзаменуемы, —
Не вернутся многие с экзамена

2


В снег Синявинских болот
Падал наш соленый пот,

Прожигая до воды
В заметенных пущах
Бесконечные следы
Впереди идущих.

Муза тоже там жила,
Настоящая, живая.
С ней была не тяжела
Тишина сторожевая.

Потому что в дни потерь,
На горючем пепелище,
Пела чаще, чем теперь,
Вдохновеннее и чище.

Были битвы и бинты,
Были мы с войной на «ты»,
Всякие видали виды.
Я прошел по той войне,
И она прошла по мне, —
Так что мы с войною квиты.

3


Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.

Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.

Мы недаром Присягу давали.
За собою мосты подрывали, —
Из окопов никто не уйдет.
Недолет. Перелет. Недолет.

Мы под Колпином скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым.

Нас комбаты утешить хотят,
Нас, десантников, армия любит...
По своим артиллерия лупит —
Лес не рубят, а щепки летят.

4


Мне цвет защитный дорог,
Мне осень дорога —
Листвы последний ворох,
Отцветшие луга.
Кленовый стяг похода,
Военный строй вдали,
Небесная пехота —
.Грачи и журавли.
Мне цвет защитный дорог,
Мне осень дорога —
Листвы бездымный порох,
Нагие берега.
И холодок предзорный,
Как холод ножевой,
И березняк дозорный,
И куст сторожевой.
И кружит лист последний
У детства на краю,
И я, двадцатилетний,
Под пулями стою.

* * *


Дитя прекрасно. Ясно это?
Оно — совсем не то, что мы.
Все мы — из света и из тьмы,
Дитя — из одного лишь света.

Оно, бессмысленно светя,
Как благо, не имеет цели.
Так что не трогайте дитя,
Обожествляйте колыбели.

* * *


Не обладаю правом
впасть в обиду.
Мой долг... Но я, ей-богу, не в долг
По лестнице сбегу. На площадь выйду.
Проталины увижу на снегу.

Тебя не вправе упрекнуть в измене,
По всем счетам я заплатил сполна, —
И праздную свое освобожденье, —
А на снегу — проталины. Весна.

МОНОЛОГ НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЙ


Первых сплетен осклизлые плети
Над твоей нерешенной судьбой:
Говорят, что по блату
в балете
Может сделать карьеру любой.
Может сделать карьеру любая,
Лишь бы сделаться вдруг протеже.
В лебедином луче погибая,
Ты воскреснешь Плисецкой уже.
Но не станешь, как лебедь, крылата:
У искусства особая стать, —
Невозможно при помощи блата
Умирающим Лебедем стать.

ОТТЕПЕЛЬ


С крестами или без крестов,
Московских сорок сороков
Всю зиму ждали с неба
Хоть горсть сухого снега.
Но таяло и таяло,
Как будто бы Италия.

Не забелели купола,
Им небо снега не дало,
Всю зиму оттепель была.
Зимы в ту зиму не было.

* * *


Зачем, зачем нам обживать
Смешную эту комнатушку —
Такую узкую кровать,
Такую жесткую подушку,
Глаза на правду закрывать,
Безумье называть судьбою?..
Зачем, зачем нам обживать,
Когда не жить, не жить с тобою?..

* * *


Мы просыпались в сумраке мглистом,
Друзья не друзья, враги не враги, —
И стала наша любовь со свистом
Делать на месте большие круги.

От понедельника до субботы,
От новогодья до ноября;
Эти свистящие повороты,
Все вхолостую, впустую, зря.

Мы не держались тогда друг за друга,
И свист перешел постепенно в вой,
И я сорвался с этого круга
И оземь ударился головой.

И помутилось мое сознанье...
О, прояснить его помоги!
Снег моросит. И в густом тумане
Перед глазами плывут круги.

ИЗ ДНЕВНИКА


В объятьях Таганрога,
В гостинице чужой,
Вид из окна
немного
Знакомый и чудной.

Глядит, глядит в молчанье
Приезжий старожил,
Как под окном
мещане
Прогуливают жир.

И пена к непогоде
У моря на усах.
Весенний день в исходе
На солнечных часах.

Гостиница чужая
Для жизни не годна, —
Заботой окружая,
Кощунствует она.

И на душу угрюмо,
Безрадостно легло
Предпраздничного шума
Широкое крыло.

И я живу не сладко,
Себе и вам не впрок, —
Проклятая оглядка,
Пугливый шепоток.

Закуривая важно,
Плетусь по этажу,
Бессмысленно и влажно
На женщину гляжу.

И улыбаюсь реже,
И про любовь не вру.
Хожу на побережье,
К чугунному Петру.

Чугунный и великий,
Оперся о гранит.
Посмертные вериги
С достоинством влачит.

Под ветром снасти гнутся,
Маяк зажег свечу.
В гостиницу вернуться
Уже не захочу.

К знакомым переехав,
Услышу в час ночной:
Покашливает Чехов
За тоненькой стеной.

И давит, давит ноша,
Которая стара,
Как море у подножья
Чугунного Петра.

* * *


Споры, свары, пересуды,
Козни, заговор, комплот.
Страх перед мытьем посуды
Женские сердца гнетет.

Дом велик, велик, велик...
Если ссора вдруг возникнет,
Если кто-нибудь и крикнет, —
Мало кто услышит крик.

А наутро мало кто
Будет знать, что в доме кто-то
Продал беличье манто
И пальто из коверкота.

Не распространится слух
О размолвке близких двух,
Проживающих в квартире
В людном доме,
В трудном мире.

Мир велик, и дом не мал...
Ты не слышал. Ты дремал.

СКОРАЯ ПОМОЩЬ


Хрип электрической сирены
В дом через окна, через стены
Доходит, прерывая сны,
Расходится по всей квартире:
Все знать должны, все знать должны,
Что мы живем в реальном мире,
Что этот коммунальный кров,
В ночных светил сиянье дивном, —
В реальнейшем из всех миров,
И, уж конечно, в объективном.

* * *


Твой дом стоит на берегу Москвы —
Реки, не замерзающей на зиму.
Твой дом напоминает пантомиму:
В нем все слова безгласны и мертвы.

В нем даже в дни сомнительных
торжеств
Преобладают мимика и жест.

Гвоздем забита форточка. Оконный
Бумагою заклеен переплет.
В твой дом не носят писем почтальоны,
И он ответов никому не шлет.

Твой дом — в тебе вместился целиком.
Его одни салоном называют,
Его зовут иные кабаком, —
Но те и эти часто в нем бывают.

Ты что ж? Решил салон в себе создать,
И самому себе письмом ответить,
И над ответом горестно рыдать,
И почерка похожесть не заметить?

Решил создать салон в себе самом,
Себе ответить самому письмом?!

* * *


Дагмара в Индии живет,
В ее обличье различимы
Черты тропических широт,
Угрюмый след поста и схимы.

Когда в московский зимний дом
Дагмара входит из метели,
Ей виски хочется со льдом,
Хоть рученьки закоченели.

И так уже который год,
Как будто в сари завернулась,
Дагмара в Индии живет,
Хотя в Москву давно вернулась.

