Ларисе Лужиной
Наверно, я погиб; глаза закрою - вижу, -
наверно, я погиб; робею, и потом, -
куда мне до нее, - она была в Париже,
и я вчера узнал: не только в нем одном.

Какие песни пел я ей про Север дальний!
Я думал: вот чуть-чуть - и будем мы на «ты».
Но я напрасно пел о полосе нейтральной,
ей глубоко плевать, какие там цветы.

Я спел тогда еще - я думал, это ближе -
про счетчик, про того, кто раньше с нею был.
Но что ей до меня, - она была в Париже,
ей сам Марсель Марсо чего-то говорил.

Я бросил свой завод, хоть, в общем, был не вправе,
засел за словари на совесть и на страх.
Но что ей до того? Она уже в Варшаве,
мы снова говорим на разных языках.

Приедет, я скажу по-польски: «Проше, пани,
прими таким, как есть, не буду больше петь...»
Но что ей до меня, она уже в Иране.
Я понял: мне за ней, конечно, не успеть.

Она сегодня здесь, а завтра будет в Осле...
Да, я попал впросак, да, я попал в беду!
Кто раньше с нею был и тот, кто будет после, -
пусть пробуют они, я лучше пережду.