СОНАТА


Когда восторг ударил в стены зала,
Как в дамбу бьют усталые моря,
— А все же страшно умирать, — сказала
Испуганная спутница моя.

После аллегро вечного в сонате
Та, кому все на свете трын-трава,
Простые и печальные слова
Произнесла как будто бы некстати.

Усталые восторги допоздна...
О нет,
соната не казалась длинной, —
Есть радость настоящая, — она
Как бы утомлена своей причиной.

Есть радость настоящая, как свет, —
Ни до чего на свете нет ей дела,
Как за концертом рихтеровским вслед
Усталые восторги без предела.

ЛЮДИ СЕНТЯБРЯ


Мы люди сентября.
Мы опоздали
На взморье Рижское к сезону, в срок.
На нас с деревьев листья опадали,
Наш санаторий под дождями мок.

Мы одиноко по аллеям бродим,
Ведем беседы с ветром и с дождем,
Между собой знакомства не заводим,
Сурово одиночество блюдем.

На нас пижамы не того покроя,
Не тот фасон ботинок и рубах.
Официантка нам несет второе
С презрительной усмешкой на губах.

Набравшись вдоволь светскости и силы,
Допив до дна крепленое вино,
Артельщики, завмаги, воротилы
Вернулись на Столешников давно.

Французистые шляпки и береты
Под вечер не спешат на рандеву,
Соавторы известной оперетты
Проехали на юг через Москву.

О, наши мешковатые костюмы,
Отравленные скепсисом умы!
Для оперетты чересчур угрюмы,
Для драмы слишком нетипичны мы.

Мигает маячок подслеповато —
Невольный соглядатай наших дум.
Уже скамейки пляжные куда-то
Убрали с чисто выскобленных дюн.

И если к небу рай прибит гвоздями,
Наш санаторий, не жалея сил,
Осенними и ржавыми дождями
Сын плотника к земле приколотил.

Нам санаторий мнится сущим раем,
Который к побережью пригвожден.
Мы люди сентября.
Мы отдыхаем.

На Рижском взморье кончился сезон.

* * *


Спит на паперти калека,
А в гостинице уют.
С восемнадцатого века
Не проветривали тут.

Слышу —
Пахнет русской печью,
Не топили печь давно, —
Надо распахнуть окно
В дым вечерний,
На Заречье.

Слышу —
Русской печью пахнет,
На окошке фикус чахнет, —
Надо подойти к окну, —

Чтобы сердце билось чаще,
Чтобы холодок знобящий
Спать бы не дал никому...

Не топили печь с восхода...
Ну и что же, ну и что ж,
Ведь такое время года —
И без печки не помрешь!

Там
Собор в Загорске вечен,
Колокольнями увенчан,
В каждом колоколе — бог.

Нищий,
Рваный и голодный,
Спит на паперти холодной,
Подложив костыль под бок.

Там
В окладах жемчуг крупен,
У монаха лик преступен,
Искажен гримасой рот.

В дымке Троица Святая,
А над ней воронья стая
Раскружилась и орет.

Там чернеют сучья голо
И в часовенке из пола
Бьет лечебная струя.
И над Троицким собором,
Оглашая воздух ором,
Вьется стая воронья.

ПОЧИНКА


Асфальт
для этих улиц непригоден,
Он сверху вниз потек бы, как вода.
Не напасешься обуви. Беда.
И холодом разит из подворотен.

На галереях —
суета и чад,
Скребут хозяйки медную посуду.
Холодные сапожники повсюду
Под бедными навесами стучат.

Крутой подъем к подметкам беспощаден,
Любому ходоку умерит прыть.
Детишки
обувь
разбивают за день,
А взрослые...
Да что тут говорить!..
Сапожник мой,
госмастерских противник,
Прижимист. Экономит матерьял.
Мы с ним договорились за полтинник,
Но он, как видно, мне не доверял:

— ОБХС ползет из всех лазеек,
И фининспектор
слишком частый гость. —
Когда я вынул пятьдесят копеек,
Он вбил в мою подметку лишний гвоздь
И, сохранив полтинник этот в тайне,
Закрыл свою хибару на засов.

Всю ночь собаки лают на Майдане,
А петухи горланят с трех часов.
И спится сон,
который связан с целой
Прожитой жизнью
и огнем багрим,
Как льющиеся высвеченной сценой
Развернутые ноги балерин.

А утром листья спелыми роями
Роятся над Тарзаном и Брижит,
И керосинщик в колокол бренчит,
И девочка играет на рояле.

Валяется сапожник, пьяный в дым.
Жена честит бродягу так и этак.
Но, как уланы под Бородиным,
Стоят подметки на моих штиблетах.

* * *

Памяти А. Фатьянова

В дом с мороза
входит Леша
В зимнем облаке седом.
Дух переводя с трудом,
На диване курит лежа.

И не видно из-за дыма,
Что способна смерть его
Изменить непоправимо
Облик города всего.

Говорят, что он покинул
И осиротил семью.
Что упал
И опрокинул
Полземли
На грудь свою.

Неужели
неземная
Одолела немота?!
Без него
зима —
иная
И Москва —
не та, не та...

Видно, люди есть такие,
Что тоска но ним
лютей,
Чем припадки ностальгии
На чужбине у людей.

ЗАКРЫТЫЙ ПОВОРОТ


Предо мной — закрытый поворот.
Знаю, не возьмешь его на бога.
Поворот закрытый —
это тот,
За которым не видна дорога.

Сбавил скорость.
Торможу.
Гужу.
Сам себе твержу: смотри не мешкай,
Этот поворот не мечен вешкой —
Он ведет к иному рубежу.

Поворот закрытый — не прямая.
Но, рассудку трезвому назло,
Полный газ внезапно выжимаю,
Чтобы зад машины занесло.

Где уж там аварий опасаться,
Если в жизни все наоборот,
Мне бы только в поворот вписаться,
В поворот, в закрытый поворот.

* * *


Снится, что умираю,
С края по круче иду,
Жажда томит — сгораю,
Закоченел на льду.

Падает с неба копоть,
На пол она летит,
Это опять, должно быть,
Лампа моя коптит.

Копоть кружится тихо,
Все тяжелей, все злей.
Ну-ка, фитиль прикрути-ка
И керосину долей.

Рухну с обрыва в бездну,
К звездам душой рванусь.
Кончусь. Уйду. Исчезну.
Может быть, скоро вернусь.

* * *


Порядок жизни
суетно-неистов, —
С утра на счетах щелкают в дому:
То этому за то отметку выставь,
То дай оценку точную тому.

Ну, а природе не нужна оценка,
В отметках не нуждается она.
Стволы осин
болотного оттенка,
Но в них преобладает желтизна.

Природа оценить себя не просит
И не ведет зачетным баллам счет.
Лось
в феврале
рога на землю сбросит,
Охотник
их в чащобе подберет.

И, обработав, установит цену,
И повезет на рынок продавать,
Чтоб кто-нибудь повесил их на стену
Там, где стоит двуспальная кровать.

НАДПИСЬ НА КНИГЕ


Всего опасней — полузнанья.
Они с историей на «ты» —
И грубо требуют признанья
Своей всецелой правоты.

Они ведут себя как судьи,
Они гудут, как провода.
А на поверку — в них, по сути,
Всего лишь полуправота.

И потому всегда чреваты
Опасностями для людей
Надменные конгломераты
Воинственных полуидей.

* * *


Что-то дует в щели,
Холодно в дому.
Подошли метели
К сердцу моему.
Подошли метели,
Сердце замели.
Что-то дует в щели
Холодом земли.
Призрак жизни давней
На закате дня
Сквозь сердечко в ставне
Смотрит на меня.

НА ПОЛЯХ ПЕРЕВОДА


Кура, оглохшая от звона, —
Вокруг нее темным-темно.
Над городом Галактиона
Луны бутылочное дно.

И вновь из голубого дыма
Встает поэзия, —
Она
Вовеки непереводима —
Родному языку верна.

* * *


Запретный Плод, не сорванный никем,
На землю пал, зарылся в прель глубоко, —
И яблоня стоит, как манекен,
Добра и Зла лишенная до срока.

Но минет срок, и яблоня опять
Запретными плодами отягчится,
О, только бы случайно не сорвать,
Добру и Злу опять не обучиться!

Мы объявили яблоку бойкот,
Вкушать не станем ни в гостях, ни дома.
Пусть искуситель Змий напрасно ждет
И торжествует формула Ньютона.

* * *


Смена смене идет...
Не хотите ль
Убедиться, что все это так?
Тот — шофер, ну а этот — водитель,
Между ними различье в летах.

Тот глядит на дорогу устало
И не пар выдыхает, а дым.
Чтоб в кабине стекло обметало,
Надо все-таки быть молодым.

А у этого и половины
Жаркой жизни еще не прошло, —
И когда он влезает в кабину,
Сразу запотевает стекло.

* * *


В отрезке от шести и до восьми
На этажах будильники звонили;
В подъездах люди хлопали дверьми,
На службу шли. А мертвый спал в могиле.

Мне вспоминалась песенка о том,
Как человек живет на белом свете,
Как он с мороза входит в теплый дом,
А я лежу в пристрелянном кювете.

Воспоминанье двигалось, виясь,
Во тьме кромешной и при свете белом,
Между Войной и Миром — грубо, в целом —
Духовную налаживая связь.

1967. ПОДКОВА

* * *


Просыпаюсь и курю...
Засыпаю и в тревожном
Сне
о подлинном и ложном
С командиром говорю.

Подлинное - это дот
За берёзами, вон тот.
Дот как дот, одна из точек,
В нём заляжет на всю ночь
Одиночка пулемётчик,
Чтобы нам ползти помочь.

Подлинное - непреложно:
Дот огнём прикроет нас.
Ну, а ложное - приказ...
Потому что всё в нём ложно,
Потому что невозможно
По нейтральной проползти.
Впрочем... если бы... сапёры...
Но приказ - приказ, и споры
Не положено вести.

Жизнью шутит он моею,
И, у жизни на краю,
Обсуждать приказ не смею,
Просыпаюсь и курю...

Новый возраст


Плясало надменное пламя,
И я, выбиваясь из сил,
Ненужными бредил делами
И лишние вещи носил.

Но ветер-предзимник лютует,
И волос почти поседел,
И возраст
Сурово
Диктует
От лишних избавиться дел.

Насущное видится резче
Глазами разумной жены.
Прощайте, ненужные вещи, -
О, как вы мне были нужны!

Останется нужная только,
Нужнейшая самая часть.
Но жизни заметная долька
От жизни успела отпасть.

Серпухов


Прилетела, сердце раня,
Телеграмма из села.
Прощай, Дуня, моя няня, -
Ты жила и не жила.

Паровозов хриплый хохот,
Стылых рельс двойная нить.
Заворачиваюсь в холод,
Уезжаю хоронить.

В Серпухове
на вокзале,
В очереди на такси:
- Не посадим, -
мне сказали, -
Не посадим,
не проси.

Мы начальников не возим.
Наш обычай не таков.
Ты пройдись-ка пёхом восемь
Километров до Данков...

А какой же я начальник,
И за что меня винить?
Не начальник я -
печальник,
Еду няню хоронить.

От безмерного страданья
Голова моя бела.
У меня такая няня,
Если б знали вы,
Была.

И жила большая сила
В няне маленькой моей.
Двух детей похоронила,
Потеряла двух мужей.

И судить её не судим,
Что, с землёй порвавши связь,
К присоветованным людям
Из деревни подалась.

Может быть, не в этом дело,
Может, в чем-нибудь другом?..
Всё, что знала и умела,
Няня делала бегом.

Вот лежит она, не дышит,
Стужей лик покойный пышет,
Не зажёг никто свечу.
При последней встрече с няней,
Вместо вздохов и стенаний,
Стиснул зубы - и молчу.

Не скажу о ней ни слова,
Потому что все слова -
Золотистая полова,
Яровая полова.

Сами вытащили сани,
Сами лошадь запрягли,
Гроб с холодным телом няни
На кладбище повезли.

Хмур могильщик. Возчик зол.
Маются от скуки оба.
Ковыляют возле гроба,
От сугроба до сугроба
Путь на кладбище тяжёл.

Вдруг из ветхого сарая
На данковские снега,
Кувыркаясь и играя,
Выкатились два щенка.

Сразу с лиц слетела скука,
Не осталось ни следа.
- Всё же выходила сука,
Да в такие холода...

И возникнул, вроде скрипок,
Неземной какой-то звук.
И подобие улыбок
Лица высветило вдруг.

А на Сретенке в клетушке,
В полутёмной мастерской,
Где на каменной подушке
Спит Владимир Луговской,
Знаменитый скульптор Эрнст
Неизвестный
глину месит;
Весь в поту, не спит, не ест,
Руководство морга бесит;
Не даёт скучать Москве,
Не даёт засохнуть глине.
По какой-то там из линий,
Славу богу, мы в родстве.

Он прервёт свои исканья,
Когда я к нему приду, -
И могильную плиту
Няне вырубит из камня.

Ближе к пасхе дождь заладит,
Снег сойдёт, земля осядет -
Подмосковный чернозём.
По весенней глине свежей,
По дороге непроезжей,
Мы надгробье повезём.

Ну, так бей крылом, беда,
По моей весёлой жизни -
И на ней
ясней
оттисни
Образ няни
Навсегда.

Родина моя, Россия...
Няня... Дуня... Евдокия...

Предвоенная баллада

Сороковые, роковые...
Д. Самойлов

Летних сумерек истома
У рояля на крыле.
На квартире замнаркома
Вечеринка в полумгле.

Руки слабы, плечи узки, -
Времени бесшумный гон, -
И девятиклассниц блузки,
Пахнущие утюгом.

Пограничная эпоха,
Шаг от мира до войны,
На "отлично" и на "плохо"
Все экзамены сданы.

Замнаркома нету дома,
Нету дома, как всегда.
Слишком поздно для субботы
Не вернулся он с работы, -
Не вернётся никогда.

Вечеринка молодая -
Времени бесшумный лёт.
С временем не совпадая,
Ляля Чёрная поёт.

И цыганский тот анапест
Дышит в души горячо.
Окна звонкие крест-накрест
Не заклеены ещё.

И опять над радиолой,
К потолку наискосок,
Поднимается весёлый,
Упоительный вальсок.

И под вальс весёлой Вены,
Шаг не замедляя свой,
Парами -
в передвоенный,
Роковой, сороковой.

За Ладогой

Владимиру Лившицу

Снится мне, что машину с водой
У землянки оставил на стуже.
Это дело чревато бедой,
Всё равно что испортить оружье.

Гнал машину за Ладогу, в тыл,
На сиденье промёрзшем елозил.
Ах ты господи, воду не слил,
Неужели движок разморозил...

Мне комбатом совсем не за так
Эта самая ездка обещана.
Если выбьет заглушку - пустяк,
Хуже - если на корпусе трещина.

По настилу к машине бегу.
Моросянка. Бусит как из сита.
Коченеет мой газик в снегу,
А вода, как положено, слита.

Возле печки валюсь досыпать, -
Но, пристроясь к сердечному стуку,
Возникает в землянке опять
Тот же сон, - хорошо, что не в руку.

* * *


Ну, а дальше что? Молчанье. Тайна.
Медсестра лениво прячет шприц.
Четверо солдат - не капитаны,
И комбат - Протасов, а не принц.

И не Эльсинор, а край передний,
Мокрый лог, не рай, а сущий ад.
Знал комбат, что делает последний,
Как в газетах пишется, доклад.

Волокли его на волокуше,
Навалили ватники - озноб.
Говорит. А голос - глуше, глуше,
До глубин души - и глубже, в души,
Как в газетах пишут - до основ.

Молвит, умирая: или - или, -
Долг - стоять, но право - отойти.
Егерей эсэсовцы сменили,
А у нас резерва нет почти.

Слева полк эсэсовский, а справа...
Не договорил...
Навечно смолк...
Есть у человека - долг и право...
Долг и право... долг и право... Долг...

* * *

Памяти С. Гудзенко

Полумужчины, полудети,
На фронт ушедшие из школ...
Да мы и не жили на свете, -
Наш возраст в силу не вошёл.

Лишь первую о жизни фразу
Успели занести в тетрадь, -
С войны вернулись мы и сразу
Заторопились умирать.

В блокаде


Входила маршевая рота
В огромный,
Вмёрзший в тёмный лёд,
Возникший из-за поворота
Вокзала мёртвого пролёт.

И дальше двигалась полями
От надолб танковых до рва.
А за вокзалом, штабелями,
В снегу лежали - не дрова.

Но даже смерть - в семнадцать - малость,
В семнадцать лет - любое зло
Совсем легко воспринималось,
Да отложилось тяжело.

На всякий случай...


Сорок пятый год
перевалил
Через середину,
и всё лето
Над Большой Калужской ливень лил,
Гулко погромыхивало где-то.

Страхами надуманными сплошь
Понапрасну сам себя не мучай.
Что, солдат, очухался? Живёшь?
Как живёшь?
Да так. На всякий случай.

И на всякий случай подошёл
К дому на Калужской.
- Здравствуй, Шура! -
Там упала на чертёжный стол
Голубая тень от абажура.

Калька туго скатана в рулон.
Вот и всё.
Диплом закончен.
Баста!..
Шура наклонилась над столом,
Чуть раскоса и слегка скуласта.

Шура, Шура!
Как ты хороша!
Как томится жизнью непочатой
Молодая душная душа, -
Как исходит ливнем сорок пятый.

О, покамест дождь не перестал,
Ров смертельный между нами вырой,
Воплощая женский идеал,
Добивайся, вей, импровизируй.

Ливень льёт.
Мы вышли на балкон.
Вымокли до нитки и уснули.
Юные. В неведенье благом.
В сорок пятом... Господи... В июле.

И всё лето длится этот сон,
Этот сон, не отягчённый снами.
Грозовое небо
Колесом
Поворачивается
Над нами.

Молнии как спицы в колесе,
Пар клубится по наружным стенам.
Чёрное Калужское шоссе
Раскрутилось посвистом ременным.

Даже только тем, что ты спала
На балконе в это лето зноя,
Наша жизнь оправдана сполна
И существование земное.

Ливень лил всё лето.
Надо мной
Шевелился прах грозы летучей.
А война закончилась весной, -
Я остался жить на всякий случай.

А там всё так же море бьёт...


А там всё так же море бьёт
По дамбе гулкой и щербатой.
Но ты не та и я не тот,
Какими были мы когда-то.

И всё же это я
опять,
Оглохнув от морского гула,
Иду, как будто время вспять
Легко и круто повернуло.

И ты, в обличье молодом,
Нетвёрдо, как под коромыслом,
Удерживаешься с трудом
На камне узком и осклизлом.

Всё так же в дамбу бьёт прибой
Неистощимыми волнами.
И всё же это мы с тобой,
Мы -
Следующие за нами.

Неистощимо бытие:
И волны, и загар на коже
Такой же, как у нас, такой же
И у него и у неё.

Мои ровесницы увяли,
Пообветшала жизнь моя.
И под ногой
На перевале
Нагая, жёсткая земля.

Но, возникая вновь из пены,
Тебе на смену, в свой черёд,
По ходу действия, на сцену
Вдоль дамбы женщина идёт.

Она, ликуя всей утробой,
Всё той же движется тропой,
Раскачиваясь между злобой
И бабьей жалостью слепой.

И потому необходимо
Глазами, сердцем и умом
Узреть вовне
Всё то, что зримо, Вовне,
А не в себе самом.

И ведать, как пришли к победе
Титаны и богатыри
По ходу греческих трагедий,
Где мир вовне,
А не внутри.

Прервал дневник на полуслове,
Живу не по календарю -
И отрешённей и суровей
На собственную жизнь смотрю.

Голос Руставели у стен Крестового монастыря

(Из Ираклия Абашидзе)

Зачем
богоотступничество
мне
В вину вменяют
И грозят расплатой,
Когда на свете
о моей вине
Ты ведаешь один,
Мой Бог распятый?
Расселин горных
Образ неземной,
Поверженных во прахе - утешитель,
Обиженных - укромная обитель,
Страды великой
Незакатный зной.
Ты -
Свет во тьме,
Пролитый щедрой чашей
С небес на землю...
Там и здесь - един
Ты -
Верой обретённая крепчайшей
Причина высочайшая причин.

От колыбели и до дней последних
И перейдя последнюю межу
Я - твоего завета исповедник -
Всем существом тебе принадлежу.

Всё, что во мне созрело, -
Слово, Дело,
Всё, что зачахло,
Каждое зерно, -
Тобой,
Неотвратимо и всецело,
В меня однажды было внедрено.

Благодаря твоей всевышней власти,
Аз есмь не зверь...
не зверь...
но Человек...
В дороге долгой
Одолел напасти
И заблуждений горестных избег.

Учение твоё - превыше правил...
Ты,
наставляя жить не по злобе,
Спас от греха, на правый путь направил
Небесным откровеньем:
"Бог в тебе...".
И если в чём-то я ошибся всё же, -
О прегрешеньях суетных моих
Ты, Вездесущий,
узнавал не позже,
Всеведающий,
ведал в тот же миг.

Не знаю, похулишь или похвалишь, -
Лишь твоему подсуден я суду,
Судья всевышний мой,
И от тебя лишь
Великодушья и прощенья жду.

Мой разум и сознанье
Высшим даром
Я почитал, не ведая вины,
Ибо они
Из всех существ
Недаром
Лишь человеку только и даны.

Ты поклоненья требовал слепого,
Коленопреклоненья одного, -
Но только мысли, воплощённой
в слово,
Я поклонялся, веря в естество.

О, если в замысле твоём высоком
Я человеком был,
О, если ты
Однажды взвесил совершенным оком
Мои несовершенные черты,
И если ты
Печаль и радость -
Разом -
Дал мне вкусить на праведном пути, -
То я желал
Раскрепощённый разум,
Освобожденье мысли
Обрести.

Нежней молитвы и мощней хорала
Вошло желанье это в бытие.
Избави бог, чтоб жизнь меня карала
За это вот желание моё!

Но если ты желанье это всё же
Сочтёшь за грех, помыслив о плохом,
То где тогда, не ведаю, о Боже,
Граница меж грехом и не грехом?!

Не осуждай меня...
Из дальней дали,
Недугами согбен, полуживой,
Пришёл к тебе, поникнув головой,
Колени преклонив,
Проситель твой
От имени желанья и печали.

Зачем
богоотступничество
мне
В вину вменяют
И грозят расплатой,
Когда на свете
о моей вине
Ты ведаешь один,
Мой Бог распятый?!

Голос Руставели в Белой Келье

(Из Ираклия Абашидзе)

Кем ты была, Тамар?..
Стенаньями без края
И плачем без границ...
О чём печаль твоя?
Ты - божество,
ты - свет,
который, догорая,
Зашёл за горизонт
земного бытия.

Была ли солнцем ты,
светилом полудённым?
Не знаю...
Но была,
воистину была
И голосом души,
и безысходным стоном,
Истоком стольких слёз
без счёта и числа.

И в тот же самый час,
как ты смежила веки,
Жизнь кончилась моя,
окутал душу мрак, -
И дар моей любви
угас,
угас
навеки, -
Светильник догорел,
огонь души иссяк.

Но если был я жив
и если верил свято
В добро и красоту,
в свершенье и в порыв,
Любовь
звалась моим
дыханием
когда-то, -
Любовью был я жив,
любовью был я жив.

И если мысль в моей
душе,
как на скрижали
Начертана была,
цель жизни обнажив, -
И мысль моя и цель
любовь обозначали, -
Любовью был я жив,
любовью был я жив.

И если путь торил
до смертного предела,
В деянье претворял
души бессмертный пыл, -
По имени любви
звалось любовью дело, -
Деяние моё...
Любовью жив я был.

Не ведает никто,
где истины обитель,
Пристанище,
дворец,
пещера,
кров,
жильё.
Но истины ничуть
я, грешный, не обидел
Тем, что любовь считал
пристанищем её.

Что я теперь?
Сосуд,
осушенный на пире,
Способный лишь звенеть,
зияя пустотой,
Или древесный ствол,
который подрубили
Под корень
на скале
высокой и крутой.

Кто я теперь?
Скала,
с отвесных круч
в ущелье
Поверженная ниц
обвалом
наповал.
И чем ещё жива
душа
в усталом теле?
Остаток тайных сил
исчерпался, пропал.

В растерзанной груди
нет сердца.
Немотою
Объяты небеса.
Земля, как ночь, слепа.
У жизни на краю,
перед могилой стоя,
Дивлюсь, как тяжела
последняя стопа.

Отсюда не слышны
назойливые речи
Тех, кто винил меня
в безбожии за то,
Что я любил тебя.
О, это бессердечье, -
В сравненье с ним само
безбожие -
ничто.

Пусть, как и ты, Тамар,
путь продолжать не в силе,
Умру, перешагнув последнюю черту.
Пусть, как и ты, Тамар,
Могилу - в безмогилье,
затерянный в ночи,
Навечно обрету.

Пусть времени река
течёт неистощимо,
Колоколами тризн
вторгаясь в торжество.
Пусть шествуют века
и поколенья
мимо
Сокрытого от глаз
приюта моего.

Кем ты была, Тамар?..
Стенаньями без края
И плачем без границ...
О чём печаль твоя?
Ты - божество,
ты - свет,
который, догорая,
Зашёл за горизонт
земного бытия.

Телефон


Провожают в путь поэта,
В путь без рытвин и без ям,
Ретушь резкого портрета
С чёрным крепом по краям.

В конференц и прочем зале,
Занавесив зеркала,
Всё покойнику сказали,
Что душа его ждала.

С каждым словом лик туманней, -
Запечатлевай, спеши...
Людно в зале заседаний,
В кабинетах ни души.

Сквозь рыданья, всхлипы, стоны,
Поначалу одинок,
Сквозь Шопена
Телефонный
Пробивается звонок.

Он
Из Секретариата,
Со второго этажа,
В зал доходит глуховато,
Чуть заметно дребезжа.

Продолжается работа,
Не скудеет жизни пыл.
Ах, не вовремя же кто-то
По вертушке позвонил.

Подошла к развязке драма,
Плачет женщина навзрыд.
С интервалами
Упрямо
Телефон звонит, звонит.

Вот второй вступил и третий, -
Призывают горячо, -
Много дел на этом свете
Не доделано ещё.

Слышат, как загомонили
Телефоны на столе,
Под землёй во мгле Вергилий,
Беатриче на земле.

И наперекор Плакиде,
Перервав последний сон,
На гражданской панихиде
Сквозь Шопена - телефон.

* * *


Отненавидели и отлюбили,
Сделались тем, чем когда-то мы были,
И пребывали бесчувственно вплоть
До сотворенья из глины, из пыли -
Трогать нельзя ничего на могиле, -
Не исчезает бессмертная плоть.
В землю угрюмо потуплены взгляды.
Падают листья, и Муза поёт,
И появляется из-за ограды
Чёрный, весёлый, кладбищенский кот.

Черкешенка


Был ресторанный стол на шесть персон
Накрыт небрежно. Отмечали что-то.
Случайный гость за полчаса до счёта
Был в качестве седьмого приглашён.

Она смотрела на него с Востока,
Из глубины веков, почти жестоко,
Недоумённо:
"Почему мой муж,
Прославленный джигит, избранник муз,
Такое непомерное вниманье
Оказывает этому вралю,
Который в ресторане о Коране
Болтает, - мол, поэзию люблю?!"

Во всеоружьи, при законном муже,
Полна недоуменья:
"Что за вид
У странного пришельца!
Почему же
Прекрасный муж к нему благоволит?!

Затем ли бился Магомет в падучей,
Чтобы теперь какой-нибудь нахал
Святые Суры на удобный случай,
Для красного словца приберегал?
И стоит ли судить такого строго,
Когда не верит это существо
В тот факт, что нету бога, кроме бога,
И только Магомет пророк его".

Потом она приподнялась и встала.
Пустынно стало. Обезлюдел зал.
А странный гость остался
И устало
Ещё коньяк и кофе заказал.

Музы


Скорбь на лицах писательских жён.
...А казалось, он Байроном будет,
В людях лучшие чувства разбудит,
Оказалось же - просто пижон.

Был он светел и свят, как ребёнок, -
А теперь (Ну и пусть! Ну и пусть!!)
Продавщицы из комиссионок
Знают вкусы его наизусть.

Боже, как он бездарен и плосок,
Как он пыжится - лопнет вот-вот.
Исполнитель, холуй, подголосок,
Сочинитель армейских острот.

Был он русым, а сделался рыжим,
Ибо мода теперь такова.
Был новатором, стал нуворишем,
И к тому же не помнит родства.

Всё опошлить готов - анекдотчик:
Мол, стояли на том и стоим...
Любит он впечатлительных дочек,
Но погубит примером своим.

Что же это такое творится -
Пересуды, приёмы, чины.
Жён писательских скорбные лица
Повседневностью удручены.

Эталоны развенчаны - липа,
Мельтешенье, натуга, апломб.
Милых Муз на банкеты Олимпа
Перестал поставлять Аполлон.

Вильнюс


Вильнюс, Вильнюс, город мой!
Мокрый воздух так целебен, -
Так целителен молебен,
Приглушённый полутьмой.

Поселюсь в тебе тайком
Под фамилией Межиров.
Мне из местных старожилов
Кое-кто уже знаком.

У меня товарищ есть
Из дзукийского крестьянства:
Мужество и постоянство,
Вера, сдержанность и честь.

В чём-то он, должно быть, слаб.
Но узнать, в чём слабость эта,
У литовского поэта
Только женщина смогла б.

Прародительница, мать,
Ева, Ева, божье чадо,
Ты дерзнула познавать
То, чего и знать не надо...

Сыро в Вильнюсе весной,
Летом, осенью, зимой,
Но целебен воздух твой,
Вильнюс, Вильнюс, город мой!

Чернигов


Была в Чернигове когда-то
Кривая улица.
Над ней
Дома сутулились горбато,
Перемогая бремя дней.

Вид этой улицы был кроток,
Движенья невысок накал.
Лишь стук извозчичьих пролёток
В дома чуть слышно проникал.

Пустого флигеля хозяин
Вернулся с первой мировой,
Вконец раненьями измаян
И от контузий сам не свой.

За ставнями, ломая руки
И принимая веронал,
Извозчичьих пролёток стуки
И шорохи он проклинал.

На мостовой
от дома к дому,
Вдоль тротуаров и дворов,
Он постелить велел солому
По указанью докторов.

Ему избавиться от хвори
Помог соломенный настил.
Хозяин выздоровел вскоре
И в шумный Киев укатил.

От той соломы на панели
Теперь не сыщешь и следа.
Так люди в старину болели,
Так жили
в давние года.

* * *


Всё то, что Гёте петь любовь заставило
На рубеже восьмидесяти лет, -
Как исключенье, подтверждает правило, -
А правила без исключенья нет.

А правило - оно бесповоротно,
Всем смертным надлежит его блюсти:
До тридцати - поэтом быть почётно
И срам кромешный - после тридцати.

Шахматист


А у Мощенко шахматный ум -
Он свободные видит поля,
А не те, на которых фигуры.
Он слегка угловат и немного угрюм, -
Вот идёт он, тбилисским асфальтом пыля,
Высоченный, застенчивый, хмурый.

Видит наш созерцающий взгляд
В суматохе житейской и спешке
Лишь поля, на которых стоят
Короли, королевы и пешки.

Ну а Мощенко видит поля
И с полей на поля переходы,
Абсолютно пригодные для
Одинокой и гордой свободы.

Он исходит из этих полей,
Оккупации не претерпевших,
Ибо нету на них королей,
Королев и подопытных пешек.

Исходить из иного - нельзя!
Через вилки и через дреколья
Он идёт - не по зову ферзя,
А по воле свободного поля.

Он идёт, исходя из того,
Что свобода - превыше всего, -
И, победно звеня стременами,
Сам не ведает, что у него
Преимущество есть перед нами.

* * *


Нисходит и к нам благодать временами -
И тёща меня угощает блинами.
Но даже, но даже, но даже, но даже
В такую минуту, в такую минуту
Стоит злоумышленник тайный на страже,
Усмешку таит, угрожает уюту.

Гримасы он корчит на диво смешные,
И смотрят мне в спину глазищи большие.
Зашёл со спины, за спиною таится,
И можно подумать - он тёщи боится,
А может, боится меня самого,
А тёща - блины выпекать мастерица,
А он ничего не боится на свете,
Он чист и наивен, как малые дети, -
И всё-таки люди боятся его.

Блины разрумяные принесены,
Шипит раскалённого сала обмылок,
А он притаился, зайдя со спины,
И нежной травинкой щекочет затылок,
Хохочет в преполошённом дому.
Безвестен и голоден, честен и пылок, -
Спасибо, спасибо, спасибо
Ему!

Роден


Покинув неприютную обитель,
Где статуи продрогли нагишом,
В проулке жил роденовский Мыслитель,
В Лебяжьем переулке небольшом.

Пил водку, запивал её рассолом,
Натужно думал о добре и зле,
О гнёте справедливом, но тяжёлом,
О равенстве и братстве на земле.

Шла женщина в проулке под капелью.
Была весна. Мыслитель ощутил
Повадку позабытую кобелью,
Предшествующую
припадку сил.

Не то чтобы душа помолодела, -
Но отрешённо, жадно и темно
Всем телом эта женщина глядела
В его давно не мытое окно.

И, упиваясь зрячестью слепой,
Следил Мыслитель не без интереса
За взглядом, отрицающем собой
Наличье социального прогресса.

Обзор


Замри на островке спасенья
В резервной зоне,
Посреди
Проспекта -
И покорно жди,
Когда спадёт поток движенья.

Вот мимо запертых ворот,
Всклокоченный и бледный некто,
По левой стороне проспекта,
Как революция, идёт.

Вот женщина
Увлечена
Ногами длинными своими.
Своих прекрасных ног во имя
Идёт по улице она.

Браслет


Затейливой резьбы
беззвучные глаголы,
Зовущие назад
к покою и добру, -
Потомственный браслет,
старинный и тяжёлый,
Зелёный скарабей
ползёт по серебру.

Лей слезы, лей...
Но ото всех на свете
Обид и бед земных
и ото всех скорбей -
Зелёный скарабей
в потомственном браслете,
Зелёный скарабей,
зелёный скарабей.

Штраф


Мир везде и всюду одинаков, -
Изнывая от его щедрот,
Баранаускайте через Краков
По центральной улице идёт.

Все грубы и наглы.
Чем же, кем же
Утешаться к тридцати годам
Баранаускайте, манекенше,
Разъезжающей по городам?

Здесь и там, то в Праге, то в Варшаве,
Все они грубы и наглы.
Но
Баранаускайте вправе, вправе
Тем же отвечать. И пить вино...

И -
В вечерний шёлк полуодета,
А точнее - полунагишом -
Краковская гейша с тенью гетто
На лице красивом и большом,
Голосом поставленным и резким,
Яркой краской увеличив рот,
Перепутав польское с еврейским,
Голубые песенки поёт.

Крупная, по-женски обжитая
И вполне здоровая на вид,
О любви и нежности мечтая,
По ночам тоскует и не спит.

Вот и разрушается здоровье,
Неполадки в теле молодом, -
И струя ветхозаветной крови
Через сердце движется с трудом.

Для чего ей новых мод шедевры,
Синей тушью подведённый взгляд,
Если не выдерживают нервы
И почти без повода шалят.

Лишь одна осталась ей свобода -
Вспоминать свою былую прыть
И, не соблюдая перехода,
Медленно проспект переходить.

Милиционеры, не зевайте,
Поскорей свистки пускайте в ход, -
Переходит Баранаускайте
Улицу не там, где переход.

Красные чулки и чёрный шарф,
Сумочка из кожи крокодила,
Баранаускайте платит штраф,
А квиток к витрине прилепила.

Поплевала на него - и шлёп,
Так и припечатала квиточек,
Чтобы отучить, отвадить чтоб
Всех, до приставания охочих.

* * *


В руинах Рим, и над равниной
Клубится дым, как над котлом.
Две крови, слившись воедино,
Текут сквозь время напролом.

Два мятежа пируют в жилах,
Свободой упиваясь всласть, -
И никакая власть не в силах
Утихомирить эту страсть.

Какая в этом кровь повинна,
Какой из них предъявят счёт?
Из двух любая половина
Тебе покою не даёт.

Монолог художницы


Воду в ступе устав толочь,
Все теории сбуду оптом, -
Абстрагироваться невмочь, -
Верят женщины
только опытам.

Эмпирический метод прост:
Посадить натурщицу в угол,
Раздобыть бумагу и холст,
Масло, кисть, карандаш и уголь.

Опыт!
Верой в тебя живу.
Даже смерть осознать - и тут ты
Помогаешь мне, когда рву
Неудавшиеся этюды.

Объяснение в любви


...И обращается он к милой:
- Люби меня за то, что силой
И красотой не обделён.
Не обделён, не обездолен,
В поступках - твёрд, а в чувствах - волен,
За то, что молод, но умён.

Люби меня за то хотя бы,
За что убогих любят бабы,
Всем сердцем, вопреки уму, -
Люби меня за то хотя бы,
Что некрасивый я и слабый
И не пригодный ни к чему.

Памяти ушедшей


Эта женщина жила,
Эта женщина была,
Среди сборища и ора
Потолкалась и ушла.

Как со сборища когда-то,
Озираясь виновато,
Ускользнула без следа, -
Так из жизни - навсегда.

В мнимо-видимый успех
Разодета и обута,
Так ушла она, как будто
Обмануть сумела всех.

* * *


Люди, люди мои! Между вами
Пообтёрся за сорок с лихвой
Телом всем, и душой, и словами, -
Так что стал не чужой вам, а свой.

Срок положенный отвоевавши,
Пел в неведенье на площадях,
На нелепые выходки ваши
Не прогневался в очередях.

Как вы топали по коридорам,
Как подслушивали под дверьми,
Представители мира, в котором
Людям быть не мешало б людьми.

Помню всех - и великих и сирых, -
Всеми вами доволен вполне.
Запах жареной рыбы в квартирах
Отвращенья не вызвал во мне.

Все моря перешёл.
И по суше
Набродился.
Дорогами сыт!
И теперь, вызывая удушье,
Комом в горле пространство стоит.

Расстоянье - не наша забота, -
Нам о времени думать пора.
От Иркутска до Братска полёта
Ангарою - часа полтора.

Перешли через море и сушу,
И загвоздка всего лишь в одном:
В том, что времени мало на душу
Населенья на шаре земном.

Богословы ударились в ересь,
А сильнейшие в мире умы
В математико-физику въелись,
Изучают поверхность Луны.

Человеческий разум порочен,
Биологией он пренебрёг.
Жизнь - блаженство, но краткое очень, -
Надо, люди, продлить этот срок.

Тесен жизненный срок и недолог
По сравненью с пространством Земли.
Опровергни Эйнштейна, биолог,
Время жизни раздвинь и продли!

Тбилиси. Цех


На склон
из ассирийского района
Выносят гроб с водителем такси.
Сирены воют.
(Господи, спаси!)
И горестно поют и разъярённо.

Дощатый гроб
над склоном чуть креня,
Толпа выходит на тропу крутую.
Нажала на клаксоны шоферня,
Соратнику и другу салютуя.

Кренится над оврагом виадук,
Кренится ноша медленно и тяжко.
Вдову
враскачку
под руки ведут,
Вся в чёрном,
убивается,
бедняжка.

У каждого шофёра в голове
Простая мысль и явная забота:
Вполне возможно,
что моей вдове,
Как мы теперь,
поможет завтра кто-то.

Пусть обеднею.
Разорюсь пускай -
Зато сегодня разделю с вдовою
Всё, что имею.
...............................
О, не иссякай,
Остаточное братство цеховое.

Лежит мертвец,
тяжёл и недвижим,
В костюме полосатом, как в пижаме,
И лысые воробушки над ним,
И рыжий воздух выстроен стрижами.

* * *


На заснеженном вокзале,
Отправляясь в дальний путь,
У вагона мы стояли,
Снег стараясь отряхнуть.

Над перроном выла вьюга,
Снег валился вкривь и вкось,
Отряхнуть его друг с друга
Нам тогда не удалось.

Уезжали из метели,
Уходили от зимы,
Не прошло и полнедели -
Угодили в лето мы.

Дождь накрапывал в Батуми,
Было сыро и тепло.
Акробатом на батуде
Бакен прыгал тяжело.

С кошельковой сетью сейнер,
Как заржавленный утюг.
Всё похоже здесь на север,
А на самом деле - юг.

Отпустили нас тревоги,
Отступили холода,
Снег растаял по дороге,
Не осталось ни следа.

* * *


Множество затейливых игрушек -
Буратин, матрёшек и петрушек,
Не жалея времени и сил,
Мастер легкомысленный придумал,
Души в плоть бунтующую вдунул,
Каждому характер смастерил.

Дёргает за ниточку - и сразу
Буратины произносят фразу,
А матрёшки пляшут и поют,
Сверхурочно вкалывают, ленятся,
Жрут антабус, друг на дружке женятся
Или же разводятся и пьют.

Мастер! Ты о будущем подумай!!
Что тебе труды твои сулят?!
У одной игрушки взгляд угрюмый,
А другая опускает взгляд.
На тебя они влияют плохо,
Выщербили полностью твой нож.
Ты когда-то был похож на Блока,
А теперь на Бальмонта похож.

Пахнет миндалём, изменой, драмой:
Главный Буратино - еретик,
Даже у игрушки самой-самой
Дёргается веко - нервный тик.
На ручонках у неё экземой
Проступает жизни суета.
Драмой пахнет, миндалём, изменой,
Приближеньем Страшного суда.

Выглядит игрушка эта дико,
Так и тараторит во всю прыть.
Тщетно уповает Афродита
Мастера в продукцию влюбить.
Поклонился бы земным поклоном
И, ножа сжимая рукоять,
Стал бы он самим Пигмалионом, -
На колени не перед кем стать.

* * *


В жизни парка наметилась веха,
Та, которую век предрекал:
Ремонтируем комнату смеха,
Выпрямляем поверхность зеркал.

Нам ошибки вскрывать не впервые,
Мы, позорному смеху назло,
Зеркала выпрямляем кривые,
Ставим в рамы прямое стекло.

Пусть не слишком толпа веселится,
Перестанет бессмысленно ржать, -
Современников доблестных лица
Никому не дадим искажать!

Успех


Что мне сказать о вас...
О вас,
Два разных жизненных успеха?
Скажу, что первый -
Лишь аванс
В счёт будущего... Так... Утеха.

Что первый, призрачный, успех -
Дар молодости, дань обычья, -
Успех восторженный у всех
Без исключенья и различья.

Второй успех
Приходит в счёт
Всего, что сделано когда-то.
Зато уж если он придёт,
То навсегда - и дело свято.

Обидно только, что второй
Успех
Не на рассвете раннем
Приходит к людям,
А порой
С непоправимым опозданьем.

Баллада возраста


Вот и назвали наконец
Меня отцом. Вот и назвали...
Какой-то парень на вокзале:
- Подвинься, - говорит, - отец...

Кто я такой? Ни вождь, ни гений...
А вот признал во мне отца -
И сделал это от лица,
Как говорится, поколений.

Достанет ли ума и сил?..
Как говорится, всё по плану, -
И не обидно - сыном был,
Теперь отцом, как видно, стану.

Под Новый год заместо льгот,
Не в ублажение гордыне,
Я наречён отцом. Отныне
Особый возраст настаёт.

Я был помилован свинцом,
Но время милостей не знает, -
Признает или не признает,
Что я достоин быть отцом?

Под домом


Под домом
в катакомбах
водку пьют.
Там разговоры и ужимки грубы,
Там парового отопленья трубы
Дают тепло и создают уют.

Там
целый город
размещён в подвале:
Гаражи, мастерские и склады -
А значит, недалёко до беды, -
И так не раз пожарных вызывали.

Там, после перекуров и работ,
Сойдутся двое-трое у котельной -
И сразу же
идейно к ним примкнёт
Какой-нибудь философ самодельный.

По-быстрому бутылку принесут,
И начинают
разговор толковый,
И учиняют
жизни
трезвый суд,
Пока не постучится участковый.

За ним
всегда
влачится длинный хвост
Просителей и жалобщиков рьяных.
И участковый,
заступив на пост,
По долгу службы
пресекает пьяных.

Просители и жалобщики
Врут.
И, не скупясь на преувеличенья,
Обиды, нелады и огорченья
Спешат поведать в несколько минут.

А пьяные не ведают вины
И норовят спасти хотя бы пиво, -
Они бутылку прячут торопливо...
Беспечные
наследники
войны!

(- Что медлишь, участковый! Отчего
Не принимаешь мер? Какая сила
В твоё, солдат, проникла существо
И эту руку приостановила?)

Фонариком расталкивая тьму,
Он щурится,
бутылку разбивая.
Как вдруг начнёт мерещиться ему
Забытая ночёвка фронтовая...

Он смутно видит
угол тёмный свой,
Он думает бессвязно и сердито
О тесных нарах дружбы фронтовой,
О катакомбах фронтового быта.

Там,
рядом с Волгой,
страх переборов,
Он делит спирт надёжно и сурово
На трубах отопленья парового,
Перед началом уличных боёв.

Над домом


После праздника - затишье,
Но уже,
уже,
уже
Кто-то топает по крыше
На десятом этаже.

После праздничной бодяги
Встать до света - не пустяк.
Вкалывают работяги
На высоких скоростях.

Рождество отпировали -
Управдому исполать.
Хорошо в полуподвале
На фундаменте плясать.

А наутро, по авралу,
Снег бросать с домовых крыш.
После праздника, пожалуй,
На ногах не устоишь.

Крыша старая поката,
Не видна из-подо льда.
Гиря, ломик и лопата -
Все орудия труда.

Богу - богово, а кесарь
Всё равно своё возьмёт, -
И водопроводный слесарь
С крыши скалывает лёд.

Приволок из преисподней
Свой нехитрый реквизит.
После ночи новогодней
Водкой от него разит.

Он с похмелья брови супит,
Водосточную трубу
Гирей бьёт, лопатой лупит:
- Сдай с дороги, зашибу!

Снегом жажду утоляя,
Дышит-пышет в рукава
Молодая, удалая
Не кружится голова.

Потому что он при деле,
И, по молодости лет,
Не томит его похмелье,
И забот особых нет.

Хороши работы эти
Над поверхностью земли, -
Предусмотрены по смете
Сверхурочные рубли.

Хорошо, что этот старый
И усталый талый лёд,
Падая на тротуары,
Расшибается вразлёт.

* * *


Неровный строй домов сутулых,
Всё в мире знающих про всех.
Лебяжий -
только переулок,
Не улица и не проспект.

Да и не переулок даже,
А так, проулок в сто шагов,
Без лебедей и берегов -
И всё ж воистину Лебяжий.

Аттракцион


Стена вертикальная снится,
Кривые рога "Индиана", -
Толпа в отчужденье теснится,
Искатели сверхидеала.

Труба вострубила Седьмая -
И женщина в небе возникла,
По правилам цирка снимая
Глушители у мотоцикла.

Чтоб выхлопом резким палима,
Удесятерённым раскатам
Внимала толпа - и от дыма
Ни зги на манеже дощатом.

Луна у неё под ногами
И дюжина звёзд над короной,
И на мотоцикле кругами
По правилам аттракциона.

Стена под колёса ложится,
Бледнейшие щёки запали, -
Безумная женщина мчится
Зигзагами по вертикали.

В резиновый руль мотоцикла,
Как в мякоть, впечатались руки.
Привыкла,
привыкла,
привыкла
Не плакать от боли и муки.

Привычка,
привычка,
привычка,
И выгод немало к тому же.
А где-то ползёт электричка,
Везёт подмосковного мужа.

Он тот безымянный, который
Следил в отчужденье за гонкой.
В авоське припас помидоры
Жене, и к тому же законной.

Он подал на станции нищим,
Все шишки собрал по дороге, -
Чтоб дуть в самовар голенищем
И соду глотать от изжоги.

Он спит. Затекает десница
Под тяжестью наспанной выи.
Стена вертикальная снится,
Рога мотоцикла кривые.